Рассказ
Он долго готовил себя к этому походу. Долго не решался его осуществить. Пройти по памятным с детства дорогим местом, значит окончательно с ними попрощаться. Значит поставить на своем земном существовании жирный крест. После такого прощания, как он себе это понимал, ему оставалось только одно: сидеть в своей отсюда далекой городской квартире и обреченно дожидаться смерти.
Умом он давно понимал, что смерть для него–дело ближайшего будущего. Ему шел 82–й год. Почти все когда–то близкие люди давно покоились в своих могилах. Выходит, и ему надо быть всегда готовым на вечное пристанище. Срок уже близок. И от такого исхода никуда не денешься.
Каждый год он приезжает в свое родное село. Раньше – во время отпуска. Но у него уже давным–давно отпуск круглогодичный – как только вышел на пенсию. Из родных остался один брат. Он жил вдвоем с женой. Детьми судьба их обделила.
Брат всегда принимал его радушно. Теплыми летними сумерками, когда запад рдел догорающей закатной зарей и не небе зажигались первые звезды, они подолгу сидели у ворот на скамейке и в воспоминаниях перебирали всех знакомых. В таких беседах они теплели душой. Вспоминая других, они как будто возвращались в свое прошлое. И оно, то далекое прошлое, теперь казалось таким притягательным и заманчивым. О нем тянуло говорить до бесконечности.
Их каждый вечер долгие, со всеми подробностями, воспоминания уводили в счастливое прошлое. Или таким оно стало казаться только по прошествии многих лет. Часто вспоминалось что–то новое, а часто пересказывалось давно пересказанное. Но оно почему–то не приедалось, не становилось скучным.
Так шли год за годом. И вот наконец он всем своим нутром почувствовал, что поездкам на родину пришел конец. Сегодняшнее лето он давно живет у своего брата. Брат теперь уже словно бы весь состоит только из своих болезней. Да и он сам страдает не одним недугом. По всем статьям пришло время навсегда попрощаться с родиной. Вот он и решил пройти по всему селу, побывать на лугу, в поле, в лесу, где когда–то он работал в колхозе со своей бригадой. И ему тогда было всего–навсего 23 года. И он руководил той разношерстной и разновозрастной бригадой.
Шел очень теперь далекий 1932 год. Как он понимает, трудные тогда выдались времена. И голодно было, и крутая ломка всего общественного уклада больно сказывалась на людях.
Но почему–то именно это время оказалось особенно заманчивым и притягательным к воспоминаниям. В последние годы память часто уводила его в ту давно забытую людьми и историей пору. Может, потому, что тогда ему впервые доверили руководить людьми. Тогда старших от тебя годами еще почитали. А он в бригаде был едва ли не самым молодым. Чтобы тебя слушались старшие возрастом, надо держать себя ох как безупречно. Иначе авторитета не будет. Значит и слушаться никто не станет.
Выходит, был тогда у него авторитет. Его бригаду отмечали как лучшую. А его самого направили на агрономические курсы. Так он и порвал свои непосредственные связи с крестьянским укладом жизни.
В предрассветное утро своего предстоящего утомительного похода он сам сварил вкрутую два куриных яйца, отрезал кусок соленого сала, налил в пустую бутылку молока и отрезал краюху хлеба. Весь этот стандартный по давним временам крестьянский обед полагалось бы нести в плетеной из лозы корзине. Но таковые из моды давно вышли. Теперь в селе никто уже и не представлял, как надо плести эти корзины. Пришлось обойтись обычной сумкой из синтетического материала.
За ворота вышел, когда рассветная серость совсем уже осветлилась и весь окружающий мир обрел четкие очертания. Он заранее составил себе маршрут свидания с прошлым. Сначала, конечно, в поле. Благо, оно совсем недалеко от дома брата. Всего километра два надо пройти по полевой дороге.
Дорога шла вдоль неглубокого, зарастающего по дну березой оврага. А в пору его бригадирства овраг был глубоким и его отроги тогда с каждым годом все дальше вклинивались в пахотное поле. Он не раз слышал, что местный председатель колхоза основательно постарался, чтобы овраги начисто извести. Люди много занимались обваловкой их вершин, много сажали деревьев и кустарников. Работа продолжалась из года в год и разрушительная стихия природы наконец перестала властвовать над колхозными полями. Овраги постепенно обрастали деревьями и густой травой, мелели, сужались и выравнивались. От многих и следов не осталось. Другие превратились в заросшие деревьями и травой пологие ложбины.
Ну вот и солнце показалось над созревшими хлебами. С левой стороны сплошной стеной стояла озимая пшеница. Она была густо посеяна, с ровными стеблями и тучными, гнущимися к земле колосьями. Нигде ни проплешины. Лишь в некоторых местах золотую желтизну закрывала зеленью сорная растительность.
–Не те теперь хлеба,– сказал он сам себе. К его 82–м годам и советскую власть, и колхозы в особенности стали ругать по всем статьям. Ругают в основном те, кто и в глаза не видел единоличной жизни. Кому и во сне не может присниться его дореволюционное детство. Со слов нынешних демократов они представляют село царских времен зажиточным.
Какая там зажиточность. На пятерых детей в их в общем–то не бедной по сравнению с соседями семье была одна пара дырявых сапог. Отец доставал из лазбеня сало только по великим праздникам да в дни страды.
Как они жадно глядели на это поржавевшее с краев от долгого хранения сало. Но отец отрезал такие маленькие кусочки. Потом он резал хлеб. И эта доля тоже была далека от той, которую каждому хотелось бы.
Сало отец клал на хлеб и по его команде и под его строгим наблюдением начиналось пиршество. Но миг блаженства был так краток, что теперь ему казалось: сало они проглатывали нежеваным.
Сахар тоже был редким, а потому почти сказочным лакомством. В те давние–давние времена продавался в лавках увесистыми "головами". Тогда так и говорили: купил "голову" сахара. Этакая округлая глыба . Вот такую "голову" доставал отец из потайного места в большие праздники, брал большой кухонный нож и с удивительной точностью откалывал твердые мизерные кусочки. На столе по этому случаю стоял пышущий жаром самовар. Твердые кусочки сахара дети клали в рот и из чашек пили мелкими глоточками обжигающий, удивительно ароматный чай. Его можно было пить вволю. А вот сахар ограничивался малюсеньким кусочком. И он так быстро таял во рту. Пустой чай сохранял прежний притягательный запах. Но на вкус становился горьким. Пить его без сахара не хотелось.
