Монахиня Нектария (Мак Лиз).
Перевод с английского.
Русский текст Вячеслава Марченко.
Консультант перевода Ричард (в крещении – Фома) Бэттс.
Где раньше в бег – теперь волочишь ноги
И падаешь под ношею забот
На лестнице, что круто вверх ведет
Через алтарь, сквозь тьму и вечность к Богу.
Теннисон
27 февраля (7 марта по новому стилю) 1917 года Царь ненадолго приехал домой, а затем снова отправился на фронт. И, хотя повсюду начинались забастовки, он чувствовал лояльность армии и народа, а также и то, что все волнения были следствием работы экстремистов, которых нельзя было назвать большинством его подданных.; Когда Царь был в ставке, министры, напуганные смертельным ухудшением политической обстановки в стране и нехваткой продовольствия, скрыли от него настоящую картину волнений в России.
;Современникам, описывающим события того времени, уже тогда было ясно, что волнения были вызваны не только нехваткой продовольствия в стране и действиями революционных комитетов, пытавшихся сыграть на трудностях военного времени, но также и усилиями немецких агитаторов, надеявшихся путем дестабилизации Трона ослабить положение России в войне. Пьер Жильяр говорит: “Я сам мог удостовериться в этом в конце 1915 года. В доме моих друзей я однажды встретил молодого офицера, чьи политические убеждения были благоприятны для Двора. Он с негодованием сказал, что по повелению Царицы кто-то преподнес подарки и деньги немецким офицерам, лечившимся с ним в одном госпитале, и этот посланник даже не вошел в палаты русских офицеров. Меня это удивило, и я попросил узнать об этом поподробнее. Навели справки. История полностью подтвердилась, но найти человека, который действовал по подложным документам, якобы с официальной миссией, не удалось. Так я оказался свидетелем непреложного факта – одной из множества провокаций, организованных немецкими шпионами на немецкие деньги“.
Александра Феодоровна пыталась прояснить ситуацию, но Протопопов, министр внутренних дел, уверил ее, что провианта на зиму достаточно, – скорее всего, он пытался таким образом спасти себя и выйти из затруднительного положения. В декабре Распутин через Александру Феодоровну предупредил Царя о нехватках и просил Николая II сократить военные перевозки, чтобы в города поступало больше провизии. Николай Александрович терзался – он понимал, как нужны армии эти 400 ежедневных обозов с военными припасами и провиантом. А министры и высшее военное командование уверяли его в своих посланиях из Санкт-Петербурга (переименованного в Петроград в начале войны), что свежих поставок для городов, на которые рассчитывало правительство, будет вполне достаточно, чтобы облегчить там ситуацию без ущерба для военных действий.
Будучи главнокомандующим, Николай II был вынужден проверять поступающую информацию на достоверность, отфильтровывать мнения и амбиции окружающих его приближенных. И его, и Александру Феодоровну долгое время усиленно потчевали преувеличенными сведениями и необъективными докладами о действиях экстремистов и угрозе приближающейся революции.
Когда в Санкт-Петербурге произошли серьезные волнения, Дума направила Царю на рассмотрение в штаб-квартиру фронта послание, содержащее призыв к срочным конституционным уступкам. Хотя окружающие лица советовали Николаю II рассматривать эти доклады как преувеличение, он немедленно стал готовиться к отъезду в Царское Село. К понедельнику 28 февраля (12 марта) войска подняли мятеж. В Москве и Санкт-Петербурге началась неразбериха. Утром в четверг Николаю II представили петицию об отречении в пользу Царевича; левое крыло давило на него, предлагая установить Временное Правительство, а правое (куда входили и его родственники), надеялось установить собственное правление через регентство над Царевичем.
Загнанный в угол, Император подписал акт об отречении в пользу своего брата Михаила. Слабое здоровье Царевича Алексея и возможность того, что его могут отделить от Семьи, если бы Николай II отрекся в его пользу, повлияли на его решение, и он передал бразды правления брату.
Текст отречения дает понять мотивы решения Николая II.
МАНИФЕСТ ОТРЕЧЕНИЯ
Ставка, начальнику штаба.
В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России, почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной Думой, признали мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым Сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему Великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том нерушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.
НИКОЛАЙ.
Великий князь Михаил, мужественный человек и чуткий политик, провел в армии много лет и имел офицерские награды. Перед лицом революционных антимонархических настроений он согласился принять правление государством, но лишь в том случае, если ему будет предоставлено прошение от конституционного органа. Прошения так и не последовало.
