Про армию

«Сапоги... Ну, куда от них денешься?»
Булат Окуджава. «До свидания мальчики».
1. До армии

Скажу честно и откровенно, быть военным я никогда не хотел и на вопрос, заданный мне ещё на приписной комиссии, хочу ли я служить в армии, я ответил, что не хочу. Жизнь тогда у нас была мирная, тихая, ни про какие горячие точки никто и слыхом не слыхивал. Шла, правда, война во Вьетнаме, но это было далеко. Я, как и весь советский народ, конечно,  переживал за вьетнамцев, и в школе мы даже собирали посылки вьетнамским детям. Но мы были мирные люди, милитаризм нам, советским людям, был чужд, а вопрос в песне «Хотят ли русские войны?» предполагал только отрицательный ответ на этот каверзный вопрос.
Ничто меня в армии не привлекало. Ходить строем с песнями и без песен мне, как и любому советскому юноше тех лет, уже довелось в пионерах и в комсомоле. Ведь каждый год в школе проводились конкурсы строевой песни. Да ещё на уроках по военному делу у мальчишек были строевые занятия под командой бравого ветерана-танкиста полковника в отставке Ивана Андреевича Пышинского. Ничего хорошего я в этом занятии не нашёл.
Стрельбы из малокалиберной винтовки и карабина Симонова, которые нам организовывал всё тот же Иван Андреевич, меня тоже мало заинтересовали. Чтобы пальнуть три раза, надо было идти к чёрту на кулички: в овраг, в карьер или на стрельбище. Потом стоять, ждать своей очереди, а ещё дольше дожидаться, когда все отстреляют, чтобы затем всем вместе вернуться домой.
Куда интереснее было с ребятами по весне стрелять из самодельных дробовиков по консервным банкам. Сначала мастеришь тайком от родителей дробовик. Затем в хорошую, солнечную погоду на сухой полянке в лесу, начиняешь ствол дробовика серой от спичек. Аккуратно её трамбуешь шомполом. Потом закладываешь подходящую по размеру дробину и ставишь пыж.  С заряженным дробовиком выходишь на огневую позицию, вставляешь в запальное отверстие калёный сапожный гвоздик, взводишь ударную пряжку, фиксируешь её скобой-курком, прицеливаешься, нажимаешь на курок, бабах и … мимо. Но в старших классах мало кто из нас этим уже занимался. Появились другие, более взрослые увлечения, чем стрельба из дробовика по банкам.
Не добавил мне армейского энтузиазма и военный сбор в начале июня 1972 года после девятого класса. Тогда в течение недели мы жили в армейских шатрах в лесу на берегу Юловского пруда и ночам кормили комаров, трясясь от холода, потому что кроме санитарных носилок никаких спальных принадлежностей нам не выдали. Так что о «тяготах и лишениях военной службы» я кое-какое представление тоже уже имел. Кроме того, ни для кого из нас не было секретом наличие в армии «дедов», что тоже никого в армию не привлекало.
Но «косить» от армии в то время было как-то не принято и даже позорно, - раз в армию не взяли, значит – больной, неполноценный.  Среди моих знакомых не было ни одного человека, хотя бы подумывавшего о том, что можно каким-то образом избежать этой «почётной обязанности». Это было как рок, как неизбежность. Хочешь ты или не хочешь, всё равно иди. А прошедший через армию, ещё молодой парень двадцати лет, считался уже бывалым человеком, прошедшим огонь и воду. Много ребят старше меня, отслуживших в армии, во флоте, или служившие в это время, были моими друзьями, соседями. Я не считал себя хуже или лучше их, я был такой же, как все, значит, и служить я должен был также как все.
Сейчас некоторые родители очень берегут своё чадо, и, спасая его от армии, с детства настойчиво ищут и культивируют у него всякие недуги.  Дитя же, послушно следуя воле родителей, становится больным, и не по своей воле  «косит» от армии. Если же у таких родителей дитя подходящей болезнью вовремя «не заболело», то нужный врач за определённую сумму может помочь нужным диагнозом, и армия обойдётся без него.
Тогда у меня была аллергия, которая проявлялась жуткой крапивницей. Я и сейчас не знаю, на что была аллергия, и что это такое вообще было. В восьмом классе весной у меня впервые появилась сыпь, которая покрывала всё моё тело от макушки до пяток и неимоверно чесалась. На люди было появляться в таком виде подростку просто невозможно, а дома я снимал с себя всю одежду и ходил в одних трусах.  Весь девятый класс я не посещал свои любимые спортивные секции, потому что сыпь наиболее ярко проявлялась, когда я был мокрым или потел.
Меня лечили. Проводили курсы аутогемотерапии: брали кровь из вены и вводили её в ягодицу по нарастающей от трёх до десяти «кубиков», а потом с десяти до трёх по убывающей. Задница от этого лечения болела так сильно, что было не до зуда. Давали какую-то мутно-белую болтушку для натирания. И, конечно, я употреблял таблетки. Это были то димедрол, то пипольфен, то супрастин по три таблетки в день. В то время я не знал, что эти препараты обладают снотворным действием и жил обычной жизнью подростка, но сейчас, задним числом, думаю, что в те времена я почти всегда был немного «занавешенным». Наверное, за это в спортивном лагере, куда я после восьмого класса поехал, директор лагеря Юрий Васильевич Королёв называл меня пожарником, ведь я никогда не ходил на вечерние линейки, засыпал, загорая на пляже, и даже однажды уснул, свернувшись калачиком, на крохотной приваде на рыбалке.
В десятом классе сыпь стала появляться реже, и лекарство я стал принимать только тогда, когда чувствовал зуд, и у меня появлялась крапивница. Снова я начал ходить на секцию, сыпь, конечно,  появлялась, но не покрывала всё тело и зудила только в определённых местах.
После окончания школы у меня было неудачное поступление в Рязанский медицинский институт в августе 1973 года. Если бы я поступил, то законно стал бы избранным счастливчиком, тем, кому солдатская служба уже не грозила, ведь выпускник медицинского института становился офицером. Но вместо учёбы в ВУЗе, я с первого сентября 73 года до призыва в армию работал на диатомовом комбинате сначала упаковщиком продукции в первом цехе, потом в тарном цехе, где научился одним махом заколачивать гвозди семидесятки. Днём же после работы я гонял на лыжах, а вечерами ходил в спортзал или болтался по улице в компании таких же, как я, лоботрясов.
Кроме того, с октября до самого призыва в армию, я три раза в неделю ходил на курсы телерадиомастеров ДОСААФ. Туда я пошёл не по «зову сердца», не из-за любви к электронике, а для того чтобы иметь военную специальность и в армии быть специалистом. Считалось, что ребятам, получившим до армии специальность на курсах ДОСААФ, служится легче.
Я наверняка знал, что весной меня обязательно «заметут» в армию, и второго шанса для поступления в ВУЗ не дадут, так как в марте мне исполнялось восемнадцать лет. Хотя моя мама и работала врачом в ЦРБ, но никаких попыток и даже, наверное, мыслей о том, что по моей пустяковой болезни можно как-то освободиться от священного долга защищать отечество, у неё не было. Я считаю, что это правильная позиция родителей. Пусть всё решают не родители, не деньги и знакомства, а непредвзятые выводы специалистов на основании объективных данных клинических исследований. Трудности же, испытания и лишения солдатской жизни только закаляют молодого человека и делают из него нормального мужика.
ПРИКАЗ
МИНИСТРА ОБОРОНЫ СССР
№75
2 апреля 1974 года                г. Москва
Об увольнении из Вооружённых Сил СССР в мае-июне 1974 г. военнослужащих, выслуживших установленные сроки службы, и об очередном призыве граждан на действительную военную службу.
В соответствии с Законом СССР
«О всеобщей воинской обязанности» приказываю:
1. Уволить из рядов  Советской армии, Военно-Морского Флота, пограничных и внутренних войск в запас в мае-июне 1974 г. военнослужащих, сроки действительной военной службы которым  истекают до 1 июля 1974 года.
2. В связи с увольнением в запас военнослужащих, в соответствии с пунктом первым настоящего приказа, призвать на действитель-ную военную службу в Советскую Армию, Военно-Морской Флот, в пограничные, внутренние войска граждан, которым ко дню призыва исполняется 18 лет, не имеющих права на отсрочку от призыва, а также граждан старших призывных возрастов, у которых истекли отсрочки от призыва.
3. Приказ объявить во всех ротах, батареях, эскадрильях и на кораблях.
Министр обороны СССР
Маршал Советского Союза А.Гречко.

2. Дорога

 Третьего мая 1974 года у меня началась новая жизнь. В Ульяновск на призывной пункт я поехал с одноклассником Витькой Чепаксиным. Он был с пятьдесят пятого года рождения, а я с марта пятьдесят шестого, и мы первыми из класса загремели в армию. Витькина мать работала у нас в школе уборщицей и была очень доброй женщиной. Всегда после лыжной пробежки на секции, мы шли к ней, и она нам наливала из огромного бидона столько стаканов молока, сколько мы могли выпить.  Витька тоже простой, добрый парень, учился до девятого класса хорошо, проявлял недюжинные математические способности. Но в старших классах, когда надо было поддать, напрячься, он сдавал позиции, окончил школу твёрдым троечником и тяги к учению больше не имел.
По совету знающих людей я оделся в старенькую одежонку - всё равно выкидывать. На мне были школьные брюки и пиджачок, рубашка, джемпер и полуботинки, ну конечно, ещё трусы и носки, а на голове берет. Весь мой скарб уместился в потёртый маленький чемоданчик, который почему-то тогда называли балеткой. В балетке лежало несколько варёных яиц, соль, хлеб, ещё кое-что съедобное на дорожку, туалетные принадлежности, а в кармане у меня было три рубля денег. Больше денег, те же знающие люди, брать не советовали, мол, всё равно деды или сержанты отберут.
С вокзала в Ульяновске мы сразу  пошли на призывной пункт. В то время он находился где-то на  Волжском косогоре, ниже кинотеатра «Рассвет». Там за деревянным забором с колючей проволокой стояли здания казарменного типа. Военные на входе нас гражданских легко пропустили внутрь. Значит всё правильно, нам было сюда.
Хотя мы были пока ещё гражданскими людьми, но казалось, что над нами уже нависла какая-то неумолимая сила, которая хочет нас поработить. Мы слонялись между домами за забором, а здешние сержанты всё время старались кого-нибудь из призывников «припахать», это значит заставить работать. Для нас это казалось унизительным и несправедливым, поэтому мы старались не попадаться сержантам на глаза или затесаться среди толпы. Человек в толпе, как рыба в большом косяке, чувствует себя в большей безопасности, чем поодиночке.
Когда объявили построение, мы кое-как неумело сбились в подобие строя. Пришёл офицер и всем приказал постричься наголо. У меня была очень короткая «канадка», но это было «не положено». Прямо во дворике два парикмахера с машинками готовы были нас обслужить. Дождавшись очереди, я сел на табурет и в несколько мгновений за десять копеек стал абсолютно лысым, постриженным «под ноль».
На призывном пункте нас не кормили, и мы быстро съели всё, что захватили из дома. Чтобы чего-нибудь ещё перекусить, мы с Витькой, под шумок прибывающего пополнения, вышли за ворота и рысью помчались вверх, в город. По Витькиному совету пошли к нашему бывшему однокласснику Вовке Козлову, надеясь, что он нас накормит. Он жил в Ульяновске у старшей сестры, и работал где-то на заводе. Дома он был один. Мы немного посидели, поболтали о том, о сём. Однако даже чайком угостить он нас не догадался. Ну что ж, пришлось уходить не солоно хлебавши и определяться с ночлегом.
На призывной пункт возвращаться не хотелось, поскольку там могли припахать сержанты, заставить что-нибудь подметать или мыть. А ведь могли заставить ночью дежурить где-нибудь, тогда даже и не поспишь. Да и поесть всё-таки надо было.
Решили с Витькой пойти на вокзал, где можно было пирожками перекусить и на лавочках поспать. На вокзале милиционеры валяться нам не дали, а посоветовали пойти в привокзальную гостиницу и переночевать в ней.  Там-то мы удачно и недорого провели свою последнюю «гражданскую» ночь.
Утром, вернувшись на призывной пункт, мы обнаружили, что никто нашего отсутствия не заметил. Но тут уже начали формировать команду ребят с полным средним образованием в учебку на Дальний Восток. Заманчиво было то, что из учебки через полгода выходят младшие сержанты. Нас с Витькой записали в эту команду, и приказали никуда не отлучаться, потому что, возможно, вот-вот будет отправка. После этого, как говорится, мы сидели на чемоданах и ночевали на призывном пункте. Спали на высоченных трёхэтажных деревянных нарах. Конечно ни о каких матрасах, подушках и тем более белье не было и речи. Но было не холодно, народу собралось много, надышали.
На третий день, пятого мая, есть нам с Витькой снова было нечего, а очень хотелось. Хотя у меня и оставалось чуть больше рубля денег, но нас никуда не отпускали. Хотелось, чтобы всё скорее определилось, и начали бы кормить. Но не кормили, а постоянно пересчитывали и проводили переклички. И вот, наконец, нашу команду построили и вывели за ворота. В колонне было сто пятьдесят человек. Шли мы недолго, до одиноко стоящего на подъёме «Икаруса» и, к моему удивлению, все спокойно вошли в один автобус.
Скоро прибыли мы на Центральный вокзал. Кого-то провожали родители, друзья, девушки. Нас с Витькой никто не провожал, мы со своими друзьями и родственниками уже три дня назад простились в Инзе. Мы грустно взирали на проводы. Очень многие призывники были под градусом и ещё выпивали с провожающими «на посошок», закусывали. Мы с Витькой стояли одинокие и голодные, но таких одиноких, как мы с Витькой, было большинство.
Прозвучала команда: «По вагонам!», и мы стали рассаживаться в жёсткие вагоны пассажирского поезда. Всё было буднично, без оркестров и напутственных речей, сели и поехали. Поезд шёл до Уфы, а там должна была быть пересадка в воинский эшелон, идущий на Дальний Восток.
Шестого мая в четыре тридцать мы оказались в Уфе. Нас посадили куч-кой на вокзале и караулили, чтобы никуда не разбрелись или не отстали от команды. Отлучаться разрешали по очереди в туалет или за какими-нибудь пирожками. Контингент у нас подобрался образованный: все после десятилетки или после техникума. Откуда-то появился слух, что все мы будем связистами. Для меня этот слух был приятен, ведь у меня в кармане лежали новенькие «корочки» телерадиомастера, с ними можно было там как-нибудь подшустрить и устроиться.
И вот ночью снова нас построили и повели через перекидной мост на платформу. Было прохладно. На пути стоял грязный, обшарпанный пассажирский поезд. Началась погрузка. Вагоны были обычные жёсткие, внутри, как и снаружи, неопрятные. В каждом вагоне было два начальника: сержант срочной службы и гражданский проводник.
Набили нас в вагоны плотно. Как известно, лежачих мест в плацкартном или жестком вагоне пятьдесят четыре, нас туда уместили по девяносто человек. Это значит в каждое купе, рассчитанное на шесть человек, разместили по десять, то есть, заняты были все багажные полки под потолком и одно место на полу между скамейками. Мне досталось боковушка на багажной третьей полке. Каждому дали матрац и подушку, одеял и белья не было. Днём спать или просто лежать было не положено, все постельные принадлежности должны были лежать на верхних багажных полках, а мы плотно сидеть на первом этаже. Там как раз на каждой нижней полке умещается по три человека.
Вся припрятанная водка и еда из дома быстро кончились. У кого-то был одеколон, его уже  тоже допили. У многих ребят ещё были деньги. Но двери вагона на остановках контролировали сержант и проводник, а окна были закрыты. Сержант и проводник строго следили, чтобы никто не контактировал с людьми на перронах. По перронам же на всем пути следования ходили подозрительные личности и втихаря торговали спиртным. Сержант и проводник занимались коммерцией: они выступали посредникам между нами – пассажирами и теми личностями на перронах. Приобретённая через них водка, для желающих выпить, обходилась в десять рублей за бутылку, при номинале 3 рубля 62 копейки.
В пути у меня на лбу справа созрел и прорвался огромный фурункул, прямо как рог. Из него потек гной и сукровица, что было весьма неприятно мне и окружающим. Поэтому я постоянно ходил в берете, надвинутом на правый глаз. Хорошо ещё, что у меня был носовой платочек, я им это дело периодически промокал, а платочек стирал в туалете.
Кроме этой неприятности, у меня украли носки, простые х/б носки. Кому они понадобились? В обуви ходить по вагону не разрешали, чтобы не пачкать пол. Чистота – залог всего. Тапочки же, ясное дело, я в армию не взял, так что старался сидеть на месте. В туалет же я ходил босиком, что было не очень приятно.
Кормили нас два раза в день. На завтрак давали кашу, чай с сахаром, хлеб с маслом; на обед - свекольный суп из консервов, без мяса и картошки, хлеб; ужина не было. Но голода я не ощущал, наверное, потому, что целыми днями приходилось сидеть, а ночью спать. Калорий при этом тратилось мало.
Было скучно и тоскливо, многие играли в карты, кто-то смотрел в окна. За окнами было очень красиво в Поволжье, ещё красивее на Урале – природа везде просыпалась от зимней спячки. Я видел границу между Европой и Азией. Там стояли каменные столбы исписанные вандалами. Сибирь же поразила своей бесконечностью, болотными кочками и чахлыми деревцами, холодом и серостью. Природа здесь ещё не отошла от зимы.
На территории Сибири в вагоне стало очень холодно, топить в нём было не чем, очевидно для отопления вагонов воинских эшелонов в мае уголь не выдали. Ночью все лежали и тряслись, заснуть было невозможно. Но, слава Богу, наш поезд однажды остановился на каком-то очередном полустанке, а на соседнем пути стоял товарняк с полувагонами, груженными углём. Проводник и сержант быстренько организовали бригаду, выстроили ребят в цепочку от нашего вагона к товарняку и двумя вёдрами загрузились углём под завязку. После этого ехать уже было комфортно.
Одиннадцатого мая мы прибыли в Читу, перед этим долго ехали вдоль берега Байкала. Погода стояла солнечная, и было очень красиво, хотя озеро ещё не полностью освободилось ото льда. Кое-где люди ещё занимались подлёдным ловом, хотя уже наступала вторая декада мая. Появились горы, холмы, поезд петлял по дороге, гремел по мостам, полз по тёмным тоннелям. Иногда на крутом повороте из окна были видны хвост и локомотив поезда, словом, стало интереснее. Здесь в Забайкалье растительность стала богаче, чем в Сибири.
Четырнадцатого мая ночью прибыли в Хабаровск, это был конечный пункт нашего путешествия. Вышли из вагонов, построились. Нас рассадили в грузовики с кузовами, оборудованными лавками, и куда-то повезли, но было темно и по сторонам ничего не было видно. В Хабаровске оказалось тепло и ночью, в кузове обдувал ветерок, и было приятно снова очутиться на открытом воздухе после такой длительной поездки в переполненном, закрытом вагоне.
Куда нас везли, мы не знали, но ехать оказалось не долго. И вот проехав в распахнутые железные ворота, мы становились. Всех завели в большое здание, которое оказалось солдатским клубом. Здесь мы стали ожидать решения нашей дальнейшей судьбы. Витька и я старались держаться вместе, нам хотелось, чтобы нас не разлучили и в дальнейшем. Многие ребята из нашего вагона за дорогу тоже стали своими, пообтёрлись, привыкли друг к другу. Кроме нас ульяновцев в клубе собралось ещё много ребят со всех концов страны.
Утром появились офицеры и сержанты, начался «делёж добычи». Я со своими корочками телерадиомастера и ещё пятеро парней из Ульяновской области попали в учебный батальон связи. Быстренько, попрощавшись с Витькой, я вышел на улицу и встал в строй.  Нас куда-то повели.

3. В учебке (в/ч 47047Е). Карантин

Сначала мы прошли по большой асфальтированной площади, разрисованной белыми линиями, с небольшой трибуной посередине одной из сторон. Это был строевой плац, а вокруг него военный городок. Затем нас повели по тенистым аллеям, везде был асфальт, чистота и порядок. Повернув налево, по аллее, идущёй немного вниз, дошли до края городка, он заканчивался у огромного оврага. Оказывается, нас привели в баню. В бане нас проинструктировали, что гражданскую одежду и все свои вещи мы можем упаковать и отправить домой, с собой можно взять только деньги, документы, умывальные и письменные принадлежности.
Мне домой отправлять было нечего, вся моя одежда была предназначена на выброс, поэтому я быстренько разделся, а одежду свою бросил в общую кучу. В моечном отделении бани было прохладно, вода была чуть тёпленькая. Кое-как мы помылись и вышли в другую дверь в противоположной стене, всё грязное и гражданское осталось за двумя дверями. В чистом помещении нам выдали форму: синие трусы, голубые майки, один подворотничок для подшивания, кирзовые сапоги, портянки, брючной и поясной ремни и армейскую х/б форму цвета хаки, состоящую из штанов, кителя и пилотки.
Весил я до армии около шестидесяти пяти килограммов, и мне впору оказалось х/б третьего роста сорок восьмого размера, пилотка пятьдесят восьмого размера, и сапоги сорок второго размера. Всё обмундирование было новое, как говорили в армии: «муха не сидела». Когда мы его надели, то перестали друг друга узнавать. Все вдруг стали одинаковыми лысыми человечками цвета хаки. Я до этого даже и не подозревал, какое большое значение имеет одежда в восприятии образа человека. Это неузнавание было чудным и смешным, мы смотрели друг на друга и хохотали.
Когда все собрались на улице, нас снова построили и привели к одно-этажному зданию, стоящему на самом краю другой тенистой аллеи. Вся эта аллея, со стоящими вдоль неё длинными толстостенными кирпичными одноэтажными зданиями, и был учебный батальон связи, в нём служило около восьмисот курсантов. Одноэтажные здания были казармами, но здесь их называли более благозвучно – расположения рот. Я попал в роту радио и радиотехнической разведки (роту РиРТР). По названию было понятно, что это не совсем связь, но вот так было устроено, что специалистов по радио и радиотехнической разведке готовили в батальоне связи. Очевидно, главным для отнесения роты к батальону связи, являлись слова «радио» и «радиотехническая».
Перед входом в расположение роты, справа от крыльца стояло приспо-собление для чистки сапог, на котором лежали стёртые до деревяшек сапожные щётки. С крыльца внутрь шёл небольшой коридорчик с дверью в умывальник и в вестибюль. В вестибюле стояла тумбочка дневального с телефоном и системой сигнализации. Из вестибюля вели три двери: в ружейную комнату (ружпарк, ружейку), канцелярию роты и в спальное помещение.
В спальном помещении стояли четыре ряда коек в один ярус, в каждом ряду по двадцать три койки. Центральный проход был широким, у боковых стен в два раза уже. В боковых стенах были большие окна, вдоль передней и задней стены были устроены вешалки. Через центральный проход можно было пройти в помещение поменьше, это было что-то типа спортзала, тут стоял турник, а на полу лежали гантели и гири. Из спортзала были двери в ленкомнату, в бытовку, где можно было погладить мундир, и в каптёрку – царство старшины. Туалет на восемь или десять очков был расположен на улице за казармой, на краю глубокого огромного живописного оврага.
В роте было четыре взвода, во взводе по два отделения, в отделении по десять солдат, итого нас в роте было восемьдесят курсантов. Понавезли нас почти со всего Союза, в основном это, конечно, были русские, большинство из Европейской части, были ребята из Сибири, с Дальнего Востока,  достаточно много было москвичей. В роте было несколько молдаван – ребята хорошие, один молдаванин – Вася Матасарь служил в нашем взводе. Интересный парень: он был мал ростом, с коротенькими, но очень сильными ручками и ножками, на турнике вытворял всё, что угодно. У него были очень чёрные брови, выразительные, глубоко сидящие черные глаза и говорил он с интересным акцентом. В нашем взводе ещё был крепкого телосложения казах из какой-то северной области Казахстана. Он хорошо пел свои народные песни. В четвёртый взвод попало четыре грузина, они чаще всего кучковались вместе, были очень вспыльчивыми и какими-то, на мой взгляд, опасными и хитрыми. Я с ними старался не общаться. В четвёртом взводе ещё оказался курсант в солидном возрасте, ему было уже двадцать семь лет. Вот не повезло мужику, ведь ещё год, и он не подлежал бы призыву в армию по возрасту. Но изрядным возрастом его чудеса только начинались: он ещё был женат, у него был ребёнок, и он был членом КПСС!  Весил он никак не меньше ста килограммов, причём это была не гора мышц, а пузо и сало. Ох, как ему было тяжело!
Командовали нами командиры отделений - младшие сержанты, заместители командиров взводов – сержанты, старшина роты – старший сержант. Все младшие командиры были военнослужащими срочной службы - срочниками. Над сержантами стояли офицеры, командиры взводов – старшие лейтенанты, и командир роты – капитан. Командиры нашему взводу достались хорошие, я бы сказал интеллигентные: командиром отделения был младший сержант Шпак, заместителем командира взвода, - «замком», сержант Пономарёв и командиром взвода старший лейтенант Калмыков, все мужики справедливые и физически крепкие.
Перво-наперво нам выдали красные погоны, петлицы, эмблемы связи под названием мандовошки (из-за своей схожести с лобковой вшой, Pthirus pubis), нитки и иголки. Приказали пришить к своему новому кителю погоны и петлицы, прикрепить эмблемы и подшить подворотнички.
Я с этим делом довольно быстро справился, получилось аккуратно. Довольный собой я отошёл в сторонку, встал еще с двумя ребятами у окна, мы стояли и разговаривали. Младший сержант, проходящий мимо, посмотрел на нас и обратился ко мне: «Товарищ боец, почему у вас пуговица не застёгнута?». Я посмотрел, а у меня и, правда, на кителе вторая пуговица сверху оказалась не застёгнутой. Этот чёртов командир махом оторвал все пять пуговиц с моего кителя и скомандовал: «Две минуты на пришивание! Бегом марш!». Бегом и пришил. Это была моя первая воинская провинность и первое наказание за неё.
Обидным было, что это был не мой непосредственный командир, а ко-мандир второго отделения нашего взвода. Вообще у нас в роте было, как я уже говорил, четыре взвода, в первом и втором взводах готовили радио разведчиков, а в третьем и четвёртом радиотехнических разведчиков. Я оказался в третьем взводе, наши койки стояли слева от центрального прохода, моя стояла где-то посередине. У каждого курсанта был свой табурет, коврик, тапочки, тумбочка на двоих с соседом. Снизу к койке был привязан вещмешок с нехитрым солдатским скарбом. Там лежали котелок и «тревожный пакет».
Тревожные пакеты мы клеили потом сами утюгом из полиэтилена. В нём лежали, зубная паста и щётка, кусок мыла, конверты, писчая бумага, кусок белой материи для подшивания, ещё какая-то ерунда. Причём всё содержимое пакета для себя мы покупали на свою солдатскую зарплату. Кроме того с зарплаты вначале мы скинулись на утюг для бытовки, на сапожные щётки, ещё на какие-то общественные мелочи. «Зарплата» наша составляла три рубля восемьдесят копеек.
На эти деньги каждому бойцу ещё надо было покупать зубную пасту, обувной крем, асидол для натирания бляхи солдатского ремня и белой материи на подшивание подворотничков. Обычно на месяц покупали в солдатском магазине один метр «подшивы», стоило это шестьдесят восемь копеек. Покупать готовые подворотнички было очень дорого. Ведь их мы подшивали каждый день. Конечно, можно было подворотнички стирать и снова пришивать, но кипельно-белыми после стирки они всё равно не становились и вид бойца в стираном подворотничке был не очень свежим.
В учебке с одной стороны была суровая дисциплина, а с другой что-то напоминающее уже забытый детский сад. Схожесть с детским садом заключалась в том, что всегда все должны были быть на виду. И всех постоянно пересчитывали. Делалось это очень просто: звучала команда строиться и вот уже всё видно, ведь у каждого в строю было своё строго определённое место. Роту строили в «ротную коробку» это колонна по восемь человек, впереди шеренга сержантов, затем шеренги шли по росту. Отделение строили в колонну по два, а взвод в колонну по три. Моё место по росту всегда было где-то в середине строя
Детство ещё напоминало то, что солдат, как ребёнок, самостоятельно не принимал никаких решений и ни о чём не заботился. Шёл туда, куда его ведут, делал то, что приказали. Строго по часам его уложат спать и разбудят, вовремя накормят, помоют в бане раз в неделю, да ещё утром проверят чистый ли у него подворотничок, и не носит ли он в карманах, или не запрятал ли в прикроватной тумбочке чего-нибудь лишнего. А в тумбочке могли лежать мыло, зубная щётка, бритвенный прибор (у тех, кто бреется), писчая бумага, почтовые конверты, ручка для письма и уставы СА.
Наш батальон находился на огромной территории занятой воинскими частями, эта территория называлась Волочаевский городок. Здесь был идеальный порядок и чистота, кругом асфальт, газоны, спортивные городки, стадион, клубы, магазин, автопарки, столовые … - и тучи офицеров. В батальоне связи было шесть учебных рот, восемьсот курсантов. Наша рота РиРТР была самая малочисленная. Все курсанты учебного батальона связи носили чёрные погоны и петлицы, а мы красные, хотя эмблемы  и у нас были войск связи. А в одной из рот батальона связи несколько курсантов даже ходили в черной форме морпехов и в коротких сапогах.
Учебных частей в Волочаевском городке было несколько. Кроме нашего учебного батальона связи (в/ч 47047), здесь располагался учебный Читинский пехотный полк, учебный батальон химзащиты, учебный автомобильный батальон, учебная артиллерийская часть, всякие вспомогательные подразделения. Самой большой частью был Читинский пе-хотный полк – пехота, говорили, что там обучалась тысяча курсантов. Глядя на их занятия, я понял, как нелегка служба пехотинца и что мы - связисты действительно интеллигенция. Хоть и назывался пехотинец мотострелком, а таскать на себе, бегать и копать ему приходилось порядочно. Батальон химзащиты был небольшим всего триста человек, у них не было даже своей кухни и столовой, они питались в нашей столовой во вторую смену, но по кухне не дежурили.
По городку все перемещения проводились только строем, даже три солдата должны были идти строем, один из них становился, как бы командиром, а двое шли в колонну по одному. Перед проходящим офицером подавалась команда: «Смирно! Равнение на право (лево)!» Все переходили на строевой шаг, далее команда: «Вольно» и можно было снова идти нормальным шагом до следующего встречного офицера или сержанта. Что удивительно офицеры даже в полковничьих чинах, не все, конечно, но довольно часто, останавливались по стойке смирно перед идущим строем солдат, отдавали честь или тоже переходили на строевой шаг с отданием чести. При встрече двух подразделений из любых частей, оба переходили на строевой шаг с равнением в сторону встречного. Строевая подготовка и вообще хождение строем занимали много времени.
Очень интересным было требование к исполнению команды «Разойдись».  По команде «Разойдись» все опрометью должны были бежать в разные стороны, причём, по словам старшины роты Майорова, за три секунды нужно было отбежать на шестьдесят метров. Это необходимо было сделать для спасения жизни личного состава подразделения, ибо в том месте, где до команды стоял строй, непременно произойдёт взрыв. Команды «строиться» и «разойтись» тренировались очень долго, и поэтому они были самыми ненавистными, при их выполнении так бегали, что пар от всех валил.
По опыту: легче всего разбегалось отделение, труднее взвод, а при разбегании роты, центр строя всегда был «обречён на поражение взрывом». Хитрых, - тех, кто недалеко отбегал при команде «разойдись», поражал, конечно, не взрыв, а наряды вне очереди от старшины за нечёткое выполнение команд, что также было малоприятно.
До присяги у нас были беспрестанная строевая подготовка, физ. подго-товка, изучение уставов и поддержание порядка в роте и вокруг её расположения. Никаких занятий по специальности не было. В наряды мы ходили  только дневальными по роте со своими сержантами.
От неумения правильно намотать портянки у меня образовалась и про-рвалась мозоль на  правой ноге. Было довольно больно, но я терпел, при строевом шаге «тянул носочек», как и все. Постепенно мозоль прошла, ноги привыкли к сапогам, да и портянки наматывать дело не хитрое, быстро все научились. 
Присягу Родине мы приняли через месяц службы. В этот день нам первый раз пришлось маяться и потеть в парадной форме на жаре. Каждый курсант перед строем своего взвода зачитал текст присяги.