Он задумчиво смотрел на плотную стену пшеницы. Но виделось ему другое поле. На нем были и хлеба пониже и пореже, и колос не такой тучный. Тогда больше сеяли рожь. Преобладала яровая пшеница. Вальцовый хлеб из нее был не чета нынешнему – объедение, ешь – и есть хочется.
Да, то было другое поле. Мужики его бригады косили хлеб косами с крюками. Первым обычно шел лучший косарь бригады. Он задавал
всем темп работы. За ним, чуть ли не подрезая пятки друг другу тянулись остальные. За многие дни работы все втянулись в общий настрой так, что косы врезались в стену спелого хлеба практически одновременно. Вжик, вжик, вжик– ритмично звучало на поле.
Голодное было время. К началу уборки в колхозном складе– шаром покати. Косарям и вязальщицам снопов к обеду варили кашу из нового зерна, намолоченного из только что связанных снопов. Один раз было мясо. На ферме колхозная корова поломала ногу. Она и пошла на питание тем, кто работал на жатве.
Мясо отпускали экономно. Покалечившаяся корова была вовсе не упитанной. Повар бригады изо всех сил старался поделить сваренное мясо на одинаковые доли. Чтобы все было по справедливости, один мужик бригады отворачивался лицом в поле. Его спрашивали: кому? Он поочередно называл кого–нибудь из бригады. Одно звено косарей и вязальщиц снопов задержалось на своей делянке. Они пришли обедать, когда скудные доли говяжьего мяса были уже распределены. Одной из вязальщиц показалось, что у сидевшего рядом с ней соседа порция больше. И она сразу набросилась на повара– почему одних выделяешь, других обижаешь.
Были долгие увещевания, но обида осталась. Когда взбудораженная скандалом бригада отдыхала после обеда, на полевой стан приехал председатель колхоза:
–Ну как отведали мяса?– спросил он первым делом, надеясь, что все довольны непредвиденной прибавкой к их обычному обеду.
Но не тут–то было. Обиженная вязальщица зло бросила:
– А мы его не видали.
–Как не видали? Разве у вас не было мяса на обед?
–Его Котики поели.
Котом дразнили повара. Бросив отчищать казан, он с кулаками бросился к вязальщице. Его перекошенный от ярости рот изрыгал самые страшные ругательства. Люди растащили враждующих в разные стороны, а председателю объяснили, в чем причина скандала. Тот сокрушенно покрутил головой. Все понимали, что при такой тяжелой работе питание было более чем скудным. Мясное люди не видели всю жатву. А то, что отпустили в последний раз – кошке раз лизнуть.
Но ведь не всякий раз люди бранились. Случались и веселые времена. Многие поля бригады были дальними. Некоторые – километров за десять от села. Ездили в поле и с работы домой на быках. А их, как ни погоняй, быстро они не повезут. Долгие были поездки. Бабы сидели в рядок, как куры на насесте, на грядках повозки, свесив наружу ноги. Под неторопливый мерный шаг быков затевались протяжные задушевные, щемящие душу светлой и чистой грустью песни. Боже! Как тогда сладко было на душе.
Напевшись вдоволь, бабы делились своими заботами. Он как бригадир лучше многих других знал все сельские новости и сплетни. Но по дороге в поле приходилось убеждаться, что бабы знают гораздо больше и с большими подробностями. Он был начальником над этими людьми. Но, как он теперь понимает, они его тогда не особенно боялись. Говорили совершенно не таясь. И он хорошо знал, кого из руководителей колхоза люди уважают и ценят, а кого боятся и не любят. От него у них тайн не существовало.
В свое время, в юношеском возрасте, он принимал участие в создании колхозов. В меру своей убедительности агитировал сомневающихся. Был сторонником коллективного труда не по комсомольской обязанности, а по внутреннему убеждению. И вот теперь невольно приходила мысль: не напрасны ли те усилия горячих поборников создания колхозов. Было серьезное время, когда он старался не думать о том, что за колхозы стояли не все крестьяне. Немалая их часть критически смотрела на обобществление даже будучи уже в его бригаде. Работали в колхозе, а тосковали по своим личным узким клиньям земли.
Он тогда хорошо понимал их настроение. В колхоз пришли сами, а кого и принудили. Но большая их часть– обстоятельные, умелые хлебопашцы. Правда, немало оказалось и тех, кто на общественном поле работал – лишь бы день до вечера. А в те времена все усредняли. И кто чертоломил изо всех сил, и кто бил баклуши, получали почти одинаково.
Есть над чем поломать голову. Пору тогдашнюю и время теперешнее никак не сравнить. Они несравнимы, они несопоставимы. Но вот в чем за время своих приездов в село он основательно убедился, так это в том, что колхозники теперь всем своим нутром держатся за колхоз. Хотя их изо всех сил тащат к единоличной жизни. Вот и пойми тут, чему прошедшая жизнь научила.
Нет не те тогда были хлеба. В то время все считалось на пуды. Если перевести в нынешнюю меру, зерновые и давали–то по 8–10 центнеров. И то в хорошие годы.
От возникших на поле воспоминаний сердце стало немного щемить. Если так распускать нюни, задуманное он не осуществит. А ему еще много надо пройти, со многим проститься.
Он давно шел по длинной, растянутой почти на 30 километров улице. Люди селились и обживались здесь вдоль местной речушки и Дона. А посему дома выстроились в бесконечную извилистую двухрядную ленту.
Он давно шел по накаленному асфальту посреди улицы. Солнце постепенно набирало высоту и припекало уже основательно. Встречные с ним не здоровались. Для них он был незнакомым человеком. В селе давно канули в прошлое времена, когда все встречные кланялись старикам и говорили почтительное "здравствуйте". Теперь все пошло, как в городе. Раз незнакомый человек– ну и проходи молча мимо.
Впрочем, его мало беспокоило полное безразличие встречных к его персоне. Он весь погрузился в прошлое. Все его существо было поглощено картинами былого. Почему–то во всей своей красочности и во всех подробностях вспомнилась картина давней молотьбы хлеба. Сейчас и слова такого не услышишь –"молотьба". В те годы оно употреблялось часто и несло в себе картину очень важной для селян работы.
В его бригаду к скирду с пшеницей трактором привезли молотилку и дали всего четыре дня, чтобы со всем управиться. Решили ночевать в поле, чтобы уложиться в срок. Мужики развернули полок, подперев откидные полки прочными и длинными шестами. Тракторист поерзал трактором взад–вперед, чтобы дать нужное натяжение приводному ремню. Все распределились по своим местам и работа началась. Мужики со скирда стали кидать вилами на полок молотилки снопы пшеницы. Женщины тут же проворно подхватывали их, острыми ножами перерезали свясла и снопы поочередно попадали в руки к "зубарю". Это умелый и сноровистый мужик растрясывал сноп и регулировал подачу массы в жерло молотильного барабана. Если массы было много молотилка натужно напрягалась в истошном реве. Тракторист в таких случаях грозно глядел на "зубаря"
.