Как пишет Жильяр, это была не просто смена правительства. Последствия были намного страшнее:
“Когда пала старая система, естественно, образовалась такая пустота в политическом и религиозном сознании русского народа, что если не предпринять мер, это могло привести к гибели всего организма. Для простого крестьянина Царь был олицетворением мистических чаяний и, в каком-то смысле, ощутимой реальностью; его нельзя было заменить политической формулой, это была бы непостижимая абстракция. И в том вакууме, что образовался в результате падения Царского режима, революция со своими крайностями и склонностью к экстремизму неизбежно должна была втянуть страну в насилие, которое никакое правительство не смогло бы контролировать“.
Тем временем, Александра Феодоровна была в полуизоляции в Царском Селе, хотя частично ее информировали о беспорядках в городе. Анна Вырубова и все дети, за исключением Великой княжны Марии, заразились корью от юного друга Царевича. С самого начала болезни Александра Феодоровна была в одежде медсестры, ухаживая за детьми и Анной круглосуточно. Болезнь Ольги Николаевны осложнилась перикардитом; у Татьяны Николаевны и Анастасии Николаевны образовались болезненные абсцессы в ушах, и на время они потеряли слух. За Царевичем нужен был специальный уход – его болезнь давала серьезные осложнения.
Вечером 28 февраля (12 марта) Родзянко, Председатель Государственной Думы, приказал Царице уехать из Царского Села вместе с детьми. Она отказалась, сказав, что дети слишком больны и что она не хочет делать ничего такого, что может быть истолковано как побег. А двадцать четыре часа спустя, даже если бы детям было лучше, она уже не смогла бы вывезти их – революционеры захватили железнодорожные пути.
Родзянко согласился оставить Царицу с приближенными во Дворце под домашним арестом до приезда Императора. Как всегда, Александра Феодоровна боялась не за себя. Когда прибыла депутация от Думы осмотреть Дворец и предпринять меры безопасности, ее спросили, нуждаются ли они в чем-либо. Она ответила, что у детей есть все необходимое, но она просит не закрывать военные госпитали.
В следующую пятницу Лили Ден ждала Александру Феодоровну в ее комнате. Царица вошла только что после свидания с Великим князем Павлом, дядей Николая Александровича, который сообщил ей известие об отречении.
“Лицо ее было искажено болью, глаза полны слез. Я бросилась к ней, чтобы поддержать ее, пока она не дойдет до письменного стола у окна. Она тяжело прислонилась к нему, взяла меня за обе руки и сказала прерывистым голосом:
“Отрекся! Бедный мой, – один там, и страдает. О Боже, как ему тяжело – и нет никого утешить””. Несколько минут спустя она скажет баронессе Буксгевден: “Все к лучшему. Это воля Божия. Бог допустил это для спасения России. Только так и нужно сейчас“.
Через несколько дней Великие княжны, все еще больные, попросили Лили спать в комнате рядом с Царицей, чтобы ей не быть одинокой, – слухи о зверствах толпы достигли дворца. Но даже в этой тревожной обстановке Александра Феодоровна не переставала быть милосердной:
“Когда я вошла, спотыкаясь, в будуар со своей кучей простыней и одеял, она улыбнулась немного горькой нежной улыбкой. Она смотрела, как я пытаюсь застелить себе постель. Потом подошла с той же улыбкой: “Ну, Лили, вы, русские дамы, совсем не знаете, как это делается. Когда я была маленькая, моя бабушка, королева Виктория, показывала мне, как стелют постель. Давай, научу тебя“. И она ласково постелила, говоря при этом: “Смотри, не ложись вот на эту сломанную пружину. Я всегда думала, что эта кушетка не в порядке“. Вскоре постель “в стиле Виндзор“ была застелена, Императрица нежно меня поцеловала и пожелала спокойной ночи. “Я оставлю дверь в спальню открытой, – сказала она, – чтобы тебе не было одиноко“.
Я не могла уснуть. Лежала на розовато-сиреневой кушетке и никак не могла осознать, что все случившееся – правда. Должно быть, мне все это снится, и когда я проснусь у себя в постели в Петрограде и окажется, что революция – это только ночной кошмар! Но покашливание из комнаты Императрицы говорило мне, что это – увы – не сон. Она ворочалась, как и я, без сна. Дорожка света от лампадки у святой иконы проникала из ее спальни в мой будуар; и тут Императрица встала и подошла ко мне со стеганным пуховым одеялом: “Ужасно холодно, – сказала она, – хочу, чтобы тебе было уютнее, Лили, вот тебе еще одеяло“. Несмотря на мои протесты, она укрыла меня одеялом, подоткнула его, и опять пожелала мне спокойной ночи“.
Телеграф был захвачен, и лишь несколько дней спустя Александра Феодоровна смогла получить весточку от Императора. После отречения ее телеграммы к Николаю Александровичу возвращались обратно с издевательской надписью на конверте: “Адресат неизвестен“.