ВОЕННАЯ ПРИСЯГА.
«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников.
Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству.
Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины - Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.
Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение товарищей».

Длилась эта процедура не очень долго. На присяге никаких зрителей и родственников не было. Ничем особым этот день от остальных дней для нас не выделился, не было никакого душевного трепета и подъёма патриотизма. Попотели на солнце в шерстяных парадках, сапогах, да  ещё с автоматами на груди. Прошли торжественным маршем перед трибуной и скорее вернулись в роту переодеться в х/б.
Но всё-таки этот день был выходным, к двум парням из нашего взвода пришли родственники, эти ребята были местными и их отцы были полковниками. Вот счастливчики, - им даже дали увольнение до вечера. Все остальные курсанты роты и сержанты отдыхали в расположении роты и около неё. Тут вокруг казармы стояли лавочки, была волейбольная площадка, курилка, а за туалетом и холодной каптёркой склон оврага, на котором можно было посидеть и посмотреть через овраг на гражданскую жизнь. Вот только команд на построение оттуда не было слышно, поэтому была опасность опоздать в строй и этим заработать наряд на работы. Поэтому у казармы должен был кто-то знать, что ты сидишь у оврага и в случае построения предупредить.



4. Учёба

После присяги начались занятия по специальностям, это было уже дело. Занимались мы в двухэтажном учебном корпусе, учились в классах повзводно, и водили туда нас повзводно. В классе, почти как в школе, посадили нас за столами по два курсанта, мы слушали учителя-офицера, конспектировали в тетради. На последних партах всегда сидели сержанты и следили за порядком. Самое главное, чтобы никто не спал на занятиях. А это случалось, поскольку ночью не все высыпались, кое-кто в наряде был, а некоторые наряды вне очереди ночью отрабатывали.
За сон на занятиях можно было получить ещё наряд. Кроме этого, за сон и невнимание было ещё общее наказание, которое бодрило, спящих и не спящих. Это групповое наказание было очень характерным для Советской армии и выглядело так: на перемене всех выводили на улицу, ставили «на старт» и давали команду: «Дистанция километр, кто не уложится в такое-то время (или кто будет последним) наряд на работу. Бегом марш!» Все маршруты здесь были уже давно промерены, вот и ломились, вбегая в норматив. После финиша сердце колотится, все красные, возбуждённые, сонливость как рукой снимало, на время, конечно. Хорошо, что я спортом занимался, а ведь некоторые ребята всегда плелись в хвосте, хоть и старались, но не могли быстрее. Даже мне было тяжело привыкать бегать в сапогах. После пробежки курящие поспешно «жабали» свои сигареты («Прима» или «Памир), кашляли, отхаркивались, сплёвывали в урны в форме пингвина и бежали на следующий урок в класс.
Тетради по специальности, в которые мы всё записывали, а потом по ним всё учили, были секретными, они были прошиты, пронумерованы и опечатаны, хранились в «секретке», оттуда их по счёту получал дежурный и после занятий сдавал тоже под счёт, из класса их выносить было нельзя.
Здесь же в классе стояла наша техника: это разведывательные станции: ПСНР1 – переносная радиолокационная станция наземной разведки и НРС1 – наземная радиопеленгаторная станция, тут же три вида радиостанций Р104, Р105Д и Р105М и полевая артиллерийская буссоль.
ПСНР1 была маленьким локатором, излучающим высокочастотные ра-диоволны  и принимающим отражённый сигнал. По форме отражённого сигнала на электронно-лучевом отметчике и звуку в наушниках необходимо было и определить, что же мы засекли: какую-то технику, строй солдат, отдельного человека или какую-то скотину. Штука эта, - ПСНР1, была опасна для здоровья, как и любой локатор. Для защиты от излучения, при работе на ней, на голову надевался специальный шлем, а вот специальных трусов, защищающих от бесплодия, бойцу не выдавали. Станция эта была не тяжела, и её могли переносить два человека.
НРС1 наоборот была создана для обнаружения различных радиолокационных станций (РЛС), включая локаторы наведения зенитных и противотанковых управляемых реактивных снарядов. Она  была мобильной, перевозили её на автомобиле УАЗ69, на лошади или на муле, если дело происходило где-то в горах. Разворачивал станцию из транспортного положения на земле расчёт из двух-трёх человек. С помощью буссоли станция привязывалось к местности, а по рации осуществлялась связь с командиром, ему передавались сведения: что обнаружено и направление, откуда исходит сигнал.
Ребята из первого и второго взводов изучали работу на приёмниках, пеленгаторах, учились принимать и передавать морзянку. Кроме того они учили язык армии вероятного противника. Угадайте какой? Правильно, китайский. Ведь со времени инцидента на острове Даманском прошло всего шесть лет, и отношения с Китаем у нас были очень напряжёнными. К концу учебки радиоразведчики должны были знать восемьсот слов и всяких военных выражений на китайском языке, чтобы услышав что-то знакомое в эфире, включить магнитофон, записать и запись передать выше по инстанции.
Кроме теоретических занятий в классе проводились тактические занятия на местности. Это был солдатский труд. Занятия проходили или в овраге за территорией городка или на антенном поле, до которого еще надо было добежать, я не помню случая, чтобы мы туда шли пешком. Это поле располагалось не очень далеко, километрах в трёх от расположения части. Но в сапогах, с автоматом, противогазом, общевойсковым защитным комплектом (ОЗК), штыком-ножом и подсумком на поясе бежать было нелегко. Удивительно, что когда мы пробегали мимо детских садиков, игровых площадок заполненных детьми, то они даже не реагировали на такое событие. Если такое событие происходило бы в Инзе, то не только дети, а все бы жители останавливались и смотрели на такое чудо.
На тактических занятиях сначала проводилась отработка действия взвода в атаке и в обороне. Это означало, что надо бегать по полю или по склонам оврага, падать, переползать, вскакивать, снова бежать и ещё кричать «Ура!» Иногда задача усложнялась командой: «Газы!», тут можно было и задохнуться на бегу или врезаться во что-нибудь, если стёкла противогаза запотевали.
К тактическим же относились и занятия по отработке нормативов развёртывания станций, это можно сказать был отдых на природе, ведь курсантов  много, а станций было только две, так что стой и жди когда подойдёт очередь твоего расчёта.
Уже позже в часть поступили две новые станции радиотехнической раз-ведки РПС6 (разведывательная передвижная станция). Это была более серьёзная, современная станция на базе автомобиля ГАЗ66. Герметичный КУНГ (кузов унифицированный нормального габарита) был с отоплением и кондиционером, антенна выдвигалась на крыше. Имелся в комплекте мотогенератор электрического тока, внутри КУНГа были всякие сияющие кнопочки и лампочки, как в кабине самолёта. На рабочей панели были два электроннолучевых отметчика с функцией запоминания. Словом, для тех лет, это было последнее слово техники.
Норматив её развёртывания расчётом из трёх человек был сорок пять минут, это значительно дольше, чем старых станций. Здесь надо было залезть на КУНГ, расчехлить антенну, поднять ее, закрепить и натянуть растяжки, установить буссоль. Снять с машины генератор, оттащить его на двадцать пять метров, размотать и подключить электрокабель, всё заземлить, затем завести генератор, включить и вывести в рабочий режим саму станцию и рацию. Сорок пять минут и всё бегом, у каждого бойца были свои задачи. Так что за один урок только один экипаж и успевал потренироваться, остальные только смотрели.
Офицеры постоянно старались убедить нас, что мы особенные воины, мы - разведчики. Мы первые вступаем в контакт с врагом. От нас, от качества нашей работы будет в большой степени зависеть решение командования и количество потерь личного состава многих частей при проведении военных операций. Надо быть умным, хитрым, незаметным и неуловимым. Командир роты нас учил: «Если  идёте где-то в городе или в расположении другой части и видите хорошую вещь, то надо сделать так, чтобы эта вещь стала нашей. Но не попадаться! Разведчик это хорошо замаскированный вор!».
Вторник и пятница для учёбы - особые дни. Это дни «тренажа и занятий по ЗОМП (защита от оружия массового поражения)» и политзанятий. Все курсанты и сержанты в эти дни везде должны были ходить с противогазами, в столовую и на занятия, даже в туалет. Утром после уборки территории еще до завтрака у казармы проводился тренаж по ЗОМП, - это тренировка одевания противогаза и выполнение команд: «Вспышка слева, вспышка справа» и других. До завтрака так наваляешься по пыли или по лужам, что впору не в столовую идти, а в баню и стираться.
После завтрака начинались политзанятия – святая святых всего обучения в любой воинской части. Присутствовать на них должны были все, очень строго. Изучалась политика партии, империалистические военные блоки, конспектировались труды Ленина, касающиеся защиты отечества, шло идеологическое воспитание личного состава. Замполиты это дело строго контролировали, ибо у солдата могут быть дырявые сапоги, может быть ему еды маловато, но забота о его высоком воинском духе, верности Родине и курсу ленинской партии всё равно должны быть на высоте.
После политзанятий начинались уже полноценные занятия по ЗОМП – это особая песня. Они, как правило, проходили в овраге. Овраг надо описать особо, потому что это особенный овраг, монументальный, огромный. Там были глиняные высокие вертикальные кручи, были пологие косогоры, поросшие травой. На дне оврага где-то были песчаные или глиняные участки, где-то росла трава, осока и кустарники, а кое-где были болотистые места с кочками. За оврагом был частный сектор Хабаровска.
Вот здесь на жаре в пыли или в сырости мы отрабатывали приёмы защиты от оружия массового поражения. Бегали по дну оврага, взбегали на косогоры и кручи и в любой момент сержант мог дать команду: «газы», «вспышка слева», «вспышка справа», «атом», «плащ в рукава, чулки, перчатки надеть, газы». Нужно было всё делать так, чтобы тебя «не убило», то есть быстро и используя рельеф местности. Падать надо было в ямку, в ложбинку, а там, как правило, водичка или грязь. Если будешь беречь мундир при исполнении команды «вспышка…» и упадёшь в местечко посуше и почище, то затем получишь сержантским сапогом по тому месту, которое у тебя будет наиболее уязвимо для «взрыва».
Происходило это так: когда все выполнили команду, прижались к матушке земле, закрыв голову руками, сержант окидывает всех взором и говорит: «А сейчас я буду эмитировать ядерный взрыв». Ты лежишь и слышишь, как идёт сержант, раздаются удары сапога по чьему-то бренному телу и стоны пораженного «взрывом» несчастного. Эти удары и стоны приближаются к тебе, а ты, съёжившись, ждёшь: «минует или не минует меня взрывная волна».
На каждую команду существовал свой норматив и главное правило: «повторение - мать учения». Всё отрабатывалось до полного автоматизма. Четыре секунды и противогаз уже вынут из ранее застёгнутого подсумка, надет и сделан выдох, команда выполнена - отлично. А тебе новая команда: «порвана шлем маска» или «порвана гофрированная трубка». Не расслабишься. Или стоит шеренга перед казармой. Вдруг команда: «Вспышка с фронта!», все бряк назад лицом вниз, ногами к взрыву. «Отставить!». Вскочили и тут: «Воздух!». Все бряк на спину, а лицом в небо и автомат надо навести туда же, вроде как искать цель. И так раз пять, как ваньки-встаньки, вперёд-назад, вперёд-назад. Веселуха!
Кроме всевозможных пробежек с амуницией и без неё, ежедневной физ-зарядки, были специальные занятия по физ. подготовке. Обычно они состояли из бега на разные дистанции, преодоления полосы препятствий, выполнения норм военно-спортивного комплекса. Важным было выполнение гимнастических упражнений на турнике и на брусьях. По нормативу нужно было сделать минимум по десять подтягиваний и подносов ног на перекладине, десять отжиманий на брусьях, ещё выход силой на одну руку и подъём разгибом на перекладине - «склёпку».
Далеко не все это могли, но постепенно тощие ребята крепчали, толстые худели, и спортивные результаты у всех росли. А вот наш толстяк-коммунист из четвёртого взвода совсем «сдулся», и кожа его, ранее натянутая на жирном теле, теперь висела на нём большими складками, как и его армейская форма, ставшая ему слишком свободной. 
Я сначала, как и подавляющее большинство ребят, в нормативы не укладывался, хотя в школе имел «золотой» значок ГТО. Думаю, что по началу, очень мешали сапоги и постоянная усталость. Потом всё пошло нормально, а подъём разгибом в сапогах оказалось даже лучше делать, чем без сапог. Видимо, сапоги давали нужную инерцию при махе ногами.
Были у нас и такие бойцы, которые на снарядах ничего не могли делать. Это тот самый стокилограммовый коммунист из четвёртого взвода и курсант Ляшенко из нашего взвода. Так вот, к коммунисту особо не придирались, он человек солидный, а вот курсанта Ляшенко чморили по-чёрному. «ЧМО» – это армейская аббревиатура, обозначающая человека морально и физически забитого, грязного, неопрятного. Расшифровываются эти буквы так: «Ч» – человек, «М» - морально, «О» - отсталый или опущенный. Так что «чморить» – означает унижать, опускать человека.
Ляшенко был всё время какой-то потерянный: то отстаёт, то не в ту сто-рону поворачивается, то опаздывает. За него часто наказывали весь взвод, и даже самые терпеливые ребята его не жаловали. У него не было друзей, и служить ему, наверное, было тяжелее всех. Кроме всего прочего у Ляшенко были огромные ступни. Сначала, выданными сапогами, он их сильно стёр, а потом долго хромал в тапочках. Подходящие сапоги ему кое-как где-то были найдены вышестоящими интендантами.
Постоянная беготня и строевая ходьба на жаре меня довели до судорог в ногах. Бывало это ночью. Я просыпался от боли в икроножных мышцах и мышцах задней поверхности бедра, их сводила жесточайшая судорога. Если судорога за ночь повторялась, то поутру первое время, пока не расходишься,  нога была как костыль.
А однажды по команде: «Подъём!» я вскочил с кровати и тут же рухнул на пол между кроватями. Ничего не поняв, я снова вскочил на ноги и опять упал уже в центральный проход. Уже после этого я понял, что во сне отлежал правую ногу, и она у меня ничего не чувствует. Но всё-таки я кое-как успел одеться, встать в строй, и со всей ротой побежал на зарядку.
Иногда по утрам, незадолго до времени подъёма, командиром роты проводились учебные тревоги. Довольно быстро у меня выработалась хорошая привычка просыпаться до команды подъём, и я, лёжа в постели, мысленно готовил себя к подъёму. И вот, если утром до подъёма я слышал, что в казарме раздаётся голос командира роты, то был почти уверен, - будет учебная тревога.  Так что команда: «Рота подъём! Тревога!» не заставала меня врасплох, и я вскакивал одним из первых. Все быстро одевались, бежали в ружейку, хватали свои автоматы, подсумки, штыки-ножи, противогазы и ОЗК и строились повзводно на улице. Командир роты обходил строй, осматривал готовность бойцов, делал замечания. После осмотра звучала команда: «Разойдись. Сдать оружие». Все повзводно снова шли в ружейку, расставляли всё по местам, и на этом тревога заканчивалась. Уходило на это столько времени, чтобы начать новый день, как обычно с зарядки. 

5. Наряды

Кроме учёбы и повседневных работ по наведению порядка, регулярно всех ставили в различные наряды. Все наряды назначались на сутки с семи вечера до семи вечера следующего дня. После обеда всем заступающим  в наряд давалось свободное время до развода. Нужно было повторить устав, почиститься, подшиться, погладиться, умыться, можно даже было поспать или написать письма. В казарме в это время никого кроме дневальных не было, шла самоподготовка в классах.
Чаще всего приходилось ходить в наряд дневальным по роте. Около семи часов вечера сержант, заступающий дежурным по роте, строил своих трёх дневальных в колонну по одному и вёл на плац, где проводился развод суточного наряда всего батальона. Офицер, заступающий дежурным по части, ходил вдоль строя, осматривал внешний вид, спрашивал по уставу обязанности дневального, дежурного по роте, часового, в общем, в какой наряд кто идёт, то он и спрашивал. Затем весь наряд под барабан с маленьким оркестром проходил торжественным маршем и все расходились по месту несения службы.
Придя в казарму надо было принять дежурство у предыдущей смены. Для дневального главное, чтобы всё в казарме и около неё было чисто вымыто, подметено и прибрано, а для дежурного, чтобы всё оружие и имущество было на месте, всё закрыто и опечатано пластилиновыми печатями.
В дальнейшем всё просто, один дневальный «стоит на тумбочке», - это означало, что он стоял всё-таки около тумбочки, на которой стоял телефон. Дневальный смотрел, кто куда пошёл, отвечал на звонки по телефону, утром подавал команду: - «Рота, подъём!», а по приходу в казарму командира роты или начальства выше рангом, подавал команду «Смирно!». Двое других дневальных занимались поддержанием порядка в расположении.
Перед ужином, завтраком и обедом дежурный по роте и двое дневальных шли в столовую «на заготовку». Там они получали на кухне необходимое количество первого, второго, хлеба, масла, сахара и разносили всё по столам. После этого дежурный и один дневальный всё заготовленное бдительно охраняли, чтобы никто из других рот не спёр, а второй дневальный бежал в роту и докладывал старшине, что можно строить роту и вести в столовую. Дневальному, стоящему в это время на тумбочке пайка оставлялась на столе, он ел последним в одиночестве и, как правило, холодную пищу.
Смена на тумбочке была через каждые два часа, при благоприятном стечении обстоятельств четыре часа ночью удавалось поспать. Ночью главной задачей было не заснуть на тумбочке. У меня было два случая, когда я засыпал стоя. В первый раз я вдруг стал падать вперёд, но проснулся на лету, сделал шаг и не упал. Во второй раз я стоя заснул и проснулся в панике, думая, что началась война. Стоял страшный рёв, стёкла в окнах дребезжали. Я сначала подбежал к окну, затем метнулся назад к тумбочке и уже хотел нажать тревожную кнопку, но окончательно проснулся, а рёв уже начал стихать и удаляться. Оказалось, что это самолёт ниже обычного пролетел над казармой при посадке в Хабаровский аэропорт. В общем, наряд дневальным по роте был не очень утомительный, но и отдыхом его назвать было нельзя.
Другое дело наряд «дежурным писарем штаба». Сидишь себе в штабе батальона за пультом управления с дежурным по батальону офицером или один, отвечаешь по телефону, иногда бегаешь, кого-нибудь ищешь, если офицер прикажет. Можно написать письма, почитать газеты. Вот только там пообщаться особо не с кем, все твои ребята на занятиях или в казарме, а ты как привязанный сидишь на чужой территории, - немного скучновато было.
«Весёлым» был наряд по кухне и столовой. Заступал в этот наряд целый взвод. Первым в этот наряд из нашей роты пошёл не наш, а четвёртый взвод. Нашему же взводу после ужина в этот вечер поручили начистить картошки на следующий день. Сначала мы таскали картошку из погреба в подсобку на кухню. Грузили её специальными вилами в железную корзину, куда входило сто килограммов, потом четыре человека за четыре железные ручки эту корзину тащили. Натаскали одиннадцать корзин, одну тонну сто килограммов картошки, огромную кучу вывалили на полу. Принесли еще свеклы и лука, моркови.
Тупыми ножами картошку надо было скоблить, чтобы очистков не было, потом надо было выковыривать глазки. Один парень из нашего взвода стал чистить картошку как обычно, тогда пришедший повар бросил эти очистки ему в лицо, обругал матом и пригрозил всякими неприятностями по службе. Чистили мы эту картошку до пяти часов утра, так что поспать не удалось.
Когда наш взвод пошёл в наряд по кухне, то  всем нам выдали «подменку», - это х/б какого-то предыдущего призыва, старое, линялое, но постиранное, зашитое и заштопанное. Перед первым нарядом по кухне был проведён инструктаж начальником столовой – прапорщиком. Свою речь перед строем он начал с вопроса: «С чего начинается Родина?». И сам же ответил, что Родина начинается с желудка. После этого мудрого изречения он дал инструкции по гигиене и порядку, ну и, конечно, немного попугал, чтобы никто ничего не тырил.
Весь наряд разбивался на группы: работники по залу, работники по мойке, по горячему и холодному цехам кухни. Самая блатная работа была в хлеборезке, но я там, ни разу не работал.
В зале были расставлены восемьдесят столов на десять человек каждый, четыре ряда по двадцать столов в ряду. Там работало восемь человек. Одновременно в столовую приходили есть восемьсот человек – весь батальон связи, во вторую смену приходили ещё триста человек – батальон химзащиты. Так что дежурным по залу отдыхать особо было некогда. Всё время все были чем-то заняты: мыли, сдвигали и расставляли столы, мыли пол и кружки, разливали в них компот или кисель, уносили и разносили чайники с чаем, раскладывали ложки с тарелками.
В мойке работало четыре человека, первый вычищал остатки еды из бачков и тарелок в большой бак, остатки еды шли на корм скоту. Вычищенную посуду он складывал в ёмкость с горячей водой. Её оттуда вынимал второй работник и ставил в посудомоечную машину проточного типа. На выходе из машины чистую посуду брал третий работник и нёс в сушилку, где её расставлял по местам четвёртый работник. Работа в мойке может и не тяжёлая физически, но там было очень жарко, влажно и мокро под ногами. Сапоги было жалко, ведь почти сутки приходилось барахтаться в воде, и если штаны и китель были защищены клеенчатым фартуком, то ноги всё время были в воде и сапоги промокали. Портянки быстро становились мокрыми и грязными от обувного крема, проникающего с водой внутрь сапога, а пальцы на ногах становились синими.
В горячем цехе надо было с поварами закладывать продукты в котлы. Всегда быть на подхвате, когда варится пища. При её раздаче носить бачки с едой и чайники с чаем от котлов к окну выдачи. После того, как все поедят, надо все котлы, сковороды, противни помыть и снова готовиться к следующему приготовлению. Работники горячего цеха вставали раньше всех других работников, вместе с поварами, так что времени на сон у них было меньше. Однажды, работая в горячем цехе с голым торсом, я опрокинул себе на грудь чайник с горячим чаем. На уровне брючного ремня чай остановился, было довольно больно. Меня даже затошнило.  В дальнейшем, кожа по месту брючного ремня сошла. Но это даже хорошо, что чай дальше тогда не протёк, могло бы быть хуже.
Работа на кухне летом была не очень приятна из-за жары. Но в наряде по кухне можно было от души пожрать. Основными благами была возможность поглодать кости, поесть мяса, вдоволь напиться компота и поесть из него фруктов, особенно почитались груши.
Однажды я попал в гарнизонный караул, но ничего интересного там не было. Все сутки мы не расстёгивали ремня со штыком-ножом, таскались с ав-томатом и со снаряжёнными двумя магазинами в подсумке. С вечера на ночь поставили меня на двухсменный пост в пустое здание военной прокуратуры. Всё остальное время куда-то возили в крытом брезентом ЗИЛе, из которого ничего нельзя было увидеть.
Лучше мне запомнилось патрулирование по городу. Был великолепный летний солнечный день. Мы оделись, как и положено патрулю, в фуражки, парадки под ремень с сапогами. Нас было трое: два солдата-курсанта, вооружённые штыками-ножами, и старший лейтенант с ПМ в кобуре. Дали нам участок – пляжи на берегу реки Уссури, или, как она там называлась, Амурской протоке. Поставили нам задачу - ловить самовольщиков и доставлять их в комендатуру. Ходили мы исключительно пешком, никаким транспортом не пользовались. По каким-то  кривым улочкам с одноэтажными домиками, по мостикам через овраги мы вышли на песчаные и травянистые пляжи. Кругом молодёжь загорает, купается, играет в волейбол и футбол, мужчины в плавках, женщины в купальниках. Только мы втроём, как с другой планеты прилетели. Офицер хоть в рубашке был, мы же одетые с ног до головы, как в скафандры, в шерстяную форму, красные и потные целый день загребали сапогами жёлтый горячий песок, топтали зелёную травку. Никого мы там не поймали и даже ни одного солдата-самовольщика не видели. Какой дурак будет там находиться в военной форме по своей воле? А в плавках-то военного человека от гражданского не отличишь. Обидно было, что сами мы ни разу не искупались, и даже ни разу не подошли к воде, чтобы хотя бы умыться. Офицер всегда был рядом и службу нёс строго. Как говорится: «Близок локоток, а не укусишь».

6. Будни в учебке.