Ночь была лунной. О таких говорят: хоть иголки считай. Работали до тех пор, пока у трактора не кончился керосин. Все определили, что уже полночь и пора немного передохнуть, чтобы молотьбу продолжить с восходом солнца. За время долгой и тяжелой работы все так измотались, что не умываясь улеглись в солому спать. Благо было очень тепло.
Отовсюду вскоре стал доноситься храп уставших людей. Но их сон был прерван самым неожиданным образом. Спавшие услышали, что в их сторону кто–то бежит изо всех сил и сдавленно–запыхавшимсяголосом безбожно матерится:
–В крест, в святителя мать! Спите, а меня там убивают. Разлеглись, в бога мать! Ни стыда, ни совести! А человек за колхозное зерно смерть за малым не принял.
Это был сторож соседнего скирда Алеха Рекин. Мужики мгновенно оказались на ногах, взяли в руки вилы и, уже готовые бежать к соседнему скирду, начали у Алехи выпытывать подробности.
Свой сбивчивый и бестолковый рассказ Алеха украшал смачным и непристойным матом. Мужики быстро все поняли. В те голодные годы было немало охотников обмолачивать по ночам снопы увесистыми дубинами и намолоченное зерно уносить домой на пропитание голодающей семьи. Многих ловили за этим неблаговидным занятием и жестоко наказывали. Но голод не тетка. Несмотря на большой риск люди шли ночами к скирдам и украдкой молотили снопы.
По всему видать, то же произошло и на Алехино дежурство. Мужики быстро отправились к соседнему скирду, который и находился–то километрах в трех ходу от места теперешней молотьбы.
Как все и предполагали, у соседнего скирда все уже было спокойно. Злоумышленников к тому времени и след простыл. Решили послать одного из молодых мужиков нарочным в сельсовет. Пусть оттуда сообщат о случившемся в милицию. Мужик оседлал лошадь и тут же верхом поехал в село. В те суровые времена за не сообщение о краже колхозного зерна очень строго взыскивали и он как бригадир поступал совершенно правильно. Иначе не избежать для себя неприятностей.
Уже ранним утром в поле на тачанке приехали милиционеры. В основном вели разговор с Алехой и он ходил раздутый как породистый индюк. Его внушительный горб даже заметно распрямился.
Милиционеры были людьми хваткими. У скирда они нашли потерянный кисет с самосадом. Видать, один из ночных пришельцев нечаянно его потерял при спешном бегстве.
От этого поля недалеко был небольшой хутор. Туда милиционеры и отправились на поиск расхитителей колхозного добра. А его бригада с небольшой задержкой приступила к молотьбе. Вскоре до бригады дошел слух, что владельца кисета быстро нашли. С ним молотить снопы ходил его кум.
Говорили также о том, что оба они подкулачники. Оба были отправлены на принудительное поселение в холодные края. Тогда такое случалось часто. И очень многие искренне верили, что это действительно враги колхозного строя. И на вредительство они шли сознательно, чтобы сорвать проведение коллективизации. Отдалить людей от их счастливого будущего.
Сейчас он так уже не думал. Сейчас он был твердо уверен, что только недоедание в семье было причиной того ночного происшествия. Он после расспрашивал хуторских соседей о тех двух "подкулачниках". Были они людьми бедными. Кулаки их в свою компанию и близко не подпускали.
Тогда многое воспринималось иначе. Во все хотелось верить. Всем хотелось эту каторжную сельскую жизнь поскорее наладить. А те, кто в это быстрое превращение не верил, казались врагами строительства нового счастливого будущего. Он хорошо помнил тех, кто за свое неверие жестоко поплатился. А ведь, как он теперь понимает, хорошие были люди. Их беда только в том и заключалась, что они просто не считали возможным построить обеспеченную жизнь буквально для всех.
Потом он после окончания агрономических курсов обслуживал хозяйства Калачеевского и Петропавловского районов. Тогда было непременным правилом –изучать все речи Иосифа Виссарионовича Сталина. Он в то время был молодым коммунистом. И искренне верил, что с новыми победами социализма в нашей стране классовая борьба обостряется.
Но прочитанное и прочувствованное из газеты и суровые реалии жизни не всегда ладили между собой. В 1937 году были арестованы многие его коллеги. Говорили, что они отпетые троцкисты–бухаринцы. "Отщепенцев" сурово клеймили на партийных собраниях. Он внимательно вслушивался в каждое выступление. И ему было совершенно непонятно, как эти очень порядочные, умные, совестливые люди, отличные специалисты стали вредителями. Почему урожай погиб именно из–за них. Хотя по его наблюдениям тут сыграли свою роль и природные факторы, и элементарная расхлябанность местных руководителей.
Он свернул с улицы села на луговую дорогу. А в голове все ворочались тяжелые воспоминания. Многие становились врагами народа по доносу. И доносчики тогда не особенно и прятались.
На собраниях–судилищах они охотно рассказывали, как наблюдали за вредительством этих отпетых негодяев, как убедились, что имеют дело с врагами народа. И как сочли своим патриотическим долгом сообщить обо всем в компетентные органы.
Доносчики чувствовали себя героями. Сейчас он шел по луговой дороге под нещадно палящим солнцем и с грустью думал, что был тогда душевно слепым человеком. Ведь и в те времена замечал, что далеко не все смотрели на доносчиков с восхищением. Многие молчаливыми взглядами – вслух говорить было опасно – выражали свое отвращение и ненависть к оклеветавшим хороших людей.
Были такие инакомыслящие в его окружении. У него никогда не возникало желания публично осудить этих людей за их опасно сомнительные гнилые настроения. С другой стороны, не все бдительные борцы с вредителями и врагами народа ему нравились. Чаще всего они не отличались элементарной порядочностью и чистоплотностью, но на собраниях и митингах проявляли себя как страстные борцы за построение социалистического общества.