Ситуация во Дворце быстро ухудшалась. Воду теперь таскали вручную из пруда в парке. Электричество отключили, лифт не работал, и Александре Феодоровне с больным сердцем было все труднее взбираться по ступенькам к своим больным. Она задыхалась и часто была на грани обморока. Лили приходилось поддерживать ее, пока она поднималась по лестнице.
Александра Феодоровна ожидала приезда Николая Александровича; ее все более тревожила возрастающая враждебность солдат дворцовой охраны и радикально настроенных членов Временного правительства. Несколько дней подряд она и Лили жгли личные бумаги: частные письма от бабушки – королевы Виктории, от отца, многие из писем Николая Александровича, которые он писал в период ухаживания за нею – все пошло в огонь. Она не хотела, чтобы кто-нибудь видел эти дорогие для нее записи, и оставила ту часть переписки между нею и Николаем Александровичем, которая могла бы понадобиться в качестве защиты на суде, если таковому суждено быть.
Вечером 29 февраля (13 марта), за два дня до отречения ее супруга от Престола, Александра Феодоровна услышала, что войска подняли мятеж, и что ко Дворцу движется огромная толпа. Она накинула пальто на свое сестринское одеяние, взяла Царевну Марию Николаевну и спустилась к солдатам, охраняющим Дворец. Был сильный мороз, но она подходила к каждому по очереди, и благодарила за верность. Она не хотела, чтобы из-за нее пролилась кровь и просила не делать ничего, что спровоцировало бы убийц, начать переговоры с толпой, чтобы избежать драки. Драки не было, но через два дня она увидела спущенный флаг полка дворцовой охраны, а от Дворца, по приказу Временного правительства, уходила охрана – люди, которых она знала столько лет. Софи Буксгевден говорит: “Она смотрела на все это со слезами; никакая личная угроза не могла заставить ее плакать – но сейчас она плакала“. Для Александры Феодоровны спуск флага означал потерю ее любимой России.
Баронесса добавляет:
“Офицеры полков, составляющих дворцовую охрану, были верны до конца. Когда им приказали уходить, они все пришли попрощаться с Императрицей, некоторые казаки рыдали. Нас потряс один случай, особенно характеризующий трагичность момента. Это было сразу после известия об отречении Царя. Я выглянула из окна, и сквозь пелену падающего снега увидела небольшую группу всадников, разговаривающих с охраной у главных ворот Дворца. Лошади и всадники были забрызганы грязью, смертельно усталые, понурые кони опустили шеи в полном изнеможении, хотя всадники пытались держаться с подобающей военным выправкой. Некоторое время они о чем-то говорили, потом я увидела, что они медленно уходят. Это оказался эскадрон резервного кавалерийского полка, который был расквартирован в муравьевских бараках близ Новгорода примерно в 150 верстах от Царского Села. Услышав, что происходит в Петрограде, молодой офицер отправился со своим эскадроном в Царское Село. Они ехали двое суток почти не останавливаясь, по жуткому морозу, по заснеженным дорогам. Изнуренные, они достигли цели. И у ворот Дворца им сказали, что они пришли слишком поздно. Монархии, которую надо защищать, не существует. Они поехали прочь, сраженные известием, а Императрица не могла даже послать им весточку благодарности, хотя их верность она будет помнить до конца жизни“.
Когда, наконец, 9(22) марта Николай Александрович вернулся, Александра Феодоровна, вне себя от радости, “ринулась навстречу ему, как девчонка“. По иронии судьбы, когда он ехал домой через Могилев, город был разукрашен красными флагами и бантами, и каким контрастом этому проявлению революционного пыла была многотысячная толпа, вдруг неожиданно бросившаяся на колени, когда появился Царский поезд.
В тот же день Джордж Бьюкенен, английский посол, писал, что услышал, как один солдат сказал: “Да, республика нужна, но во главе ее должен стоять хороший Царь“.
Керенский, как глава правительства, говорил об отправке Царской Семьи в Европу или в какую-нибудь отдаленную часть России, но оба они – и Николай Александрович, и Александра Феодоровна, были решительно против отъезда заграницу, даже если бы им грозила ссылка в Сибирь.
Вскоре после возвращения Николая Александровича Керенский допрашивал во Дворце Александру Феодоровну о ее предполагаемых симпатиях к Германии. Они говорили больше часа. Николай Александрович в соседней комнате ходил взад-вперед; Семья и приближенные хорошо понимали, что эта беседа может закончиться заключением. По окончании допроса Керенский вышел, утирая лоб платком, и сказал Николаю Александровичу: “Ваша жена не лжет“. Император спокойно ответил, что всегда это знал.
