Каким таким чудесным образом случилось мне приблизиться к семье Ворошиных, я до сих пор не имею ума. Был я тогда еще совсем молод и глуп, познакомила меня с ними моя тетя, у которой по воле судьбы мне приходилось гостить. Друг друга мы не любили по разным причинам: она из-за нелюбви к собственному брату, чьим сыном я являлся и служил вечным напоминанием о нем, я ее — из-за подобного сравнения. Скучно летели дни моего свободного времени за однообразными занятиями по дому. Я, не любивший заниматься канцелярией, полюбил читать книги, моя тетка, избегая меня, постоянно задерживалась на работе. И в один из выходных ее дней, когда она, переступая через себя, меня водила по городу, показывая достопримечательности, произошла эта встреча с Ворошиными. Сергей оказался начальником моей тетки, что числилась одним из десятка его бухгалтеров. Ему было глубоко за пятьдесят, весь он соответствовал своему возрасту и профессии: чрезмерно серьезный, как собственный отчет, строгий, живущий по расписанию и плану человек. Он осмотрел меня оценивающим взглядом ювелира, что оценивает принесенные драгоценности, и, сделав какие-то выводы, отвернул от меня голову.
- Это ваш племянник, о котором вы так усердно всем жаловались на работе? – поинтересовался тот, совершенно не обращая на меня внимания, вогнав в краску мою тетку, что та невольно засмущалась, съежилась и сжала кулак от столь бестактного и прямолинейного вопроса. И едва тихо, сквозь зубы процедила: «Да».
- Обыкновенный молодой человек. Ничем не отличающийся от других юнцов этого возраста, – Ворошин вновь взглянул на меня, дабы убедиться, не проглядел ли он какой-нибудь мелочи во мне. Но убедившись, что нет, обратился обратно к тетке: – Вы гуляете?
Ворошин был высок и здоров, коротко подстрижен, частично сед, окантован и гладко выбрит, носил строгие аккуратные очки, но, разглядывая людей, наклонял голову к груди и смотрел поверх очков исподлобья. Из-под черного пиджака виднелся накрахмаленный белый воротничок, так же «по-аристократически» торчали белоснежные рукава с золотыми запонками, на левой руке красовались наручные часы. В общем, внешне он создавал впечатление человека другой эпохи с изящными манерами, при его прямолинейности и краткости. По его костюму и привычке говорить я понял, что это человек строгих порядков, любящий, когда все идет так, как должно идти, и лежит там, где должно лежать.
- Да, гуляем, идем в галерею... – многозначительно ответила моя тетка, а ее начальник приподнял брови, разлиновав морщинами широкий лоб. – Да, мы ходим по культурным мероприятиям, – утвердительно добавила она, отреагировав на этот жест.
- Мы тоже туда идем. Моя жена, знаете, любит такие места. А я нет. Но что поделаешь... – немного с горечью и сожалением произнес он, видимо, совершенно не желая туда идти. – Я ей говорил — у меня работа. Много надо посчитать и проверить. Но это же она... А тут вы. И туда же... – Он прищурился, обдумывая некий план. – Так может, вы составите ей компанию? А то я. Не понимаю ничего в живописи. А раз вы так любите. А я бы... Домой. Работа, знаете.
- Да у меня тоже работа. Я только доведу племяныша и обратно. Ему дорогу указать только, – стала оправдываться моя тетка, не желая проводить время еще и с женой собственного начальника, еще и в какой-то галерее. Она сама не любила и не понимала того удовольствия смотреть на холсты бумаги, а тем более что-то разглядывать в них. Но считала своим долгом сводить меня во все музеи и галереи города. Правда по музеям она ходила точно так же, как и по галереям: бегом, по коридору, пропуская стенды и плакаты с какими-либо описаниями, останавливаясь лишь на секунду у чучел и манекенов.
Тут подошла к Ворошину его супруга, она была просто одета, в какое-то воздушное черное платье с белыми кругами, ее пышный черный волос был небрежно собран в объемную косу, из которой так и выпячивали разрозненные волоски. Ей было едва за тридцать, она сохранила в себе всю легкость и стан, а ее большие черные глаза по-детски сверкали. Она, как ребенок, схватилась за его руку, почти повиснув на ней, прижав ее к груди. И с открытой, неаккуратной улыбкой во весь рот осмотрела нас.
- Это Мария Паловна, — моя коллега. А это ее племянник, недавно прибывший в наш город, к сожалению, я еще не знаю, как его зовут.
- Виктор, – официально представился я.
- А это моя супруга Елизавета Николаевна, – представил всех Ворошин. После небольших расспросов Елизавета поняла, что мы направляемся в одно и то же место. Моя тетка ее не интересовала, она больше интересовалась мной и спрашивала, где я уже бывал, а где еще нет. По ее вопросам, я понял, что нигде еще не был, потому что те места, которые она называла, я впервые слышал. Но глядя на собственную тетку, понимал, что и она об этих местах слышит впервые. Мы с Елизаветой шли впереди, а Ворошин с моей теткой шел позади и что-то говорил о своем. Когда мы, наконец, пришли к галерее, он подошел к своей жене и произнес:
- Дорогая. Я заметил, как ты заинтересовалась данным юношей и желаешь ознакомить его с нашим городом. К сожалению, я не имею времени ходить с вами. Как и Мария Паловна. У нас работа. Дела... Быть может, ты погуляешь с юношей по этим местам.
- Сергей, ты же сам в этих местах ни разу не был...
- Дорогая. Как-нибудь. Как-нибудь, – поцеловав ее в лоб, он важно направился к моей тетке, и оба довольные, что избавились от нежелательной ходьбы, разошлись в разные стороны.
- Всегда ищет повода, чтобы никуда не ходить, – улыбаясь своему мужу вслед, произнесла она.