Да, сколько наворочено. Сколько случилось такого, из–за чего и покидать этот свет мучительно муторно. И он считал себя полностью причастным к этим преступлениям. Потому что в глубине души числил себя по–прежнему коммунистом в отличие от многих бывших у высокого кормила советской власти, а теперь вдруг в одночасье поменявших свои идейные убеждения и ставших правоверными демократами. Этот неслыханный в истории массовый акт самого бесстыдного предательства считал низким, постыдным и гнусным. Просто удивительно, что такие отпетые Иуды охотно приняты новыми правителями и щедро оделены чиновными портфелями.
Когда запрет на деятельность коммунистической партии был снят Конституционным судом, к нему приходили очень вежливые, внимательные, с хорошей эрудицией молодые люди и предлагали восстановить свое членство. Отказался, сославшись на свой преклонный возраст и неспособность активного участия в жизни парторганизации.
Но не восстановился не потому, что разуверился. Он был участником многих этапных событий, которые проводили коммунисты. Видел своими глазами, что делается. А сделанного было действительно очень много. Он хорошо помнил Воронеж практически весь в руинах в победном 45–м. Полную нищету в родном селе, когда и одевались–то во все холщевое, сотканное из конопли со своего огорода.
Всего за восемь лет областной город был полностью восстановлен. У селян появились вволю хлеб, яички и сало. Люди оделись в ватные брюки и фуфайки. Но были страшно довольны этими мизерными по теперешним понятиям переменами. При встрече старались обязательно угостить и почти непременно удовлетворенно восклицали:
–А чего не жить. И выпить есть, и закуска к столу всегда найдется. Хлеба вволюшку наелись.
И тогда действительно с большими трудностями, но из года в год у людей в хозяйстве что–то прибавлялось. В те времена по любому поводу селяне норовили собрать к себе на праздник родственников, соседей и друзей. Вместе повеселиться, попеть песен. И, что греха таить, многие хозяева с некоторой долей бахвальства показывали скотину, новую покупку, новую постройку во дворе. Чтобы все знали, что он не хуже других. А, может, даже и получше.
Жизнь постепенно, по крохам, улучшалась. А потому и настрой у селян был по большей части бодрый. Тогда никто не заглядывал, как живет фермер Джон в далекой и непонятной для русского Ивана Америке. Тогда равнялись на соседей. А прибавлялось понемногу и у тех, и у других.
А сейчас после десятка лет демократии будто снова война по стране прокатилась. Против советской поры в подавляющем большинстве люди на селе обнищали. Дома стоят обшарпанными. Железные крыши покрылись ржавчиной. Ворота и деревянная ограда стоят покосившиеся с давно облупившейся краской. Здоровые, полные сил мужики оказались нигде не нужны. Для них не находится работы. В селе такое положение определяют однозначно:" Как Мамай прошел".
Вот тебе и добились лучшей свободной жизни.
* * *
На свой бригадный участок луга он пришел, как и рассчитывал, в самый полдень. Солнце стояло в зените и было такое пекло, что в голове стучало и сознание слегка туманилось. Сердце давало перебои, покалывало в правом боку. Ноги были словно чугунные. В щиколотках и коленях они ныли от длительной ходьбы. Он очень устал. Все тело было залито липким противным потом. Так потеть ему не приходилось очень давно, с тех самых времен, когда еще работал в колхозе. Надо было приглядеть место для отдыха. По его понятиям, он вышел на то самое место, где бригада всегда обедала на сенокосе. Но кулижка хвороста имела уже далеко не те очертания. Да и сам хворост был и пониже, и пожиже. Не торопясь, облюбовал подходящие кусты, сел в тень, стал разбираться в своей сумке. И был сразу же атакован армадой упитанных крупных комаров. Они кусали нещадно, они выматывали душу своей монотонной занудливо–противной мелодией. Комары лезли в глаза, ноздри, кусали сквозь рубашку. Он даже приостановил свое приготовление к обеду. Мыслимо ли есть при таких истязаниях? Но подумал и обозвал себя неженкой. Колхозники всю свою жизнь на покосе обедают под нещадное комариное истязание. Никто от комариных укусов не умер.
Он постелил под кустом полотенце, нарезал крупными ломтями хлеб и мелкими кусочками– белое с легким розоватым отливом сало. Брат умел откармливать кабанов. У него сало всегда было слоистое. Оно перемежалось солидными полосками коричневатого мяса. Сало и выглядело весьма аппетитно и на вкус было таким, что за уши не оттянешь.
Беспрерывно отмахиваясь от кишащих комаров, он приступил к трапезе. Даже и теперь, когда у него с возрастом утратился аппетит, чувствовалось, что сало было просто изумительным. Он оглядел неторопливым взглядом луг. Луг недели две назад был скошен. Сено с него сразу же убрали. Да, не те теперь времена. Не те. Все работы на лугу выполняют машины.
Когда он бригадирствовал, сенокос длился долго. Вспомнилось, как ему самому, некрепкому по сложению парню, приходилось тянуться изо всех сил за дюжими косарями. Он знал свое место и, как тогда говорили, вести перед никогда не рвался. Куда уж ему. Бывало, в золотой серединке так за день выматывался, что еле заползал на ночлег под повозку.
Ему доставалось больше, чем другим. Надо было вести всю документацию бригады, надо организовать все работы на лугу. В одном месте косили косари, чуть в сторонке бабы ворошили граблями сено в рядах, чтобы сохло равномернее и быстрее. Еще подальше бабы сгребали подсохшее сено в валки. Мужики брали их вилами и складывали в копны. Тут же валки сена стаскивались волокушами. Тогдашняя нехитрая механизация. К нетяжелому, метра в четыре длиной бревну по концам привязывались длинные веревки. Веревки продевали в кольцао ярма и узлом завязывали. В ярмо запрягали пару быков. Один мужик вел запряженных быков по валку сена, другой стоял на бревне, держась за веревку, привязанную по середине. Тяжестью своего тела он обеспечивал сгребание валка.
Организация всей этой работы полностью лежала на нем. Руководящей работы было невпроворот. Но он не позволял себе ограничиваться только этим. Сколько он помнил, в сенокос рабочих рук не хватало. Да и погода каждый раз проявляла свое коварство. Приходит время косить травы– начинаются дожди. Людям приходится тяжело, поэтому он при любой возможности брал в руки косу и косил траву вместе с мужиками бригады.
Сало хорошо шло в прикуску с вареными вкрутую яйцами. В те годы так ели все. И сейчас на была нарушена тогдашняя традиция. Что и говорить, очень калорийная пища. Но по той тяжеленной работе все было в самую меру. Посему в каждой семье берегли сало и яички к сенокосу да жатве. На этих работах мужики заметно подусыхали, лица их становились заметно усталыми.