После отречения Императора от Престола, Семью его официально заключили под арест. Некоторых придворных и приближенных попросили остаться и разделить с ними заключение. Среди них были Лили Ден и Анна Вырубова (обеих вскоре арестовали), баронесса Буксгевден, наставники Алексея Пьер Жильяр и Чарльз Гиббс и горсточка других лиц. Александра Феодоровна, как и Император, не проявляла никакого страха. Она подбадривала всех домашних, особенно, если видела кого-то обеспокоенным или в угнетенном состоянии.
К заключению в Царском Селе мало-помалу привыкли, и жизнь потекла своим чередом. Продолжались занятия – взрослые поделили между собой уроки: Император преподавал историю и географию; Александра Феодоровна – Закон Божий, мадемуазель Шнайдер – математику, баронесса Буксгевден – английский (Гиббсу тогда не разрешили быть с Царской Семьей), а Жильяр – французский.
Их жизнь была полна ограничений. Телефонные провода обрезаны, все приходящие и отсылаемые письма проверялись, и даже гулять по парку разрешалось только на небольшом участке. И хотя офицеры охраны были доброжелательны, они находились под начальством тех, кто “выбирал“ правила для дворцовых узников. Новые же охранники были безжалостны и грубы. Они говорили гадости, отобрали игрушки у Царевича, совали палки в спицы велосипеда Николая Александровича, когда он ездил по дорожке парка – злоба сквозила в каждом их действии. За всеми разговорами вне дома тщательно следили – велено было говорить только по-русски. Рядом находился небольшой огород, и когда домочадцы работали на грядках, Александра Феодоровна сидела рядом со своим рукоделием. Охранники часто обменивались грубыми шутками, чтобы посмотреть на ее реакцию, а то и пускали папиросный дым прямо ей в лицо, говорили о Царях свысока и небрежно. Солдаты наслаждались этим, считая, что таким образом Александра Феодоровна получает свое возмездие.
Но вот один из светлых эпизодов, по воспоминаниям баронессы Буксгевден:
“Однажды, когда Императрица сидела на коврике под деревом и уронила что-то, я встала со своего места рядом с нею, чтобы это поднять. Тут же на мое место сел солдат, заявив на мое возражение: “чур, теперь мой черед“. Императрица слегка отодвинулась, сделав мне знак молчать, потому что она боялась, что тогда всем не разрешат гулять и дети будут лишены свежего воздуха. Ей показалось, что у солдата не такое уж злое лицо, и вскоре она начала с ним разговор. Сначала он устроил ей допрос, обвиняя ее в “презрении к людям“, иначе почему же она не ездила по России познакомиться со страной. Александра Феодоровна спокойно объяснила, что у нее пятеро детей, что она растила их сама, что ездить по стране у нее просто нет времени, и что, ко всему прочему, ей мешало слабое здоровье. Казалось, он был ошарашен этими доводами, и мало-помалу становился все дружелюбнее. Он стал расспрашивать Императрицу о ее жизни, о детях, отношении к Германии, и т.д. Она очень просто отвечала ему, что с детства росла в Германии, но это было давно. Ее муж, ее дети – русские, и она русская тоже. Когда я вернулась с офицером, к которому я рискнула обратиться, боясь, что солдат может досадить Царице, я обнаружила, что они мирно обсуждают религиозные вопросы. Солдат встал, увидев нас, затем взял руку Императрицы со словами: “Знаете, Александра Феодоровна, а я о вас совсем по-другому думал, и я ошибался“. Самым потрясающим было то, что этот солдат был депутатом Советов. Когда он пришел на дежурство в следующий раз, он был отменно вежлив.
Часто случалось, что после разговоров с Императором или детьми враждебность солдат исчезала. Они видели, что это не свирепые монстры, как их учили верить. Но по отношению к Императрице они все же были более недружелюбны – и по их поведению можно было видеть, какая пропаганда ведется среди них“.
Коалиция представителей Думы, в которой не было единства и последовательности убеждений, вместе с радикальными и либеральными фракциями составляли взрывчатую смесь. Германия тем временем тайно организовала приезд Ленина в Россию частным поездом. Уинстон Черчилль замечает: “Они перевозили его в запечатанном вагоне как бациллу чумы“. После его приезда большевики постепенно стали захватывать власть во Временном правительстве, где Царил беспорядок.
К середине августа Царскую Семью перевезли в Тобольск, город с 20 тысячами жителей. Романовых сопровождали несколько домочадцев и более трехсот солдат верховой охраны.
