Позже, немалым усилием заставив себя на время отстраниться от личного, Атос все же написал Раулю (как и предупреждал – без ведома д’Артаньяна) с осторожной просьбой разузнать последние новости из Франции. Это далось Атосу непросто, и не один лист бумаги скомканным полетел в огонь, прежде чем письмо, наконец, отправилось в Лондон. Просить Рауля – Рауля!!! – интересоваться делами французского короля, тут нужно было посадить по левую руку Уильяма Сесила, а по правую – Екатерину Медичи.
У Атоса сердце щемило, когда он представлял, что Рауль может вообразить, будто отец все забыл, но не меньше болело у него сердце за д’Артаньяна. «Один за всех и все за одного» – Атос всегда был верен этой клятве, еще тогда, когда их было только трое.
В первые годы знакомства они едва ли считали свои отношения дружбой. Вернее, они, не задумываясь, говорили так, не придавая этому слову слишком глубокого смысла. Они были слишком разными, во многом не сходились во взглядах и вкусах, случалось, ссорились, потом мирились… В целом, хорошие приятели, готовые всегда постоять за своих; больше, чем просто знакомые, и потому считавшие себя друзьями.
Вряд ли Арамис или Портос могли бы точно назвать тот момент, когда их желание общения стало настоятельной потребностью знать, что другие двое где-то рядом, что они есть. Когда сама мысль об их присутствии привносила в жизнь смысл. Нет, не какой-то конкретный, прагматичный смысл, а просто наполняла эту жизнь беспричинной радостью, делала ее именно жизнью, а не существованием.
В отличие от друзей, Атос, пожалуй, смог бы точнее ответить на этот вопрос – когда же родилась их дружба?
После своей неудачной женитьбы граф де Ла Фер утратил не только положение в обществе и веру в любовь. Во многом он утратил самого себя – то, что было основой его сущности.
То, из чего складывалось его восприятие собственной личности, воспитанное и взращенное с детства, рассыпалось в пыль, земля и небо поменялись местами и отныне граф де Ла Фер не знал, кто он такой и в каком мире он очутился. Боль – это было все, чем стала для него действительность. Малейшие движения души, колебания чувств, причиняли ему боль. Он ощущал их тысячекратно усиленными, и никакое опьянение или физические страдания не могли сделать его менее восприимчивым.
Как же он хотел тогда не чувствовать!
Портос оказался единственным, чье общество Атос мог выносить. Не в последнюю очередь потому, что для Портоса реальным было только то, что он мог увидеть, услышать или потрогать. Пять органов чувств – и вне этого для Портоса мало что существовало. Атосу казалось, что этот симпатичнейший человек на самом деле сказочный великан, который с улыбкой приглашает его в свою страну, совершенно неизвестную изощренному уму графа де Ла Фер.
Впрочем, в мире Портоса не было никакого «графа де Ла Фер», и это обстоятельство уже приносило Атосу некоторое облегчение, как и общительность Портоса. Он избавлял Атоса от крайне болезненных соприкосновений с общественной стороной жизни, всегда готовый сам выйти на передний план и даже не подозревал, какую услугу оказывает своему товарищу. Если воспользоваться медицинским сравнением, активность Портоса была сродни лечебной повязке, которой закрывают обширный ожог, оберегая израненную и чувствительную кожу от малейших касаний. В присутствии Портоса Атос был избавлен от необходимости самому вступать в контакты, но при этом сохранял возможность не быть совершенно выключенным из действительности.
Сам Портос ни о чем подобном не задумывался. Атос был его земляком, и на первых порах этого было достаточно, чтобы Портос испытал к своему мрачному товарищу искреннюю симпатию и выказывал ее вполне непосредственно – разделяя хлеб, вино и крышу над головой. Портос просто жил, и самим своим бытием мало-помалу внушал Атосу простую мысль – жизнь не остановилась оттого, что граф де Ла Фер больше не видит в ней смысла. Но простота этой мысли тогда была недоступна Атосу.