Армада злых комаров не знала жалости. Пришлось покинуть тень под кустами и выйти на пекло. Мир луга жил своей шумной жизнью. Беспрерывно стрекотали кузнечики. Постоянно схватывались в драке и перелетали с места на место неугомонные воробьи. В хворосте тенькали синички. А вот плача чибиса он почему–то не услышал. То ли время его ушло. То ли птица эта здесь по каким–то причинам перевелась. Он смотрел на все вокруг и со стыдом признал, что он, в молодости потомственный селянин, мало разбирается в растущих рядом травах, да и птиц знает немногих. Большая часть жизни прошла в городе. А городские люди оторваны от природы. Знания о ней у них весьма поверхностные.
Да, луг стал совершенно другим. Донские разливы периодически его заливают, наносят ил и там, где раньше были низины, образовались возвышенные места. Где было повыше и посуше теперь образовались впадины. Кажется, даже сместилось в сторону небольшая, всегда заполненная водой низина с высокой осокой.
С этой низиной связан даже курьезный случай. Шел сенокос. Косари, идущие передом, уже свалили в низине осоку и вышли на сухое место. Идущие последними только входили в стену болотной травы. И тут Митяка Колесников оторопело замер. У него под косой что–то трепыхнулось. Оцепенение длилось мгновение. Митяка стремительно упал на колени и зажал что–то руками. Потом косарь встал и удивленно рассматривал извивающегося хвостом грязного карася. Все устремились на поиски. Но удача оказалась небольшой. Косарям достались всего четыре карася. Но и этот неожиданный улов сорвал в этот день привычный ритм работы на лугу. К обеду решили сварить уху. Он ничего не видел в этом плохого. Как– никак горячая пища. Тем более – уха.
Но бригадир не усмотрел, что мужики уже послали в село своего ходока в лавку за водкой. Когда сели обедать и достали потайную посуду, запрещать выпивку у него не хватило решимости. И выпили мужики немного. Но затеялись разговоры. Мужики одну за другой крутили длиннющие цигарки. Обед непростительно затянулся. Слишком много оказалось желающих рассказать о своих успехах при ловле рыбы.
На беду в бригаду приехал председатель колхоза. С первого взгляда он понял ситуацию, с мужиками поговорил мирно, а ему дал такой нагоняй, что это происшествие памятно и по сей день. Вроде и неприятный момент пришел на память, а помягчело на душе. Благость, нежность и умиротворение воцарились во всем его существе. Словно после долгой разлуки встретился в любимым человеком. В который раз сам себе удивился. Чем ему так дорог именно этот отрезок жизни. Время было трудное. На его плечах лежала большая ответственность. В его–то годы руководить целой бригадой, где почти все его подчиненные были старше его. И очень многие– намного старше.
* * *
Ну вот и лес. Хотя это название тут мало подходит. Неширокая полоса деревьев вдоль Дона–всего в километр с лишним от луга и до берега реки. Но сколько люди помнят, они называли прибрежный массив лесом. Он от их бригадного луга всего ничего. Через него молодежь на сенокосе поздними вечерами ходила на Дон купаться. Несмотря на занятость и усталость он тоже составлял им компанию. Он ведь тогда тоже был молодым, неженатым.
Это лучшие' часы их пребывания на лугу. Вода в Дону, как парное молоко. Стремительные струи быстрого напористого течения смывают пот и пыль и как–то незаметно пропадает усталость, раздражение на неурядицы и нескладные отношения с кем–нибудь из бригады. Становится славно на душе и все представляется как нельзя лучшим. Все вокруг такие хорошие. Окружающий мир такой прекрасный. И очень хочется бесконечно жить на этой благодатной земле. Да, другие были времена. Как–то все скромнее было, чище, целомудреннее. Тогда у парней и девушек трусов и в помине не было. Стыдливые девчата купались в нижних рубашках. В этих местах их называли подставками. Стыдливые парни– в кальсонах. Их величали подштанниками.
Купались не вместе. Девчата уходили подальше от парней и там устраивали свой визг и переполох.
Но водились и те, кому море по колено. Никого не стыдясь и не прикрываясь ладонями, они свободно разгуливали по берегу, заходили в воду купаться и выходили одеваться после купания, словно на Дону кроме них ни души не было.
Не обходилось и без охальников. Те норовили кустами подкрасться к месту, где барахтались девчата. Но старались быть незамеченными. Иначе после жалоб девушек зрелым мужикам охальнику могла быть основательная выволочка.
Потом шум и гам стихали и девчата заводили протяжные, душевные, пробуждающие светлую грусть песни. Боже! Как ему нравилось слушать их пение! На подголоски, хорошо спевшимися голосами они не пели, а именно играли старинные песни. Тогда так и говорили. В селе ни от кого не услышишь: давай споем. Предлагали только так: давай сыграем песню.
В голове, звеневшей от дикого зноя, и сейчас явственно звучал тот девичий хор: "Отец мой богатый, отец мой богатый, он выстроит мост. Поставит он стражу, поставит он стражу на тысячу верст.". Тогда часто пели "По Дону гуляет..", "Скакал казак через долину". "Помню, я еще младешенька была". По его мнению, все песни с большим смыслом. И душу хорошо очищали. Он очень скучает по тогдашним вечерним пениям. Только из–за них можно бы снова в давно забытый всеми 32–й год. Тянет его туда какая–то необъяснимая сила.
* * *
Он шел в лес без особой надежды найти высокую с раскидистой кроной вербу, под которой он предложил своей Моте выйти за него замуж. Случилось это после одного купания. С Дона возвращались уже все вместе. И те, кто с кем «поддруживал», старались отделиться от общей массы. Тут разделительное табу уже не действовало. У него с Мотей видимой дружбы не было. Он на нее поглядывал с ласковым интересом, а она,как ему казалось,– на него. Вот и задержал он в тот раз Мотю у могучей вербы. Она послушно остановилась, прислонившись спиной в стволу дерева. –Мотя, пойдешь за меня замуж? –Если возьмешь– пойду.
На том объяснение в любви закончилось. Они сыграли очень скромную свадьбу и зажили вместе.На долгие годы. Ну вот и то место, где закончилась его холостяцкая жизнь. Только могучей вербы уже и в помине не осталось. Никакого следочка. Даже остатков гнилого пня нет.
Вот так и с нами судьба поступает, подумалось ему. Живет человек на земле. Вроде, не зря небо коптит. Вроде, пользу близким и окружающим приносит. А не успеет покинуть земную обитель – и никаких от него следов. Когда хоронят, говорят: вечная ему память. Но уже на поминках норовят говорить больше о чем–нибудь постороннем. Если уж быть откровенным с самим собой – коротка человеческая память.