В учебке всю жизнь солдата старались делать по уставу, по распорядку и по плану. Распорядок же был таков: подъём, зарядка, уборка территории, умывание, завтрак, занятия, обед, чистка оружия, самоподготовка, ужин, личное время, вечерняя прогулка, вечерняя поверка, отбой. Этот армейский распорядок был отработан задолго до нас годами и везде, во всей нашей армии, он был един.
Всё начиналось с подъёма. Звучала команда: «Рота, подъём!». Пока все вскакивали, звучала следующая команда: форма одежды такая-то, выходи на улицу строиться. Как полоумные мы одевались, на ходу застёгивались, выскакивая на улицу строиться. Строй должен стоять через сорок пять секунд. Надо не только одеться за сорок пять секунд, а одеться, выбежать из казармы и построиться в ротную коробку. Прямо скажу, что это было невозможно. Взводом этот норматив на «сонтренажах» мы выполняли, а вот ротой через три двери так быстро никак не просочиться, и построиться в ротную коробку значительно труднее, чем взводу.
Зарядка состояла из бега строем в составе роты и физических упражнений на плацу. Выполняли первый и второй комплекс физ. упражнений на счёт шестнадцать, делали отжимания от асфальта, упражнения «солдатская пружинка», «солдатская мельница», ну и много ещё чего.
После зарядки весь строй - восемьдесят человек, подводили к берегу оврага подальше от нашей казармы и старшина давал команду: «Разойдись, оправиться». Все разбегались, подходили к берегу, затем слышалось журчание, а над оврагом поднимался пар. Однажды старшина придумал новый ритуал: он остановил роту чуть подальше от оврага и скомандовал: «Первая шеренга, десять шагов вперёд шагом марш. Разойдись, оправиться». И так все десять шеренг по очереди строем подходили к берегу и справляли малую нужду. Затем построились и вернулись в роту. Это нововведение не прижилось, потому что эта процедура заняла гораздо больше времени, но было смешно.
После зарядки была уборка территории. Каждый заправлял свою койку так, чтобы всё у всех было одинаково, или, как ещё говорят, единообразно. Затем три человека по шнурочку выравнивали табуретки, кровати, полоски на одеялах, подушки и тумбочки. Делалось это просто - два человека держат шнурочек, а третий бегает и всё ровняет. Нигде не должно быть ни одной морщинки. Другие курсанты в это время натирали щетками пол и выметали мусор из расположения, третьи убирались на других закреплённых территориях в казарме и вокруг неё. Потом умывание, чистка зубов, бритьё. Умывальников на всех сразу не хватало, да ещё половину лета вообще воды в кранах не было, и частенько мы ходили неумытыми. Зато всем выдали солдатские фляги на 900 мл и все строго ходили с флягами, наполненными водой для питья.
Утренняя суета заканчивалась построением на завтрак. Старшина роты - старший сержант Майоров строил роту в колонну по восемь и вел на завтрак. Если это были не вторник и не пятница, то есть, не было тренажа по ЗОМП, то поход в столовую занимал до получаса, хотя по прямой туда идти было метров двести. Всё это время он водил нас строевым шагом по плацу, по разным аллеям и улицам городка, с выполнением команд «Смирно! Равнение направо или налево». Ну и, конечно, с песнями, куда же без них. Наконец уставшие и проголодавшиеся после подъёма мы подходили к столовой. Подавалась команда: «Слева в колонну по одному в столовую бегом! Марш!» После слова «бегом» все должны были согнуть руки в локтях, немного наклониться вперёд, «марш» и все цепочкой мимо старшины забегали по ступенькам в столовую. Пробегая дверной проём, необходимо было снять пилотку и сунуть её себе за ремень.
 Здесь в вестибюле тоже были умывальники. Если была вода, то можно помыть руки. Однако вода бывала не всегда. Но это не беда, всегда была солдатская смекалка! Кем-то выход был  найден. В вестибюле была поставлена двухсотлитровая бочка с раствором хлорной извести, и все, кто проходил мимо неё, должны под строгим надзором старшины, макать туда свои руки. У этой процедуры было два неприятных последствия: во-первых, если обтереть руки об себя, то на одежде появлялись светлые разводы, а во-вторых, вся еда из таких рук пахла одинаково – хлоркой.
После гигиенической процедуры все быстренько заходили в зал, ставили скамейки и вставали у столов. Старшина заходил последним и давал команду садиться, затем команду: «Раздатчикам пищи встать! Приступить к раздаче пищи!» После чего начинался делёж каши, чёрного и белого хлеба, сахара и масла, разливание чая. Порции завтрака обычно были приличные. Каша чаще всего рисовая с комбижиром, вкусная. Всегда хотелось получить каши побольше, а белого хлеба, чтоб с горбушкой и кусок потолще. На один стол, за который усаживалось десять человек, выдавалось полторы буханки белого хлеба и буханка чёрного. Сахар никто в чай не клал, а чай все пили вприкуску с белым хлебом, помазанным двадцатью граммами сливочного масла. Это очень вкусно!
После того, как чашки с кашей опустевали, их собирали в бачки, туда же складывали ложки и разводягу, то есть, по граждански, половник. Солдат, сидящий с края стола у прохода, уносил бачок к окну мойки. Звучала команда старшины на построение. Все незамедлительно выметались из столовой, особо голодающие прихватывали с собой оставшиеся куски чёрного хлеба, пряча их в карманы или за пазуху. Горе тому, кто попался с кусками старшине или сержантам. Наказание следовало незамедлительно. Старшина ставил голодающего пред строем и заставлял его быстро съесть всё взятое, да ещё от себя добавлял полбуханки чёрненького по щедрости души так, что этот хлеб в прямом смысле вставал поперёк горла.
После завтрака старшина всех приводил к казарме, где к этому времени появлялись офицеры. Происходил развод на занятия. И занятия далее шли по расписанию по классам, спортгородкам, оврагам и другим объектам.
К обеду все повзводно возвращались к казарме, где можно было умыться, если была вода, покурить, сходить в туалет. Затем следовало построение на обед. По желанию старшины построение происходило пораньше или попозже, если пораньше, то снова предстояло хождение строевым шагом в составе роты для поднятия аппетита.
В обед на первое давали какой-нибудь суп на мясном бульоне, мяса там не предполагалось даже по названию блюда. На мясо было много желающих вокруг столовой, а вот кое-какие  жилки, варёное сало (иногда со щетиной), хрящики и лоскутики хорошо проваренных фасций можно было обнаружить в каше. Поэтому каша в меню носила гордое имя: «Каша с мясом». К каше на столе в общей тарелке подавали разрезанные вдоль крупные солёные огурцы или солёные зелёные помидоры, иногда давали квашеную капусту. На обед и ужин белого хлеба не полагалось, зато на обед было две буханки чёрного хлеба на десять человек. В течение нескольких дней нам на обед вместо хлеба выдавали сухари, очевидно, из армейских неприкосновенных запасов, которые пришла пора заменять и пополнять. Так вот, эти сухари надо было перед едой постучать об стол, после стука из них выпадали беленькие толстенькие червячки с коричневыми головками, после этого сухари мы съедали без остатка.
На первых обедах я ничего не успевал поесть, потому что первое блюдо было очень горячим, и пока я дул на ложку с супом, звучала команда: «Выходи строиться» и надо было убегать голодным. Затем я и ребята стали успевать съедать всё подчистую. Может быть, мы научились глотать огонь? А может быть причина в том, что пока старшина нас гонял строевым шагом по плацу, суп успевал остыть в бачках, расставленных на столах?
После обеда было немного личного времени. В хорошую погоду все сидели на лавочках у казармы, курили, разговаривали. В это время почтальон отдавал почту командирам отделений и те вручали письма своим воинам. Счастливые получатели писем тут же их распечатывали и читали, те несчастные, кому письма ещё писали, читали свежие газеты. В роту приходили «Красная Звезда», «Комсомольская правда» и «Суворовский натиск» - местная военная газета. Газет было достаточно много, но расходились они хорошо, ведь о туалетной бумаге мы тогда даже и не слышали, так что вся периодическая литература шла по «прямому» назначению. Нет, не вся! По одному экземпляру газет шло в подшивки, которые лежали в Ленинской комнате.
За личным временем наступало время чистки оружия. Это, можно ска-зать, было продолжение послеобеденного отдыха. Мы брали из пирамид свои АКМы, маслёнки, ветошь и выходили на улицу за казарму, где были оборудованы специальные столы. Почти каждый день мы чистили и без того чистые новенькие автоматы с пластмассовыми прикладами, ручками, ствольными накладками и магазинами.
У меня был автомат АКМ с номером ПР3505. Я так хорошо запомнил серию и номер своего личного оружия потому, что на смотре, когда кто-то из командиров хотел посмотреть моё оружие, то я был должен, отдавая автомат, непременно доложить: «Боевой, незаряженный АКМ ПР3505». За всю учебку стрелял я из него один раз, выполняли мы тогда первое упражнение: «грудная фигура» и «пулемёт». Зато бегали и ползали мы с оружием на тактических занятиях достаточно много.
Самая длительная пробежка с автоматом и всей прочей амуницией у нас была после единственных в учебке стрельб. От стрельбища надо было добежать до наших машин, которые поставили за пять-шесть километров от стрельбища. Сначала все бежали повзводно, но постепенно вся наша рота сильно растянулась, все взвода перемешались. Некоторых ребят по два бойца покрепче брали под руки и, буквально, несли на руках, другие товарищи несли их оружие и противогазы. Я был тогда уже в более-менее нормальном физическом состоянии, и часть дистанции бежал с двумя автоматами. Наш командир взвода, старший лейтенант Калмыков, бежал вместе с нами. Он легко ускорялся от замыкающих слабых бойцов взвода до бегущих первыми, и ещё кроме своего  пистолета на ремне, нёс два автомата своих немощных бойцов. Словом, нормальный был командир. А вот старшина роты Майоров оказался слабым бегуном и добрался до машин среди самых последних курсантов, когда мы уже совсем отдышались. Ну, это я насчёт автоматов, как средства отягощения при беге, слишком отвлёкся. Про чистку оружия осталось сказать, что длилась она около часа.
Своих офицеров после обеда мы обычно не видели. Они куда-то исчезали, так что рабочий день у них длился недолго: с девяти часов утра до двух пополудни, не считая нарядов. Дальше всеми учебными делами рулили одни сержанты. Основная часть курсантов уходила на самоподготовку в классы, кто-то готовился в наряд, кого-то могли припахать на работу. Самоподготовка могла быть спокойным времяпровождением за партой с конспектами или с уставами в руках, а могла обратиться в длительную бестолковую шагистику по квадратикам на плацу, а кое-когда истязанием на спортивном городке. Многое зависело от настроения сержантов, их предпочтений и задач, полученных ими от вышестоящих командиров.
Ближе к ужину все собирались в расположении роты. От ужина никто ничего хорошего не ждал. Недаром существует пословица, завершающаяся словами: «…а ужин отдай врагу». Наверное, её придумали в армии. На ужин выдавали по кусочку хлеба (буханка чёрного на десять человек), сахар к чаю и что-то из каш на воде: овсянку, по прозванию «И-го-го», или перловку, которую в армии называли «шрапнель». В горло эти каши шли с большим трудом, потому что были почти ничем не сдобрены. Ещё хуже было, когда давали тушеную на воде капусту или пюре из сухой картошки. Бывала и обычная картошка, её хоть есть было можно, но она почему-то тоже была невкусная.
После ужина - личное время. Если никуда не припахали, то можно было немного  отдохнуть. Все в это время подшивали свежие подворотнички, умывались, мыли ноги и по казарме ходили в шлёпанцах, которые у каждого имелись и стояли под табуреткой. Это было блаженство, когда уставшие за день ноги отдыхали от сапог!
Затем звучала команда строиться на вечернюю прогулку. Вечерняя прогулка - интересный моцион перед сном. Гуляли все подразделения огромного городка строем поротно. Гуляли с барабанами, баянами и песнями. У нас в роте был отличный баянист из Москвы по фамилии Мартынов. 
Он  ходил с баяном в середине строя и виртуозно делал из различных мелодий строевые марши. И мы ходили под чарльстон, пели на строевой лад: «Пусть бегут неуклюже…», «Если б я был султан…», «…Маруся от горя слёзы льёт…» и многие другие песни.
Но основным музыкальным хитом нашей роты было исполнение на два голоса песни суворовских солдат «Взвейтесь соколы орлами…». Во время вечерней прогулки над Волочаевским городком со всех сторон гремели строевые солдатские песни, и раздавалась барабанная дробь. Народ гулял!
По завершению вечерней, прогулки после команды: «Разойдись!» все шли перед сном в туалет. Далее было повзводное построение на вечернюю поверку. После доклада дежурному офицеру о наличии личного состава в строю звучала команда «Отбой!». За сорок пять секунд, надо было раздеться, нырнуть под одеяло и замереть. Но первой командой «Отбой» день заканчивался далеко не всегда. За отбоем следовал подъём, потом ещё отбой, и так много-много раз. Это действо называлось – «сонтренаж». Кроме простых команд: «Подъём!» и «Отбой!» могли быть и изуверские. Так, например, по приказу сержанта нужно было всем, лежа на спине, держать ноги под углом сорок пять градусов неопределённое время - сколько сержанту заблагорассудится. Кто-то не выдерживал и первым опускал ноги, тогда следовала команда: «Подъём!», и так до тех пор, пока самим сержантам не надоедала эта возня и беготня или их начинал одолевать сон. В сон я проваливался, как в пропасть. Ничто не беспокоило: ни чей-то храп, ни комары, ни хождения по казарме дневальных, ни суета, отрабатывающих наряды, наказанных курсантов. Поистине это был мёртвый сон.
В субботу было другое расписание. Утром после подъёма вместо зарядки все выходили на улицу со своими одеялами, иногда еще и подушки с матрацами прихватывали. Перед казармой начиналось выбивание из всех этих постельных принадлежностей пыли. Этим начинался ПХД – парко-хозяйственный день, или старшинский день. День наведения лоска на всех территориях. Вечером же, когда стемнеет, на улице показывали кино. Для этого имелся большой летний кинотеатр. Лавочек хватало на весь батальон. Отказаться от посещения кино было нельзя, шла вся рота, кроме наряда. После завершения сеанса всех строили, пересчитывали и вели в казарму. Правда, почему-то хороших фильмов в учебке нам не показывали. Новых фильмов не было совсем, а старые, я и не помню, о чём были. А вот запомнилось, что было приятно сидеть, пригревшись в шинели, незаметно отщипывать, класть в рот и жевать, тайно прихваченный из столовой на ужине, кусочек чёрного хлеба.

7. Маленькие хитрости

Несвобода и армейское однообразие во всём, конечно, угнетало. Ведь совсем недавно мы пользовались свободами молодого человека свободной страны, и вот от этой свободы ничего не осталось. У тебя ничего не было своего, всё казённое, даже ты сам себе не принадлежал. Любой командир, начиная с младшего сержанта – командира отделения, мог тобой распоряжаться по своему усмотрению. Все же свои желания ты мог выполнить только с одобрения и разрешения командира. У каждого советского солдата были права и обязанности. В обязанности солдата входило выполнение всего, что ему приказал командир. Правами своими он мог пользоваться только для того, чтобы чётче и быстрее исполнить приказ командира. А если солдат считал, что приказ ему отдан неправильный, то всё равно он должен его выполнить, а уже потом доложить вышестоящему командиру, что он выполнял такой-то, по его мнению, неправильный приказ.
Иногда у солдата бывала такая ситуация: бежит он сломя голову куда-то, выполняя, например, приказ командира отделения. По пути его останавливает командир другого взвода и даёт ему новое задание. Солдат говорит, что он в настоящее время занят выполнением приказа командира своего отделения. На что командир взвода скомандует: «Смирно!», повторяет свой приказ и всё - беги, исполняй новое задание. И эта цепочка могла цеплять на себя всё новые и новые звенья. Выполнив последнее задание и доложив о выполнении, надо было выполнять предыдущее. Да ещё и нагоняй получить за то, что долго бегал.
Поэтому, главное правило солдата – быть подальше от командиров в укромном месте и лучше всего при необременительном деле. А если уж куда-нибудь надо идти или бежать, то выбирай самый безопасный маршрут, смотри по сторонам и не попадайся командирам на глаза, ведь неизвестно, что у них в голове. А праздно шатающийся солдат, или просто солдат, спешащий по какому-то делу, обязательно рождает в голове командира какую-нибудь глубокую мысль, для реализации которой, как воздух, необходимо наличие солдата.
Второе правило солдата – быть поближе к кухне. В наше, советское время, на тех кухнях, где мне удалось побывать, всеми делами, как правило, заправляли ребята из Азии или с Кавказа. Видимо, чтобы поддерживать постоянную температуру их горячей крови, нужно всё время находиться у плиты или печи. Кстати, кочегарами во всяких котельных тоже трудились ребята из Азии. Так что нашему брату – славянину дорога в эти тёплые места была закрыта.
В армии для солдата, кроме боевых должностей, типа наводчик, заряжающий, номер расчета и т.п. всегда существовали и различные блатные должности, и тёплые местечки. Эти должности и местечки на уровне роты или батальона занимают каптерщики, писаря, почтальоны. И чем крупнее войсковая часть, тем больше имеется блатных мест. Я как-то  читал мемуары боевого офицера об Отечественной войне. Он всех тех, кто грелся при тылах на блатных должностях, назвал там «придурками». Причём он отмечал, что эти «придурки» наград имели больше, чем боевые офицеры, которые на глаза начальству попадались редко, сидя на передовой в окопе, да и жизнь их была очень коротка. Как говорится: придурки-то придурки, а выгоду свою имели!
Для того чтобы попасть на хорошее место, необходимо было иметь ка-кой-нибудь талант, или хотя бы уметь что-то делать лучше, чем все остальные. Так, например, писарь должен был иметь каллиграфический почерк, быть грамотным и аккуратным. Почтальоны, как правило, должны хорошо рисовать, писать тушью плакатными перьями и так далее. Такими способностями обладает очень малая часть из призывников, и умельцы в первые же дни выделялись из общего коллектива. Их не берегли специально, но они большую часть времени были заняты делом, сообразным своим способностям, и поэтому освобождены от многих «тягот и лишений». Х/б у них всегда чистое, подворотничок свежий, сапоги и бляха начищены, вид бодрый – не солдат, а картинка. Пользуясь своей исключительностью, зачастую они быстрее других солдат своего призыва бурели и борзели.

8. «Ратный» труд

«Учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин», все шесть месяцев учебки, конечно, не удалось. Кроме учёбы и всяких нарядов были и работы. Сначала были работы по благоустройству военного городка. То мы вручную мостили щебёнкой и затем асфальтировали дороги, то выкапывали в овраге дёрн, таскали его к казарме и укладывали из него вдоль аллей газоны.
Однажды мне довелось поработать в военном свинарнике. Он располагался около нашей казармы, на берегу всё того же оврага. Командовал свинарником прапорщик, знаменитый исключительно красной физиономией и часто пребывающий в состоянии подпития. Солдатами-свинарями служили азиаты, с трудом изъяснявшиеся по-русски, но хорошо понимавшие русский мат в исполнении краснорожего прапорщика. Свиней они кормили отходами из столовых нашего городка. Возил отходы в свинарник на лошади, запряжённой в телегу  с большой железной бочкой, гражданский дядька.
Так вот тёплым солнечным летним деньком мне и ещё одному парню дали задание побелить изнутри этот свинарник. Не иначе ожидалась какая-то комиссия по учёту личного состава данного подразделения. Выдали нам кисти из мочала, вёдра, показали яму, из которой надо брать известь и кран, из которого можно набрать воды для разведения этой извести. Свинарник был, как свинарник: невысокий, построенный из неструганных досок, был он разделён множеством перегородок на отсеки для молодняка, свиноматок и свинских особей мужского пола.
Трудились мы ударно и за день весь объём работ выполнили. Все стены и перегородки замазали известкой. После нашей работы свинарник по-прежнему остался свинарником, а вот у нас возникли проблемы. Дело в том, что работали мы с известью голыми руками, в результате подушечки всех пальцев рук были сожжены. На них появились довольно крупные язвочки, в которые пропотевала сукровица. Любое прикосновение пальцами к чему-либо вызывало неприятные ощущения. Конечно, в медпункт мы не ходили, ведь такие травмы у солдата могли уронить тень на наших командиров. Пока руки подживали, приходилось страдать. Заживали язвочки плохо, потому что при занятиях на турнике, тонкая, только что образовавшаяся, кожица от напряжения лопалась, и пальцы начинали кровоточить.
Однажды всей ротой нас повезли работать на полигон. День был солнечный, жаркий. Увезли довольно далеко от города и выгрузили на огромной равнине, покрытой многочисленными маленькими водоёмами с чистой водой, болотными кочками, рукотворными земляными валами и множеством красивых, похожих на лилии, цветов. Нам были выданы лопаты, носилки и поставлена задача умножить количество этих рукотворных валов. В  небе кружились мириады кровососущих тварей, а выше с рёвом то и дело пролетали по направлению к Китайской границе и делали крутые виражи реактивные самолёты.
Было очень жарко, вода во фляжках быстро закончилась, и жажда мучила неимоверно. Пить из водоёмов было категорически запрещено, потому что в то время в Хабаровском гарнизоне свирепствовала эпидемия дизентерии. Нам разрешили снять кители и майки, так что на нас были штаны, сапоги и пилотки. И всё равно было очень, ну просто неимоверно жарко, влажно и душно. Кто-то из курсантов решился и без приказа командиров прямо в штанах и в сапогах зашёл по пояс в болото, зачерпнул в пилотку воды, надел её себе на голову и вышел. За ним эту освежающую процедуру успели совершить многие курсанты, в том числе и я, пока не поступил запрет на такое купание. Вот так в сапогах и штанах в болотце глубиной по пояс я единственный раз купался летом 1974 года в Хабаровском крае.
Запомнилась работа в ледовом дворце Хабаровска. А дело было так. В Хабаровск ожидалось прибытие министра обороны СССР, маршала Советского Союза А.А Гречко. Военные готовились к его приезду заблаговременно и основательно. Нас эта подготовка тоже немного коснулась. Однажды, как-то после обеда, нашу роту остановил полковник с лирами в петлицах, сопровождаемый ротным. Этот полковник был руководителем ансамбля песни и пляски Краснознамённого Дальневосточного Военного Округа (КДВО), он подбирал певцов для большого сводного хора. Ведь одного ансамбля для концерта в честь министра явно маловато, не тот масштаб.
Нас построили в длинную шеренгу, а полковник шёл вдоль неё и слушал каждого бойца, который должен был спеть: «Не слышны в саду даже шорохи…». В это время сержанты втихаря грозили курсантам кулаками, чтобы ни дай бог, кого-нибудь взяли в этот хор. Полковник быстро прослушал всех. Для хора не подошёл ни наш замечательный баянист Мартынов, ни гитарист и исполнитель блатных песен Ежов. Я тоже в хор не попал, хотя пел старательно, как мог. Это был чувствительный удар по моему самолюбию, я ведь был убеждён, что певец я хоть куда. Из восьмидесяти человек полковник отобрал всего одного певца. Однако никаких суровых мер, несмотря на угрозы со стороны сержантов, к нему применено не было, а вот увольнительную ему дали и он счастливчик много дней подряд ходил на репетиции в город.
На одной репетиции сводного хора всё-таки присутствовал и я. Как-то утром, после завтрака нас посадили в бортовой ЗИЛ и повезли в город. Когда машина остановилась, и мы вышли, то оказались, на, усаженной красивыми большими деревьями набережной какой-то большой реки. Это, наверное, был Амур. Там я впервые в жизни увидел настоящий ледовый дворец. Всё вокруг было красиво и монументально: и деревья, и река, и ледовый дворец. Нас завели внутрь дворца и провели прямо на ледовую арену. Льда, правда, там не было, а непосредственно в хоккейной коробке на ровном бетонном полу стояли ряды зрительских кресел. С одной из торцовых сторон на месте зрительских трибун была сооружена большая сцена.
Была поставлена задача: сдвигать кресла в коробке и до блеска вымыть в ней весь пол. А он был очень грязным, весь в побелке и краске, так что приходилось тереть его щётками и мыть до чистой воды. Возились мы очень долго: двигали, мыли, снова двигали и снова мыли. В это время постепенно собрались артисты ансамбля и сводный хор, началась репетиция, очень похожая на генеральную, то есть всё шло непрерывно и ладно. Номер следовал за номером без больших задержек и повторений. Мы же продолжали работать под сопровождением живого звука, а когда окончательно расставили кресла, то ещё посидели на почётных местах в партере, ожидая своей машины. Самым интересным в этой истории стало то, что мы были единственными счастливыми зрителями этого замечательного действа, потому что сам концерт не состоялся, поскольку А.А.Гречко по какой-то причине в Хабаровск не приехал.
Учёба мне уже стала надоедать: материальную часть я знал назубок, все нормативы наш расчёт выполнял на «отлично», был я политически подкованным и на занятиях служил примером для остальных. Когда офицер, проводя опрос курсантов по какой-нибудь теме, был не удовлетворён ответами, он говорил: «А вот теперь послушайте, как надо отвечать. Кабаков». Я вставал, отвечал и, как всегда, оправдывал ожидания офицера. В общем, я стал отличником. Около казармы даже повесили портреты курсантов-отличников, среди них была и моя фотография.
Конечно, не все курсанты имели одинаковый интеллектуальный уровень и способность к обучению, а научить надо было всех так, чтобы каждый мог справиться с поставленной задачей. И кто-то доходил до нужного уровня зубрёжкой, механическим повторением одних и тех же действий, то есть проводился тренинг, натаскивание. Чтобы всё от зубов отлетало.
Для меня это стало скучно, и, время, поэтому стало тянуться медленно.  Но вот ближе к осени все стали поговаривать, что скоро нас пошлют на картошку. Собирать картошку дело не хитрое, мы её в школе каждый год собирали в совхозе Репьёвском. Для себя мы тоже всегда картошку сажали, окучивали и собирали. Тогда ещё, слава Богу, колорадских жуков не было, и их не приходилось собирать или травить. Так что пожить, и поработать на природе было бы интересно, хотелось сменить казарменную обстановку, которая, как и учёба, тоже порядком надоела.
Наконец пришла пора, видно картошка поспела, и нас повезли на сельскохозяйственные работы. Выехали мы поздно, уже после обеда, как обычно, на бортовых ЗИЛах без тентов. А за бортами была такая желанная и недоступная свобода и милая сердцу природа. Освежающий ветерок обдувал лица, погода стояла изумительная. Куда нас везли, мы не знали, только возили нас довольно долго по каким-то деревням и полям. Наконец машины окончательно остановились, и прозвучала команда: «К машине!». Мы повыпрыгивали и стали разгружать кузова, заваленные нашим скарбом. Место было пустынное, никакого населённого пункта поблизости не было видно, только луга и какая-то рощица, вдоль которой и встали машины. Офицеры командовали разбивкой территории, под их руководством мы устанавливали шатры, собирали дощатые нары. Уже когда начало смеркаться поступила новая команда: лагерь снимать и переезжать в другое место. Было жалко проделанной работы, но что поделаешь. Разобрали шатры и нары, побросали всё хозяйство снова в кузова, расселись сами и поехали дальше.
Ехали недолго, но уже почти совсем стемнело. Машины включили фары, и ничего вокруг, кроме дороги, не было видно. На новом месте быстро наспех стали ставить шатры, собирать нары, и уже за полночь без вечерней прогулки, без умывания, сонтренажей, но после вечерней поверки все рухнули на нары. Бодрствовать остались лишь наряды по роте, да по кухне, которая, как прицеп в виде двух баков с дровяной печью под ними, всё время таскалась за нами.
Утром в шесть часов был подъём. Когда мы вылезли из палаток, то увидели, что расположился наш лагерь на окраине какого-то крупного села. Вокруг грудились всякие сельскохозяйственные строения, и иногда ветерок доносил от них ароматы продуктов жизнедеятельности их обитателей. Сразу на душе стало по-домашнему тепло и уютно. Хорошо в деревне летом: нет вечерних прогулок, зарядок, тревог, занятий и тренажей по ЗОМП, бесконечных построений.
В первый день мы благоустраивали свой лагерь. Все шатры выстроили ровными рядами, провели разметку территории, прокопали канавки, устроили бордюрчики из дёрна и земли, разровняли и посыпали песочком дорожки, огородили кухню, провели туда свет, установили грибок для дневального. Еду на полевой кухне готовил специально с нами приехавший повар. За дрова,  огонь и чистоту на кухне, кроме повара, отвечал суточный кухонный наряд. Еду из баков мы получали в личные котелки, которые вместе с фляжками нам выдали еще вначале службы. Обычно эти котелки лежали у нас в вещмешках, привязанных к сеткам кроватей, снизу.  А вот сейчас они пригодились. Кормили нас без разносолов, но сносно. На свежем воздухе, да после работы аппетит был отменным, и даже после еды всегда хотелось ещё чего-нибудь перекусить.
Стоит отдельно рассказать об особых совхозах Дальнего Востока того времени. Если у нас дома в совхозах работали местные сельские жители, а в сезоны сбора урожая туда нагоняли из городов рабочих, служащих, учеников средних школ и студентов, то здесь мы попали в какой-то полувоенный совхоз. В то время на Дальнем Востоке было сосредоточено огромное количество войск. И, очевидно, частично продовольственное их обеспечение проводилось самими военнослужащими, потому что гражданского населения на Дальнем Востоке для этого было явно недостаточно. Так вот в нашем совхозе, кроме нас работали ещё какие-то солдаты, откуда они были, где жили и питались, мы не знали. Солдаты были везде, гражданские же руководили работами, расставляли работников по местам, показывали, что и как надо делать и уходили. Причём всё, что производил этот совхоз, вся сельхозпродукция предназначалась для армии.
Работа наша началась не с картошки, а с аврала в курятнике. Очевидно, нас ждали, чтобы покончить с застарелой проблемой. На работу в курятник поставили сразу всю роту. А задача была простая – вычистить курятник от накопившегося помёта. Кур на объекте было мало. То ли их к нашему приезду куда-то передислоцировали, то ли съели, а может быть они передохли от какой-нибудь куриной заразы, типа птичьего гриппа, Китай-то ведь был рядом.
Курятник был огромный, куры там содержались не в клетках, а ходили свободно по всем помещениям. Весь пол курятника был устлан толстым – до полуметра, плотным, как асфальт, слоем помёта. На этом ложе стояли деревянные кормушки и металлические корыта с водой. Приподняв эти ёмкости, мы обнаружили под ними полчища мерзких, жирных, буро-красных куриных клопов.
Нас вооружили штыковыми и совковыми лопатами, вилами и носилками. Были там ещё две железные вагонетки, которые были подвешены на рельсы, укреплённые вдоль курятника и выходящие на двор. Мы поплевали на руки, вгрызлись в окаменевшее дерьмо и дело пошло. Кто-то врубался в твердыню, кто-то грузил помёт на носилки, кто-то их таскал на улицу или сваливал в вагонетки, а кто-то толкал и опрокидывал на улице эти вагонетки. Потом вагонеткам стало некуда опрокидываться из-за выросших на дворе гор, и пришлось часть людей перевести из курятника на улицу, чтобы эти горы переместить. На улице работать было лучше, потому что в курятнике, когда расшевелили залежи, значительно усилился характерный для этой субстанции запах. За два дня курятник был освобождён от скверны. Некоторые ребята в укромных местах этой клоаки находили кладки куриных яиц, собирали их в пилотки, и сырыми выпивали. Странно, что никто из них после этого не заболел.
После завершения работы в курятнике, в последующие несколько дней, нас делили на группы и посылали на самые разные работы. Мне довелось поработать на сборе помидоров, причём все, собираемые нами помидоры, были зелёными и очень редко буренькими. Приходилось грузить ящики с помидорами в поле на машины и разгружать в засолочном цехе. Здесь я понял, откуда у нас в столовой на обед берутся солёные огурцы и зелёные солёные помидоры.
В засолочном цехе интересно было наблюдать процесс приготовления квашеной капусты для армии. В крытом большом помещении был установлен огромный металлический цилиндрической формы чан. Он стоял так, что бригаде людей, расположившихся вокруг него, доходил до пояса, глубина чана метра два-два с половиной. Люди вокруг чана были вооружены ножами и электрическими шинковками. Работа шла слаженно, одни резали капусту ножом, оставляя кочерыжки, другие разрезанные части кочанов совали в шинковки, из жерл шинковок всё вываливалось прямо в чан. В чане же, одетые в ОЗК, с накинутыми на голову капюшонами, в чулках от комплекта, надетыми на сапоги, ходили кругами два бойца и утаптывали капусту. Капуста летела им на головы и сваливалась под ноги. Периодически гражданский человек, ответственный за процесс квашения капусты, высыпал в чан крупномолотую соль. Всё по-армейски было просто и эффективно.
Несколько дней я поработал и по своей гражданской специальности - сколачивал и ремонтировал деревянные ящики. В конце концов, пришла пора собирать и картошку. Если все предыдущие дни мы трудились в самом селе или на его окраине, то картофельное поле оказалось несколько дальше. Но ходьба туда по грунтовой дороге, среди лугов, полей и кустарников была приятной. Поле, как обычно, на таких работах было бескрайним, борозды бесконечными, а рабочий день тянулся до темна.
На картошку снова собрали всю роту. На два человека выделяли по одной борозде до горизонта. Провели инструктаж, как надо собирать картошку. Картошку я за свою жизнь собирал много раз в разных хозяйствах и в разное время, но таких порядков не было нигде.
Картошку собирали в те самые деревянные ящики, которые я ремонтировал в предыдущие дни. В каждый ящик входило примерно ведра два картошки. При сборе картошку сразу надо было сортировать по размеру. Так что вдвоём таскать за собой приходилось сразу три ящика: для мелкой, средней и крупной картошки. По мере наполнения ящиков перемещаться вдоль борозды было всё тяжелее. Когда один из ящиков наполнялся полностью, его вдвоем надо было отнести в определённое место, там поставить в штабель и, взяв новый пустой ящик, вернуться на свою борозду.
За соблюдением  калибра картофеля в ящиках, и чистотой пройденной борозды строго следили наши надзиратели - сержанты. Руководствовались они инструкциями, данными им гражданскими лицами. Работа была не в радость, сержанты устроили соцсоревнование: кто быстрее дойдёт до горизонта. Подгоняли, не давали нам духа перевести и спины разогнуть. Не дай бог ещё отстанешь, и будешь тянуть своё отделение или взвод назад, тогда уж совсем затыкают.
Однажды на работе захотелось мне в кустики сходить. Спросил разрешения у сержанта, и потрусил к началу борозды, откуда начинали. Зашёл в густой кустарник и пока там находился, так меня облепили комары, что х/б за ними не просматривалось - все шевелится, жуть какая-то. Я выскочил, как ошпаренный, из этих кустов и побежал, что было мочи. Запыхавшись, я перешёл на шаг, думая, что убежал от комаров, их сдуло всех ветром при быстром беге. Куда там! Из всех складок одежды из сапог стали вылетать кровососы, жужжать. Я снова побежал уже до своего напарника, тогда они уж отстали.  На поле ветерок комаров сдувал, да и трава с ботвой были скошены, - негде им было прятаться.
Наступил вечер, солнце постепенно скрылось за горизонтом. Стало смеркаться, бесконечная наша борозда всё-таки кончилась. Мы ещё из последних сил помогли закончить борозды отстающим парам. Стали собираться на дороге, чтобы строем идти в свой кемпинг. Ветерок затих, стало темно, и тут началось комариное пиршество. Все эти божьи твари повылазили, повылетали из своих закутков и набросились на свои жертвы. Каждый боец и командир сломал для себя веточку и постоянно ей обмахивался, курящим разрешили курить в строю, что категорически всегда запрещалось. Но спасения от комаров не было: просто проводишь рукой по щеке и нескольких комаров обязательно убьёшь. Наконец тронулись в путь, при быстрой ходьбе комары уже не так донимали. Все мысли были только о еде, очень все проголодались за день работы в поле.
Ударными темпами вся картошка нами была собрана подчистую, до самого гороховидного размера и наша сельскохозяйственная эпопея была победно завершена. Удивительно, но я не помню ни одного дождливого дня во время нашего пребывания «на картошке». Стояла отличная сухая погода - мечта любого крестьянина в уборочную пору.

