Февраль

Варужан Назаретян
                Февраль
               
               
    В тот год февраль выдался дождливым. Обычно, в этот зимний месяц в нашем городе обильно выпадает снег. А тут вот, такая погодная аномалия. Было мокро и пахло сыростью. Несмотря на плюсовую температуру, люди зябли, укутывались в тёплые плащи, и недовольно поглядывали на свинцовое небо, изрыгающее серый дождь. Поговаривали, что виной всему високосный год. Точно, тот год действительно был високосный, и я очень хорошо запомнил его, поскольку 29 февраля умер дядя Гурген.
    Тоноян Гурген Ашотович был старинным и добрым другом нашей семьи. Хорошо помню его, и его жену тётю Сатеник, и их дочь Наиру или, как её часто звали, Наю. Дядя Гурген был известным художником, профессором художественной академии. И ещё он был страстным меломаном, что особенно сближало его с моим отцом - тоже меломаном. Они частенько уединялись в кабинете, где вели долгие беседы о музыке, слушали грампластинки. Особенно они любили симфонии Густава Малера. 
   Мы же с Наирой любили смотреть диафильмы. Тётя Сатеник вывешивала на стене белый экран, включала диапроектор и мы с ней погружались в волшебный и цветной мир сказок. Мы крутили ручку диапроектора, и на белом экране кадр за кадром проецировались картинки из Красной шапочки, Кота в сапогах, Дюймовочки и многих других сказочных персонажей. Мне нравилось бывать у Тоноянов, и не только из-за диафильмов. Мне нравился их дом, в котором стоял особенный, необъяснимо приятный запах. Мне нравились его обитатели: интеллигентный и очень вежливый дядя Гурген, тётя Сатеник с удивительно добрыми глазами, тихая и скромная Ная. Мне нравилось подолгу рассматривать полотна на стенах, задавать умные вопросы Гургену Ашотовичу и слушать как он подробно и интересно объясняет сюжет той или иной картины, технику исполнения и прочее. И ещё мне нравилось обедать с ними за большим дубовым столом, окружённым массивными стульями. Как правило, в такие дни подавался вкуснейший грибной суп на первое, и на второе – отменные говяжьи котлеты или отбивные в духовке с нежнейшим картофельным пюре. А на десерт обычно мы пили чай или кофе с вкусными пирожными.
    С Наей мы были одногодками. В то время, о котором я рассказываю, нам было по 8 лет. Когда мне стукнуло 10, родители разрешили самостоятельно пользоваться общественным транспортом, и я, как правило, каждую субботу бывал у Тоноянов. То были мои самые счастливые дни, которые я так мучительно ждал каждую бесконечно долгую неделю. К тому времени отец подарил мне фотоаппарат, и мы с Наей решили снимать собственные диафильмы или, как мы их называли, слайдофильмы. Писали сценарий, после чего обсуждали его с дядей Гургеном, который вносил определенные поправки, а уж потом начиналась съёмка. Снимали в мастерской её отца, на улице, в парке, лесу... где угодно. Теперь я уж не помню содержание наших фильмов, но отчётливо помню, как мы были увлечены нашим делом. И еще, не забыл, как мы с ней решили стать режиссёрами и снимать серьезные, настоящие художественные ленты с настоящими актёрами. Но этого не случилось. Ная увлеклась музыкой и в последствии поступила в консерваторию.
    Наши общения продолжались, наверное, года два, или три. Затем дружба неожиданно прекратилась, что очень сильно расстроило меня. Я не находил себе места, пытался понять причины, спрашивал взрослых, но никто толком так и не объяснил. Только годы спустя мать сказала, что Тоноянам тогда показалось, что мы видим в их девочке будущую невесту, и поэтому они решили прекратить наши общения, пока они не приняли серьёзный оборот. Трудно сказать, как бы закончились наши отношения, но разрыв вверг меня в депрессию. Всё было до того серьёзно, что меня даже показали врачу, но тот успокоил родителей, сказав, что эти симптомы обычно носят временный характер, просто нужно потерпеть. Всё так и вышло – вскоре я выздоровел, а еще через какое-то время вовсе забыл Наю и её семью. Впрочем, забыл не только я, но и папа с мамой. По непонятным мне причинам наши семьи тоже прекратили общения. Может не так резко, как мы с Наей, но обоюдные визиты постепенно сошли на нет. "Почему? - спрашивал я мать". "Не знаю, - отвечала она, - так бывает". Разумеется, такой ответ не удовлетворял меня, но другого просто не было.