В Тобольске им отвели двухэтажный дом губернатора, а через дорогу в маленьком домике разместились домочадцы и учителя. Дом губернатора сразу обнесли высоким забором. Членам Царской Семьи строго-настрого было запрещено уходить из дома; им разрешали только ходить в церковь, куда их сопровождала усиленная охрана. Жители Тобольска, в большинстве своем потомки сибирских ссыльных, были как правило очень доброжелательны. Когда Семья шла к ранней Литургии, люди на улице становились на колени, пока они не пройдут, и стояли около дома, осеняя себя крестным знамением, в надежде хоть краем глаза увидеть кого-нибудь в окошке. Одно время монахиням из монастыря разрешали передавать им яйца и сахар, а местные торговцы поставляли другие продукты.
Так же как и в Царском Селе, младшие дети занялись учебой. Александра Феодоровна учила их, читала, вышивала. Она и девочки связали теплую шерстяную одежду к Рождеству и подарили каждому из домочадцев. Николай Александрович, привыкший к физической работе, колол дрова в маленьком дворике, построил лестницу на крышу дома к маленькой теплице, где они всей Семьей и со слугами грелись на скудном сибирском солнышке.
Вечером читали вслух, играли в разные игры, шили. Потом организовали домашний театр. В течение недели они разучивали короткие русские, английские и французские пьесы и показывали их в воскресные вечера.
Гиббс, учитель английского языка, вспоминает, как они поставили однажды пьесу времен Эдуардов – несколько простонародную и очень забавную. Анастасия Николаевна играла главную мужскую роль, Мария Николаевна – жену, Алексей Николаевич – швейцара:
“В конце сценки муж должен повернуться спиной, распахнуть халат, будто собираясь снять его – на Анастасии был мой старый халат, – и воскликнуть: “Но я не могу идти: я уже упаковал мои брюки“. Одобрительные аплодисменты зрителей взволновали маленькую Царевну. Пьеса шла “на ура“, ход событий развивался так быстро, что сначала никто не заметил, как сквозняк задрал полы халата до пояса, показав ее крепкие ножки и задик, одетые в нижнее белье Императора. Мы все ахнули. Император, Императрица, все слуги и свита разразились хохотом. Бедняжка Анастасия не могла ничего понять. Все просили исполнить пьесу еще раз – но на этот раз она была более осмотрительна. Да, я навсегда запомню этот вечер; в последний раз я слышал такой неудержимый сердечный смех Императрицы“.
Начался Великий Пост, и пьесы прекратились. Гиббс пишет: “В первые четыре дня Великого Поста читали чудный Канон Андрея Критского, и скрупулезная, как всегда, Императрица сделала каждому копию Канона на русском языке“. “Сделать копию“ – это значит, от руки переписать 25 страниц Канона.
В Царском Селе большинство старых офицеров, охранявших Царскую Семью, просили отправить их на фронт – они не могли вынести грубости молодых охранников. В Тобольске же отряд охраны состоял из нескольких разных подразделений, некоторые из них были недружелюбны, тогда как другие – даже добры к Царской Семье.
Пьер Жильяр вспоминает:
“Тем временем, большевики начали свою разрушительную работу среди солдат, охранявших нас, которые до сих пор не поддавались их агитации. Охрана состояла из различных подразделений: люди 1-го и 4-го подразделений были более всего расположены к Царской Семье, и особенно к детям. Царевны со своею простотой, которая придавала им такое очарование, любили поговорить с этими солдатами, которые, казалось, связывали их с прошлым. Они расспрашивали солдат о семьях, о деревнях, о сражениях, в которых они принимали участие в этой великой войне. Алексей Николаевич, который по-прежнему был для них Наследник, также завоевал их сердца, им хотелось доставить ему удовольствие, развлечь его.
Один отряд 4-го подразделения целиком состоял из пожилых солдат, и они особенно были привязаны к Царской Семье, поэтому все любили, когда они заступали на дежурство. В такие дни Царь с детьми тайно ходил к ним в казармы, где они говорили или играли в шашки, и отношение к ним солдат всегда было сугубо корректным. Однажды в такое время к ним зашел комиссар Панкратов – он так и замер в дверях, уставившись сквозь очки на эту неожиданную картину. Царь, увидев общее замешательство, кивнул ему, предлагая пройти и сесть за стол. Но комиссар, видимо, подумал, что не туда попал; выругавшись, резко повернулся на каблуках и вышел в растерянности“.
В дневнике Государыни за декабрь 1917 года есть малозаметное и смиренное свидетельство о том, что в сочельник, будучи под арестом уже год, она сама лично наряжала елку и приготовила угощение для охранников, и, войдя к ним, дала каждому из двадцати по Евангелию и по закладке, изготовленной собственноручно.