9. Армейская медслужба.

С медицинской службой в армии пересекаются все военнослужащие. Первые контакты с медиками происходят ещё на призывных пунктах, но там работают гражданские врачи. Дальше всем заправляют военные врачи, фельдшера и санитарные инструкторы. Врачи и фельдшера - это профессиональные медики, а санинструкторов готовят в специальных учебках или непосредственно при медицинских пунктах воинских частей.
В нашем военном городке был свой медпункт. Он находился  на противоположном от нашей казармы краю городка и представлял собой двухэтажное здание. На первом этаже медпункта вёлся амбулаторный приём пациентов, делались различные процедуры, манипуляции и перевязки. На втором этаже было что-то вроде маленького, на несколько коек, лазарета или изолятора.
Наверняка там был какой-то врач-офицер, типа начальника медицинского пункта, но я офицера с медицинскими эмблемами в медпункте ни разу не видел. Всеми делами распоряжался мужчина в солидных годах, с сединой в висках, в звании прапорщика. Был он военным фельдшером, и тащил на себе всю медицинскую службу в городке. К нему приводили курсантов, приходили и сержанты и офицеры, Всех он, как мог, тут же на месте лечил, а в сложных случаях отправлял больных в госпиталь или ещё куда дальше по медицинской инстанции.
К нам в роту этот прапорщик приходил неоднократно. С его приходом нас строили повзводно, а он проводил опрос на предмет поноса и вообще плохого самочувствия курсантов. То есть проводил профилактические мероприятия по выявлению заболеваний среди личного состава.
Однажды он пришёл в сопровождении нескольких санинструкторов, которые несли какие-то фанерные ящики цвета хаки. Эта бригада медиков разместилась в вестибюле нашей казармы. Они поставили там столы, покрыли их белыми простынями и разложили на них нехитрые  медицинские инструменты и принадлежности. Сами медики нарядились в белые халаты и встали в исходные позиции.
Нам объявили, что все мы должны пройти какие-то медицинские прививки. Никаких отводов или отказов от прививок не принималось. Всё проводилось в форме приказа. Впрочем, в то время и детям в школе все прививки проводили поголовно, и никто от них не смел отказаться.
Вся рота, раздетая по пояс, выстроилась в длинную колонну на улице, и очередь потянулась в казарму по правой стороне  открытого настежь дверного проёма, а навстречу им, по левой стороне, выходили уже привитые курсанты. Очередь двигалась неожиданно быстро. В порядке очереди я вошёл в помещение, меня спросили фамилию и куда-то записали. Затем с двух сторон от меня два санинструктора обмакнули в банки с йодом палки, обмотанные на концах ватой, и мазнули меня с двух сторон по спине в подлопаточной области. Через два шага от них стояли ещё два санинструктора с большими шприцами, которые одновременно укололи меня под правую и под левую лопатки, соответствующие их стороне. После этого я сделал полукруг по вестибюлю и пошёл на выход. Вот так просто, без заморочек, без всяких там одноразовых шприцев, за считанные минуты всего двумя шприцами была проведена вакцинация восьмидесяти человек двумя разными вакцинами. Такого быстрого вакцинирования я никогда не видел, я даже никому не поверил бы, что такое вообще возможно, но это было со мной. Хотите, верьте, хотите, нет. Главное, что после этих прививок ни у кого из привитых не было осложнений.
Однажды нам объявили, что сегодня в роте день донора. Кто желает, тот может стать донором! Доноров после сдачи крови ожидает усиленный обед и освобождение от занятий на этот день! В этот раз никакого принуждения к сдаче крови или, наоборот, угроз за участие в донорстве со стороны сержантов не было. Всё было сугубо добровольно. Причём, как ни странно, ни сержанты, ни офицеры в сдаче крови не участвовали, только исключительно курсанты.
Для сдачи крови подготовили место всё в том же вестибюле казармы. Доноров укладывали на сдвинутые столы, покрытые простынями, и забирали по двести миллилитров крови. Так что кровопотеря была незначительной. Но некоторые, наиболее впечатлительные ребята, теряли сознание. Их тут же «откачивали». Кровь сдали далеко не все курсанты, всего человек сорок-пятьдесят.
После кроводачи нам выдали значки в виде красной капельки крови с крестом и полумесяцем и отдельно повели на обед короткой дорогой. Кроме обычного обеденного рациона мы получили горячий сладкий чай, белый хлеб с маслом и по половине шоколадки. Есть можно было не торопясь, по-человечески. После обеда чистки оружия и самоподготовки у доноров не было, мы просто сидели в классе, писали письма домой, играли в морской бой, сочиняли и разгадывали кроссворды. Этот донорский день оставил у меня хорошие воспоминания.
Я уже говорил, что в жаркие дни лета 1974 года в Волочаевском городке возникли перебои с водой, и вслед за этим, соответственно, появились проблемы с соблюдением личной гигиены среди солдат. Вода тонкой струйкой текла из кранов в умывальнике только по вечерам. Вместо мытья водой руки перед едой приходилось макать в бочку с раствором хлорной извести.
Однако этих гигиенических мероприятий оказалось недостаточно. Сначала появились единичные случаи заболевания дизентерией, а потом началась эпидемия. Принимались всякие противоэпидемические мероприятия. В наряд по кухне стали ходить только несколько взводов из всего батальона, потому что все остальные были контактными с больными дизентерией.
Почти во всех подразделениях появились больные с поносом, которых называли «пулемётчиками». Всех пулемётчиков после выявления на утреннем осмотре строили и вели в медпункт. Там самих больных и в особенности их стул осматривал прапорщик военфельдшер. Довольно быстро со всего городка он набирал «пулемётную команду». Выявленных больных в сопровождении санинструктора санитарным УАЗиком отправляли в госпиталь.
Проникла эпидемия и в нашу роту. Однажды утром, выбежав из казармы на зарядку, мы увидели на асфальте жёлтую пунктирную полоску от входа казармы по направлению к туалету. Кого-то, видимо, так прижало, что бедняге не удалось вовремя добежать до очка. Оставалось только пожалеть несчастного. Жаловались на утреннем осмотре, конечно, не все кто поносил - ведь многим было стыдно признаться и присоединиться к позорной команде пулемётчиков. Но госпитализировали и изолировали не всех, обратившихся с поносом.
У меня с детства были проблемы с животом, так что я не удивился, когда однажды тоже попал в пулемётчики. Не скажу, что я при этом сильно страдал физически, но скрывать болезнь не было ни желания, ни возможности. Как говорится: «сердцу не прикажешь». В таких ситуациях приходилось чаще, чем обычно, отлучаться по нужде, и в большинстве случаев для этого надо было спрашивать разрешения у командира. А частые отлучки в туалет, «и козе понятно», происходят неспроста.
В медпункте прапорщик выдал нам по баночке и послал в овраг. Там у медпункта весь склон оврага был «заминирован». Выбрав на склоне местечко поровнее и почище, мы присели, немного посидели, а затем каждый из своей кучки или лужицы, у кого уж что получилось, наковыряли или начерпали в баночки анализы. Вернувшись с анализами в медпункт, мы стали ждать своей очереди. Фельдшер всех опросил, пощупал животы, посмотрел на языки и на результаты наших усилий в баночках. Под строгим контролем ушлых санинструкторов всем была измерена температура.  По каким-то признакам я был включён в команду «пулемётчиков», и оставлен ожидать формирования своей «пулемётной команды». Сидеть пришлось весь день, периодически вскакивая и бегая в овраг.
Поздним вечером за нами подъехала санитарка, мы загрузились и поехали. Сопровождал нас и вёз медицинские документы санинструктор. Через некоторое время машина остановилась у каких-то ворот, и нас строем повели по территории госпиталя в инфекционное отделение. Размещалось оно в трёхэтажном кирпичном здании. С одной стороны от него стояли две огромные госпитальные палатки, а с другой одинокий, деревянный туалет, типа сортир. Единственное очко туалета располагалось над открытым канализационным люком. В туалет стояла приличной длины очередь из молодых людей, одетых в солдатское бельё, кое у кого запачканное сзади экскрементами.
Санинструктор подвёл нас к приёмному покою, сдал туда документы и ушёл. Мы встали у открытых, затянутых сеткой от комаров, окон приёмного отделения и стали ждать вызова. Кроме нас были ещё больные, прибывшие раньше нас, поэтому ждать нам пришлось довольно долго. Некоторые ожидающие периодически отлучались в туалет, а кое-кто, выйдя из туалета, снова становился в конец очереди, чтобы, не дай бог, не оконфузиться.
В приёмном покое работали несколько офицеров и санинструкторов. Я даже не вспомню, смотрели ли меня там или нет, и что спрашивали. Но через некоторое время я оказался без документов, одетым, как и все обитатели ин-фекционного отделения, в белое нательное бельё с тесёмочками и в ветхие та-почки на босу ногу. Меня отвели в палатку, стоящую на улице, и показали место на втором ярусе. Постель была нормальная: был матрац, подушка, солдатское одеяло, наволочка и две простыни. На улице было тепло и сухо. Я забрался на своё место, лёг и мгновенно заснул.
Проснувшись утром, я отметил, что здесь не надо вскакивать по команде «Подъем!», и можно лежать, не вставая, весь день. В госпитале не было никаких построений, разводов и поверок. Гражданка, да и только!
Что касается многочисленных пулемётчиков, то до нас ни у кого не было дела.  Пулёмётчиков действительно было много: мы занимали две битком набитые палатки на улице, человек по восемьдесят в каждой и, наверное, большинство палат основного трёхэтажного инфекционного корпуса.
Лечение состояло из выдаваемых мне санинструктором на завтрак, обед и ужин нескольких круглых жёлтых витаминок, белых таблеток, оздоровительного сна и ничего не деланья. Первые сутки я, наверное, в самом деле, болел, потому что всё время лежал на койке, спускаясь вниз только для того, чтобы поесть, принять лекарства, да сходить в туалет.
После осмотра в приёмном покое врач меня больше ни разу не смотрел. Врачи, вообще, в палатке ни разу не показывались. Если у кого-то из больных появлялись жалобы, то они передавались санинструктору, а тот, как правило, выдавал какую-нибудь таблетку, и на этом всё заканчивалось.
Кормили в госпитале вполне сносно. Конечно без разносолов и обжор-ства, а диетически. При вялом образе жизни, который вели пациенты, питания вполне хватало, чтобы дотерпеть до следующего приёма пищи.
Дела мои быстро шли на поправку, и лежать стало скучно. На улице было лето, можно было бы пойти и погулять. Территория госпиталя была  обширна, это же был окружной военный госпиталь, - главное лечебное учреждение Дальневосточного округа. Здесь было разбросано множество зданий лечебных отделений различного профиля, хозяйственных построек и складов. Был магазин, чайная и клуб. Но, к сожалению, вся территория была не для нас. Мы - пулемётчики должны были находиться только на территории, прилегающей к инфекционному отделению. Да и куда ты пойдёшь, если на тебе ничего нет, кроме застиранного до дыр нательного белья и рваных тапочек на босу ногу.
Больные из других отделений имели пижамы, да ещё фланелевые халаты на случай похолодания и фланировали в них по аллеям между корпусами.  Так что вместо гуляния мы посиживали в исподнем, грелись и загорали на солнышке. В клуб, в магазин и в чайную нам дорога была закрыта. Скучно было, конечно, но зато в госпитале не было постоянного прессинга и это было лучшим лекарством.
Благодаря правильному лечению через неделю совершенно здоровым бойцом я был выписан из госпиталя. Где-то между завтраком и обедом мне были выданы документы, форма, и я своим ходом вернулся в часть. О прибытии я доложил старшине и со следующего дня был принят на довольствие в роте. Всё пошло по-прежнему, вот только  в наряд по кухне наш взвод больше не ставили. Правда, никто об этом сильно не пожалел.
Второй раз я попал в госпиталь, заболев ангиной. На улице было жаркое лето, а я простудился. Сначала заболело горло, но я на это не обратил особого внимания, потому что горло и до этого у меня в детстве болело часто, был хронический тонзиллит. Мама всегда меня лечила дома, день-два и всё проходило. Тут же, в армии, мамы не было. На следующий день я пожаловался на утреннем осмотре командиру и был направлен в медпункт. Здесь меня посмотрел фельдшер и назначил полоскание горла фурацилином. Санинструктор из огромной стеклянной бутыли налил жёлто-зелёной жидкости в кружку, я пополоскал ей своё горло и вернулся в роту. На следующее утро я опять сходил на полоскание, но чувствовал себя уже хуже. К обеду я совсем занемог, из-за боли в горле ничего не мог есть. Старшина, увидев мое состояние, приказал мне ложиться на койку и никуда не ходить. В то время я уже плохо соображал, меня ломало, наверное, была высокая температура. Помню, что я лежал на животе, свесив голову в проход между койками, и слюна вожжой изо рта стекала на пол, потому что из-за боли в горле глотать её я не мог совсем. Точно сказать, сколько времени я так пролежал в казарме, не могу, но меня снова повезли в госпиталь. На этот раз повезли в другой госпиталь, куда-то за город. Ехали довольно долго. Кроме меня везли ещё одного парня из нашего взвода, того самого местного, у которого отец был полковником. Звали его Санька Ольховик, был он повыше меня ростом и выглядел как-то взрослее меня.
В приёмном покое мой спутник куда-то позвонил, и через несколько минут пришла женщина в белом халате. Это была его мама, и работала она в этом госпитале. Они немного поговорили с работниками приёмного покоя и оба пошли домой, оказывается, здесь недалеко была их квартира.
Мне же выдали нательное бельё, пижаму, велели принять душ, переодеться и сдать форму на хранение. Я кое-как помылся тёпленькой водой, найденным на полке куском мыла и мочалкой из эмалированного бака с надписью «чистые мочалки». После санобработки меня провели на второй этаж, показали палату и койку. Я так устал и так плохо себя чувствовал, что сразу, ни с кем не знакомясь, лег и уснул. Не знаю, сколько времени я валялся, не вставая, помню только, что иногда просыпался, когда мне делали внутримышечные уколы.
Когда мне полегчало, я перезнакомился со всеми ребятами в палате, узнал местные порядки и стал отдыхать. Когда мы знакомились, и я сказал, что призван в армию из Ульяновска, один больной уточнил: «А ты не из Инзы?». Я очень удивился тому, что кто-то здесь знает про Инзу, и спросил его, как он узнал, что я из Инзы. Оказалось, что он из Куйбышева и вместе с ним в техникуме учился парень по фамилии Сазонов, который говорил точно так, как говорю я, и был он из Инзы. Вот какой особый русский язык сложился в то время в Инзе, что даже за семь тысяч километров меня вычислили.
Госпиталь, в который я попал, был инфекционным. Но в это время, наверное, пик эпидемии дизентерии уже прошёл, и никаких палаток на улице не стояло. Все больные лежали в двухэтажном кирпичном корпусе. И не было никаких двухъярусных коек. Персонал в отделении был военный. Полы во всех помещениях мыли сами больные, причём для этого щедро использовался лизол. И этот характерный запах впечатался в мой мозг на всю жизнь. Уколы делали и таблетки раздавали здесь, как и в окружном госпитале, санинструкторы - солдаты срочной службы. У них я узнал, что здесь рядом расположена учебка, где готовят санинструкторов. К тому времени мне уже было известно, что Витька Чепаксин, с которым я ехал в Хабаровск, попал в такую учебку. Через ребят, дежуривших в нашем отделении, я вышел на Витьку, и он пришёл ко мне в госпиталь, когда я на хозяйственном дворе занимался трудотерапией.
Мы довольно долго болтали, делились впечатлениями о своей службе, вспоминали одноклассников. Витька сказал, что вслед за нами ещё двое ребят из нашего класса попали на Дальний Восток. Потом он ушёл служить дальше, а я остался болеть и лечиться. Это была наша единственная встреча на Дальневосточной земле.
Провалялся я в этом госпитале с недельку и меня выписали. Этим же днём выписали моего попутчика, Ольховика. Он пришел из дома в приёмный покой в чистеньком глаженом х/б, а мне выдали моё скомканное обмундирование со склада, в которое я и нарядился. Затем мы получили документы, зашли домой к нему на пять минут и поехали на автобусе в Хабаровск. Сразу в часть не пошли, Саня позвонил из автомата и повёл меня на квартиру к своей девушке. Я, конечно, был им не нужен, но мы должны были прибыть в часть вместе потому, что документ у нас был один на двоих. Дома была одна его подруга, родители, очевидно, работали. Она нас покормила по-домашнему, и выпили мы на троих бутылочку сухого вина. Квартира, на мой неискушённый взгляд, была богатая, обставленная современной мебелью, там я впервые в жизни увидел такое чудо бытовой техники, как вытяжку над газовой плитой. Ближе к вечеру мы с Ольховиком пришли в часть и продолжили свою службу.
Снова потянулась учёба, наряды, и всё у меня было со здоровьем нормально. Но не так считала армейская медицинская служба. Как-то у нас, тех, кто переболел дизентерией, взяли анализы и, видимо, по их результатам меня снова положили в окружной госпиталь. А в это время уже была осень, листья с деревьев облетели, мы ожидали экзаменов и окончания учебки.
Никаких палаток у инфекционного отделения уже не было. Все больные лежали в нормальных палатах, правда, койки были двухъярусные. Кормили теперь значительно лучше, чем летом. В этот раз я даже почувствовал на своей персоне внимание врачей. Мне проводили различные малоприятные диагностические процедуры, давали какие-то лекарства, однажды вызвали на какой-то консилиум и долго не выписывали. Я чувствовал себя совершенно здоровым, читал книги, лёжа на кровати, ходил по территории госпиталя в пижаме и фланелевом халате. Почти каждый день меня, как здорового, использовали на различных работах, то есть лечили трудотерапией. Для работы нам выдавали старые сапоги, подменку и бушлаты. Работа была, как всегда в армии: что-то таскать, грузить, или разгружать, подметать и прибирать. Однажды выпало много снега и нам пришлось деревянными лопатами его чистить, уже приближалась зима.
Меня начало беспокоить то, как я доберусь до части в летней форме одежды. Ещё больше я был обеспокоен тем, что не попаду в часть к сдаче экзаменов и после окончания учебки, не получу звания младшего сержанта, несмотря на все мои успехи в боевой и политической подготовке.
Уже в ноябре меня выписали из госпиталя, и я прибыл в часть, где сразу получил новое зимнее обмундирование: х/б, ушанку, две пары белья, две пары портянок и трёхпалые солдатские рукавицы. К тому времени всё уже сдали экзамены и ждали приказа о присвоении звания младшего сержанта и классности военного специалиста. Мне сообщили, что документы на меня тоже подали. Так что я с волнением стал ожидать приказа вместе со всеми и очень надеялся, что всё для меня решится положительно.
Но моим надеждам не суждено было осуществиться. В приказе меня не было. И хотя готовили из меня младшего командира, выпускался я из учебки рядовым и даже без классности. Никакого документа об окончании учебки я не получил. Так что в войска я должен был поехать рядовым молодым солдатом, а это значило, что ещё полгода мне придётся пахать, «как папе Карло». Всё так же мне надо будет мыть, подметать, таскать, стоять на тумбочке, словом делать всё, что прикажут самые мелкие командиры, да ещё фазаны с дедами. Младшему сержанту всего этого делать это уже не положено. В учебке за полгода я прошёл только стадию «солобона» - бойца первого полугодия службы, ещё полгода в войсках буду считаться «молодым» и только весной следующего года стану «фазаном», что даст мне, рядовому, некоторые привилегии по службе. Фазану кое-что делать уже не положено, но не по званию, а «по выслуге лет».
После получения приказа все начали пришивать себе лычки, пристёгивать значки классности и готовиться к убытию в войска. Я же ходил и думал, что меня ждёт в новой части после такого позорного окончания учебки. Ведь все, даже самые отстающие курсанты стали командирами, а я как был никем, в смысле военной иерархии, так никем и остался.
В это время на наши места стали уже приходить молодые ребята. В казарме койки сделали двухъярусными. По правую сторону от центрального прохода поселили нас - выпускников, а слева новоиспечённых курсантов. Народу в казарме было - не протолкнуться. Наши командиры переключились на прибывшее пополнение, оставив нас в покое.

10. Снова дорога

На следующий день нам выдали проездные документы и сухой паёк на два дня. Сухой паёк, парадную форму, солдатские ботинки, фуражки мы упаковали в вещмешки и, попрощавшись с сержантами, ушли из роты в новую жизнь. На улице было морозно, и дул противный холодный ветер, но шли мы не долго, всего лишь до клуба, из которого нас забирали в роту полгода назад ещё в гражданской одежде.
В клубе было полно выпускников учебок. Народ толпился у входа, стоял и сидел на стульях в вестибюле и в зрительном зале. На полу сцены кто-то даже спал, положив под голову вещмешок с ценным содержимым и подняв ворот шинели. Все ждали распределения по командам и отправки в разные концы страны и ближнего зарубежья. Отсюда можно было попасть в военные части, расположенные на Дальнем Востоке, в Забайкалье, в Сибири, в Средней Азии и даже в Монголии. Но выбор был не за нами, нам только следовало ехать туда, куда отправят.
Мы сидели, пассивно ожидая и пробуя на вкус наши сухие пайки. Пайки нам нравились. На день было выдано по три банки консервов: одна банка с тушёнкой или колбасным фаршем, две с перловой или гречневой кашей с мясом. Была ещё буханка чёрного хлеба на два дня, галеты, сахар, чай.
Мне повезло, так как долго ждать в клубе не пришлось. К вечеру меня включили в большую группу и нас повезли на какую-то железнодорожную станцию. Там уже ночью нас посадили в поезд и предупредили, что ехать нам до Белогорска Амурской области, где надо будет выйти из поезда, а там нас встретят и отведут куда надо. В вагоне было много солдат, но места хватало всем без занятия багажных полок, мы быстренько разлеглись и заснули.
Утро было солнечным, поезд не спеша катил на запад, поближе к дому. За окном проплывали припорошенные снегом поля, поросшие невысоким лесом сопки и небольшие полустанки. На более крупных станциях поезд останавливался, подолгу стоял, пропуская более важные составы. Иногда остановки были очень длительными, мы выходили из вагонов и прогуливались вдоль путей. Далеко никто не отходил, поскольку было непонятно, когда поезд вновь продолжит движение, и все боялись отстать от своей команды.
Ехать было хорошо, ведь это была свобода. Никакого начальства с нами не было. Все, кроме меня, были хоть и младшие, но командиры, и вели себя подобающим образом: не было никаких пьянок, драк и ругани. Делить между собой нам было нечего, каждый в вещмешке имел одинаковый набор продуктов и одежды. От скуки, которая всегда сопровождает путешественников в поезде, разыгрался аппетит, и сухие пайки быстро таяли.
Вечером, когда стемнело, а в вагоне выключили свет, все снова разлеглись по полкам и начали «давить на массу». Как говорится: «Солдат спит, служба идёт». Ночью я проснулся от того, что поезд стоял на какой-то большой станции, за окном бегали и строились солдаты, слышались команды. В нашем вагоне было тихо, все спали, и, когда поезд тронулся, я снова спокойно заснул.
Утром мы без команд проснулись, и стали ждать прибытия в Белогорск. Когда поезд в очередной раз остановился на каком-то полустанке, мы вышли из вагона и спросили у гражданских жителей, далеко ли ещё до Белогорска. Нам ответили, что мы его уже проехали, и он остался в ста километрах позади. Это означало, что ночью нам тоже надо было выходить. А мы проспали! Как же мы привыкли жить по приказам! Подсознательно мы ожидали, что нас кто-то разбудит, построит и отведёт куда надо.
Мы, конечно, сильно разволновались, кто-то побежал за вещами в вагон, чтобы немедленно сойти с поезда. Но нам посоветовали проехать ещё немного до станции Бузули, а там уже сесть на обратный поезд. Тут же на полустанке почти никакие поезда не останавливаются, и, если мы выйдем здесь, то застрянем надолго. Мы вернулись в вагон, собрали свои манатки и стали ждать станцию Бузули.
В Бузулях оказался вполне приличный вокзал, одно из помещений которого мы заняли своим табором. Поезд в нужном нам направлении ожидался не скоро, на следующий день. Нам оставалось только ждать. От сухого пайка мало что у кого осталось. Денег тоже почти ни у кого не было. Народ стихийно сбился в маленькие кучки по пять-шесть человек, и в складчину покупали хлеб, печенье, кильку в томатном соусе, выкладывали остатки пайка. Словом, не голодали. Ночь переночевали на вокзале, ходить куда-либо никто не решался, так как в Бузулях стояла какая-то войсковая часть, и была опасность попасться местному патрулю. С нашими проездными документами находиться в Бузулях у нас не было никаких оснований.
На следующий день, по протекции железнодорожников станции Бузули, нас без билетов посадили на поезд, следующий в сторону Белогорска. Под вечер мы, наконец, достигли ускользающего от нас города. На вокзале местные жители нам рассказали, где расположен сборный пункт и как туда добраться. Чтобы оградить себя от риска попадания в комендатуру Белогорска, мы построились в походную колонну, а один из новоиспечённых сержантов повёл нас в указанном направлении.
Сборный пункт располагался в клубе, на территории крупной войсковой части. В этой части, как в старые времена, весь распорядок дня: подъём, отбой, обед, сопровождался игрой соответствующих команд на трубе. Видимо, эта часть имела старые военные традиции.
В клубе собралось много нашего брата. Выходить из клуба, было запрещено. Везде сидели и лежали военные различных родов сухопутных войск. Снова, как и в самом начале службы в Хабаровске, мы ждали своего «покупателя».
Покупателями здесь были представители различных воинских частей Амурской области, прибывавшие на сборный пункт с задачей набрать себе нужных специалистов и младших командиров. В роли покупателей выступали младшие офицеры, прапорщики или сержанты. Кому-то из них были нужны специалисты-радисты, кому-то танкисты, артиллеристы и т.д. Причём специалиста «покупателю» необходимо было чем-то соблазнить и завлечь к себе в часть. А специалист здесь мог выбирать из предложений нескольких «покупателей», которые ходили между рядами кресел, заговаривали то с одной, то с другой группой солдат, что-то записывали и шли дальше.
На радио и радиотехнических разведчиков «покупателей» пока не было. И вот однажды он появился - «ловец человеческих душ». Это был старший сержант срочной службы среднего роста и плотного телосложения из Благовещенска на Амуре. Он был так разговорчив и убедителен, что быстренько нас обработал, наобещав всяких благ и привилегий. Служить, мол, будете в большом городе, увольнения каждую субботу и воскресенье, отпуск с выездом на родину почти каждому гарантирован. И главное, служба в разведывательном батальоне - мечта каждого парня, ведь это элита сухопутных войск. Я поддался на его пропаганду и согласился ехать в разведбат в Благовещенск. Кроме меня этот «покупатель» набрал ещё пять человек разных специальностей, в том числе и младшего сержанта Кирносова, моего сослуживца из четвёртого взвода.  Остальные ребята были мне не знакомы.
Нашего «покупателя» звали старший сержант Шматько. Завершив набор нужного «человеческого материала», он всех нас организовал в коллектив, чтобы никто никуда не разбегался и разбредался. Поскольку все мы свои пайки уже давно съели, а выходить куда-либо, нам было запрещено, то естественно, мы были немного голодны. Шматько, видя это, организовал нам кое-какое питание. Он собрал у нас все оставшиеся деньги и пошёл в магазин за продуктами. Принёс хлеба, несколько банок консервов и бутылку «Варны». До чего же вкусным мне тогда показалось это вино.
Потом снова был вагон обычного пассажирского поезда, проверка документов пограничниками на подъезде к Благовещенску. Здесь приграничная зона с Китаем и, кроме военных комендатур и милиции, свою службу несли пограничники. Вот мы и приехали в Благовещенск на Амуре  - столицу Амурской области. Казалось бы, кто о ней чего знает, об этой далёкой области? Где она находится? Что это за пятнышко на карте? Но велика Россия! Подумать только   - площадь Амурской области, затерявшейся на просторах России, больше площади современной Великобритании или Германии! Она, конечно, не плотно заселена, но кто знает, что будет в будущем.
С вокзала мы ехали на автобусе с пересадкой. На пересадочной автобусной остановке кто-то спросил у Шматько: «Товарищ сержант, а где Китай?». «Да вот» - показал он в сторону открытого межу домами пространства. И хотя из-за плохой видимости никто ничего разглядеть не смог, всё равно стало как-то жутко. Ведь полгода нам вдалбливали в учебке, что Китай вероятный противник. И вот до него рукой подать. А вдруг коварные китайцы в нас выстрелят?
Из автобуса мы вышли где-то на окраине города. Сойдя с расчищенного от снега асфальта, пошли по накатанной машинами дороге мимо каких-то разнокалиберных заборов, складов, промышленных корпусов и гор опилок с древесной корой. Через никем не охраняемый, огромный, метров в двадцать шириной, проём в деревянном заборе  мы вошли на территорию воинской части. Здесь, за забором, было всё как положено в армии: строгость, порядок и чистота.
11. В войсках (в/ч 08391)