Портос никогда ничем не задевал Атоса даже случайно, потому что уязвимые и болезненные сферы чувств графа де Ла Фер были вне восприятия Портоса. Он не морочил себе голову высокими материями, и даже абстрактные понятия рассматривал сугубо с практической точки зрения.
Рыцарская доблесть? Помочь другу, когда на него нападают.
Дворянские идеалы? Не обижать женщин и детей, выказывать уважение старикам (даже посмеиваясь над ними втихомолку) и исправно платить карточные долги.
Верность идее монархии? Тут вообще все просто. Когда тебя посылают воевать – воюй.
Именно там, на войне, Атос впервые осознал, что этот человек становится для него особенным. Конечно, у Атоса и раньше были привязанности которые он называл (и считал) дружбой. С некоторыми его сближала общность интересов, с кем-то было просто весело, кому-то он покровительствовал, и искренне считал, что у него немало друзей. А потом оказалось, что в самую страшную для него минуту рядом никого нет и, что еще хуже, он понял, что никто из тех, кого он считал друзьями, не смогут разделить с ним эту минуту – он не может им довериться. Они не из тех, кто прикроет твою спину, хоть в прямом, хоть в переносном смысле.
С Портосом было иначе. Они не давали друг другу клятв и не упоминали о дружбе, но Портос стоял с ним плечом к плечу в том отчаянном бою, когда отбивавшимся было некогда думать даже о смерти. А потом, когда, наконец, наступила тишина, Портос скорее с удивлением, чем со злостью разглядывал свой распоротый ботфорт и сыпал громогласными ругательствами. Атос, еле живой от усталости, только покачал головой:
- Вас самого могли тысячу раз убить, что Вам сапог?
- Вот если бы убили, тогда мне было бы все равно! – упрямо возразил Портос. – О чем только эти чертовы испанцы думают? Где я новый возьму? У них у всех такие маленькие ноги!
Атос осознал, что смеется, только тогда, когда Портос захохотал в ответ.
Потом изуродованный сапог полетел в сторону испанских позиций, Портос обещал взять с противника небывалую контрибуцию, ему искали новые сапоги и, в конце концов, общими усилиями что-то нашли. А Атос отстраненно наблюдал за этой суетой и думал о том, что всего полчаса назад этот добродушный гигант дрался, спасая его жизнь, так же, как сам Атос не раз в течение боя прикрывал собой товарища.
В тот момент Атос впервые ощутил, что Портос тот, ради кого ему хочется быть лучше, и делать это бескорыстно, не ожидая в ответ ни восхищения, ни поклонения.
Арамиса – болезненно-самолюбивого, нервного юношу – тоже привел Портос.
Вслух их все называли «трое неразлучных», а про себя не уставали дивиться тому, что может связывать этих совершенно непохожих людей? А общим было одно – они ни за что не предали бы друг друга. Ни ради денег, ни ради славы, ни ради любви. Атос был в этом уверен и не сомневался, что остальные думают так же. Эта уверенность естественным образом привела к тому, что однажды чувства оформились в слова.
Ерундовая ссора между Портосом и Арамисом затянулась и грозила перейти во что-то серьезное только потому, что никто не хотел уступать. Запальчивость мешала и одному и другому, они заводились все больше, хотя откровенных оскорблений пока не прозвучало. Казалось, они готовы продолжать из чистого упрямства и это упрямство могло завести всех очень далеко. Тогда Атос положил руку на стол, жестом словно разрубив насыщенное раздражением пространство, и спросил:
- Оно того стоит?
Арамис прищурился, а Портос недовольно буркнул:
- Что?
- Удовольствие от ссоры.
Приятели переглянулись и потом уставились на Атоса.
- Если стоит – продолжайте.
Портос хмыкнул и невольно улыбнулся:
- Ну, размяться никогда не помешает.