К Рождеству 1917 года всю охрану сменили, сочувствующих не осталось. Настроенные крайне враждебно, новые караулы солдат стали во всем ограничивать узников. Им не разрешали приглашать священника. Урезали паек: ни сметаны, ни сливок, ни масла, ни кофе; только Царевичу давали немного молока и яиц. В комнатах было страшно холодно (5° С), Семье давали совсем немного дров. Александра Феодоровна говорит, что писать письма было очень трудно – пальцы мерзли.
Однажды Царю прислали в подарок ящик вина – новый комендант вылил все вино в реку. Случайно две бутылки остались, и Гиббс описывает их судьбу:
“Унести их было невозможно, и мы подумали, что единственный выход – выпить их. Пока мы пили, послышались крадущиеся шаги нового коменданта. Мы только успели спрятать бутылки и стаканы под стол, покрытый длинной скатертью, как он вошел. Он встал у двери, подозрительно оглядывая комнату, и вдруг мы почувствовали себя как маленькие школьники, которых застали за шалостью в классе. Ситуация была настолько нелепой, что когда наши глаза встретились, мы уже не могли больше сдерживаться, и разразились неудержимым хохотом. Комендант постоял, заинтригованный, но он не знал, что ему делать, поскольку смех обычно не входит в рамки инструкций содержания узников, – он оставил все как есть, и удалился“.
Хотя газет почти не разрешалось, те, что достигали Царя, были все более угнетающими. Когда Временное правительство уступило в октябре 1917 года власть большевикам, газеты писали об общем хаосе и попытках правительства заключить сепаратный мир с Германией; это буквально опустошило Николая Александровича.
Жильяр пишет:
“Впервые тогда я услышал, что Царь жалеет о своем отречении. Он сделал этот шаг в надежде, что желающие устранить его деятели могут успешно закончить войну и спасти Россию. Он боялся, что сопротивление с его стороны вызовет гражданскую войну в стране, где уж и так находился враг, и он не хотел, чтобы хоть один русский погиб из-за него. Но вслед за его отречением сразу же появился Ленин со своими помощниками – платными агентами мировой закулисы, и кто же, как не они, развалил армию и разрушил страну? Ему теперь было больно видеть, что его отречение было напрасным, и что своим уходом в интересах страны он, на самом деле, вверг ее в беду. Эта мысль все чаще преследовала его, и, в конце концов, переросла в тяжелую внутреннюю тревогу“.
В марте 1918 года, когда новое правительство заключило сепаратный мир с Германией в Брест-Литовске, оно отдало за это более 2,5 тысяч кв. верст территории в Польше, Финляндии и Восточной Европе. Это был тот самый шаг, в подготовке которого революционеры постоянно обвиняли Императрицу.
Александра Феодоровна пишет Вырубовой:
“Объявлен мир, а немцы продвигаются все дальше и дальше. Когда все это кончится? Когда Бог дозволит. Как я люблю мою страну, со всеми ее недостатками. Она мне все дороже и дороже, и я каждый день благодарю Господа за то, что Он позволил нам остаться здесь, а не послал нас далеко отсюда...“ Я чувствую себя старой, о, такой старой, но я все еще мать этой страны, и ее боль для меня то же, что и боль моего ребенка, я люблю ее несмотря на ее грехи и ужасы. Никто не сможет оторвать дитя от сердца матери, равно как и страну нельзя отделить, хотя черная неблагодарность России к своему Императору разбивает мне сердце. И все же – это еще не вся страна. Господи, помилуй и спаси Россию“.
К Лили Ден:
“Я вспоминаю прошлое. На все надо взглянуть спокойно. Что делать? Если Он послал нам такие испытания, очевидно, Он думает, что мы к этому полностью готовы. Это как экзамен – необходимо доказать, что мы не напрасно прошли все это. Во всем можно найти и хорошее, и полезное, через какие бы страдания мы не прошли – пусть будет так; Он даст нам силы и терпение и не покинет нас. Он милостив. Надо только склониться перед Его волей без ропота и ждать – там, в другом мире, Он готовит для всех, кто любит Его, неописуемую радость.
Ты молода, и молоды наши дети – вон сколько их у меня – вы еще увидите здесь хорошие времена. Я верю, что пройдет злой рок, и небо станет чистым и безоблачным. Но гроза все еще не прошла, поэтому так душно, но я знаю, что потом будет лучше. Надо только иметь чуточку терпения – разве это так трудно? За каждый спокойно проведенный день я благодарю Бога. Месяцы прошли уже (с тех пор как произошла революция)!! Людям обещали, что у них будет больше еды и тепла, а все становится хуже и дороже. Всех обманули – мне так всех жалко. Мы столь многим помогали – но теперь все кончено.