Он давно наблюдает, как уходит человек с работы на пенсию.
Провожают – чуть ли не слезы льют. Нам тебя будет очень не хватать.
Ты всегда будешь для нас дорогим и близким человеком.
Но проходит несколько месяцев, заходит свежеиспеченный пенсионер
на свою прежнюю работу и с горечью убеждается, что бывшие
сослуживцы просто не находят с ним темы для разговора.
Всему свое время. Была у вербы могучая крона и необхватный ствол.
Теперь только в его памяти все это и осталось. И никому нет дела,
что именно здесь познал счастье любви некий человек, который
долго–долго живет на земле.
У него тоже была могучая крона. В эпоху поиска врагов народа ему почему–то везло. Он не подличал, не выступал на разоблачительных собраниях–судилищах с гневными клеймящими врагов народа речами. И, уж конечно же, не доносил ни на кого в жизни. Он честно, в полный напряг своих сил работал там, куда его направляла партия. Иногда даже на ответственные посты. В 50–е годы работал начальником отдела рабочего снабжения на крупном железнодорожном узле, был начальником отдела в управлении железной дороги. Но прошло немалое количество лет и в его городе, как и в родном селе, его уже редко кто знает. И если кто обращает на него внимание, то чаще всего с мыслью: какой бодрый старичок. Скоро и от него, как и от вербы, даже гнилого пня не останется. Он стоял на том самом месте, где когда–то сделал предложение своей жене и мысленно разговаривал с ней: "Вот я здесь повидался с тобой, Мотя. Ты уж прости меня, что я сюда опоздал. Нет нашей вербы. У меня всегда так вот.
Он сейчас чувствовал себя виноватым перед ней. Моти двенадцать лет уже не было на этой земле. И он с течением времени все больше убеждался, что из него получился далеко не идеальный муж. У нее был за душой ликбез. Сейчас и слова такого не знают. А ведь это были курсы ликвидации массовой неграмотности – гордость советской власти на первых порах ее существования. По тем временам он был довольно образованным человеком. В сталинские годы все учреждения работали до 8–10 часов вечера. Нередко засиживались дольше. Он приходил домой поздно, усталый, издерганный. Мотя из–за высокого артериального давления нигде не работала. Тяжелая и нервная работа ей не подходила, а на конторскую с таким образованием и претендовать не приходилось. Так что Мотя числилась в домохозяйках.
Одной в квартире было скучно. Поэтому на первых порах, когда он поздно возвращался с работы, она приставала с вопросами. В те времена – меньше обмениваешься новостями, дольше проживешь но. свободе. Поэтому с женой он почти ни о чем не распространялся. Когда она особенно приставала, говорил в сердцах:
– Да замолчи ты, чертова дура!
С годами такое обидное обращение вошло у него в привычку. Дело дошло до того, что он даже в разговоре с посторонними нередко говорил:
–А моя чертова дура вчера рассказала такую нелепость.
Теперь он понимал, что жену такое обращение очень обижало. Но она умела держать себя в руках. Всегда была ровной, внимательной и заботливой.
Со временем Мотя смирилась, что с мужем им разговаривать не о чем кроме чисто домашних дел. Она никогда не высказывала ему своих обид. Не жаловалась не склоки с соседями. Считала, что он и без того измотан на работе. Зачем ему еще трепать нервы своими докуками. Он стоял на месте их первого объяснения и на душе было горько. Теперь он хорошо понимал, что не во всем оказался достоин своей жены. Она была чистой, светлой и преданной души женщина. Даже в самые критические моменты их жизни.
Ему всегда не хотелось вспоминать лето 1953 года. Тогда он работал начальником отдела рабочего снабжения крупнейшего в стране железнодорожного узла. Впрочем, тогда его должность называлась короче и проще начальник ОРСа. Все торговые точки города были в его подчинении. Он считался солидной фигурой. Правда, ему скоро пришлось очень пожалеть о своем высоком служебном взлете. Тогда считалось высшим шиком среди начальства в зимнее время ходить в каракулевой шапке и в пальто с каракулевым воротником.
В конце мая универмаг получил и то, и другое. Руководила универмагом вдовая женщина, которая за свою недолгую семейную жизнь сумела обзавестись четырьмя дочками. Этот нормальный в обыденной жизни факт и сыграл тогда роковую роль в судьбе директора универмага. На ее беду именно ей первый секретарь горкома партии и председатель горисполкома заблаговременно заказали эти ходовые тогда вещи. Получив все заказанное, она сразу же позвонила руководителям города– приезжайте, пожалуйста, покупайте. Но на тот момент денег в кошельках у руководителей города не была и они уговорили женщину отпустить вещи в долг. А мы, мол, в ближайшее время расплатимся.
И расплатились. На беду директора универмага ровно через неделю к ним пожаловала ревизия из центра. Женщина позвонила своим высоким покупателям, рассказала о случившемся и попросила как можно скорее погасить свой долг. Те, поняв всю пикантность ситуации, официальным тоном ответили, что ничего у нее в долг не брали и посоветовали их больше не беспокоить подобными провокациями. У директора универмага своих денег, чтобы внести недостающее, не водилось. И она от безысходности повесилась. Но предварительно написала письмо начальнику ОРСа, где подробно изложила причину своего ухода из жизни. Женщина очень просила не считать ее воровкой, Она хотела, чтобы ее все помнили как честного и порядочного человека. Женщина очень беспокоилась, чтобы ее дочкам не было стыдно за свою несчастную мать. Эта вина перед детьми и загнала ее в петлю.
Всю жизнь он не считал себя способным на сильные мужественные поступки. Был обычным честным, человеком. И не более того. А тут в нем закипело все. Он сходил в кабинеты сановных подлецов, высказал все, что о них думает, пообещал написать о случившемся в соответствующие инстанции.
И он действительно написал обо всем случившемся Председателю Совета Министров СССР Маленкову. В те времена считалось, что именно эта фигура была практически во главе государства. Излагал суть дела не одну ночь. Пока сочинял письмо, заметил, что около его дома все время дежурят определенного вида молодые люди. Сомнений не оставалось: его взяла под свой контроль служба государственной безопасности.
Теперь, по прошествии многих лет, случившееся с ним можно воспринимать как дурной анекдот. А тогда все в доме жили в паническом оцепенении. Каждую минуту ждали его ареста. Все не, сомневались, что рано или поздно это непременно произойдет. Он и сам в таком исходе нисколько не сомневался. Поэтому написанное письмо отнес в семью тех, кому полностью доверял. Их сын–старшеклассник своим почерком написал на конверте адрес. Он же отнес письмо на железнодорожный вокзал и там опустил его в почтовый вагон идущего в Москву поезда.