Военный городок был значительно меньше Волочаевского. Здесь на одной территории, за одним забором, стояли две части. В трёхэтажной казарме, построенной из бетонных блоков, размещался зенитный полк, а рядом  в двухэтажном старинном здании из красного кирпича  жили разведчики двести пятого отдельного разведывательного батальона, в/ч 08391.
Штабы этих частей располагались в отдельном здании. На территории, ещё были клуб, разнообразные склады, погреба, кочегарка, караульное помещение, рядом с ним гауптвахта и одна общая для двух частей столовая. Был, конечно, строевой плац с трибуной, зеркалами по периметру и мозаичным панно, спортивный городок. За заборами, оплетёнными колючей проволокой, и смотровыми вышками на углах располагались автопарки с военной техникой. Парк разведчиков был поменьше, в нём техника стояла в два ряда, у зенитчиков парк занимал огромную площадь, эти два парка разделял забор.
Но не это мне в первую очередь бросилось в глаза, а какая-то неопрятность внешнего вида разведчиков. Почти все они были одеты в старое, поношенное х/б и засаленные бушлаты. Кроме того, мне показалось, что большинство солдат какие-то низкорослые, а строй стоит как-то не по ранжиру.
Нас завели в ленинскую комнату на первом этаже казармы. Через некоторое время пришли старшины рот и развели всех по подразделениям. Мы с Кирносовым, естественно, оказались в роте радио и радиотехнической разведки. Старшина роты Титов завёл нас в каптёрку, принял наши парадки, ботинки, фуражки, а потом приказал нам снять и своё новое х/б. Каптёрщик Костиков взял его у нас и повесил на плечики к другим новым х/б в шкаф. Нам же он выдал подменку, такую же, как нам в учебке выдавали для наряда по кухне. После того, как мы её одели, нас стало не отличить от здешних солдат. Про наше новое х/б он сказал, что выдавать его будет для строевых смотров и других мероприятий, когда в части будет присутствовать высокое начальство. А для повседневной жизни для молодого бойца подойдёт и подменка. Старшина предупредил ещё, чтобы мы берегли свои ушанки, потому что они у нас новые и за ними будет охота.
Спальное помещение располагалось на втором этаже казармы. Все сто шестьдесят человек размещались в одном помещении. Койки стояли в четыре ряда. Посередине казармы был центральный проход. У прохода стояли ряды одноярусных коек, к ним примыкали ряды двухъярусных. Мне показали место на втором этаже. Кирносову же, как младшему командиру, полагалось место на первом этаже.
Перед отбоем ко мне подошёл сержант из нашей роты и сказал, что ночью меня разбудят, и мне надо быть готовым к ночной работе на улице, то есть я должен заранее получить в каптёрке бушлат. После отбоя я уснул, надеясь, что это была такая шутка, что про меня забудут или не найдут под одеялом и не разбудят. Но всё оказалось не шуткой. Ночью, когда все уже спали, меня растолкали, приказали быстренько одеться и выходить на улицу.
На улицу вышло человек десять-двенадцать солдат и сержантов. Мы быстро построились и двинулись за пределы части. Вышли по той же дороге, по которой совсем недавно нас вёл Шматько. Было темно и безлюдно. Скоро мы перешли большую улицу, по которой днём ехал наш автобус и пошли по тротуару. Поступила команда не топать и не болтать. Через некоторое время мы подошли к какому-то кирпичному забору и остановились. Мне, как и другим молодым бойцам, приказали тихонько встать к забору, не разговаривать и не курить. Бывалые разведчики лихо перелезли через забор, и наступила тишина. Через некоторое время за забором послышался шёпот: «Принимайте», и стали появляться полномерные листы ДСП и ДВП. Мы принимали их и складывали на заснеженную землю. Потом за забором стихло, мы снова ждали, а затем снова принимали листы. Натаскав приличную пачку листов, через забор перелезли добытчики. Разделив листы на равные части, каждую пачку подняли за углы по четыре человека, и мы тронулись в обратный путь.
Через тот же неогороженный участок мы спокойно прошли на территорию части, затащили щиты на первый этаж казармы, поставили их вдоль стены коридора и вернулись в свои койки досыпать.
Вот так неожиданно началась моя служба разведбате. В ту первую ночь я понял, что служба здесь будет разительно отличаться от уставной службы в учебке. Но это было реальное, жизненное воплощение слов нашего командира роты в учебке о том, что разведчик это хорошо замаскированный вор.
Постепенно я осматривался и обживался на новом месте. Нет не так. Я сразу с головой погрузился в новый быт и новую службу. А новым тут было буквально всё. Во-первых, все здесь носили чёрные погоны и петлицы, а эмблемы у всех были разные. У нас в отделении было три человека. Кирносов был поставлен на должность командира, меня поставили оператором, а водителем был, отслуживший полгода, как и мы, рядовой Поморцев. Так вот: я и Кирносов носили эмблемы связи, у нашего водителя были эмблемы автомобильных войск. А вот у механиков-водителей были эмблемы танкистов.
Батальон состоял из четырёх разведывательных рот. Наша четвёртая рота РиРТР самая большая, глубина её разведки определялась техническими характеристиками средств радиоперехвата, пеленгации и радиотехнической разведки. 
Первая и вторая роты были предназначены для разведки переднего края противника. Для этого первая рота располагала танками ПТ 76 (Плавающий Танк с калибром пушки 76 мм), а вторая рота боевыми машинами БРДМ 2 (Боевая Разведывательно-Дозорная Машина). Во второй роте ещё был БРДМ РХ для радиохимической разведки.
Третью роту называли глубинщиками, они передвигались на мотоциклах М-72 с коляской и должны были проникать в глубину обороны противника на шестьдесят километров.
Кроме того в батальоне имелся взвод связи, хозяйственный взвод, ремонтный взвод и батальонный медицинский пункт.
Все подразделения батальона были малочисленны. Роты по количеству личного состава примерно соответствовали взводам общевойсковых подразделений, а отделения, как правило, состояли из трёх человек - экипажа одной машины. Поэтому здесь было очень много сержантов, прапорщиков и офицеров. Каждое отделение имело свою боевую машину или какое-нибудь транспортное средство, поэтому в парке было полно техники.
Командир части, начальник штаба, замполит, зампотех были майорами в годах. Все невысокого роста, крепкие, начинающие толстеть мужики. Командиром роты у нас был капитан Чибисов, своим поведением напоминающий гусара. А командиром взвода был лейтенант Волков, только что пришедший из училища молодой офицер.
Армия есть армия, и порядок здесь оказался тоже жёстким, может быть даже жёстче, чем в учебке. Но порядок особенный, здесь уставные отношения дополнились неуставными. Мне вот сразу бросилось в глаза, что в строю солдаты стоят не по ранжиру. И правильно бросилось. Потому что первые шеренги занимали по росту молодые бойцы. Они строго выполняли все команды старшины или замка: делали по команде «Шагом марш!» три первых строевых шага, орали во всё горло песни, тянули носочек, словом, для них был написан «Устав строевой службы СА». Зато в хвосте колонны плелись разного роста прибуревшие деды. Они просто шли в ногу с первыми рядами, иногда даже не вынимая рук из карманов, и покрикивая на идущих впереди молодых бойцов.
Деды, когда надо, могли стать бравыми солдатами, и не ударить в грязь лицом перед проверяющими на смотрах. В повседневной же жизни им можно было не следовать всем строгостям, заложенным в уставах. На дедах во многом или держался нормальный порядок в подразделении или процветал беспредел, вплоть до уголовщины. Ведь офицер в казарме человек временный, он не торчал сутки напролёт с солдатами, не ходил с ними в столовую, в баню, на работы. Он стремился как можно быстрее свалить из части и жить обычной человеческой жизнью. Ему было важно, чтобы в его отсутствие не произошло каких-нибудь ЧП, и для этого он имел в казарме нескольких доверенных лиц, крепких физически и с трезвым умом. Это были, проверенные совместной службой, старослужащие, которые могли быть как сержантами, так и рядовыми. Если деды в части доминировали нормальные, то и порядок они создавали цивилизованный, если же в часть призывался малообразованный контингент, да ещё из Азии, то и порядок возникал совершенно дикий. Но это всё равно был порядок, который устраивал офицеров. Так что, если в какой-то части процветала отвратительная дедовщина, граничащая с уголовщиной, то, я думаю, это было или с молчаливого согласия офицеров или под их контролем.
Как и в учебке, в разведбате тоже постоянно проводились занятия. Обязательно было присутствие на политзанятиях, а вот занятия по боевой подготовке были не у всех бойцов. Все водители и механики-водители постоянно возились со своей техникой. Они в любую погоду торчали в парке, как говорится, всегда были приделе. У радио разведчиков и глубинщиков были занятия по китайскому языку и другие занятия в классах. Глубинщики часто целыми днями где-то бегали и ползали по сопкам в маскхалатах, с автоматами, рациями и биноклями.
А вот мы - радиотехническая разведка были как-то не при деле. Видимо, поэтому мы были обречены постоянно ходить в наряды. Так я сразу стал «вечным дневальным». Вечером сдавал  наряд смене, а через сутки у них сам же и принимал. Иногда ставили в наряд и через двое суток, но это мало что меняло. Всё равно: хоть в наряде, хоть без наряда, вся служба состояла из хозяйственных работ в казарме, вокруг казармы, в разных каптёрках и в парке.
В наряде трём дневальным нашей роты, кроме поддержания порядка в расположении, каждый день было вменено в обязанность, обеспечить весь батальон водой для умывания. Для этого к заднему входу казармы после обеда подъезжал ГАЗ 66 с цистерной тонны на две воды. В это время дежурный по роте сержант «вставал на тумбочку», а трое дневальных брали три ведра и шли перетаскивать эту воду из цистерны в железный бак,  поднятый под потолок в тёплом помещении первого этажа. Один дневальный вставал к цистерне и черпал воду, второй залезал на бак, а третий бегал челноком между ними с ведром от машины, стоящей на улице, к баку. К сдаче наряда, к семи часам вечера надо было наполнить бак водой и навести порядок в помещении расположения роты.
После сдачи наряда «покой нам только снится», работа в казарме для молодого солдата была всегда. Да нам, наверное, еще и не повезло. Так получилось, что в казарме в то время проводился капитальный ремонт с перепланировкой помещений. Днём-то все солдаты, как положено, занимались на занятиях, торчали в парке, или ещё где-то, а вечерами и ночами пахали в казарме. Мы постоянно что-то ломали, таскали строительный мусор в корытах за пределы части, потом всё мыли и чистили, чтобы к приходу офицеров утром всё было чисто и по уставу.

12. Разведчик это хорошо замаскированный вор!

Сначала пару слов о роли офицеров в организации ремонта и благо-устройства казармы. Я уже рассказал, как в первую же ночь побывал на «деле» по добыче стройматериалов для благоустройства роты. И это было только начало моего «большого пути».
Обычно всё начиналось с безобидного на вид пожелания командира роты, или ещё кого-то из влиятельных офицеров видеть тут или там какие-то перегородки, стеллажи, двери и другие чудеса интерьера или же они хотели видеть в своём классе наглядные пособия по всем стенам.
Офицер ставил задачу старшине или заместителю командира взвода. Силы и средства для выполнения задач должны были обеспечить сержанты и старшины. Материальных средств, для достижения поставленных целей не выделялось вообще, или давали только часть нужного материала. Всё остальное необходимо было как-то добыть, применив солдатскую смекалку. А вот силы в Советской Армии всегда было достаточно. Причём сила бесплатная, и сила эта у младшего командного состава ночью была под рукой.
Позднее я узнал, что в мою первую ночь службы в разведбате мы ходили на мебельную фабрику, где я в последующее время бывал неоднократно. Днём мы там часто работали подсобными рабочими на различных станках, убирали территорию, что-то перетаскивали с места на место. Но главной нашей задачей было не выполнение производственного плана, а выяснить, что где лежит, подготовить свободное проникновение в цех и вынос продукции в ночное время. При удачном раскладе мы старались ещё днём вынести, что нам надо из цеха и припрятать поближе к забору. Ночью мы осуществляли перемещение материальных ценностей промышленного предприятия в Советскую Армию. Для себя я ни разу там ничего не взял, да и не нужно мне там было ничего.
Пёрли же мы всё, что производила эта фабрика, и что могли вынести. В основном это были плиты ДСП и ДВП, кресла, стулья, журнальные столики, панно, выполненные из шпона благородных пород дерева. Полиэфир и отвердитель для полировки мебели тащили прямо в тридцати восьмилитровых бидонах. Старшины рот в каптёрках, командиры рот в своих канцеляриях сидели не на табуретах или стульях, а в шикарных креслах, стены помещений были увешаны художественной продукцией мебельной фабрики.
Однажды поступила тревожная весть, что двоих разведчиков из нашей роты ночью на фабрике замела милиция. Говорили, что они до такой степени оборзели, что залезли в кабинет директора фабрики и ночью смотрели там телевизор. Сторож фабрики, увидев в окне управления свет и движение, сам побоялся туда идти и вызвал милицию.
Что после этого началось у нас в части! Это был аврал по уничтожению вещественных доказательств. Перед казармой на территории части был большой пустырь, на котором иногда мы играли в футбол, тренировались в метании гранаты. На этом пустыре запылал костёр до неба, и в него полетело все, что было незаконным путём приобретено всеми подразделениями батальона. Было, конечно, жалко, но был приказ: всё, что может указать на мебельную фабрику, сжечь. Всё сгорело, пепел разровняли, и все стали бедными, как церковные мыши. Этим же днём двое пойманных разведчиков, как ни в чём, ни бывало, вернулись в часть и не понесли никакого наказания. Видимо дело замяли - гражданские власти не захотели ронять тень на армию.
Был у меня один интересный случай, связанный с ночным визитом на мебельную фабрику. Я тогда уже был опытным добытчиком и ходил во главе бригады. Нужно было принести ДСП и ДВП для батальонного медпункта. Они хотели разделить своё помещение и сделать маленький изолятор на три-четыре койки. Для этого меня и всю бригаду даже положили в медпункт, чтобы ночью не светиться в спальном помещении перед нарядом. Ночью, как обычно, мы подошли к забору фабрики, оставили там носильщиков, вдвоём перелезли через забор и начали таскать плиты. Натаскав и передав через забор столько плит, сколько было нужно, и сколько могли унести, мы спокойно пошли в обратный путь.
Неприятности начались, когда мы проходили мимо шпалозавода. Откуда ни возьмись, появился мужик, наверное, сторож этого шпалозавода, и начал орать что-то нехорошее про нас и про наше ночное дело. Можно, конечно, было его потихоньку чуток прибить, но тогда нас бы вычислили, ведь дорога-то мимо шпалозавода вела только в наш городок. Но конфликт был разрешён другим путём. Мужик сам потребовал у нас часть добычи за молчание. Пришлось, скрепя сердце, проклиная алчность этого бдительного сторожа, отдать несколько плит.
Облегчённые мы двинулись дальше, зашли в городок, прошли мимо казармы зенитчиков, и тут, когда до входа в нашу казарму оставалось метров двадцать, дверь казармы открылась, и из неё вышел дежурный по части. Это был старлей, недавно прибывший в часть на должность командира взвода связи. Сначала, увидев нас, он на мгновение опешил, а потом заорал: «Стой! Стрелять буду!» и полез в кобуру за пистолетом. Мы бросили плиты и врассыпную, в темноту. Я мигом, за считанные секунды оказался в туалете, невдалеке от казармы, по-солдатски, быстренько разделся до белья, оторвал доску стены туалета, одежду положил за стеной и досочку поставил на место. После этого в одном белье и сапогах прошёл в казарму, как будто из туалета и лёг на своё место.
Старлей оказался нормальный мужик, просто он ещё не знал о нашей ночной жизни. В известность никого из офицеров, что сегодня ночью мы пойдём на дело, конечно, никто не ставил. Нельзя было компрометировать командиров, они ведь, якобы ничего не знали. Дежурные офицеры обычно всю ночь были в штабе и только некоторые наведывались в казарму посмотреть, как там идёт служба. Кое с кем из наиболее ретивых офицеров связываться было вообще опасно, они могли и заложить о ночных делах командованию, а оно должно было принять меры. Поэтому мы ходили на дело не при всех дежурных по части, а при тех, кто никогда не появлялся в казарме после отбоя. Старлей же, узнав, что это свои ребята пришли с дела, пожурил нас, и сказал, что его о такой вылазке надо было поставить в известность, а то ведь, не дай бог, он мог кого-нибудь пристрелить ненароком.
Вообще, где бы мы ни работали, а работали мы почти на всех предприятиях города, везде нами прилагались усилия чего-нибудь утащить. Правда, это не всегда удавалось, но были и хорошие места. Например, работая на складах сельхозтехники, мы однажды так нагрузились всяким ценным слесарным инструментом, что, выходя с территории предприятия, едва переставляли ноги под тяжестью похищенного. С винной базы тащили в часть во флягах какое-то испорченное вино, которое потом фильтровали и все с его удовольствием пили.
Был случай, когда одному из водителей хозвзвода перед проверкой командир поставил задачу, чтобы машина непременно была на ходу. А у неё сгорел генератор. Генератора зампотех ему тогда не дал, запчасти были не всегда. А когда были, то в первую очередь выделялись для боевых машин. Значит, надо было рабочий генератор добыть, то есть снять с другой машины. Тут встала проблема, - с какой машины? Все водители в парке уже знали, что у такой-то машины сгорел генератор. Значит, у своих не сопрёшь. Парки соседних частей ночью, как и наш парк, охранялись вооружённым караулом - могли и подстрелить. Генератор был снят с автомобиля в автопарке гражданского предприятия, расположенного неподалёку. Ночью небольшая бригада друзей-водителей хозвзвода с гаечными ключами потихоньку на ощупь в темноте тихо провела эту операцию. К проверке машина была на ходу. Как сейчас говорят: водителю «респект и уважуха» от командира, за это могли и в отпуск отпустить по результатам проверки.
Однажды я попал в неприятную историю, связанную с воровством, и даже имел по этому поводу беседу со следователем особого отдела. Дело было зимой, батальон готовился к выезду в зимние лагеря, а часть нашей роты готовилась к выезду на границу на боевое дежурство. Я, как обычно, был дневальным и стоял на тумбочке. После отбоя в такие напряжённые дни почти половина личного состава не ложилась спать. Все что-то делали. Кто подшивал валенки, кто чинил бушлаты или полушубки, в общем, все готовились к жизни в полевых условиях.
Тумбочка дневального стояла на выходе из спального помещения на втором этаже, первый этаж этой ночью не был опечатан, там, в классах шла активная подготовка к выезду. Народ мимо меня курсировал постоянно, да ещё и в туалет люди бегали на улицу в сапогах, шапках и накинутых шинелях.
Прошла мимо меня и небольшая бригада из нашей роты на какое-то неизвестное мне дело. Одеты они были в бушлаты. Впоследствии оказалось, что они подломили ледник у зенитчиков и пытались вытащить оттуда несколько тушек мороженных новозеландских баранов для улучшения рациона при жизни на точке. Но им не повезло, их поймали повара, сильно избили и задержали.
На следующее утро поднялся скандал, к нам в часть пришёл следователь и я оказался единственным свидетелем того, что кто-то выходил из казармы ночью в такое-то время. Весь батальон, все поголовно заявили, что они спали сном праведников. Я же в это время должен был стоять на тумбочке, и никак не мог не видеть, проходящих мимо меня одетых по-зимнему людей. Поэтому я сказал, что видел, как мимо меня, примерно в такое-то время, прошли такие-то люди, но куда они пошли, я не знаю. Больше следователь меня ни о чём не спрашивал, но и этого было достаточно, чтобы я прослыл стукачём, и имел серьёзный инцидент с дедом по фамилии Мартовский, который водил эту группу на дело. Опять же никаких последствий, и наказаний виновные за это не понесли, все тихонько разъехались по лагерям и точкам, а дело было замято.
Почётно было стащить что-нибудь у зенитчиков или других соседей. Крали, конечно, и у своих же разведчиков. Но своровать надо было так, чтобы комар носа не подточил, иначе могло быть плохо. Сворованная вещь должна была либо исчезнуть навсегда, либо её невозможно было идентифицировать. Поэтому воровали то, что шло в переделку, или новые, ещё неклейменые вещи. Воровать-то у солдата особенно нечего, но крали зубные щётки, мыльницы, всякие сплавы металлов типа бронзы или рандоли. Всё это добро шло на изготовление наборных ручек для ножей и всяких украшений формы дембелей.
В бане, в столовой, в клубе, везде, где бывало скопление солдат, необходимо было быть бдительным воином, всё своё, а точнее казённое имущество, строго оберегать. Если у тебя что-то украли, например, пилотку, ушанку, ремень, а ты пришёл жаловаться старшине и просить его дать что-нибудь взамен украденного, то ответ его будет однозначным: «У тебя не украли, а ты просрал! Пойди и найди что тебе нужно, и не дай бог, будешь одет не по форме. Кругом! Шагом марш!». Приходилось прибегать к хитрости, изворотливости и как-то обрести нужную тебе вещь. А иначе твой солдатский вид будет незавершённым, ты будешь выделяться, и все, включая офицеров части, будут видеть - вот стоит чмо, у которого даже пилотки-то нет.
В больших коллективах всегда найдутся охотники до чужого добра, но у нас в разведбате это было формой существования, фактором борьбы за выживание. Уже на гражданке, спустя годы после демобилизации, я иногда прибегал к «разведывательным» навыкам, полученным в армии. Со временем меня при этом всё сильнее стала мучить совесть, и я постепенно перестал брать чужое, хотя, плохо лежащая вещь, и сейчас, порой, вызывает у меня желание стать её хозяином. А ведь до армии я никогда чужого не брал. Можно сказать, был девственно чист в этом отношении.

13. Трудовые будни разведчика.

Когда я вспоминаю вторые полгода своей службы, то удивляюсь, сколько событий произошло в этот период. Как  смогли уместиться в одно время постоянные наряды дневальным по роте, караулы, работы в части и вне её, учения и много ещё чего. День наш был так плотно спрессован, что в нём хватало времени на всё. Длился день бесконечно долго, а ночь была коротка, это и не мудрено, если учесть, что спать тогда удавалось не более четырёх часов  в сутки.
Не знаю, кто был инициатором и стратегом капитального ремонта казармы, но планы у кого-то были грандиозные, и реализация этих планов проводилась настойчиво, упрямо и долго.
Наличие рабочих рук проблемой не являлось, среди солдат находились плотники, электрики, жестянщики, маляры и прочие специалисты-строители. Заинтересовать солдата хорошо работать не сложно. Можно на время работы освободить его от несения службы, можно пообещать отпуск или дембель первым эшелоном, и уж они будут пахать без принуждения на совесть. Деды  работу за ранний дембель называли «аккордным дембельским подрядом». Выполнил поставленную задачу – и после приказа в числе первых демобилизовался.
Со строительными материалами было сложнее. Для грандиозной стройки материалов с мебельной фабрики не натаскаешь. Высшее командование, очевидно, средств на ремонт тоже не выделяло. Где же взять пиломатериалы, гвозди, стекло и прочее?
В Благовещенске в то время было несколько деревообрабатывающих предприятий. Прямо рядом с частью располагался небольшой шпалозавод, а на другом конце города, на реке Зея было большое предприятие под названием сплавбаза. Вот, в основном, на этих двух предприятиях Амурской области трудом солдат-разведчиков создавалась материальная база ремонта нашей казармы.
Мне довелось поработать на многих предприятиях. Поскольку шпалозавод был буквально за забором, то туда мы приходили пешочком. В бушлатах, ватных штанах и валенках работали на пилораме, подносили брёвна к транспортёру, или принимали после пилорамы шпалы, бруски и обрезки. Работали мы там втроём. Два солдатика и младший сержант Писемский. Писемский был в то время фазаном, и мне он запомнился тем, что впервые от него я услышал ругательское слово «блин». До этого блин для меня был только продуктом питания, а не производным от слова «****ь». Ещё он мне показал отличную чайную на территории части топографов, там можно было выпить кофе со сгущённым молоком и съесть большой розовый глазированный пряник за семь копеек. Шпалозавод работал в одну смену, мы там появлялись после развода, на обед ходили в часть, а после работы шли в казарму. Эта наша работа была в масштабе батальона незаметной, ведь многие из нас тогда работали где-то на стороне.
Другое дело началось, когда бригады из батальона стали работать на сплавбазе. Тогда было создано три бригады по десять человек, для работы в три смены. Весь ритм устоявшейся солдатской службы нарушался, подлаживаясь под восьмичасовую рабочую смену. В обеденный перерыв рабочие ели в своих бытовках то, что приносили из дома. Мы тоже организовывали своё питание сами, столовой на сплавбазе не было и нас там не кормили.
Я попал в бригаду, которая работала с восьми утра до четырёх вечера. Утром вся бригада, кроме меня, ещё до завтрака уходила на остановку, и там её подбирал автобус со сплавбазы. Они начинали работу, как и положено с восьми утра. Я же шёл на завтрак с ротой, после завтрака наполнял два термоса кашей и чаем, собирал пайки хлеба, масла и сахара в вещмешок, и шел на остановку городского автобуса. Нагруженный термосами в обеих руках и вещмешком за спиной на городском автобусе бесплатно я добирался до сплавбазы и включался в производственный цикл, оставив завтрак в бытовке. Во время обеда в двенадцать часов ребята ели свой завтрак, а я спал на батарее в цеху. После работы, по возвращении в часть, мы съедали, оставленный нам в столовой, уже остывший, обед.
По рабочим местам нас расставляли мастера, обычно ставили по одному, по два солдата к кадровому рабочему. Работа там была частично механизирована так, что почти всегда мы работали у каких-нибудь станков.  Работа бригад на сплавбазе продолжалась не один месяц, правда состав бригад периодически менялся. Постепенно в деле были задействованы все роты батальона.
Никакой оплаты мы, естественно, не получали, я так думаю, что мы тогда работали на пиломатериалы для ремонта казармы. А это были половая рейка, вагонка, плинтуса, брус и прочая продукция предприятия.
Самой тяжёлой работой зимой 74-75 года была разгрузка вагонов с углём. Часто внезапно, уже после ужина, когда все мечтали о скором отдыхе, поступала команда на построение на улице в рабочей одежде для разгрузки угля. Все одевались, выходили, строились. Затем нас везли на «Уралах» туда, где на железнодорожных путях стояли гружёные углём вагоны. Их могло быть четыре, пять или шесть. Нас разбивали на равные по количеству людей бригады, и каждая  бригада начинала разгружать свой вагон.
Наверное, летом разгружать уголь не сложно. Открыл люки с двух сторон по бортам вагона, и уголь высыпается на землю, только сверху из вагона его чуть-чуть подталкивай, потом от путей уголь убрать и всё. Зимой же при тридцатиградусном морозе всё обстояло иначе. При добыче уголь, очевидно, поливали водой, чтобы не было особенно пыльно, и мокрым его грузили в вагоны. В вагонах вода замерзала, и образовывался монолит угля со льдом. Поэтому после открывания люков, из них уголь не высыпался. Надо было ломом долбить снизу вверх и откалывать куски угля, которые падали под ноги. Это была адская работа. Когда кто-то пробивал снизу дыру до верха, то можно было работать сверху, становилось полегче, и работа шла быстрее. На разгрузку уходило много времени, иногда вся ночь. Приезжали в часть все, как шахтёры, с ног до головы, покрытые угольной пылью, усталые, с измождёнными лицами.
Уже позднее, на втором году службы, когда можно было сидеть в части и, ничего не делая, ждать дембеля, я выбрал другой вариант службы, продолжив добровольную работу на гражданских предприятиях Благовещенска, но не на разгрузке угля, конечно. На разводах я всегда был готов куда-нибудь умыкнуть из части, подальше от начальства и от необходимости постоянно прятаться или делать вид, что занят важным военным делом.
За второй год службы мне довелось поработать на многих предприятиях города, сейчас уж всего и не вспомнить. Но помню, что много работал на заводе ЦРМ (центральные ремонтные мастерские). Он располагался рядом с нашей частью за шпалозаводом. Там ремонтировали автомобили и делали из грузовиков какие-то самопальные автобусы. Этот завод со временем стал, как родной, мы свободно проникали на его территорию через многочисленные прорехи в заборе, свободно заходили в цеха, здоровались с мужиками, сами включали электрическое точило и делали ножи. 
Часто мне приходилось бывать на авторемонтном заводе. Завод этот был довольно крупным, там даже был конвейер, на котором собирали какие-то грузовики.  Наша работа на этих предприятиях, как и на прочих, состояла в уборке мусора и перетаскивания всякого железного хлама. Не исключаю, что благодаря нашей работе на этих предприятиях, техника батальона заводилась и могла ездить. Я так думаю потому, что посылал нас туда зампотех батальона. На авторемонтный завод одно время нас даже возили на директорской «Волге». Мы круто подъезжали к заводу, выходили из машины, брали мётлы, совки, носилки и начинали мести, скрести и таскать мусор.
Довольно большая бригада из батальона долго трудилась в селе Троицкое на строительстве птицефабрики. Туда все хотели попасть на деревенские харчи и подальше от командиров. Да ещё говорили, что там все деревенские девки кровь с молоком и с …яйцами. Но я туда, к сожалению, не попал, только однажды нас туда ненадолго завезли по пути с какой-то другой работы. Там было классно, просто курорт.
Запомнилась работа на винбазе. Там мы работали за японский линолеум. Это нам сразу объявили. Мы перебирали и расставляли в ящики пустые бутылки, разгружали ящики с вином из вагонов в склады, работали в складах, заваленных пахучими травами в мешках, этикетками алкогольных напитков и всякой всячиной. Нас понемногу угощали вином и кладовщицы и грузчики. Иногда кое-кто из нас к концу рабочего дня порядком набирался. А ещё на территории винбазы мы обнаружили две железные двухсотлитровые бочки с каким-то мутным бурым вином. Нам пить его не хотелось, поскольку мы попивали нормальное вино. А вот ребятам в казарму мы принесли этого пойла в двух фляжках. Ребята его процедили через воронку с уложенными в неё промокашками и с удовольствием выпили. Все последующие дни у нас у всех на ремнях болтались фляжки, и каждый работник с винбазы приносил в казарму свою лепту. К концу нашей работы на винбазе бочки почти полностью опустели, на дне их оставалась лишь какая-то не фильтруемая жижа.  А линолеум отличного качества, с красивым рисунком впоследствии был постелен на весь центральный проход казармы.
Существовали ли какие-то легальные формы коллективного трудового договора между предприятиями и воинской частью я не знаю. Но сильно со-мневаюсь, что были. Думаю, что не существовало даже правовых норм для заключения подобных договоров. Офицеры с нами на работы по гражданским предприятиям никогда не ездили. Видимо всё было договорено заранее на уровне начальников предприятий и командования части.  Мы же, солдаты, вообще голоса не имели и никаких документов не подписывали. Правда, на предприятиях нас никогда не обижали. Если мы долго там работали, то рабочие здоровались с нами, как со своими. На некоторых предприятиях нам давали деньги на обед, и мы шли в какое-нибудь кафе, или в рабочую столовую. При работе в сельхозтехнике секретарь директора выдавала нам на обед по целому рублю, так что мы могли взять первое, второе, да ещё по бутылке пива на третье.
Ремонт же в казарме достиг своего апогея летом 1975 года. Когда потеплело, всех из казармы выселили на улицу. Конечно не совсем на улицу, а на пустыре перед казармой поставили палаточный городок, как в лагерях. Это были не обычные палатки или шатры, а натянутые на каркасы из железных труб танковые тенты, а вместо одной из торцовых стенок ставилась стенка из ДСП с дверью. В палатках жить было хорошо, больше укромных уголков, не так всех видно, как в казарме и лучше прятаться от командиров.
Для ремонта казармы была создана бригада плотников во главе с каптёрщиком четвёртой роты. Этот каптёрщик по фамилии Луцик в то время был уже дедом, он оказался мужиком рукастым и пахал как заводной, для этого у него был интерес - аккордный дембельский подряд. Всё тогда делалось  вручную топором, ножовкой, рубанком и молотком, никаких электрических пил и рубанков не было.
Для того чтобы что-то принести, сломать, демонтировать, прибрать после работы, как всегда привлекались в нужном количестве солобоны и молодые. А работы было много. Убрали и выкинули весь старый пол, на новые лаги постелили новый, подогнав досочку с досочке. Пол после этого не красили, а стали натирать мастикой, как паркет. Всё спальное помещение по периметру и все колонны внутри обшили вагонкой на высоту полтора метра и покрыли лаком. Отремонтировали, перезастеклили и покрасили все окна. На центральный проход постелили японский линолеум. К осени казарма просто сияла. Если раньше по ней ночами бегали мыши и тараканы, то после ремонта чистота и порядок стали просто образцовыми.