Как ужасно думать обо всем этом! Как много людей зависело от нас. А теперь? Никто не смеет говорить о таких вещах, но я пишу об этом, потому что я страдаю за тех, которым придется жить еще труднее...“
Хотя ходили слухи об освобождении Царской Семьи Белой Армией, и сами узники имели надежду на это, но попытки были неорганизованными и не привели к существенным результатам. По просьбе Александры Феодоровны Чарльз Гиббс написал за нее письмо ее старой гувернантке мисс Маргарет Джексон; это была тонко завуалированная мольба о помощи – она надеялась, что это письмо будет передано королевской семье Великобритании. Несколькими месяцами раньше Англия “для пробы“ предложила Царской Семье убежище, но позднее предложение было тихонько изъято перед лицом всеобщего приветствия новой эры советской “свободы“. 10 апреля представитель Министерства иностранных дел Великобритании заявил: “Правительство Ее Величества не настаивает на своем прежнем предложении об оказании гостеприимства Императорской Семье“. Европейские родственники и союзники оставили их. Крик о помощи, который мог бы предотвратить гибель Царской Семьи, был задушен дипломатическими соображениями и трусливым страхом воинствующего общественного мнения“.;
; В связи с предположением о возможном освобождении тогда Царской Семьи интересно вспомнить случай, который произошел несколькими годами раньше. Он заслуживает внимания и дает пищу к размышлению. Когда Александра Феодоровна за несколько лет до революции ездила в Новгород к местночтимой старице, та встретила ее словами: “Вот идет мученица Императрица Александра“. Императрица взяла у старицы благословение и ушла, бодрая и спокойная; но те, кто был с нею, ушли подавленные и озабоченные, потому что понимали: это – пророчество“.
Письмо, написанное преподобным Серафимом Саровским за несколько десятилетий до рождения Николая Александровича – “Царю, который прославит меня“, было вручено нераспечатанным Императору за много лет до революции духовным сыном преп. Серафима. Оно, вероятно, содержало пророчество о гибели Царской Семьи; Николай Александрович и Александра Феодоровна никому не раскрывали содержания письма. И явные надежды Царской Семьи на спасение в письмах из Тобольска, а также воспоминания тех, кто был с ними в ссылке и выжил – говорят об их надежде на избавление, об их вере, что время еще не пришло.
Позже, когда наступала Белая Армия, Николай Александрович писал в своем дневнике о возможных планах их вызволения. Ему передавали записки в бумажных крышках, которыми закрывали бутылки с молоком для Царевича Алексея.
Условия заключения все ухудшались, а Царская Семья не только не озлобилась, но проявляла щедрое милосердие к своим тюремщикам и к России. В это время Великая княжна Ольга, старшая дочь Николая Александровича и Александры Феодоровны, написала:
“Отец просил передать всем, кто оставался верен ему, чтобы за него не мстили, что он простил всех и молится за них, и не надо возмездия, только нужно помнить, что зло, которое сейчас есть в мире, станет еще сильнее, но зло побеждается не злом, а любовью“.
К апрелю дела приняли критический оборот. Местные власти большевиков Екатеринбурга и Омска хотели захватить Царскую Семью. Они уже поехали в Тобольск, но вернулись только потому, что ЦИК в Москве не одобрил их план.
Наконец, 9 (22) апреля прибыл из Москвы новый комиссар, Василий Яковлев. Он привез приказы перевезти Царскую Семью к неизвестному месту назначения. Сначала Яковлев хотел забрать только Николая Александровича, но его внезапно остановил резкий отказ Царя разлучаться с Семьей, и он, наконец, согласился взять с собой тех, кого Николай Александрович захочет.
Переезд был не вовремя. У Алексея Николаевича начался коклюш, и он страдал внутренними кровотечениями из-за приступов кашля; он уже было выздоравливал, хотя и был слаб, но упал и ушибся, и снова кровотечение, на сей раз в паху и ниже в ноге. Жильяр говорит, что это было даже хуже, чем в Спале: ногу совсем парализовало.
Доктор Деревенко, сопровождающий Семью, был в ужасе. У него не было лекарств, и не было возможности их приобрести. Помочь мальчику он не мог, и тот очень страдал. Наконец решили, что Александра Феодоровна и Мария Николаевна поедут с Николаем Александровичем, а остальные останутся с Алексеем Николаевичем, пока он не будет в состоянии ехать.
Путешествие было ужасным. Путникам дали голые, без рессор и без тентов телеги. Постелили соломы на дно телеги и матрацы для Александры Феодоровны. На их пути были реки, покрытые тонкой корочкой льда, они переходили их по тонким дощечкам. В одном месте им пришлось вброд переходить ледяную реку, где вода была по колено, и Николай Александрович нес Александру Феодоровну на руках. Тем не менее, когда проезжали Тюмень, Александра Феодоровна попросила послать детям телеграмму, что они “прибыли благополучно“.