А в это самое время вся страна кипела от возбуждения в связи с арестом Берия. Но был арестован и заклеймен иностранным шпионом и врагом народа министр внутренних дел. Но служба безопасности продолжала исправно действовать. И никто и в мыслях не держал, что на этом ночные приходы чекистов для ареста невинных людей по доносам теперь прекратятся.
Он не спал ночами, перестал ходить на работу и по этому поводу его никто не беспокоил. Как только за окном сгущались сумерки он начинал прислушиваться ко всякому движению за стенами их барачного типа дома. Была уверенность, что придут именно ночью. Но никто так и не приходил. И он, лежа без сна на скрипучей кровати, уже злился на этих ребят – чего медлят? Сколько можно играть на его нервах? Было вдвойне тяжело от того, что рядом находилась Мотя. Все эти дни в ее глазах стыло держалась такая безысходная обреченность, словно с ним уже как с врагом народа окончательно сведены счеты.
Целых четыре месяца длилось это мучение. И со стороны жены не было даже намека на упрек. Она никогда не заговаривала о его скандале с начальством, о его письме самому главному человеку в стране. Она верила в его правоту. Она верила в предначертанность их судьбы.
Жена заботливо готовила обеды, следила, чтобы он вовремя поменял на себе белье, не забыл сходить в баню. Она даже пыталась отвлекать его всякими уличными сплетнями.
Он ценил все это. Даже пытался слушать сплетни чуть ли не годичной давности. Свежих взять просто неоткуда. С ними теперь опасались разговаривать.
В душе была готовность ко всему. Годами у него на глазах ночами уводили замечательных ребят, клеймили их изменниками родины, врагами народа. О них у порядочных людей оставалась лишь добрая молчаливая память.
И все–таки несмотря ни на что в нем теплилась робкая надежда, что в стране и партии существует справедливость. И эта робкая надежда наконец оправдалась. Пришло письмо из канцелярии Председателя Совета Министров СССР и одновременно из Москвы приехала строгая комиссия, которая очень въедливо разбиралась в случившемся.
Дело завершилось тем, что оба руководителя города получили по строгачу по партийной линии. Их освободили от работы. А на него все
окружающие смотрели как на пришельца с того света. Его восстановили на прежней работе. Но тут непоколебимую твердость проявила его Мотя. Она поставила перед ним условие: на прежнюю должность– ни–ни.
В ее неуступчивости был здравый смысл. У прежнего начальства оставалось в городе немало друзей. Они могли и мстить ему за проявленную принципиальность, которая для первых лиц города обошлась в такую дорогую цену. А руководить торговлей– дело скользкое. И в прежние времена к нему частенько подходили с таинственным видом завмаги, директора магазинов и предлагали дефицитные товары, иногда и бесплатно. Но он даже без очереди ничего в магазинах не брал. О разного рода подношениях в виде подарков по случаю и разговора не было. Это пресекалось решительно и сурово. У любителей такого рода подношений пропала всякая охота это делать.
Его предельная щепетильность снискала уважение далеко не у всех. Находились и такие, кто в спину ему злобно шипел: правдоискатель нашелся. Таких только в тюрьме и держать. Эти просто спали и во сне видели– поймать его на нарушении и определить на длительную отсидку. Они и не особенно скрывали свои намерения. Некоторые прямо говорили: еще вернутся прежние времена, когда будет наведен настоящий порядок.Поэтому ему были понятны опасения Моти. Он вполне соглашался с их резонностью.
В городе оказалось немало авторитетных и влиятельных людей, которые относились к нему с большой симпатией. С их помощью он и стал заведующим отделом управления железной дороги.
* * *
Вот всегда у него так. Пришел, чтобы мысленно поговорить с женой об их молодости. А вспомнилась такая бяка. И в этом он виноват перед своей Мотей. Большая часть жизни прошла только в заботах о его интересах и постоянно возникающих проблемах. А она жила, благоговейно его почитая, мирясь с его постоянным обидным – "чертова дура".
Чего греха таить, он почти не интересовался ее внутренним миром, ее пристрастиями и интересами. Он жил в своем обособленном мире государственного человека, где очень многое не подлежало разглашению в семейном кругу.
Лишь к концу ее жизни он круто переменился. К тому времени она перенесла инсульт. Он много хлопотал, чтобы поправить ее здоровье.
И она с высоким давлением прожила 15 лет. И каждый год проходила серьезный курс лечения. А когда ее не стало, он позаботился, чтобы изготовить красивый памятник, заказал изящную ограду с расчетом на две могилы. Чтобы когда придет его черед, покоиться рядом.
Их с Мотей судьба обошла с детьми. У нее случилась беременность в момент их бытовой неустроенности на частной квартире, где и одному–то трудно было повернуться. В довершение ко всему маячила перспектива очередного переезда в другое место, на другую работу. Тогда руководящие работники на одном месте подолгу не засиживались.
Вот Мотя и сделала аборт. С его, впрочем, полного согласия. Потом дело обернулось бесплодием. И когда он окажется рядом со своей Мотей, обустройством его могилы просто некому будет заниматься. Вот он заблаговременно обо всем и позаботился.
Нет, не те получаются воспоминания. Надо уходить. Хватит кормить комаров. Он устало повернулся и направился из лесу к луговой дорожке. Вот и еще с одним своим дорогим местом навеки попрощался. Хоть не так, как хотелось. Хоть далеко уже не те, те давние места. Но свое заветное желание он осуществил. Вот и ладно. Вот и хорошо.
Трава по краям дорожки сухо шуршала, цепляясь за его брюки. Стремительно прыгали из–под ног кузнечики. Под их бодрое стрекотание, под разноголосый щебет птиц хорошо думалось. В который раз он размышлял о прожитой жизни, о ее нынешней оценке пришедшим им на смену поколением. В зрелые годы у него не было и тени сомнения в коммунистической идее. Все было ясно и просто.
Казалось, что корявости и беззакония– от дубоватости и моральной
непорядочности отдельных негодяев, по ошибке наделенных высокой властью. В целом же курс единственно правильный и единственно он приведет к всеобщему благоденствию и справедливости. И жизнь убеждала, что все с потугами налаживается. Люди искренне радовались каждой новой крупице в своем благополучии. Лет через десять после войны уже никто не упоминал о трудностях. Все говорили одно и то же – жить можно. И так продолжалось десятилетия.