Мне не хотелось идти домой, поэтому я с легкостью соглашался со всеми предложениями Елизаветы. Мы прогуляли весь день и уставшие разошлись уже поздним вечером. На прощание она пригласила меня к ним в гости, я, не раздумывая, согласился и уже на следующее утро ехал в их коттедж.
Жили они за городом в небольшом частном секторе — четыре улицы с двухэтажными коттеджами. Вокруг лес, луга и маленькая, но буйная речка. Пахло свежестью и влагой, а в их доме – чистотой и стираным бельем. Везде было чисто, и царила тишина. Сергей был все время наверху в своем личном кабинете. Ему нравилось мое присутствие в их доме, так как его «юловая» жена всю свою необузданную энергию тратила на меня и не мешала ему. Раньше у него была такая же жена, как он, они были полностью заняты работой и делами, поэтому детей не завели, она скончалась, но в его жизни ничего не поменялось — он занимался ровно той же работой и делал все точно так же. А потом неожиданно, стрелой в его жизнь влетела Елизавета, она, как наточенный карандаш, проткнула его бумажный быт и без спроса и разрешения осталась в нем. Она была совершенно иная, не любила цифры и все, что связанно с порядком. Носилась по дому от одного к другому, часто не доделывая ничего, она была абсолютно не постоянна и не могла усидеть на месте. Она бегала и поливала цветы, но, войдя в огромный зал, завидев пианино, ставила лейку на его крышку и начинала играть какую-то мелодию, постепенно подпевая ей, и распевшись, бросала игру, и, направляясь в центр, постепенно начинала вальсировать по залу до тех пор, пока не увидев какую-нибудь недочитанную ей же книгу, не возьмет ее и не упадет на диван и не начнет читать в захлеб и с превеликим интересом, до тех пор, пока ей не надоест, а после отбросит книгу, как недовольный ребенок, и скажет: «Пойдем в лес, хочу гулять!», — и, разгоревшись желанием, может умчаться из дому в домашнем платье, абсолютно босой.
Поразительный тандем, но, казалось, только Сергей мог удержать ее и пришпорить к месту. А со мной она чувствовала себя моложавой и резвой кобылкой, которую случайно выпустили из загона. И мы шли в лес, она мне что-то рассказывала, а я не слушал, а просто смотрел на ее детский задор, ее волос, летящей за ней, в ее глаза. А она смеялась, смеялась и бегала. Выходя на луг, она сбрасывала свои балетки и босая мчалась по свежей и мокрой траве, и, разбежавшись, ныряла в нее, как в море. Лежа, вдыхала свежесть и смотрела на небо, а вокруг стрекотали кузнечики и прочие жучки, шуршала речка… Она замолкала и сливалась с природой, прислушиваясь к малейшим звукам, и живо по-детски отслеживала глазами прочие шорохи, а после смотрела на меня, приподнимая брови и, как бы заигрывая, прикусывая верхнюю губу, говорила, говорила, со мной. Она была молода, свободна и абсолютно счастлива. Я с умилением смотрел на ее упругий стан, на ее еще свежее лицо и в ее необыкновенно живые глаза. После она вставала и убегала от меня на небольшой пригорок, останавливаясь на его вершине, с которой виднелась строчка буйной речки, и весь этот луг вместе со мной. Но оттуда еще лучше мне виделась она. Взглядом, устремленным в небо. Ее простое старое платье в пол с длинным рукавом, кончающийся белым кружевом, ее тонкая немного смуглая шея, черный едва волнистый, воздушный, невероятно объемный, небрежно собранный волос и блестящие глаза, смотрящие прямо на солнце. Пахло луговой травой и влагой, а она, заметив меня, становилось серьезной, ее и без того бездонно-черные глаза чернели, становясь задумчиво-спокойными, открытая улыбка смыкалась, и тонкие губы прижимали друг друга, она заглаживала волосы своей тонкой ладонью, и ее рукав спадал камнем, до локтя обнажая руку. И она вышагивала вниз, пиная свой мокрый подол, оголяя ступни и мокрые пальцы. Шла вниз ко мне, строгой, взрослой необычайно мудрой и недосягаемой женщиной. Она становилась одновременно и близкой и далекой мне, а я влюбился беспамятно и не умело пытался скрыть тот огонь, что сжигал мою безнадежную грудь. С каждым шагом я робел, а моя осажденная душа, сдавала свои позиции и рушилась крепость юного, неопытного и глупого сердца. Оно, полностью обнаженное, стучало на неведомых доселе ритмах, и так было тяжело дышать этим свежим и приятным воздухом. А когда я уже готов был пасть на колени и, прижавшись к ее ступням, целовать их без памяти, она заливалась смехом и, вновь становясь ребенком, убегала от меня к реке, успокаивая мое слабое сердце.
Так проходили мои дни. Я страстно любил ее той мудрой и недоступной женщиной и терпел, поражался и умилялся ребенку, которым все время была она.
А потом вдруг пришло время уезжать. Я приехал к ним как обычно. Лиза, как всегда бегала, занимаясь своими делами, Сергей поднялся наверх в свой личный кабинет. Как обычно пахло свежестью выстиранного белья и чистотой. Мы, как всегда, пошли гулять. Она, как всегда, скинула свою обувь, оголяя пятки, и побежала от меня. А я... Так и ни разу не побежал за ней...
Она не пришла на вокзал — я не сказал, что уезжаю. Я ничего не сказал. Да и что я мог сказать ей, и что она могла дать мне? Она навсегда осталась той, кто бежал от меня ребенком, а спускался женщиной, о которой я только мог бы мечтать. А я — тем. Кто так и не решился побежать за ней или хотя бы ступить ей навстречу.