14. А военная служба-то была?

А это у кого как. Многое зависело от военной специальности. Кое у кого из нас были даже постоянные боевые дежурства. Так в нашем штабе круглосуточно сидели на радиоперехвате по два солдата радио разведчика из четвёртой роты, которые слушали в эфире китайцев, и записывали подозрительные разговоры на магнитофоны. Бобины с записями потом передавались в штаб дивизии для перевода и анализа. Два раза в год, по месяцу зимой и летом, рота РиРТР выезжала на точки на боевое дежурство со всеми пеленгаторами, радиоперехватом и группой обработки разведданных, но без расчётов радиотехнической разведки. В это время остальной батальон выезжал в лагеря в Белогорский учебный центр.
Служба, конечно, была. Были занятия в классах, на технике, в поле. Были наряды, караулы, патрули по городу, крупные и мелкие учения, стрельбы, проверки, строевые смотры, часто бывали учебные тревоги.
С тревог и начнём. В разведбате, как и в учебке, тоже были сонтренажи по вечерам, которые, в основном,  проводили старшины рот, гонять мизерные взводы никому, наверное, было не интересно. Так что одеваться быстро здесь умели все. С этим было всё в порядке, да это было и не главное, что здесь необходимо было сделать по тревоге.
Тревога обычно проводилась ранним утром, как и в учебке. Моей задачей по тревоге первым делом было замаскировать одеялом окно напротив кровати. Из окон второго этажа казармы был виден Китай, так что это была не лишняя предосторожность. Одевшись, все бежали в ружейки, хватали своё личное оружие и средства защиты. После чего водители мигом убегали в парк готовить машины, посыльные убегали в город за офицерами и прапорщиками. Все остальные начинали таскать из ружеек в автопарк метров за двести-триста и грузить на машины всякое военное имущество. Это были стволы крупнокалиберных пулемётов, железные коробки с крупнокалиберными патронами, ящики с новыми секретными противогазами ЕО62, оптикой, приборами ночного видения и бесшумной стрельбы, щелочные и кислотные аккумуляторы. Молодым солдатам, обвешанным оружием, противогазами, ОЗК, приходилось бегать с ящиками по несколько раз туда и обратно, поскольку вся эта работа выполнялась только ими. Сержантам, дедам да и фазанам это было не положено. В парке в это время дым стоял коромыслом, под открытым небом дышать было нечем. На сорокаградусном морозе все прогревали двигатели, крутили рукоятки «кривых стартёров». На танках специальные нагревательные устройства изрыгали в небо метровые столбы пламени, мотоциклисты бегали по парку, с толкача заводя своих боевых коней.
Наш УАЗик тоже надо было завести. Водитель, раскочегарив паяльную лампу, ставил её на переднее колесо и направлял пламя через специальное отверстие в крыле на картер двигателя. Мы всем расчётом по очереди крутили рукоятку, чтобы масло перемешивалось и равномерно прогревалось, а затем пробовали запустить двигатель. Часто это даже удавалось сделать.
Зимой через полтора часа, а летом через час звучала команда «отбой тревоги». Это время было нормативом выхода батальона из парка. Кто не завёлся, не уложился в норму, тот будет пахать в парке до тех пор, пока его машина не начнёт заводиться. Но это потом. А сразу после тревоги надо всё, что загрузили в машины, перетаскать обратно в ружейку, сложить, сдать под охрану наряду. Затем убрать свою территорию в казарме, умыться и почистить зубы. Но молодому солдату, пока он пашет, не всегда оставалась время и вода для соблюдения гигиены. Так что на завтрак, зачастую, ему приходилось идти усталым и взмыленным.
Про наряды дневальным по роте зимой 74-75 года рассказывать особо нечего, это было бестолковая каждодневная рутина, из которой всегда хотелось вырваться. Вырваться, однако, удавалось в какую-то другую работу или службу. Так на месяц, когда весь батальон уехал в лагеря и на точки, а нас, радиотехнических разведчиков, оставили для поддержания порядка в части, я попал в караул. Был у нас, разведчиков, один трёхсменный пост в парке части, а в караулке мы располагались вместе с караулом зенитчиков. У них было постов больше: в парке, у складов, и на губе. Начальник караула был один на всех. Разводящих же было двое: один наш, и один от зенитчиков.
Караульное помещение хорошо отапливалось, и там была сушилка для одежды и валенок. На деревянных нарах можно было поспать в смену перед выходом на пост. После сдачи поста была смена бодрствования, во время неё надо было сидеть за столом и учить устав караульной службы.
Зима была очень холодная. Ночью температура часто опускалась ниже сорока градусов. Одеты в карауле мы были достаточно хорошо, по погоде. На нас было две пары белья, простое и байковое, х/б, ватные штаны, фуфайка, сверху шинель, на ногах две пары портянок и валенки, на руках трёхпалые рукавицы, на голове ушанка с опущенными клапанами. Выходя на пост, лицо до глаз мы укрывали вафельным полотенцем, оно спасало от ветра и, прикрыв им нос и рот, было легче дышать. И всё равно из теплого помещения до поста идти было не жарко. Принимая пост у часового, забирали у него и овчинный тулуп до пят, с длинными рукавами и огромным воротником, который в поднятом состоянии был выше головы. Тулуп был тяжеленный, мешал двигаться, смотреть по сторонам и автомат всегда соскальзывал с покатого плеча. Но в тулупе было теплее два часа бродить по парку на лютом морозе с ветром.
Одиночество на посту скрашивала наша батальонная собачонка Буська, которая ночью часто трусила рядом с часовым и дрожала от мороза. Иногда я брал её на руки под тулуп, и тащил там, отогревая, пока руки не уставали и я снова пускал её на землю. Буська была маленькая, но очень умная собачка. Она знала всех разведчиков и перед ними приветливо махала хвостом, всех же остальных людей, включая соседей зенитчиков, облаивала. Её присутствие ночью на посту в парке гарантировало от проникновения на охраняемую территорию посторонних, потому что зря она никогда не лаяла. Её почти всегда солдаты брали с собой в лагеря и на учения, но в этот раз её почему-то оставили при части, видно она никому не попалась на глаза при отбытии батальона.
Однажды в карауле офицером зенитчиком была объявлена тревога: «Караул, в ружьё!» Я был в это время в караулке, вскочил и быстренько занял позицию согласно расписанию, как и весь караул. А наш разводящий сержант прибурел: он остался лежать на нарах, сказав, что команды офицера из другой части его не касаются. За эту борзость он из караула попал сразу на губу, и из охранника стал охраняемым.
А губа, то есть гауптвахта, у нас была отвратительная. Командовал там здоровенный прапорщик с явными садистскими наклонностями, и бедных гу-барей под его гнётом было просто жалко. У них весь день не было ни минуты покоя. Всё время под конвоем они что-то чистили, подметали, таскали или копали. Если вдруг случалось, что никакой чёрной работы в зенитном полку не было, то прапор их гонял строевым шагом на плацу, и далеко разносились его грозные команды, сопровождаемые унизительными эпитетами и матом.
После караула мы сутки занимались тем, что мели, чистили и убирали в казарме, возле неё и в парке, а в семь часов вечера снова заступали в караул. И так до возвращения батальона из лагерей и с точек. Когда вернувшиеся из лагеря солдаты стали заходить в казарму, то смотреть на них было смешно. Лица у них были чёрные от копоти потому, что все они месяц жили в палатках, отапливаемых дровами, а умыться им толком было негде и нечем. Да они и копоти-то друг на друге не замечали, поскольку все стали одинаково смуглыми. А вот по сравнению с нами, теми, кто оставался в части, прибывшие стали выглядеть просто неграми. Первым делом они начали отмываться в умывальнике, правда вода в нашей казарме быстро закончилась. При таких форс-мажорных обстоятельствах нас всегда выручали зенитчики. Они всех пускали в свою казарму, где у них был настоящий водопровод, правда, вода текла только холодная. Но кто в то время на это обращал внимание?
После прибытия батальона наша жизнь недолго текла в обычном русле. Началась подготовка к каким-то большим учениям. Снова все дни напролёт готовили технику, а ночами подшивали растрёпанные в лагерях валенки, ремонтировали нехитрую солдатскую амуницию, запасали впрок сигареты. Во второй половине февраля по тревоге поднялись многие военные части, которые располагались в Благовещенске.
Говорили, что всего частей в Благовещенске было порядка двадцати. Непосредственно с нами соседствовали кроме зенитчиков, стройбат, часть то-пографов и укрепрайон. За ними тянулись бесконечные заборы каких-то других частей. Проезжая на автобусе к центру города, по северной стороне улицы можно было видеть из окна огромные парки, со стоящими рядами танками, установками залпового огня, другой военной техникой.
 Можно сказать, что Благовещенск в то время был крепостью. Вся набе-режная Амура, обращённая к Китаю, представляла собой сплошную толстую бетонную стену с гранёными выступами дотов, в которых зияли амбразуры. Чуть подальше на берегу, на сопках стояли цилиндрической формы огромные доты и вокруг них, как маленькие грибочки вокруг большого гриба боровика, стояли бетонные доты поменьше. В дотах стояли, густо смазанные маслом, станки для какого-то оружия. Все эти инженерные сооружения в случае начала боевых действий на границе должны  были занимать военнослужащие укрепрайона. Их задачей было совместно с пограничниками задержать агрессора, связать его боем. Остальные же части в это время должны были выехать из города в места сосредоточения для подготовки отпора.
На высоких зданиях города, стоящих ближе к Амуру, были оборудованы наблюдательные пункты пограничников. Смена пограничного наряда на таком пункте состояла из трёх человек. Двое из них в форме пограничников были вооружены автоматами, а человек в матроской форме был с пулемётом.
Зимой на лёд Амура с нашей стороны устанавливали три ряда колючей проволоки. Ночью на набережной стояли ЗИЛы с мощными прожекторами и водили лучами по нейтральной полосе. На китайской же стороне всё было мирно. Берег китайского города Хейхе не был укреплён, зимой, по расчищенному льду Амура, китайцы катались на коньках, доносился звук от ударов хоккейных клюшек.
На учения  батальон подняли по тревоге. Он должен был выехать полностью, это значило, что в парке не должно остаться техники. Задача эта была очень сложная, поскольку некоторые машины потихоньку с разрешения зампотеха разбирали на запчасти, и они стояли на колодках, как памятники.
Наш расчёт из трёх человек, - командир отделения, водитель и я, машину кое-как завели и даже впервые за всё время на ней поехали. Одеты мы были в бушлаты, ватные штаны, валенки. На всех были белые маскхалаты, все обязательно в касках, при полном вооружении. УАЗ 69 с брезентовым верхом - машина очень холодная, в щели можно было просунуть не только палец, но и целую ладонь. Печка, конечно, в машине была, но толку от неё было мало, всё выдувало, так что сидеть было довольно холодно. Окна быстро заросли инеем и только на лобовом стекле были маленькие прозрачные участки перед водителем и командиром.
Выехав из города, колонна вытянулась по шоссе в сторону Белогорска. Вдоль колонны сновали наши глубинщики на мотоциклах, в полосатых касках и с белыми нарукавниками. Они регулировали движение, останавливая редкие гражданские машины и показывая направление движения колонне на перекрёстках.
Наша машина с перебоями, но работала, колонна шла по шоссе медленно и это нас пока спасало. Однако ездить по шоссе - это не по-военному. И мы куда-то свернули на бездорожье. Вокруг нас была приамурская тайга, и сквозь неё была варварски пробита дорога. Лес в Амурской области сильно отличается от леса средней полосы. Деревья здесь растут те же, что и у нас, но они какие-то низкорослые, кривые и тонкие, даже берёзы здесь не белоствольные, а чёрные. Так вот, по сторонам дороги валялись искорёженные стволы, вырванных с корнем деревьев, всё было переломано и разбросано. Я не видел, какая техника сотворила эту дорогу, но думаю, что буквально перед нами здесь прошлись инженерные войска, выполняя поставленную им задачу.
Наконец наша машина совсем заглохла, и нас взял на жесткий буксир ЗИЛ 157 из ремвзвода. В неработающей машине ехать стало совсем холодно, оказывается печка-то всё-таки немного, но грела. Мы так окоченели, что решили нарушить приказ, и запалили в машине паяльную лампу, после чего стало теплее.
Когда уже было темно, мы въехали в Белогорск. Нашу машину с водителем и командиром отделения оставили на какой-то военной ремонтной базе. Меня же пересадили в КУНГ пеленгатора на базе трёхосного ЗИЛа 157. Там было полно народу, все сидели, где только возможно. Для меня нашлось местечко на полу. В КУНГе топилась дровами печка, и было тепло. Я привалился спиной к какому-то ящику, с других сторон плотно сидели ребята. Машина тронулась, КУНГ плавно раскачивался, но падать было некуда, и я спокойно заснул.
Я спал, просыпался и снова засыпал. Куда нас везли, никто не знал. Постепенно в КУНГе стало светлеть, свет пробивался через маленькие обледенелые окошечки, но сквозь них ничего нельзя было разглядеть. Ехали мы точно не по шоссе, машина медленно переваливалась с бока на бок и натужно гудела. Наконец мы остановились, все повыпрыгивали на снег размять затекшие конечности и вдохнуть свежего воздуха. Почти все солдаты курили дешёвые сигареты, и смрад в КУНГе стоял невыносимый. Среди куряк наиболее почитаемыми были сигареты «Прима» по четырнадцать копеек за пачку. Но перед долгими отлучками из города все запасались сигаретами подешевле, так как достаточно денег ни у кого не было. Дешевле были сигареты «Памир» или, как их ещё называли за изображение силуэта человека с мешком за плечами на фоне гор, - «Нищий в горах», стоили они десять копеек. Были сигареты ещё дешевле: «Охотничьи» - шесть копеек за пачку и «Погарские» за семь копеек.
Несколько машин нашей роты стояли в снегу на склоне сопки, поросшей мелким лесом и кустарником, было морозное солнечное утро. Никаких автодорог и населённых пунктов поблизости видно не было. Офицеры собрались в кучку, рассматривали карты и, показывая руками в разные стороны, о чём-то совещались. Потом они разошлись и скомандовали: «По машинам». Мы залезли в КУНГ и поехали куда-то дальше по снежной целине.
На этот раз ехали не долго. Остановились в лесочке невдалеке от какой-то железнодорожной ветки. Было приказано обустроиться на этом месте. Кроме пеленгатора, на котором ехал я, с нами пробился ещё один УАЗ 69 с НРС 1 из нашего взвода. Всего же нас было человек десять, вместе с офицером.
Поскольку я не входил в боевой расчет пеленгатора, то мне с водителями поставили задачу установить палатку, печку в ней, заготовить дров. В общем, сделать всё, чтобы обеспечить нормальную жизнь на точке.
Зима в этом году наступила как-то сразу, без дождей и осенней слякоти, поэтому, разгребая снег на месте установки палатки, мы увидели на промерзшей земле совершенно сухие листья, сосновые иголки и жёлуди. Поставили шатёр, привалили снаружи стенки снегом, внутрь натаскали соснового лапника и уложили его толстым слоем на месте лежанки. У выхода из палатки установили печку, трубу вывели на улицу через круглую дыру в железной пластине, вделанной в крыше. Заготовили дров, затопили печку, потом протоптали тропинки между машинами и палаткой.
В это время пеленгаторщики установили антенну, привязались к местности, завели генератор, включили станцию, связались по рации с другим таким же расчётом, с группой обработки разведданых и радиоразведка началась.
Сидели мы на этой точке несколько дней, может быть неделю. Счет дням я потерял. Делать мне было нечего. Нашу станцию наземной разведки из УАЗа мы даже не вынимали. Скажу больше: за полтора года, что я служил в разведбате, эти станции при мне вынули из машины только один  раз, но не развернули  и не включили, а только протёрли с них пыль.
На точке я занимался тем, что ходил по лесу, собирал дрова посуше и таскал их к нашему расположению. Ещё с шофёром УАЗика мы по книжке пытались что-то делать с карбюратором, который барахлил, и машина перестала заводиться. По ночам нам вменили в обязанность охранять территорию, и мы по очереди ходили по тропинкам между деревьев. Спали мы все вповалку на сосновом лапнике в бушлатах, ватных штанах, валенках и ушанках. Тогда у меня с собой был учебник английского языка, и я в палатке, сидя перед печкой, переводил тексты.  Пеленгаторщики с офицером в КУНГе и работали и ели и спали, выходя только по нужде. Молодых бойцов среди них не было.  Дрова им заготавливали мы и складывали около машины. В КУНГ за учения я даже ни разу и не заглянул. Говорили, что у них было очень тепло, и они там сидели, чуть ли не в белье.
Эти учения мне больше всего запомнились тем, что нас очень плохо кормили. Первые сутки в дороге я вообще ничего не ел. А на точке была только сухомятка. Не знаю, как питались деды с офицером в КУНГе, а нам на день давали банку консервов перловой каши с мясом и полбуханки чёрного хлеба  на двоих и по два кусочка сахара на брата. Причём хлеб был заморожен до каменного состояния так, что при дележе его  приходилось пилить пилой штыка-ножа. Уже позже я случайно узнал, что на учения выделялись всякие дополнительные пайки в виде колбас и прочих деликатесов. Мы же на учениях не получали, наверное, и пятой части обычного солдатского пайка.
Консервную банку мы сначала открывали, потом грели на печке и делили пополам. Свою пайку хлеба мы тоже клали на печку, при этом от него исходил замечательный аромат. В это же время в котелке на печке топился снег. Тёплую талую водичку мы потихоньку с наслаждением пили вприкуску с сахарком и тёплым душистым чёрным хлебом.
Однажды над нашей точкой появился вертолёт, он сделал над нами разворот и полетел дальше. Я почему-то разволновался, подумав, что это вертолёт условного противника, а мы плохо замаскированы и нас уничтожили, но никаких вводных нам не поступило и всё прошло бла-гополучно.
Наконец поступила команда сниматься с точки и выдвигаться в район сосредоточения, учения заканчивались. Мы быстренько свернули все свои манатки и загрузились в машины. Во время сборов меня посетила мысль: «А найду ли я свой автомат и каску?» Дело в том, что когда мы уединились на точке, то все строгости начала учений были забыты. Каски, маскхалаты, противогазы, подсумки и автоматы были сложены в палатке, а затем завалены сосновым лапником. Но, слава богу, всё оружие и амуниция оказались на месте и в удобоваримом состоянии.
Снова наш путь пролегал то по снежной целине, то по накатанным снеж-ным дорогам. Когда же мы остановились и вылезли из КУНГа, то я увидел, что наша машина находится уже в составе длинной колонны техники нашего батальона. Всё машины стояли в ряд на дороге среди заснеженной равнины.
Слева по ходу движения виднелся жиденький лесочек или кустарник. Была дана команда, готовиться к ночной стоянке. Тех, кто «помоложе», послали на добычу дров. По сугробам мы пошли к лесочку, но деревья там были молодые, и сушняка было мало. Охотников же до дров было хоть отбавляй, ведь всем хотелось ночь провести в тепле.  В результате долгих скитаний и поисков среди деревьев и оврагов нам всё-таки удалось набрать немного дров. Если бы мы знали, что будем ещё ночевать в палатках, то дрова заготовили бы ещё на точке и привезли бы их с собой.
Палатки ставили не все подразделения, наша рота поставила всего один шатёр. Все офицеры разместились в КУНГах, деды устроились, кто, где мог. В первой роте палатка отапливалась печкой на солярке, она гудела и раскалялась докрасна. Третья рота вообще палаток не ставила, у них, наверное, их и не было, на мотоциклах много ведь не увезёшь.  Они развели два костра прямо на дороге и все жались к огню.
Меня и ещё одного парня из нашего взвода поставили на ночь в караул охранять всю колонну. Поскольку нас было двое, то и пост был двухсменным, по три часа смена. Разводящего вообще не было. Колонна растянулась на километр, может и больше. Нужно было постоянно ходить вдоль неё от первой до замыкающей машины и обратно. Если  днём светило солнышко и было не очень холодно, то ночью мороз окреп. Одеты мы были не так, как в карауле при части, а в одни бушлаты, валенки и ватные штаны, ни тебе фуфаек, ни тулупа. Было очень холодно, сначала я бегал вдоль колонны, ползал под машинами, чтобы согреться, но от этого вскоре устал. Периодически я подходил к кострам третьей роты, но вокруг него так плотно стояли, сидели и лежали солдаты, что тепла от него мне не доставалось. От постоянной дрожи у меня заболели мышцы шеи и грудной клетки. В двенадцать часов ночи началась весна, первое марта, наступил мой девятнадцатый день рождения. Вот так я встретил его часовым на посту среди снегов Амурской области.
Когда наступило время смены караула, я зашёл в палатку, где находился мой сменщик. Он на корточках сидел у входа в палатку и подрёмывал. Я его окликнул, он встрепенулся и пошёл на мороз. В армейском шатре-палатке на десять человек набилось великое множество народа. Сержанты и солдаты старших призывов лежали вповалку, кто-то дремал сидя, некоторые стояли, пригнув головы, и тоже дремали, как лошади в стойле. Место моего сменщика, как только он встал, сразу исчезло. А я, как зашёл в палатку, встал у входа, так и простоял все три часа, переминаясь с ноги на ногу. В палатке было достаточно тепло, как говорится, в тесноте, да не в обиде.
Потом я снова заступил на пост, а утром караул сняли. Никогда в жизни я больше так не мёрз, как в эту ночь перед своим днём рождения. Вот уж когда у меня все поджилки тряслись, от этой тряски все мышцы одеревенели и страшно устали.
Когда взошло солнце, стало теплее. На полевой кухне сготовили кашу с тушёнкой и чай. Впервые за время учений удалось нормально поесть, вот и подарок ко дню рождения. А чай оказался каким-то уж очень красным, но горяченькое питьё было очень кстати. Потом оказалось, что повар случайно упустил в бак свою красную футболку, и она придала такой необычный цвет чаю.
Наступил день, а мы всё стояли на дороге и никуда не трогались. Ходили слухи, что не все подразделения батальона прибыли в район сосредоточения. Пропал один расчёт из роты глубинщиков. На радиосвязь они не выходили, и их уже начали искать с помощью вертолёта. Наконец поступила команда по машинам, и колонна тронулась. Снова мы тряслись в КУНГе, как в коробочке, в окошки ничего не было видно. Постепенно за окнами стемнело. Остановились, когда было уже совсем темно. Мы думали, что уже приехали в часть, но оказалось, что ночевать снова будем не дома. Палатки ставили под светом фар, дров в тёмном лесу набрали совсем мало, поскольку видно ничего не было. Эту ночь я не так запомнил, как предыдущую, потому что кое-как переночевал вместе со всеми, а не мёрз в одиночестве.
На следующий день мы были в Благовещенске. Все потерявшиеся были найдены. На этих учениях погиб один солдат, но не из нашей части. А у нас в первой роте солдат получил серьёзный ожог бедра. Он спал у костра и на нём загорелся, ватный танковый комбинезон. Боец потом долго лечился в госпитале, и ему даже пересаживали кожу.
По результатам учений у нас потом было собрание и разбор. На собрании, кроме наших командиров, был начальник разведки дивизии. Оказалось, что мы сработали хорошо, грамотно. Замыслы и передвижения противника были вовремя раскрыты. Особенно нам было приятно, что семьдесят процентов разведданных было получено нашей радиоразведкой. Кому-то дали отпуска, кому-то объявили благодарности. Я ничем себя не проявил, поэтому никаких наград не ожидал, и естественно, не получил.
Этой же весной, когда полностью сошёл снег, днём стало тепло, а ночью ещё подмораживало, были проведены ещё одни маленькие учения в рамках весенней проверки. В учениях участвовали наша рота и первая разведрота на танках.
Я в это время снова был «вечным» дневальным и постоянно недосыпал. Но в день выезда я не был в наряд и в составе нашего расчёта НРС1 на том же УАЗике поехал на учения. Машины и танки вышли из части и, не заезжая в город, по грунтовым дорогам разъехались по разным направлениям. Наш УАЗик ехал за пеленгатором на базе ЗИЛ 157, а я, как только сел на своё место за командиром, то сразу же и уснул.
Остановились мы на сопке, поросшей кустарником и деревцами. Развернули пеленгатор, и радио разведчики начали свою работу. Наш экипаж сначала помогал проводить развёртывание, затем мы замаскировали обе машины и стали просто наслаждаться природой. Делать нам, как всегда, было нечего. Нашу станцию мы даже не вытаскивали. Один раз мимо нас на страшной скорости пролетел танк ПТ 76 из первой роты, при этом так дрожала земля, что просто жуть. А ведь это был всего лишь лёгкий плавающий танк.
Вечером нам поступила команда сворачиваться и возвращаться в часть, а на завтра снова выехать на это место и продолжить учения. Но легко сказать! ЗИЛ 157 сразу заработал, а вот наш УАЗ снова закапризничал и не завёлся. Офицер не стал брать нас на буксир. Он приказал Кирносову с водителем оставаться в лесу и ремонтировать машину, а меня они взяли с собой. В КУНГе я снова уснул и проснулся уже в части.
Ужин в столовой у нас был в восемь, и мы успели на него вовремя. Когда я поел, ко мне подошёл офицер и сказал, чтобы я отнёс пайки своему командиру и водителю. Я молча взял котелок, сложил туда всё, что им причиталось на ужин, зашёл в казарму, надел шинель и пошёл из города в сопки вглубь Советской территории на север от границы, туда, где я думал, находится мой голодающий расчёт. Когда я выходил из части, было почти совсем темно.
Дороги я, естественно, не знал, просто шёл в том направлении, где были сопки. Выйдя за последние дома города, я по разбитой грунтовой дороге забрался на горку, потом пошёл между какими-то заборами. За заборами стояли маленькие домики, будки, где-то лаяли собаки. Света нигде не было, людей тоже. Я попадал в какие-то тупики, перелезал через заборы. С пешего шага в панике я перешёл на бег. Но куда я бегу уже не знал. Хотя тьма была не сплошной, потому что вышла луна, мне это ничего не дало, местность мне была совершенно незнакомой. Я не имел ни одного ориентира, с какой стороны света сейчас луна я тоже не знал. Я бежал, переходил на шаг, снова бежал, но не знал даже направления своего движения. 
Наконец я уткнулся в плотную высокую стену из колючей проволоки, за ней была контрольно-следовая полоса. Такое сооружение могло быть только на государственной границе нашей Родины, значит вместо того, чтобы идти на север, я пришёл на юг, а за колючей проволокой, если через неё перелезть, будет Амур. У меня появился ориентир, я теперь знал, откуда светит луна. Повернув на сто восемьдесят градусов, я поспешил от границы. Не дай бог, ещё пограничники задержат, как нарушителя.
Вскоре я увидел антенну телевизионного ретранслятора «Орбита». Дальше всё было просто. Я знал, что она находится недалеко от нашей части и от неё в город идёт асфальтовая дорога.
Придя в часть я доложил офицеру, что не нашёл своего расчета. Шёл уже второй час ночи, но все офицеры нашей роты, в связи с учениями, были на казарменном положении. Они подняли с койки ещё одного солдата, который отслужил в части уже больше года. Ему назвали место, где стоит машина, и приказали сопроводить меня с ужином. Вдвоём мы очень быстро дошли до цели, я отдал холодный ужин голодающим и мы вернулись в часть. Часа в три ночи или чуть позже я уже спал.
Вспоминая этот свой бестолковый поход с ужином, я называю его «Благовещенский анабасис бравого разведчика» по аналогии с Будейовицким анабасисом Швейка, когда этот замечательный персонаж романа Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны» ходил по кругу, стремясь попасть в свой 91-й пехотный полк.
Был у меня на службе ещё один случай, когда я заблудился, а моя пропажа вызвала серьёзный переполох среди наших офицеров. Дело было осенью, когда я только что прибыл в Благовещенск. Наша рота заступила в наряд по гарнизону. Взяли и меня. В патрули пошли ребята старших призывов, а меня и других молодых бойцов поставили охранять территорию. Там был двор, во дворе деревянный туалет, помещение для отдыха наряда и камера для временного содержания  военнослужащих, задержанных патрулём. Патрули, как и положено, были в парадках и шинелях, на ремне штыки-ножи, у офицеров пистолеты. Мы же были в х/б и шинелях, к автоматам были примкнуты штыки, но патронов нам не выдавали, так что все три магазина лежали в подсумке, висящем на поясе, вместе с ножнами штыка-ножа.
Сразу же вечером наши ребята привели несколько пьяных курсантов высших военных учебных заведений и несколько солдат. Часть задержанных, особенно пьяные курсанты ДВОКУ, вели себя просто безобразно. Орали, оскорбляли нас и друг друга, наконец, в камере началась кровавая, пьяная драка. Кого-то, лежащего на полу, уже пинали сапогами. Нужно было зачинщиков курсантов изолировать. Поскольку камера была только одна, то двоих курсантов вывели на улицу. Наш офицер осмотрел двор и нашёл для нарушителей работу. Одному досталась метла и совковая лопата, ему, значит, следовало подметать двор. Для второго, самого буйного, нашёлся лом, штыковая лопата и огромная куча говна за туалетом, которую надо было переместить подальше от туалета к забору.
На улице было уже темно, на нашей территории, обнесённой двухметровым деревянным забором, зажгли фонари. Мне поручили охранять второго курсанта. Я с автоматом на плече встал у туалета с одной стороны кучи. Курсант работал с другой стороны, между кучей и забором. Некоторое время он тыкал лопатой смёрзшуюся кучу, а потом крикнув: «Лови!», кинул через кучу в мою сторону лопату и полез на забор. Пока я обегал кучу, он уже наполовину был на другой стороне забора. Я сорвал с плеча автомат, размахнулся, и всадил штык в …забор, а курсант уже успел перекинуться на другую сторону забора.
Заглянув через забор, я увидел, как мелькнула его фигура в переулке. Недолго думая, я тоже перемахнул через забор и помчался в ту сторону, где, как мне показалось, промелькнула его тень. Я долго бегал по тёмным переулкам от одного поворота, к другому, пока не добежал до оживленной освещённой улицы. Там ходили мирные гражданские люди, ездили автобусы,  и я при автомате с примкнутым штыком оказался не в своей тарелке. Кроме того, перелезая через забор, я порвал полу шинели, и она болталась совсем не по уставу.
Повернув назад, я понял, что понятия не имею, откуда прибежал. Город тогда мне был совершенно незнаком. Я начал блуждать по переулкам в надежде, что когда-нибудь наткнусь на комендатуру. Через некоторое время из темноты мне навстречу вынырнули, быстро идущие, три наших офицера. Увидев меня живым и здоровым, они вложили пистолеты в кобуры, и мы вернулись в комендатуру.
Я чувствовал себя виноватым, не выполнившим свой долг, не справив-шимся с заданием командира, и ожидал сурового наказания. Но никто мне не сказал и слова упрёка. Как будто ничего и не произошло. Думаю, что, как обычно, сработало железное правило - не выносить сор из избы.
А за курсантом этой же ночью съездили в училище и привезли его обратно. Дело в том, что у всех задержанных отбирались военные билеты, и про них всё было известно. И хорошо, что в этом наряде не выдавали патроны, иначе я бы мог пристрелить этого курсанта, можно сказать, не за что. А может быть, он бы и не рискнул бежать, видя, что снаряжённый магазин примкнут к автомату. Хотя пьяному и море по колено.
Вот так протекала моя военная служба в четвёртой роте. Что-то никакого геройства за полгода в войсках я проявить не сумел, и будущее мне виделось совсем не геройским. Главное чего я ждал от будущего - это улучшения условий службы. Я считал, что первый год службы отпахал нормально и пора уступить  право пахать молодёжи, которая шла следом. А мне уже пора буреть.
Вот тут-то мне и подвернулась долгожданная вакансия. В ремвзводе батальона была должность старшего радиомастера. Её занимал тщедушного вида паренёк из Одессы Сергей Липинский, которого Шматько называл евреем, делая акцент на букву «р». В мае у Липинского намечался дембель, и ему надо было, во что бы то ни стало, найти себе замену. В то время кроме меня в батальоне никто не имел корочек телерадиомастера. Так я стал единственным претендентом на освобождающееся блатное место.
Липинский принялся меня учить и готовить. Он был хороший радиома-стер, всё умел и любил копаться во всякой аппаратуре. Кроме того это был добрый, мягкий, интеллигентный человек. Он, конечно, понимал, что я слабоват в радиоделе, но выбора у него всё равно не было.
До дембеля Липинскому оставалось еще порядочно, а меня уже реже стали ставить в наряды и из роты отпускали в радиомастерскую. Он показывал мне, как выявить наиболее частые поломки раций и приёмников радиоперехвата. Как добраться до той или иной радиолампы, как её выпаять, аккуратненько впаять новую, а затем откалибровать аппарат. Я всё конспектировал и даже зарисовывал. Вся радиотехника тогда была на радиолампах, нигде не было ни одного транзистора, не говоря уже о микросхемах.
Чаще всего ломались приёмники радиоперехвата Р323 и Р326, поскольку работали они круглосуточно. Основными их рабочими деталями были около тридцати ламп, причём все лампы кроме гетеродина и смесителя, были одинаковыми. Эти лампы были очень маленькими с тоненькими шестью проволочками. Главное было не ошибиться, какой проводок к чему припаять и при работе не заляпать припоем монтажную плату. На подобных же лампах были собраны и радиостанции Р105М и Р108М.
А вот радиостанции Р104, Р105Д, Р108Д, радиостанции в танках и БРДМах были собраны на больших лампах с толстыми ножками. Лампу при неисправности надо было просто вынуть из гнезда, и вставить на её место новую. Причём у танковых радиостанций, вообще, существовал режим проверки исправности ламп. Включил рацию, пощелкал переключателем, выявил неисправную лампу, вытащил из гнезда и поставил на её место новую. При этом рацию не надо было снимать с танка, и даже не надо было ничего отворачивать, верхушки всех ламп в металлических кожухах выглядывали из металлического корпуса.
Все эти премудрости военной техники и показывал мне Липинский. По-степенно он передал мне всю документацию, на имеющуюся в части, электронную аппаратуру, передал необходимый для диагностики и ремонта инструмент, коробки с запчастями
И ещё  Липинскому дали аккордный дембельский подряд. Ему поручили сделать пульт дежурного по части. До этого никакого пульта не существовало. А идея была такова: сосредоточить в одном месте все средства связи, оповещения и управления частью. Чтобы дежурный, не вставая с места, мог связаться со штабом части, с дивизией, подать тревогу, мог видеть показания датчика измерения радиационного фона, стоящего на крыше казармы. В общем, ничего особенного и космического.
Но стоит уточнить, что тогда вся телефонная связь у нас в части осу-ществлялась армейскими телефонами ТАИ43 и ТА57. Это такие полевые телефонные аппараты образца 43 и 57 года, которые не имели ни кнопок набора номера, ни диска. Зато у них была ручка, верчением которой вызывался абонент на другом конце провода. При разговоре по телефону надо было нажимать кнопочку на трубке, при слушании её необходимо было отпускать.
На другом конце провода обычно располагался какой-нибудь коммутатор. Связист на коммутаторе при звонке называл свой позывной и по просьбе звонящего соединял его с нужным абонентом.  На коммутаторе штаба дивизии имелся даже выход в городскую телефонную сеть. И чтобы позвонить в город, надо было покрутить ручку и попросить нашего связиста, соединиться с коммутатором дивизии, причём надо было знать его позывной, ведь ничего открытым текстом говорить нельзя. И уже связист коммутатора дивизии набирал нужный номер и шёл гудок.
Мне довелось от начала до конца участвовать в создании пульта дежурного - этого чуда техники и дизайна. Сделали мы его из деревянных брусков, крепежа и ДСП, столешницу покрыли толстым слоем полироли, которую после затвердевания долго вручную шлифовали и полировали пастой ГОИ (Государственный оптический институт). В столешницу и в наклонную панель вделали заподлицо кнопки, тумблеры, всю технику, включая телефоны, наставили всяких сигнальных лампочек, крутилку телефонную вывели отдельно в удобное место. Все провода спрятали, чтобы они под ногами не мешались. В общем, командирам пульт понравился, работа была принята и Липинский одним из первых дембельнулся, а меня через некоторое время перевели в ремонтный взвод.
Прибывало молодое пополнение, и в этот призыв к нам попали служить ребята из Средней Азии. Но долго они у нас не продержались, после карантина всех их отправили в Шимановск в пехоту. То ли правда они были дубовыми, то ли косили под дураков, но командирам от них пришлось избавиться по причине их полной необучаемости. Вообще, в разведбате в основном служили русские и украинцы, было немного мордвы, два казаха, один армянин. Может среди солдат были люди ещё каких-то национальностей, но от русских их было не отличить. А вот всяких уроженцев Средней Азии было полно в части за забором нашего парка, - в стройбате. Поменьше их было у зенитчиков, да и там-то они служили, в основном, поварами и кочегарами.