Теперь та эпоха оценивается иначе. Коммунисты из авангарда общества превратились в его душителя. Их во весь голос называют преступниками. А это значит, что и он преступник. Он долгие годы состоял в рядах этой ныне клятой партии. И был далеко не рядовым ее членом. Перед войной даже работал в Московском горкоме партии под руководством самого Хрущева. Выходит, кровь невинно пролитых жертв и на его руках. Вот и поди теперь разберись. А ведь всю жизнь считал себя элементарно порядочным человеком. Именно это качество оберегал в себе пуще всего. И по сей день твердо уверен, что за свою жизнь никому не сделал подлости.
Только вот оказывается, прожил свою жизнь не во благо, а во вред своему народу. За что же его так уважали все окружающие, если он все время был их лиходеем? Да и теперь он ни разу не заметил, чтобы отношение к нему знакомых как–то изменилось. Все дружелюбны и доброжелательны. И саму партию гневно проклинают немногие. Большая часть говорит о ней похвально. Жалеют об отнятой у них советской жизни.
Да, задача. Жизнь прожил, а даже в элементарном вопросе разобраться не можешь. Кто ты был на самом деле с точки зрения беспристрастной объективности– нормальный гражданин страны или закоренелый негодяй?
В его время немногие имели высшее образование. Все больше учились на курсах да в партийных школах. Но в свое время и в своей среде он считался довольно эрудированным и умным человеком. Теперь в меру своих познаний он нередко пытается поразмышлять о процессе исторического развития общества в разные времена. Бессонными ночами лично у него рождаются не ахти какие мысли. Но некоторые азбучные истины стали видеться по–новому, более четко и ясно. Для себя он сделал три основных вывода:
Всякая власть, когда она у власти. – самая справедливая, самая нужная этому обществу, самая гуманная, самая прогрессивная. Об этом с раннего утра и до поздней ночи трубят средства пропаганды. Постепенно люди все эти "самости" принимают за истину и искренне верят в историческую предначертанность своих властителей и всей власти в целом.
Второй его вывод сводился к тому, что во власть в подавляющем большинстве прорываются люди нахальные, не умные, лишенные, всяких моральных принципов. Любые самые благородные и светлые идеи такие правители извратят и испохабят до полного их абсурда. В результате даже самое святое становится полной дьявольщиной.
И наконец он понял, что история учит лишь единственному. Ее очень легко переписать в угоду пришедшему к власти правителю или правительству. При таком положении вещей чаще всего уходящие или давно ушедшие поколения из созидателей волей придворных историков переводятся в разряд гонителей, Одни – свободы, другие–образования, третьи –веры, четвертые – прав собственности.
Как правило, претерпевает порицание и осуждение наиболее активная часть общества, которая практически вершила дела государственные.
Несомненно одно, во все эпохи и во все времена правящая элита настоятельно внушает обществу свою основную идею о том, что существующий в их стране порядок самый совершенный и подданные их живут в спокойствии, довольстве и достатке.
Переоценка, как правило, происходит при смене власти и смене поколений. Прошлое мгновенно теряет свою привлекательность. Пришедшее на смену возносится до небес. Причем у новых правителей всегда находятся идейные толкователи, которые любую плоскую и никчемную идею сделают глубокой, научной и всеобъемлющей, без которой современное общество просто дня просуществовать не может.
По его представлениям, в развитии страны были упадок, голод, разбой и лихоимство на фоне полной деградации властей. Были периоды полусонного существования. И были времена всеобщего всплеска гражданской энергии. Именно тогда к управлению страной приходило молодое поколение, которое обещало широкие реформы. Тем самым пробуждало у людей призрачную надежду на лучшее будущее.
Но громко и щедро обещавшие как–то незаметно от власти отстранялись. Их заменяли неразговорчивые и властные, не склонные копаться в собственной душе. Вот они–то и определяют порядок жизни людей на многие годы.
Он пристально вглядывался в начало ельцинского правления и все его ужасало. Говорили о возрождении страны, а на деле шло стремительное вырождение общества. Крепла уверенность, что нормальной человеческой жизни, о которой все на словах постоянно пекутся, на ближайшие века не предвидится. А они–то думали во время своих сверхурочных ночных бдений , что ценой не проходящей усталости, нервных перегрузок обеспечивают стране лучшее будущее.
Изменения, конечно, были. Но потребности возрастают. И процветание советских людей в самом широком смысле этого слова не было обеспечено. А теперь и вовсе все идет к развалу. Так что с процветанием снова придется подождать. Оно и на предстоящие века остается только в мечтах. По крайней мере, для тех простых бесхитростных людей, которых он знает на протяжении многих лет.
* * *
Солнце клонилось к закату. Он шел не свойственной ему шаркающей походкой – настолько утомился за день. Усталой и измученной была и его душа. Раньше теплилась надежда: вот повстречаюсь с местами своей молодости – и обрету ясность и душевное успокоение. А получилось как раз наоборот. Только еще больше разбередил себя. Выходит, с тем и уходить в могилу? За прожитые годы пришлось постичь все негативные стороны старости. О них обычно вслух не говорят. О них готовящиеся в мир иной горько думают в своих тусклых и тягучих думах.
Но ему казалось, что в свои последние часы человек должен быть с душой спокойной и умиротворенной– я сделал на своем веку все, что мог, жизнь прожита достойно. Вот тогда и уходить в вечность не так мучительно. Он желал себе именно такого исхода. Но судя по всему, не суждено.
Он плелся по улице на другом конце села. Раньше ему редко кто давал его 82 года. Сейчас, казалось, тянет на все 90. Его не радовала чистая опрятность песчаной улицы, духмяный запах, исходящий из растущего рядом соснового бора. Хотелось скорее дойти до дома старого товарища и там поскорее забыться во сне.
Старый товарищ встретил его у ворот. На скамейке он коротал вечернее время. Обнялись, обменялись рукопожатием и начались расспросы: каким ветром, почему такой измученный. Быстро во всем разобравшись, хозяин дома повел гостя в душевую – сбитый из досок узкий пенал с бочкой, наполненной теплой водой. За знойный день она даже основательно перегрелась. Хозяин разбавил ее холодной.
Душ придал немного бодрости. Но длительной беседы у старых друзей не получилось. Хозяин дома разочарованно сказал:
–Да. Здорово тебя вымотало. А я–то хотел с тобой душевно покалякать за жизнь.
Он хриплым голосом ответил:
–Чего о ней калякать. Жизнь прожита.