В Тюмени их ждал поезд. Поезд был остановлен Омскими властями. Проезжали через Екатеринбург, центр ярых советских экстремистов. Солдаты окружили поезд. Уступив требованиям толпы, Яковлев передал Царя и Царицу и Великую княжну Марию, доктора и трех слуг властям Екатеринбурга.
Их поместили в доме около центра города, в условиях худших, чем в Тобольске. Грубая, плохо приготовленная пища, которую приносили один раз в день в разное время. Второй раз в день можно было поесть только оставшееся от первой трапезы. Новый комендант часто проходил через столовую во время трапезы, отталкивал Николая Александровича от стола, брал что-нибудь с тарелки из еды, и говорил, что им и так хватает. Двери в комнатах были сняты, чтобы охрана могла видеть, что там делается. Солдаты входили без предупреждения, и даже поставили у туалета часового, который провожал женщин отвратительными и похотливыми замечаниями. Протесты были бесполезны, это только приносило новые тревоги и ограничения.
Когда наступила Страстная Седмица, Царь с домочадцами попросили дать им возможность поститься, но им отказали в этом, как и в посещении церкви. Николай Александрович и доктор Боткин читали по очереди главы из Евангелия по вечерам вместо служб Страстной Седмицы.
Хотя Алексей Николаевич был еще недостаточно здоров, комендант решил перевезти детей и всех остальных в Екатеринбург. Радость встречи сначала затмила тревоги, но затем начались неприятности. Солдат зашел однажды в комнату Алексея Николаевича и увидел цепочку с иконками, свешивающуюся со спинки кровати. Желая забрать ее себе, охранник потянулся за нею. Матрос Нагорный, дядька Алексея Николаевича в течение многих лет, возмутился и хотел остановить солдата. Его немедленно арестовали, заключили в тюрьму и через четыре дня расстреляли.
Охрана была подобрана из экстремистов с расчетом на их враждебность и презрительное отношение к Семье Русского Царя. Но и они не всегда оставались бесчувственными.
Анатолий Якимов, один из охранников, позднее арестованный Белой Армией, вспоминал:
“Впечатление о них останется в моей душе на всю жизнь. Царь не молод, борода его начинала седеть. Глаза у него были добрые, и выражение лица всегда приветливое. Мне кажется, что это был человек добрый, простой, честный и разговорчивый. Иногда мне казалось, что он вот-вот заговорит со мной. Всегда казалось, что он готов заговорить.
Все мои мысли по поводу Царя исчезли после того, как я некоторое время побыл у них охранником. Мои чувства к ним изменились. Мне стало их жалко. Я их просто жалел как людей. Я говорю вам чистую правду. Можете верить, можете нет, но я все время повторял про себя: “Дай им сбежать. Сделай что-нибудь, чтобы дать им сбежать””.
Ленин, однако, думал по-другому и вынашивал свои планы.
2 (15) июля без всяких объяснений привели местного священника, чтобы совершить Литургию. Вся Семья и домочадцы исповедались и причастились. Когда дошли до заупокойных молитв, вся Семья неожиданно встала на колени, а одна из Великих княжон зарыдала. Догадывались ли они о своей судьбе, этого никогда не узнать.
Ночью 4 (17) июня их разбудили около полуночи и повели в подвал дома, где велели ждать; подступала Белая Армия, и надо было их куда-то перевезти. Внесли три стула. На один села Александра Феодоровна, на другой – Николай Александрович, он взял на колени Алексея Николаевича, и тот положил ноги на третий стул.
Через некоторое время в комнату вошли комендант и охрана. Комендант Янкель Юровский быстро сказал: “Мы должны вас расстрелять“. Николай Александрович, поднявшись, чтобы заслонить Александру Феодоровну и Алексея Николаевича, только и успел сказать: “Что?“ – как пуля попала ему в голову – он был убит наповал. Первый выстрел был сигналом для охраны открыть огонь, и спустя минуту все были мертвы, кроме 16-летней Анастасии, которая упала в обморок, и служанки Анны Демидовой – обе были заколоты штыками и забиты до смерти. Александра Феодоровна умерла, осеняя себя крестным знамением.
Так закончились жизнь и Царствование последней Императрицы России.
Стремительный поток событий нашего века унес прочь помазанных Монархов, и упорно, безжалостно подмывает устои нашего мира. Бастионы Монархии пали. Мы стоим словно обнаженные, неловкие, лишенные подлинных традиций и помазанных Монархов, которые предстояли пред Богом как сердце своего народа.