15. Служба в ремонтном взводе

К этому времени пошёл уже второй год моей службы в Советской армии. Я стал фазаном, многое по службе понял, физически окреп. При росте сто семьдесят шесть сантиметров весил уже семьдесят два килограмма. На турнике делал всё, что было положено солдату и даже сверх того, по бегу тоже во все нормативы укладывался. Я, конечно, не был среди выдающихся спортсменов, но всё-таки был чуть лучше среднего нашего бойца.
Ремвзвод, куда я попал, был очень  маленьким подразделением - всего-то семь человек срочной службы. Кроме старшего радиомастера – так называлась моя должность, во взводе были: аккумуляторщик автомобильных аккумуляторов – Юрка Шеянов из Куйбышева, сварщик или как его все звали сварной - Валерка Солодухин из города Шахты. Были у нас ещё два молодых водителя: Кентаур из Мордовии и Теличенко с Украины, да специалист по ремонту вооружения годичник Серёга. Заместителем командира взвода был сержант Закоморный из Владивостока.
А вот командира взвода у нас не было. Поскольку было нас очень мало, и все ремонтники постоянно были заняты какими-то чрезвычайно важными делами, то, как правило, построить ремвзвод на завтрак, обед или ужин было практически невозможно. Поэтому остатки ремвзвода и батальонный медицинский пункт из трёх человек обычно становились в строй хозяйственного взвода. У хозвзвода был даже командир, правда, не офицер, а прапорщик по фамилии Казак. Однако хозвзводом и ремвзводом в полной мере распоряжался не он, а зампотех части. А я ещё, кроме всего прочего, подчинялся заместителю командира части по радиоразведке капитану Жолобову.
К моему переводу в ремвзвод там не было ни одного бойца, прослужившего больше меня. Наш замок - Витька Закоморный был с моего призыва. Он был чуть постарше меня и уже успел окончить техникум, имел водительские права и был хорошим водителем.  Авторитетным во взводе был годичник Серёга, которого все уважительно называли  Инженером. Он призвался через полгода после нас с Витькой, но служить ему оставалось всего полгода, так как в армию он попал после института и был действительно дипломированным инженером. Остальные ребята во взводе были младшего призыва, так что я на втором году службы оказался в исключительно привилегированных условиях.
В хозвзводе было всего два деда водителя УРАЛов, они  часто выезжали по хозяйственным делам, или были заняты в парке, и  им было не до дедовщины.
В наших взводах не было сонтренажей, муштры, никакого угнетения или унижения достоинства. Были только понятия, что кому положено делать, а что не положено. Например, мне сразу стало не положено убирать расположение и ходить в первых рядах колонны хозвзвода. Мне было положено выполнять свою профессиональную работу, которую кроме меня в части никто не мог сделать, нести же службу должны были бойцы «помоложе» меня. Молодые наши не артачились и не бурели, поскольку по-нимали, насколько им служится легче, чем ребятам их же призыва в разведротах.
Моя радиомастерская располагалась на первом этаже казармы, дверь из неё выходила в умывальник, рядом с мастерской была расположена ещё одна комнатёнка – аккумуляторная. Там обслуживал щелочные аккумуляторы радиостанций всего батальона рядовой четвёртой роты Ванька Суриков из Волгограда. Жили мы с ним дружно, поскольку делить нам было нечего, были мы с одного призыва и последние полгода часто оказывались вместе в нарядах и различных работах в четвёртой роте.
Мастерская моя была маленькая, не более десяти квадратных метров. Тесноту в ней создавали различные ящики и коробки с радиодеталями, неис-правная радиоаппаратура, ждущая ремонта или списания. Стоял рабочий стол, несколько табуреток. Напротив двери было узкое, не открывающееся окно, выходящее на южную сторону, к крыльцу казармы. Под окном, как и положено, был радиатор отопления.
Первым делом я под общий ремонтный шум в казарме провёл ремонт и в мастерской. На бетонный холодный пол на лаги постелил листы ДСП, вдоль одной из стен сколотил стеллажи, на которые вошли все коробки, ящики и радиоаппаратура. В мастерской сразу стало просторнее.
Как это ни странно, но со своей ремонтной работой я справлялся. Почти всё, что мне приносили, я чинил, следуя учению Липинского. Если я не справлялся сам, то относил аппаратуру в дивизионную мастерскую.  Но это случилось всего лишь дважды. Причём отремонтировать, какой-то огромный, допотопный, четырёхкатушечный магнитофон с проволочным монтажом в фанерном корпусе и там не смогли. Все только подивились откуда у меня такой исторический артефакт. А я и сам не знал, просто он стоял у меня в мастерской и бестолково занимал много места. Иногда меня просили офицеры что-нибудь отремонтировать из бытовой радиоаппаратуры, и я почти всегда справлялся. 
В городе я стал бывать довольно часто. Когда мне надо было по службе куда-то сгонять за пределы части, я просто подходил к прапорщику Казаку и говорил ему, что мне необходимо в город по такому-то делу, и он почти всегда шёл мне на встречу. Еще с Липинским на пару я начал ходить по кинотеатрам, и теперь старался не пропускать новых фильмов, если на это были деньги, позволяло время и обстоятельства.
Запоминающимися событиями в армейской жизни были праздники, когда наш батальон ставили в оцепление при проведении демонстраций трудящихся. Было, конечно, утомительно стоять и смотреть на бесконечный людской поток. Люди были весёлые, поддатые, играли оркестры, многие колонны пели хором под баян. Всё это веселье отчасти передавалось и нам.
В 1975 году 9 мая отмечалось тридцатилетие нашей Победы над фашистской Германией. Нас опять поставили в оцепление, но не на обычном месте, где проводились демонстрации, а у парка и аллеи с памятником в честь Победы. В этот раз не было шествий трудящихся с плакатами и транспарантами. Все люди просто были празднично и легко одеты, многие шли с цветами поодиночке и группами. Всё проходило спонтанно, никто людей не организовывал, не было никаких распорядителей, никаких команд и оркестров, всё было тихо и как-то душевно. Светило солнце, было тепло и не жарко.
Через какое-то время до меня стал доноситься тихий звон, он становился всё громче и отчётливее. И вот, наконец, я увидел, откуда исходил этот звон. По улице во всю ширину её проезжей части ровными рядами шли ветераны Великой Отечественной Войны, а ордена и медали на их груди  издавали этот мелодичный звон. Тогда ветеранов было ещё достаточно много. Я смотрел на них и думал, что, может быть, сегодня в Инзе мой отец тоже вот так же будет шагать в колонне ветеранов. Хотя до этого мой отец никогда не участвовал в подобных мероприятиях. Он был солдатом пехотинцем, чудом остался живым после ранения, почти никогда не говорил о войне и не хвалился подвигами. Только иногда, изрядно выпив «из медной кружки вино с печалью пополам», что-то на него накатывало, он путано о чем-то говорил, и тогда с ним было тяжело. Я стоял и смотрел, мне хотелось всех обнять, и благодарить, благодарить. Но слов, которые могли бы тогда выразить мои чувства, просто не было, в горле стоял комок, а на глазах наворачивались слёзы. Вот этими переживаниями мне запомнился День Победы 9 Мая 1975 года в городе Благовещенске.
Летом 75 года я побывал в отпуске. Однажды в часть пришла, заверенная в военкомате, телеграмма, что моя мама больна и лежит в больнице. Меня в этот же день отпустили на десять суток без дороги, да на дорогу дали ещё две недели. Я занял денег, добавил их к воинским проездным документам и на самолёте улетел домой. Дома было всё в порядке. Мама хотя и была на больничном, но находилась дома. Через некоторое время она вообще вышла на работу. А я почти месяц отдыхал, купался в речке и в Юловском пруду, общался с родными, с друзьями и подругами.
Но всё хорошее, как всегда, быстро пролетело, и я из Куйбышева снова улетел в Благовещенск. Прибыв в Благовещенск, я не пошёл сразу в часть, а растягивая отпуск, до самого вечера болтался по набережной, по парку, сходил в кино. К десяти вечера я пришёл в часть.
В части был бедлам: под открытым небом стояли койки, все тенты и каркасы были свёрнуты  и загружены в машины, в казарме продолжался ремонт. Утром намечался отъезд батальона в летние лагеря. Всё смешалось, никаких офицеров найти было невозможно, мне даже доложить было некому, что я прибыл из отпуска. Закоморный успокоил меня, сказав, чтобы я не волновался, никто обо мне и не вспомнил бы, даже если я ещё на недельку-две задержался. Я угостил своих ребят домашними вкусностями, чуть-чуть выпили, принесенного мной, вина и легли спать под звёздами.
Утром я решил не оставаться в Благовещенске, а поехать в лагеря, хотя мне надо было быть с четвёртой ротой на точке, где больше всего радиоаппаратуры. Но я рассудил, что на точке народу меньше, чем в лагерях, а ещё меньше народу останется в казарме. Значит, затеряться легче всего будет в лагерях, там-то я продолжу отдых после отпуска.
Лагерь располагался в Белогорском учебном центре. Что это за центр я так и не узнал, потому что почти всё время торчал в лагере, на полигонах не был, и лишь изредка выезжал куда-нибудь по хозяйственным делам.
Лагерь располагался в типичном приамурском лесу с небольшими деревьями и густым подлеском. Кругом были сопки, всё зеленело и благоухало. На кустах краснела малина, под ногами ковром расстилалась земляника, над головой с ветки на ветку перепрыгивали полосатые бурундуки.
Быстро были установлены каркасы, натянуты тенты и сооружены дере-вянные нары. Все палатки поставили ровными рядами. Ремвзвод, хозвзвод и медпункт разместились в одной такой палатке. Офицеры  поселились в КУН-Гах, поставленных напротив палаток. Чуть подальше, тоже в лесу был обнесён колючей проволокой участок земли, куда была поставлена вся техника: танки, БРДМы, мотоциклы, и одна из наших мастерских с КУНГом на базе ЗИЛ157 в качестве караульного помещения.
По моей службе у меня было только одно маленькое дельце. Танкисты пожаловались, что у них что-то случилось со связью. Дело оказалось пустяковым, кто-то из них перебил люком провод от шлемофона. Надо было просто соединить перебитый провод, что я и сделал.
Вообще же разведчики, и не только они, трудились день и ночь. У них были ночные и дневные стрельбы, вождения, тактические занятия. До лагеря постоянно доносились звуки выстрелов из разных калибров, рёв установок залпового огня. Было слышно, что кое-кому там приходится не сладко. Ребята глубинщики говорили, что для них является проблемой израсходовать отпущенные боеприпасы, так много их выдавалось на период лагерей.
Я же был как на курорте. Днём, когда не было комаров, почти всегда ходил с голым торсом, загорал. Чтобы не было скучно, я стал помогать на кухне нашему повару Шибаршину, которого мы звали просто Шиба.
Шиба окончил учебку для поваров и мне он очень нравился тем, что строго соблюдал гигиену и требовал этого от наряда. Он был с моего призыва, числился в хозвзводе, в казарме спал вместе с нами, но на построениях никогда не был, а всегда пропадал на кухне. Его будили дне-вальные за час до подъёма, и он уходил на кухню, приходил же он в казарму уже после отбоя. В городке на кухне работало несколько поваров от зенитчиков, а от нас был один Шиба. В лагере же кашеварил только Шиба, ему помогали по кухне молодые бойцы из хозвзвода. С виду Шиба совсем не походил на повара, был он тщедушным, худеньким пареньком, у которого от смущения часто щёки покрывались румянцем.
Полевая кухня в лагере у нас была классная, современная. Лучше чем в учебке. Топилась она соляркой, но можно было топить и дровами. В кухню устанавливались и легко снимались три емкости для приготовления первого, второго и третьего, да у неё ещё и плита была. За один раз на такой кухне можно было приготовить обед на сто двадцать пять человек. В лагере нас было, наверное, поменьше, но аппетит-то был у всех на троих. Так что всё всегда сметалось без остатка.
Еда в лагере была вкуснее, чем нам готовили в части. Наверное, потому, что вместо мяса тут была тушёнка. Как-то раз я поехал с ребятами из хозвзвода за картошкой и был свидетелем того, как прапор в селе вылез из кабины нашего «Урала» с тушёнкой в руках, зашёл в дом у дороги и вышел оттуда без тушёнки, а потом в магазине этого же села, он покупал водку. Выводы делайте сами.
Конечно, тушёнка не вся доходила до общего котла. Но в лагере желающих поживиться за счёт солдат всё равно было меньше, чем в части. Да и наши офицеры с прапорами в лагерях питались из общего солдатского котла, так что у себя воровать рука, наверное, поднималась не у всех.
Много времени я проводил у кухни, спрашивал у Шибы, как он рассчитывает количество круп, капусты, картошки, комбижира, томатной пасты, муки. Смотрел за порядком закладок продуктов в котлы и как он готовит пассировку для первого. Помогал ему во всём, что он делал. Здесь в лагере я напрямую следовал основному солдатскому правилу: быть подальше от начальства и поближе к кухне.
Когда Шиба крепко приболел и валялся в палатке с температурой, я несколько дней проработал на должности повара батальона. Шиба только говорил мне, что готовить на завтрак, обед и ужин. Вся же рецептура, количество требуемых продуктов и технология были мне уже знакомы. У меня всё получилось, и никто, кроме приближённых к хозвзводу людей, отсутствия повара на кухне даже не заметил. Конечно у меня, как и у Шибы, были в распоряжении молодые солдаты хозвзвода в качестве кухонных работников.
Однажды хозвзводу было поручено организовать баню для батальона, и я оказался ответственным за это важное дело. Меня и Юрку Шеянова - нашего аккумуляторщика, отвезли на берег Зеи, которая была совсем недалеко, и высадили около  парома. Там же рядом с водой стояла небольшая деревянная баня, которую надо было подготовить к вечеру для помывки батальона.
Зея, несмотря на лето, мне показалась какой-то суровой, неприветливой, стремительной и холодной. Вода в ней была хоть и чистая, но желания купаться не вызывала.
В бане мы наполнили два больших бака водой, растопили печь заготовленными кем-то дубовыми дровами, и сидели, поддерживая огонь. Ближе к вечеру мы первыми сами помылись в прогретой чистой баньке, а потом за несколько заходов помылись и все наши бойцы. В завершении мы затушили догорающие угли, убрались в помещении, закрыли баню и своим ходом тропинкой по сопкам вернулись в лагерь. День, проведённые на берегу суровой реки и вечер в сопках, освещённых лучами закатного солнца, без лагерной суеты, команд и криков, как-то светло отложился в моей памяти.
Жить летом в лесу одно удовольствие, вот только вечерами донимали комары, ночью же все спали как убитые, и никакие комары не могли нарушить нашего богатырского сна. У нас не было никаких построений, все жили по своему распорядку: повар работал на кухне, водовоз возил воду, молодёжь была везде на подхвате. Наш фельдшер, Мишка Кравцов то с одной, то с другой ротой, был на полигоне, для обеспечения медицинской поддержки. Закоморный, наш замок, всегда торчал в парке, он и спал ночью не в палатке с нами, а в КУНГе. Вот там-то и случился с ним, как он сам выражался, самый крупный залёт.
Он был нормальным парнем и справедливым командиром, но у него, как у многих наших мужиков, стала появляться слабость к алкоголю. Выпив чуток, он хотел ещё и ещё и, порой дело заканчивалось не очень хорошо. Так вышло и в лагере.
Как-то раз они вдвоём с дежурным по парку сержантом-танкистом из первой роты вечерком приняли чуток на грудь. А когда стало уже совсем темно, и батальон крепко уснул вдалеке в своих палатках, они решили взять БРДМ 2 и поездить на нем по соседним сёлам, с целью разжиться спиртным, а по случаю и к девочкам подкатить.
Как говорится, сказано - сделано. Открыли ворота, завели боевую машину и поехали. Но на их беду, когда они со всей скоростью мчались по асфальтовой трассе к своей заветной мечте, навстречу им попался наш комбат, майор Забиров. В эту ночь он решил внезапно посетить свой батальон и проверить, как его бойцы в полевых условиях овладевают «наукой побеждать».
Наверное, он был очень удивлён, когда, ещё не доехав до расположения лагеря, увидел выскочивший из тьмы и мчавшийся им навстречу на бешеной скорости БРДМ. Одного взгляда на машину ему было достаточно, чтобы определить, что это боевая машина его разведывательного батальона несётся ночью по трассе. Комбат дал команду водителю своего командирского УАЗ 69 развернуться, преследовать и остановить боевую машину. Водителем-то у командира тоже был наш боец из хозвзвода, так, что перипетии этой погони мы, впоследствии, слышали, как из уст догоняющих, так и убегающих участников действия.
Скорость передвижения этих машин по шоссе по тактико-техническим характеристикам была примерно одинакова, уровень подготовки водителей тоже был примерно равным. Так что одни никак не могли остановить беглецов, другие никак не могли оторваться от погони. Тогда угонщики применили солдатскую смекалку. Закоморный продолжал лихо вести БРДМ по пустой ночной трассе, второй же угонщик вылез из башни, развернул фару-искатель на корпусе БРДМа назад и стал её светом ослеплять водителя-преследователя, в конце концов, УАЗик отстал.
Убежав от погони, наши герои, от греха подальше, решили побыстрее возвратиться в парк. Но вот беда, у ворот парка их уже терпеливо поджидал комбат. Закоморному эта злополучная поездка «на ****ки» стоила должности замка. Из ремвзвода его перевели в батальонный медицинский пункт на должность простого водителя санитарки, но в рядовые не разжаловали, так он и остался сержантом. Кстати, сержантов без командирских должностей у нас в батальоне было много. Чаще всего это были серьёзно проштрафившиеся по пьяной лавочке младшие командиры.
Как бы ни было нам хорошо в лагерях, но настала пора возвращаться на «зимние квартиры». В части уже почти всё было переделано. Новые полы постелены, стены обшиты вагонкой, койки занесены в казарму и расставлены. Всё сияло, и блестело. Казарма стала светлее и как будто даже просторнее. Луцик уже занимался остеклением окон.
Тут и для меня нашлась работа. Для нового интерьера требовалось новое освещение, и мне поручили монтировать новую электрическую проводку. Этим делом я занимался не долго, поскольку новых плафонов и светильников было не так много.
После ремонта оказалось, что пульт дежурного по части, с такой любо-вью, созданный перед дембелем Липинским и мной, уже не удовлетворяет новым требованиям дизайна и выглядит каким-то убогим. Потому срочно необходимо было сотворить что-то такое, что гармонировало бы с великолепием нового интерьера казармы.
На этот раз в строительстве пульта я участвовал не с самого начала. Мне и телефонисту из взвода связи Саньке Давыдкину, парню из Рязани, было поручено оснастить это чудо мебельного искусства техникой и вдохнуть в него жизнь. Что мы и сделали, подведя к нему провода, насверлив всевозможных разнокалиберных дыр и разместив в них кнопки, кнопочки, лампочки и телефоны.
Новый пульт получился почти в два раза больше первого. Снаружи он весь был  отделан импортным пёстрым пластиком, в цветовой гамме которого доминировал красный цвет. Рисунок пластика немного сочетался с рисунком японского линолеума на центральном проходе казармы. Сидеть за этим пультом уже могли два человека: дежурный по части офицер и сержант - помощник дежурного по части. На самом же деле, как правило, там никто не сидел, у дежурных были дела поважнее и поинтереснее сидения на телефонах. Для ответов на звонки телефона всегда было достаточно и одного дневального на тумбочке.
Кроме оснащения пульта, мне с Санькой Давыдкиным ещё довелось поработать и телефонистом. Я уже сообщал, что у наших офицеров и  прапорщиков не было дома телефонов, по тревоге или ещё по какой надобности к ним всегда бегали посыльные. За командиром части ездил его шофёр на УАЗе.  Было всё это не совсем удобно, ведь город достаточно большой, поэтому добираться до некоторых офицеров было довольно долго. Да и дома не всегда можно было  застать человека. И вот нам с Санькой поступила команда провести к нашим старшим командирам полевые телефоны.
Поскольку работа была за пределами части, то нам выдавали увольни-тельные, и мы целые дни проводили вне части. Выходя из части, мы брали с собой телефонный аппарат и две катушки с полевым кабелем П274 по пятьсот метров в каждой. Полевой кабель отличная штука. Он очень прочный, разорвать или сломать его практически невозможно, можно только перекусить. Кабель состоял из двух хорошо изолированных жил, в каждой жиле имелось три стальных провода и четыре медных. При соединении двух концов кабеля эти жилы скручивались особым образом, и получался очень прочный узел.
Из части сначала мы шли на коммутатор штаба дивизии, где называли адрес квартиры командира, которому нам приказано провести телефон. Там проверяли, есть ли разрешение на установку такому-то офицеру телефона, затем нам говорили, где рядом с этим домом есть телефонный распределительный шкаф, какая ячейка в этом шкафу ещё не занята и может быть нами использована.
Затем мы шли в микрорайон, и, найдя этот самый шкаф и нужную ячейку в нём, подключали свой телефон и крутили ручку. Нам с коммутатора отвечали, что мы правильно всё нашли и подключились. Это означало, что можно вести линию, или, как более образно выражались в армии, «вешать соплю».
В том районе города, где мы работали, стояли, в основном, многоквартирные двух и трёхэтажные дома с несколькими подъездами, с крышами покрытыми шифером, и обычными чердаками со слуховыми окнами. Между шкафом и нужным нам домом, обычно, стоял ещё какой-нибудь многоквартирный дом, иногда и не один.
Обычно я поднимался на чердак дома, у которого стоял шкаф и спускал оттуда провод Саньке. Он  подключал провод, а я протаскивал его через чердак на противоположную сторону дома, иногда вдоль всего чердака, иногда по диагонали. Всё зависело от того, в каком направлении находился дом нашего командира. Затем конец провода я спускал вниз, там его уже ждал Санька. Потом я лез на чердак следующего дома, поднимал с земли наш провод и мы доводили его до окна нужной нам квартиры, звонили туда в дверь, заходили, подтягивали провод из окна, подключали телефон, крутили ручку и связывались с коммутатором. Всё готово, связь налажена.
Все чердаки, где нам пришлось побывать, были вдоль и поперёк, как паутиной, оплетены такими проводами. «Сопли» висели во всех направлениях и были все одинаковы. Если связь пропадала, то найти в этом бардаке порыв было невозможно, нужно было просто «вешать новую соплю».
Работа была несложная и, главное, целый день можно было проводить в городе. Мы даже однажды не пошли на обед в часть, а пообедали в какой-то столовой. Но это, конечно, было пижонство. Ведь наша зарплата была мизерная. Я тогда был на ефрейторской должности старшего радиомастера и получал четыре рубля восемьдесят копеек, а Санька был рядовым и получал на рубль меньше. Мне, конечно, мама присылала из дома по десяточке рублей переводом, да ещё папа иногда подкладывал в письма по рублику. Но эти деньги легче было тратить на всякие сладости или на походы в городские кинотеатры, а просто на еду тратить их было жалко.
Родственники наших командиров, которые нас встречали в квартирах и показывали, куда надо установить телефон, естественно, никогда нам не платили денег и нас ничем не угощали. Это ведь была обычная работа военных связистов по обеспечению командования телефонной связью. Даже, когда я ремонтировал у кого-нибудь дома гражданскую радиотехнику, ничего, кроме спасибо, не получал. Мне и не надо было от них ничего, уже сам выход в город с увольнительной был наградой за труд и избавлением от повседневной солдатской рутины.
Примерно в это время меня снова сильно стала беспокоить аллергия. Полностью, собственно, она меня никогда и не отпускала. Но было два случая, когда мне от неё было совсем плохо.
Первый случай произошёл, когда я ещё служил в четвёртой роте. Однажды после зарядки, разгорячённые бегом и упражнениями, мы убирались в расположении роты. Я, естественно, был мокрым от пота, кожа зудела, и я чувствовал, как у меня опухает лицо и пропадает слух. В это время ко мне подошёл старослужащий и сказал, чтобы я всё бросал и шёл в каптёрку кого-то постригать. Я пошёл за ним, сделал несколько шагов, но почувствовав, что теряю сознание, прилёг на заправленную койку, мне сразу стало лучше, я снова встал, сделал еще шагов пять и снова был вынужден лечь на другую, ближнюю ко мне койку. Видимо, вид у меня был неважный, и меня оставили в покое, я полежал некоторое время, оклемался и к завтраку был как огурец.
Второй случай произошёл после бани, когда я служил уже в ремвзводе. В баню весь батальон ходил строем поротно и повзводно раненько утречком. Баня была гражданская, и располагалась она километрах в трёх от нашей части. Мы приходили рано, а к восьми утра, к официальному открытию бани, весь батальон уже был помытым и в бане прибрано.
Так всё было и в этот раз. Я немного посидел в парной, помылся, и когда уже стал одеваться, почувствовал, что меня накрывает от жары и влаги. Я вышел на крылечко, и, сидя на прохладе, стал ждать построения. Постепенно все подтянулись, построились. Я встал, как мне было положено по статусу, в хвосте строя хозвзвода. От бани мы отошли с полкилометра, когда я вырубился, прямо на ходу. Очнулся я лежащим на обочине дороги, куда меня оттащили ребята.
В то время я уже принимал антигистаминные таблетки. Мне мама при-слала из дома димедрол, супрастин, пипольфен и аспирин. Я хранил лекарства у себя в мастерской и принимал в день по одной таблетке димедрола, супрастина, пипольфена и по три  таблетки аспирина. Такую схему лечения рекомендовал применить дерматолог из Инзы Фомичёв.
Когда я упал, никто не знал, что со мной делать. Но я быстро очухался и попросил принести мне из мастерской таблеточку димедрола. Наш молодой водитель Кентаур взял у меня ключи и побежал в часть за таблетками. Со мной оставили Валерку Солодухина и Юрку Шеянова, остальные продолжили движение. Постепенно мне стало лучше, я сначала сел на бордюр, затем встал, и мы тоже пошли в часть. Через некоторое время нам навстречу вылетел запыхавшийся Кентаур с таблетками, я проглотил горькую таблетку, и дальше всё было всё нормально.
Мишка Кравцов - наш фельдшер, по поводу моей болезни даже водил меня в госпиталь на приём к дерматологу, и я полежал там с недельку. Чем меня там лечили, я не знаю, помню только жёлтенькие драже поливитаминов. Это и не важно, поскольку ещё на приёме дерматолог мне сказал, что от этой болезни он вылечить меня не может, но отдохнуть от службы возможность даст. Как я понял, лучшее лечение в армии это отдых, а время, как известно, лечит всё. Организмы у всех бойцов молодые и сами находят в себе возможности сопротивляться болезням. Правда, был у нас в четвёртой роте боец по фамилии Цибульский, которого через год службы комиссовали с язвой желудка после того, как он полгода пролежал в госпитале. Но, как говорится, исключения из правил лишь подтверждает его истинность.