    И вот, утром 29 февраля, мать сообщила, что умер дядя Гурген. Первое, что вспомнилось, так это запах их дома. Да, давно забытый запах...  А еще вспомнилась Ная в детском сарафанчике с плечиками, коротко стриженной головкой и  с удивлённой улыбкой на губах.  Любопытно, но никак не мог вспомнить лица дяди Гургена - только помнил широкий стёганный халат бордового цвета, очки на цепочке и бархатный баритон его голоса; помнил тётю Сатеник, большой дубовый стол, диафильмы и ещё... И еще канун субботы – ожидание встречи, вырывающееся из груди сердце, бессонная ночь; затем рассвет,  нетерпеливое топтание на остановке, в ожидании автобуса, и наконец знакомое трехэтажное здание с цоколем, полуподвальный подъезд,  второй этаж, и заветная дверь, обитая коричневым дермантином.
    Из открытых дверей доносились звуки рояля. Я тихо вошёл в квартиру и огляделся. Здесь практически ничего не изменилось: на стенах висели почти те же картины, тот же дубовый стол с массивными стульями вокруг, тюлевые занавески под тяжёлыми серыми гардинами. И только не было знакомого запаха. Наверное, подумал я, с уходом человека, из дома уходят и запахи?
    Я видел её напряжённую спину, чёрные волнистые волосы, собранные пучком на макушке и пальцы рук, плавно перебирающие клавиши рояля. Наверняка она играла Малера. В другом конце комнаты, рядом с окном, сидела поседевшая и сутулая тётя Сатеник. Она безучастно смотрела во двор. Были ещё какие-то люди, но я их видел впервые. На улице шёл дождь.
    Я был в растерянности, и не знал как себя вести, куда девать руки. В какой-то миг даже решил уйти, но, пересилив себя все же подошёл к тёте Сатеник и невнятно пробормотал слова соболезнования. Она медленно повернула голову в мою сторону, странно посмотрела на меня, что-то прошептала и  вновь уставилась в окно. В её глазах я не заметил слёз, да и вообще, она выглядела на удивление спокойно. Однако, через секунду она резко повернулась и привстала с места.
    - Это ты, – произнесла она не своим голосом и вымученно улыбнулась, – Господи...  Мальчик мой, как ты изменился, дай обниму тебя. Сколько тебе сейчас – двадцать?
    Я молча кивнул. Она нежно прижала меня к груди и погладила по волосам.
    - Видишь как бывает, – спокойным голосом сказала она, – Гургена Ашотовича больше нет с нами. Знаешь, он очень любил тебя... как сына. Ная, Наирочка, – вдруг воскликнула она, – посмотри, кто к нам пришёл.
    На меня смотрела красивая смуглая девушка. У неё были широко открытые чёрные глаза, и только их удивлённый взгляд выдавал ту девчушку
Найку из моего детства. Мы поздоровались легким кивком головы, затем... Затем, мне казалось, что мы возьмёмся за руки и пройдём в её милую комнату, достанем из фанерного ящичка диафильмы, и вновь окунёмся в то волшебное время, и я вновь услышу знакомые запахи, а после мы будем обедать; будет грибной суп, счастливые лица, радостные улыбки... Но всего этого не произошло. Вместо этого она повернулась к роялю и продолжила играть, словно меня в этой комнате вовсе и не было, и в ту же самую минуту я чётко осознал, что именно в этот дождливый день, 29 февраля, закончилось моё детство.
    Я прошёл в мастерскую и по давно заведённой привычке окинул взглядом стены. Многие картины были знакомы, некоторые видел впервые. Что-то изменилось, чего-то не хватало. Впрочем нет, скорее что-то было добавлено - в нише мастерской висел небольшой портрет, слабо освещённый осветителем. С холста на меня смотрели всё те же удивлённые глаза. Портрет был выполнен до того мастерски, что на глаза навернулись слёзы. "Ная", - прошептал я и провёл ладонью по холсту. У меня перехватило дыхание, душил ком в горле... Я не понимал, что происходит со мной. В следующую секунду я стремглав выбежал из комнаты, наспех попрощался с присутствующими и  быстро покинул дом Тоноянов.
    Моросил дождь, холодный и колючий. Но я как бы не замечал его обжигающих тонких струй. Я ощущал слабость в ногах и внутренний необъяснимый жар. Перед глазами всё плыло... Господи, подумал я, неужели влюбился? Как, почему, когда... И какая она странная - любовь. Как трудно объяснить это состояние, как трудно передать свои ощущения. Как это случилось? Может, её портрет? Или, быть может, склонённая на бок голова, поворот шеи, или этот взгляд? В обычной ситуации всё это вряд ли может вызвать смятение чувств. Но то - в обычной. А здесь... Какое любопытное открытие! Мир стал для меня другим, день и ночь стали другими, свет и тень изменили свои свойства... я сам стал другим, не похожим на себя прежнего. Меня перестали узнавать родители. "Что с тобой? Может, ты заболел?", - спрашивали они. Да, отвечал я сам себе, заболел. Я за-бо-лел... Точно так же, как тогда, в подростковом возрасте, когда прервались наши отношения с Наей. Тогда меня показывали врачу, и не понимали, что то была не болезнь, а любовь. Я был болен любовью.