Арамис, все еще хмуря брови, нехотя кивнул:
- Вы правы. Это было глупо. Но…
Портос ухмыльнулся:
- Продолжим?
Арамис мгновенно вспыхнул, но взгляд Атоса заставил его промолчать.
- Никогда пустое самолюбие не заставит меня забыть, что вы – мои друзья. Обещаю, что если мне случится быть в дурном настроении, его жертвами станет кто угодно, только не вы. Если желаете, можете последовать моему примеру.
Атос не поменял позы, и его вытянутая вперед правая рука невольно наводила на мысль о клятве. Портос грохнул ладонью по столу:
- Согласен. Ссориться лучше с гвардейцами.
Арамис коснулся пальцами края стола:
- Amen. Но это не отменяет ничьего права на собственное мнение.
- Его можно высказывать не так запальчиво, – улыбнулся Атос. – Или есть что-то, что Вы цените больше? Право выбора?
Арамис медленно покачал головой и улыбнулся в ответ на улыбку Атоса:
- Я уже сделал выбор и не изменю ему. Amen, друзья мои.
Когда в их компании появился д’Артаньян, Портос и Арамис легко приняли его – уж очень убедительным оказалось «выступление» гасконца у Карм-Дешо. А вот Атос не спешил. Нет, юноша сразу пришелся ему по душе. Ну, почти сразу. Ведь тогда, на лестнице, когда д’Артаньян больно задел его, именно Атос бросил вызов. Он понимал, что повод глупый, что им руководят злость и раздражение, и разумнее принять извинения. Но гасконец не был его другом и он не обещал хранить его от своего дурного настроения.
Атос не жалел о своем поступке, но был рад, что все закончилось благополучно. Д’Артаньян стал их другом, но для Атоса он все еще стоял особняком. Да, они через многое прошли и делом доказали, что могут положиться друг на друга. Но для Атоса оставалась некая внутренняя грань, которую кроме него, никто не ощущал. Он признавался себе, что гасконец пришелся ему по душе, как никто другой, и что именно поэтому, он может открыться юноше больше, чем допустимо. А вот этого Атос совершенно не желал. Никого он не хочет больше пускать к себе в душу.
Никого.
Даже для друзей есть предел, дальше которого он не откроется.
Но вот д’Артаньян…
Чертов гасконец, он так проницателен и его острый, пронизывающий взгляд отражает такой же острый ум. Наверное, он мог бы понять. Но каждый раз Атос одергивал себя, сдерживая все возрастающую симпатию. Он не должен делить груз своих бед ни с кем, во всяком случае, это не то, что следует преподносить друзьям. Даже если вы душевно близки. А Атосу все чаще казалось, что между ними действительно душевная близость. Не только сходство взглядов и натур, рождающее готовность разделить кровь и опасность, но и родство по духу, когда делишься сокровенным. И тут же Атос вновь останавливал себя – он уже принял гасконца с открытым сердцем и готов открыть ему душу, но вправе ли он требовать того же от самого д’Артаньяна? А если он преувеличивает ответную симпатию? И, махнув рукой, Атос снова и снова доводил себя вином до привычного состояния, в котором ему уже не хотелось ничего, и меньше всего – душевной близости.
Атос не хотел ошибиться и потому все еще оставлял гасконцу возможность выбора. Когда же этот момент настал, Атос был готов ко всему. В том числе к тому, что выбор д’Артаньяна будет не в пользу дружбы.
Атос хорошо помнил себя и то, как он сам предпочел идеалы тому, что у большинства принято считать здравым смыслом. Помнил и то, к чему это привело. Нет, для него в той ситуации иначе и быть не могло: его женой могла стать лишь та, которая владела его сердцем. Атос никогда не презирал себя за то, что любил, только за то КОГО полюбил. Эта ошибка заставляла его искать смерти, но в том, что он выбрал любовь, он никогда не раскаивался. Он готов был делать этот выбор снова и снова, только женщинам больше не давал шанса. Они недостойны его доверия.