16. Служба в ранге деда

Осенью демобилизовались наши два деда из хозвзвода, а дедами стал наш призыв. На три подразделения: хозвзвод, ремвзвод и медпункт у нас получилось всего три деда: я с Закоморным, да водитель водовозки Протасов из Байрам Али, по прозвищу Партос.
В нашей жизни это мало что меняло, мы уже давно жили, как у Христа за пазухой. Хотелось только подстегнуть время. Оно тянулось медленно, и, казалось, что до дембеля далеко. Но было уже пора браться за учебники и готовиться к поступлению в ВУЗ. К тому времени я решил, что снова попытаюсь поступить в медицинский институт.
До этого у меня были мысли стать юристом, и я даже какое-то время пытался заниматься английским языком, поскольку справедливо считал этот предмет слабым звеном своего образования. Некоторое время я даже хотел поступать в автомобильный техникум. А наш зампотех, выйдя пенсию и на гражданке устроившись на работу заместителем ректора Благовещенского сельхозинститута по АХЧ, предлагал мне после дембеля остаться в городе.  Тогда я, с его помощью, осенью обязательно стану студентом сельхозинститута. Но «всё вернулось на круги своя», и я снова захотел быть врачом.
Из дома мне прислали учебники по физике и химии за все классы, посо-бие для поступающих в ВУЗы, по химии Хомченко. За сочинение я особо не боялся, считая, что в школе мне всё твердо и надолго вдолбила наша учительница русского и литературы Мария Фёдоровна Варюхина. А на повторение биологии мне хватит и июня с июлем после дембеля.
Времени у меня для учёбы было достаточно, место в мастерской тоже вполне подходило. Заперся и учи. Мешали, конечно, многочисленные друзья-сослуживцы, которые, заходя в умывальник, желали заодно посмотреть, как у меня дела, и чем я занимаюсь. Они постоянно заглядывали ко мне, если дверь была открыта, а если было закрыто, то стучались. Ну, в общем, мешали, как могли.
В это время я очень подружился с фельдшером Мишкой Кравцовым. Он был из города Шахты, как и сварной Валерка Солодухин. Мишка был старше нас, он уже окончил медицинское училище и даже успел поработать на гражданке фельдшером в травмпункте. Поэтому он смело самостоятельно проводил солдатам всякие мелкие операции под местным обезболиванием: резал, вскрывал и зашивал.
У него было два подчинённых: санинструктор по фамилии Макар из Одессы и водитель санитарки сержант Закоморный. Мишка был чуть выше меня ростом, физически очень сильным мужиком, с уже изрядно поредевшей шевелюрой. Авторитет  у него, как медика, в батальоне был очень высок, и хотя он прослужил ещё только год, звание у него к этому времени уже было максимальным для срочника - старшина.
Начальник медслужбы батальона и Мишкин командир в части бывал не каждый день, полностью возложив всю работу на своего фельдшера. А Мишка был рад этому, ему нравилось быть самостоятельным, самому принимать решения и проводить их в жизнь. Он осматривал обращающихся за помощью бойцов, ставил диагнозы, лечил, а если видел, что-то серьёзное, то сам же отводил больных на приём к специалистам в госпиталь. Сначала наш медпункт был расположен в здании штаба вместе с медпунктом полка зенитчиков, а потом, трудами Мишки, он отделился, переехал на первый этаж нашей казармы и стал полностью автономным. Здесь у Мишки в полной мере открылся  организаторский талант. В небольшом помещении он организовал места для приёма больных, проведения операций и манипуляций, стерилизации инструментов, а позже добавил и изолятор на несколько коек.
Когда не было Мишкиного начальника, а у меня никакой работы, я приходил в медпункт. Мы болтали, валялись на койках в изоляторе, иногда вечерами даже картошку варили в медицинском кипятильнике, а потом в тесной компании из четырёх-пяти человек её ели. Иногда мы с Мишкой вдвоём ходили в кинотеатры, в увольнительных наши командиры нам не отказывали. Мишка при выходе в город всегда заходил на переговорный пункт и звонил в Шахты своей девушке по имени Ольга.  В общем, хорошо и дружно мы жили.
Наступала зима. Помня лютые морозы прошедшей зимы, я заранее приготовил для себя дополнительную одежду. Вместо байкового белья у меня теперь имелся тренировочный костюм чёрного цвета, а для поездки в зимние лагеря, я раздобыл себе шерстяной свитер. Это было не по форме, но для деда из ремвзвода многое не положенное дозволялось. Главным было не попадаться на глаза начальству в таком виде. А уж искусством маскировки к тому времени я владел в совершенстве, меня как будто вообще не существовало, и никто, кроме капитана Жолобова, обо мне не вспоминал.
Новогодний праздник дембельского года прошёл как-то незаметно для меня, в отличие от прошлого, когда я всю ночь простоял дневальным на тум-бочке и встретил Новый год по всем часовым поясам Советского Союза. Помню только, что на этот раз деды во всех ротах тайком от офицеров заранее закупали алкоголь и прятали его в тайники. В Новогоднюю ночь в казарме дежурили несколько офицеров, они выискивали эти тайники и вылавливали солдат во хмелю. Но всё прошло тихо и мирно, по-домашнему.
Зима в этом году оказалась не такой суровой, как в прошлом. То  была обычная зима, без оттепелей, но и без сорокаградусных морозов. Почти каждый день светило солнце, снега в городе было мало, да и тот был весь перемешан с пылью.
Пришла пора выезда в зимние лагеря. Чтобы не быть на виду в пустой казарме, а быть незаметным в гуще всей массы бойцов я решил, что тоже поеду в зимние лагеря, и там буду приближать свой неминуемый дембель.
Наш ремонтный взвод всегда выезжал последним и замыкал колонну. И называлось наше положение на марше - техническое замыкание колонны. Мы ехали на двух автомобилях ЗИЛ 157 с КУНГами,  машины назывались передвижными автомобильными ремонтными мастерскими, они были оборудованы лебедками, подъёмными кранами и слесарным инструментом.
Эти трёхосные автомобили обладали просто исключительной проходимостью. Водителями в ремвзвод и хозвзвод брали только ребят уже поработавших на гражданке водителями. Поэтому наши водители изначально были лучшими в батальоне. Да и практика в армии у них была хорошая. Ведь водители боевых машин выезжали только несколько раз в год на учения и в лагеря, а наши на своих монстрах гоняли почти каждый день. Вождение этой машины было делом не простым, поскольку у неё не было никаких гидроусилителей, а рессоры были очень жёсткими.
Неопытные водители БРДМов, или других машин иногда застревали на обледенелых обочинах дорог или съезжали в кюветы. Все остальные машины колонны проезжали мимо, не останавливаясь. И только мы, шедшие последними, вытаскивали несчастных и ехали догонять ушедший вперёд батальон.
Прибыли мы на старое место нашего лагеря. Здесь в лесу снега было больше, чем в городе и был он чистым и пушистым. Светило солнце, мороз был вполне подходящим. Все принялись расчищать снег, на расчищенных местах устанавливать нары, ставить каркасы, натягивать на них брезентовые тенты. В своей палатке мы установили большую железную печку около входа, вывели трубу. Палатка наша стояла с края, ближе к автопарку. В ней, как и летом, разместился личный состав хозвзвода, ремвзвода и медпункта. Рядом с нами поставил свою палатку взвод связи.
В этот год сверху поступил приказ, запрещающий брать в зимние лагеря подушки, матрасы и одеяла. Это было сделано, чтобы приблизить жизнь солдата к реалиям военной обстановки. Раз уж полевые условия, то давайте без дамских нежностей и без всякой там кисеи. Говорили, что на следующий год зимой и палатки не разрешат брать, и надо будет копать землянки. Но ведь землянки-то можно и заранее летом выкопать, а в землянке жить даже лучше, чем в палатке.
Чтобы спать не на голых досках, через щели между которыми от земли шёл холод, на них постелили брезентовый тент. А чтобы было всё-таки помягче лежать, решили  на полях наворовать соломы или лучше сена.
Когда стемнело, мы организовали бригаду в шесть человек, погрузились в кузов УРАЛа, накрылись тентом и поехали искать сено или солому. По дороге заехали в какое-то сельпо, купили бутылочку водки, сидя под брезентом, выпили по сто грамм для сугреву, и поехали дальше.
Сначала мы заехали на заснеженное поле вдали от всяких населённых пунктов и загрузили несколько маленьких копёшек соломы. Но солома была какая-то не очень хорошая, видимо в копнах она лежала не плотно, и в неё надуло много снега. Тогда мы поехали дальше, и рядом с какими-то домами, в которых уже не горел свет, обнаружили стог сена. Водитель подогнал УРАЛ кузовом вплотную к стогу, и мы начали быстренько грузить сено. Грузили мы сено довольно долго, и я, как опытный добытчик, почувствовав, что пора сваливать, сказал: «Жадность фраера сгубила, пора линять». Но остальные вошли в раж, и всё им было мало. Я оказался прав, через несколько минут, откуда ни возьмись, появился мужик и начал орать, чтобы мы всё положили на место, что это его личное сено, заготовленное для коровы. Пришлось всё обратно выгружать и ехать дальше.
На другом, отдалённом от деревень поле, мы нашли нормальную солому без снега, загрузили им полный кузов и привезли к палатке. Там солому уложили на нары и покрыли сверху брезентом, стало мягче. Так что сено это было или солома сквозь брезент и не поймёшь, разницы не ощущалось. Зря мы только рисковали из-за сена. Некоторое время мы беспокоились, что тот мужик на нас напишет куда следует, и у нас будут неприятности. Ведь по номеру машины нас легко могли найти. Но всё прошло, как всегда, тихо, по-семейному.
В зимних лагерях жить было, конечно, не так вольготно, как в летних. Было холодновато. Днём-то в палатке было тепло, и все, кто там находился, не мерзли. Но ночью иногда наступал страшный колотун. Около печки ещё было терпимо, но в дальнем конце палатки было холодно почти, как на улице, только ветер не дул. Спали все в ватных штанах, бушлатах и ушанках, только валенки снимали и ставили к печке сушиться, а портянки оставляли на ногах.
К утру на потолке палатки образовывался слой инея толщиной сантиметра два. Вся палатка изнутри становилась белой и мохнатой. Днём, когда топили лучше, этот иней таял и стекал на наши нары.
Со временем мы наладили постоянную положительную температуру в палатке. Для этого, во-первых, методом естественного отбора были выбраны постоянные дежурные ночные истопники из молодых бойцов и им стали давать нормально выспаться днём. А во-вторых, привезли ещё одну печку поменьше  и установили её в дальнем конце палатки. После этого на потолке палатки перестал за ночь образовываться иней, и по утрам мы уже не мокли.
В лагерях бойцы из разведрот всё время стреляли, водили свои боевые машины и мотоциклы. Однажды в парке произошёл несчастный случай. Офицер на мотоцикле гонял по парку и въехал в ограждение из колючей проволоки. Мотоцикл не пострадал, а вот лицо у офицера проволока попор-тила. Мишка с Закоморным на санитарке отвозили его в госпиталь.
Молодёжь хозвзвода опять работала на кухне. Там поставили обычный шатёр с печкой, в шатре чистили картошку и делали другие кухонные дела. Я в них уже не участвовал, зимой мне там стало не интересно. Да и статус деда не позволял мне работать на хозяйственных ра-ботах, это роняло бы тень на всех дедов батальона.
Моя лагерная жизнь проходила тихо и нормально. Вся наша советская радиоаппаратура работала надёжно, и связь со всеми была обеспечена. А поскольку я был свободен от каждодневных ремонтных работ, то не упускал возможности насладиться природой Приамурья. Я полной грудью дышал свежим, морозным  воздухом, катался на лыжах с сопок, ходил на них по девственным сугробам и делал всё, что мог бы делать человек, заброшенный в зимний лес. А ещё у меня были учебник физики, и я, сидя у печки в палатке, продолжал учить эту трудную для меня точную науку, чтобы подготовиться для поступления в медицинский институт. Правда, давалось это трудно, поскольку ни о каком уединении не могло быть и речи.
Ели мы в палатке, сидя на нарах. На печку клали свои куски хлеба и поджаривали его до хрустящей корочки. На печке же в ведре топили снег и грели воду, чтобы помыться. Для умывания, раздевшись по пояс, выбегали на улицу, и там над сугробом мылись. Кто-то одетый поливал из кружки тёплую воду, а раздетый быстренько мылился, смывал пену и бежал в палатку вытираться. Умывались мы не часто, каждый день только зубы чистили. Натопить из снега и нагреть ведро воды дело долгое, да и ведро надо было раздобыть на кухне. На печке всегда ещё сушилась чья-нибудь одежда, валенки, кто-то грел какую-то еду. В общем, чем «моложе» был солдат, тем реже он имел возможность умыться.
Так без особых дел прошёл для меня месяц зимних лагерей. Единствен-ным моим достижением были четыре сломанные лыжи. Когда мы вернулись в казармы, то всё повторилось, как в прошлом году после зимних лагерей. Мы оказались сильно смуглыми по сравнению с теми, кто оставался в городе, и все снова ходили к зенитчикам отмывать въевшуюся в лица и руки копоть.
Ближе к весне наш батальон перевооружился. Подготовка к перевоору-жению началась заблаговременно. Сначала готовили экипажи на новую технику. Затем механики-водители и офицеры уехали в Курган за боевыми машинами на завод. Потом эшелон с новыми машинами прибыл в Благове-щенск и вот они своим ходом вошли в наш автопарк. Их было штук десять-двенадцать, но всю землю в парке они гусеницами так изрыли, что кругом образовались глубокие колеи. Новые боевые разведывательные машины БРМ-1К были созданы на базе боевой машины пехоты БМП. Нам говорили, что они полностью заменят мотоциклы М-72, и танки ПТ76. Конечно, новая техника была не такой уязвимой, как мотоциклы, и не такой устаревшей, как плавающие танки, стоявшие на вооружении уже двадцать пять лет. Мы ходили вокруг машин, заглядывали внутрь и восхищались всякими мелочами. Меня удивила покраска машин. Снаружи машина была цвета хаки, а вот внутри была красной, как спелый арбуз. Мы решили, что это бы-ло сделано для того, чтобы кровь солдат, разбрызганная по стенам,  не бросалась в глаза, и не шокировала экипаж.
У нас в ремвзводе всё было по-старому. Никаких серьёзных событий не ожидалось и в перспективе. Был, правда, один праздник для дедов - «Сто дней до приказа». Определение этой даты даже сложнее определения даты Пасхи для христиан, ведь никто не знает, когда будет опубликован приказ министра обороны о демобилизации в этом году. А надо было отметить сто дней до этого события. Его всё-таки отмечали, и был даже выработан праздничный ритуал.
В этот день деды должны были съедать на завтрак всё масло на своём столе, но мы этого не сделали. За нашим столом сидели ребята ремвзвода и медпункта, и нам с Витькой Закоморным объедать их, и давиться всем этим маслом не было никакой радости. Кроме ритуального поедания масла в этот день была еще одна традиция, - деды брили головы. Хотя до дембеля у них успевала вырасти приличная шевелюра, но надо принять во внимание, что тогда была мода на длинные волосы у парней, и бритьё головы выглядело совсем уж необычно. Эту традицию деды нашего призыва полностью проигнорировали, никто из нас голову не побрил.
Дембель приближался. Я, как и все деды, готовился к этому событию. Надо было оформить дембельский альбом и приготовить красивую парадную форму. Вся эта возня была нужна, скорее всего, для того, чтобы дедам чем-то себя занять. Поскольку «нести службу» деду было не положено, то время от безделья так медленно тянулось, что казалось, вот-вот остановится. 
Для дембельского альбома собирали фотографии, прятали их по тайникам в каптёрках, в классах и кабинетах. Сидели вечерами и переводили тушью на кальку всякие картинки на военные темы. Клеили уголками или просто так фотки в альбом, помогали друг другу. Ведь было много ребят, не имеющих склонности к творчеству, а оформление дембельского альбома процесс творческий.
Дембельская форма это особая песня. Погоны у дембеля не должны были лежать на плечах волнами, они должны были жёстко торчать в стороны и делать плечи широкими. Для этой цели в погоны засовывались пластмассовые вставки. Кое-кто делал погоны из бархата, сержанты и старшины для галунов использовали золотую блестящую на свете ленту. В результате этих многомесячных трудов над формой некоторые дембеля становились похожими на петухов, распушивших перья, пародией на во-енного.
Армейские знаки отличника советской армии, классности и воина спортсмена должны были блестеть. Для этого их с помощью утюга или паяльника покрывали плёнкой, предназначенной для вставления внутрь к стеклам противогаза от запотевания. Дело это было кропотливое, но стоило того, чтобы повозиться. Знаки после покрытия пленкой просто горели.
Для того чтобы стать классным специалистом, великим воином-спортсменом или отличником советской армии совсем не надо было сдавать экзамены, быстро бегать и крутить солнышко на перекладине. Надо было иметь в друзьях писаря штаба части или чем-то его заинтересовать, и у тебя появлялись все документы на эти знаки солдатской доблести.
Из обычного комсомольского значка нужно было сотворить что-то на тему того рода войск, в которых ты служил, или добавить в значок что-то военное. Для этого, во-первых, надо было достать комсомольский значок с закруткой сзади, а не с булавочкой для пристёгивания. Во-вторых, из рандоли, или латуни снарядной гильзы надо было вырезать подложку под значок, затем её отшлифовать и отполировать до блеска. В конце концов, получалось нечто блестящее и большое. У кого-то получалось красиво, а у кого-то не очень или даже аляписто.
Я был не исключением и тоже готовил форму к дембелю: вставил в погоны пластмассовые пластины, покрыл плёнкой значки, пошил в военном ателье, немного расклешённые брюки из ткани хаки, купил в военторге офицерскую рубашку, галстук и зажим для него. Всего остального делать я не хотел, форма мне была нужна обычная, солдатская. Мне в ней надо было в мае добраться до дома, а в августе в ней же я хотел идти на экзамены в ВУЗ. Кого-то поражать своим боевым залихватским видом я не хотел, а на некоторое снисхождение экзаменаторов к своей скромной особе, только что пришедшей из армии, рассчитывал.
Наконец вторая моя армейская зима закончилась. Она была совсем не похожа на предыдущую суровую зиму. Во-первых, не было лютых морозов. Во-вторых, я был готов к этой зиме лучше, - кроме уставной армейской одежды, я имел возможность носить «вшивники». Ну, а в-третьих, я не торчал целыми днями на морозе по воле командиров, а проводил время в тепле с друзьями или с учебниками.
Медленно, но настойчиво весна брала своё. Солнышко постепенно съедало грязный снег, луж и ручьёв вообще не было, показалась пожухлая трава на газонах. Тридцатого марта, на день святого Алексея, вышел приказ о моей демобилизации.
ПРИКАЗ
МИНИСТРА ОБОРОНЫ СССР
№84
30 марта 1976 года                г. Москва
Об увольнении из Вооружённых Сил СССР в мае-июне 1976 г. военнослужащих, выслуживших установленные сроки службы, и об очередном призыве граждан на действительную военную службу.
В соответствии с Законом СССР
«О всеобщей воинской обязанности» приказываю:
1. Уволить из рядов  Советской армии, Военно-Морского Флота, пограничных и внутренних войск в запас в мае-июне 1976 г. военнослужащих, сроки действительной военной службы которым  истекают до 1 июля 1976 года.
2. В связи с увольнением в запас военнослужащих, в соответствии с пунктом первым настоящего приказа, призвать на действитель-ную военную службу в Советскую Армию, Военно-Морской Флот, в пограничные, внутренние войска граждан, которым ко дню призыва исполняется 18 лет, не имеющих права на отсрочку от призыва, а также граждан старших призывных возрастов, у которых истекли отсрочки от призыва.
3. Приказ объявить во всех ротах, батареях, эскадрильях и на кораблях.
Министр обороны СССР
                Маршал Советского Союза А.Гречко

17. В дембелях

После опубликования приказа я стал дембелем. Дембеля в день приказа свои пайки масла на завтрак не брали, это масло делили между собой более «молодые» соседи по столу.  Дембель в армии тех лет - это блаженный. Он не служил, не жил, он готовился к вознесению в рай, на гражданку. Дембелей никто не трогал, их берегли и от них стремились поскорее  избавиться, как от балласта. Дембель это уже не солдат, его, конечно, можно наказать за безделье, но что для него эта мелкая гадость от командира. Он уже все испытал на своей задубевшей за два года шкуре, ему мало что может повредить, а командир, придирающийся к дембелю, авторитета себе прибавить не мог, нельзя покушаться на святое.
 Постепенно становилось теплее, мы с Мишкой стали выходить на спор-тивный городок, чтобы подкачаться и сбросить жирок, накопившийся за зиму. По утрам, во время зарядки, я одевался по форме №2 – голый торс, а на ноги вместо сапог надевал кеды. Бегать по нашему небольшому городку кругами мне было не интересно, и я через дыру в заборе покидал территорию части и бежал по грунтовым дорожкам сопками вдоль берега Амура. Было как-то радостно, свежо, ветерок обдувал тело, а из-за Амура доносилась китайская музыка. Я пробегал километра три-четыре в одну сторону, добегал до небольшого озерца среди зелёной травки, останавливался, разувался, входил в воду и обмывался холодной водой по пояс. После этой освежающей процедуры я бежал обратно. Прибегал я ко времени, чтобы почистить зубы, одеться и успеть на построение к завтраку.
Когда стало совсем тепло и в местах, где не было ветра, можно было загорать, я устроил себе лежаночку и полеживал на солнышке в одних трусах. Место это было на крыше нашей казармы и так удачно было расположено, что я слышал команды, отдаваемые около казармы, а видеть меня могли только с территории Китая, да и то через хорошую оптику.
Многие дембеля, желавшие прибыть домой бравыми на вид солдатами, тоже качались на спортгородке и в солнечные дни ходили по автопарку с голыми торсами. А вот наш водовоз Партос, уроженец солнечной Туркмении, наоборот ходил всегда одетым и от солнышка отворачивался. Для него было важным приехать в свой Байрам Али беленьким, там у них загар не ценился.
Скоро дембеля начали уходить. Организовывались дембельские железнодорожные эшелоны с Дальнего Востока в разные концы нашей необъятной Родины. Когда будет эшелон в мою сторону, никто не знал. Была ещё возможность получить все документы о демобилизации и воинское требование на приобретение билета в жёстком вагоне гражданского поезда. Если добавить своих денег, то можно было и в купе ехать. Но за семь суток езды в поезде с ума можно было сойти. Лучше всего, конечно, самолётом долететь, только к воинскому требованию необходимо было ещё больше денег добавить. Денег к дембелю родители мне прислали достаточно, и я только ждал: эшелоном меня отправят или выдадут проездные документы.
В один прекрасный день, двенадцатого мая, меня вызвали в штаб, и по-мощник начальника штаба выдал мне все необходимые документы. Я был уволен из армии! Всё! Свалилась с моих плеч эта почётная обязанность советского гражданина! Я, наконец-то, отдал свой священный долг Родине.
Из штаба я пошёл к своим ребятам и поделился с ними радостью. Потом я надел дембельскую парадку и поехал в центр города покупать билеты на самолёт. Там мне страшно повезло, этой ночью летел самолет до Москвы через Куйбышев и на него был один билет. Со счастливым билетом в руках по пути в часть я заскочил в магазин, купил там вина и водки для прощального стола.
После ужина все наши ребята из хозвзвода, ремвзвода и медпункта собрались в каптёрке. Я угощал, ребята выпивали, закусывали, принесённой с ужина рыбой и хлебом. Потом я со всеми простился у входа в казарму и мне надавали всяких хороших напутствий. С сумкой на плече, в которой кроме дембельского альбома с фотографиями ничего и не было, я покинул пределы городка, в котором прослужил полтора долгих, как целая жизнь, года.
На автобусе я доехал до центра города, там взял такси и поехал в аэропорт. Первый раз в жизни я тогда ехал на такси, но другого транспорта добраться в аэропорт в это позднее время уже не было.
В аэропорту меня ждала неприятность в виде пограничников. Они завели меня в свою комнатёнку, проверили содержимое сумки, дембельского альбома, велели спороть погоны и вынуть из них пластмассовые вставки.
Я, конечно, безропотно это сделал и потому в самолёт садился без погон на плечах. Во время длительного перелёта до Куйбышева, я снова вставил пластины в погоны и аккуратно пришил погоны к кителю. Уж нитки трёх цветов и швейные иглы у солдата всегда найдутся. В послеобеденное время на следующий день я был уже в родной Инзе в объятиях родителей и друзей.
Вот так я провёл два года в армии. Много ли она мне дала, и много ли я отдал армии и Родине за два года? Наверное, сколько она мне дала, столько же я ей и вернул. По-моему, мы были квиты. Я уже сильно не жалею о потерянном времени, не всё оно было потрачено зря. Кое-чем я армии обязан, хотя бы вот этими воспоминаниями о своей солдатской молодости. Армия тоже, наверное, не сильно жалеет о том хлебе и масле, которые я съел за два года, об изрядно потёртой и порванной мной шинели, об изношенных четырёх х/б, двух парах кирзовых сапог, и всякой другой амуниции, которую я истрепал. Всё было между нами по-честному, и служил я так же, как все.