    Прошёл день. Потом еще три. Похоронили дядю Гургена. Меня на кладбище не было. Даже не знаю, почему... Может, боялся выдать свои чувства? Или... даже не знаю... Вместо этого я слонялся по городу и думал только о ней, и перед глазами был один и тот же образ - склонённая на бок голова и изящный, как у балерины, поворот туловища.
    Прошла, наверное, ещё одна неделя, прежде чем решился вновь посетить дом Тоноянов. Полдня ломал голову над предлогом: в самом деле, ну что я им скажу? Так и не придумав ничего путного, решил явиться туда без какого-либо предлога. Дверь открыла Ная. Она была в тёмных брюках и в тёмно-синем мягком свитере с большим воротом, и ещё у неё были распущенны волосы. В тот день я признался ей в любви. Она восприняла мои слова спокойно и сказала, что я очень милый, и она польщена моим признанием. Затем Ная с наигранным огорчением сказала, что, к сожалению, она не может ответить на мои чувства, ибо любит другого. Я не верил своим ушам, поскольку был уверен, что и она любит меня, да и вообще – мы с детства любили друг друга, просто не догадывались об этом. Я сказал ей об этом, но она ухмыльнулась и ответила, что то были просто детские игры и ничего более. Нам больше нечего было сазать друг другу и мы расстались – навсегда. Потом была прострация. Нет, то не было продолжением болезни любви. То было полное опустошение. Я больше не думал о Наире и не страдал от любви. Я просто жалел себя – такого несчастного и непонятого. И мне казалось, что все должны жалеть меня. Если бы не смерть дяди Гургена, размышлял я, то не было бы Наи, и не было бы тогда моих страданий, да и вообще... И ещё, я с нетерпением ждал, когда наконец закончится тот февраль, да и вообще, тот ненавистный високосный год в целом.
     Помню газету... Там, помимо всего прочего, была небольшая заметка об аномальных февральских снегопадах в Сенегале. Автор писал, что в этом африканском государстве в результате небывалых морозов от переохлаждения погибло много людей. И ещё, в несколько ироничном тоне добавлял, что видимо високосный год стал неблагоприятным не только для нашего города, но и для далёкого Сенегала. Но было что-то ещё... на последней странице... в правом верхнем углу... публикация...
    Впрочем, то была вовсе не статья, а короткое объявление:  "Продаётся чёрный рояль "Steinway", и далее номер телефона, который показался мне знакомым. Скорее, я совершенно был уверен, кому он принадлежит, и недолго думая, позвонил. На другом конце провода послышался её голос.
    - Я по объявлению, - произнёс я. 
    - Вас интересует рояль?
    - Да...
    - Инструмент в очень хорошем состоянии...
    - Не сомневаюсь, - перебил я её.
    - Наверное, вы хотите взглянуть на него?
    - Несомненно. Но прежде позвольте спросить, зачем вы его продаёте?
    - Как зачем? - удивилась она, но через секунду рассмеялась, - А-а-а-а-а, я вас понимаю. Наверное, вы думаете, что от хороших вещей люди просто так не отказываются? Ведь так, я угадала ход ваших мыслей?
    - Да, - соврал я.
    - Нет нет, можете не сомневаться, рояль хороший, он вам понравится. Кстати, вас интересуют диафильмы?
    - Диафильмы? - переспросил я и почувствовал как заныло сердце, - какие диафильмы?
    - Самые обыкновенные: детские сказки и прочее... В придачу отдам диапроектор. Если у вас есть дети, им они будут интересны.
    - Почему вы их продайте? - почти шёпотом спросил я.
    - Что? - спросила она, - что вы сказали? Не слышу вас...
    - Почему вы их продаёте? - повторил я, - как вы можете. Это не честно... Вы... - Я опустил трубку, и в следующий миг почувствовал на щеках горячие слёзы.
    Дождь прекратился. Я вышел на улицу и побрёл в сторону центральной улицы. Она была запружена толпами людей. В городе был праздник. Было ликование, много радости, массовые шествия. И я был среди ликующих, и даже держал в руках какой-то транспорант, и... И еще, я жадно вглядывался в толпу, надеясь встретить девушку с удивлёнными глазами.