Однако в случае с д’Артаньяном речь шла не о женщине, и Ришелье искушал его гораздо более искусно. Это чтобы жениться по любви нужно бросать вызов обществу, а чтобы принять из рук кардинала патент на чин лейтенанта гвардии Его преосвященства не нужно быть героем. Разумный и дальновидный поступок, который каждый одобрит.
Искушение тем сильнее, чем оно менее заметно.
Тогда гасконец отказал кардиналу, заслужив единодушное одобрение Портоса и Арамиса. А Атос промолчал. Он помнил о своем выборе, и не хотел мешать д’Артаньяну делать свой.
«Вы сделали то, что должны были сделать, д'Артаньян, но быть может, вы совершили ошибку», – так он сказал в ответ на молчаливый вопрос гасконца, когда они остались вдвоем. Он намеренно назвал поступок д’Артаньяна ошибкой. Ведь с точки зрения того самого здравого смысла это и было ошибкой. Разве нельзя оставаться приятелями, служа в разных полках? Наверняка кардинал тоже говорил об этом, как и о том, что, по сути, они все слуги короля и неважно, какой на ком мундир. Разве на поле боя они откажутся повиноваться кардиналу только потому, что недолюбливают его гвардейцев?
Вздох, легкое сожаление во взгляде – это было все, чем ответил ему д’Артаньян, и у Атоса потеплело в груди. Он понял – этот мальчик давно все решил для себя и именно поэтому может позволить себе сожаление, зная, что назад пути нет. Он бесповоротно принял их дружбу как самое ценное, что сейчас есть в его жизни.
Потом, когда д’Артаньян ушел, Атос подумал про то, как они клялись быть все за одного и улыбнулся – сегодня их юный друг подтвердил свой выбор, и сделал это, не колеблясь.
Тридцать пять прошедших лет мало что изменили и, думая о д’Артаньяне, Атос по-прежнему чувствовал – «один за всех и все за одного». Ради них Шарль оставил все, что имел, все, что составляло смысл его жизни. Теперь их очередь сделать для него все.
Просить об этом виконта жестоко, но ведь там был еще и Портос!
Это облегчило Атосу задачу – он не стал обращаться к Раулю, а просто приписал несколько строк для Портоса. Рауль тоже сможет прочесть их, и если найдет в себе силы – поможет. Если же нет – Портос справится сам.
Рауль действительно успел прочитать письмо отца до конца, когда понял, что последние несколько фраз адресованы не ему.
Портос нисколько не удивился:
- Вы знаете, я тоже об этом думал. Но я не знаю, как лучше поступить. Не могу же я ходить и спрашивать всех подряд. А если это только навредит д’Артаньяну? Вдруг его ищут, и вовсе не для того, чтобы обрадовать?
Подумав, они пришли к выводу, что стоит начать расспросы с герцога Бекингема. Хотя милорд благоволил им обоим, Рауль был рад оставить это дело на Портоса. Отец был прав – это было выше его сил.
До сих пор Раулю везло, ни в сражениях, ни на дуэлях он ни разу не был тяжело ранен, но когда до него доходили светские сплетни о фаворитке французского короля, виконт чувствовал себя так, будто получил прямой удар в сердце. Кровавый цветок раскрывал свои ядовитые лепестки у него в груди, и с каждым толчком сердце посылало в кровь отраву, убивавшую Рауля. Словно тяжелобольной он едва переставлял ноги, тусклым взглядом провожая ни о чем не подозревавших болтунов и вызывая своим видом недоумение – зачем появляться на людях, если тебе НАСТОЛЬКО дурно?
Но Рауль не был болен, он был смертельно ранен. В такие минуты мысль о необходимости женитьбы давила на него со страшной силой, все женщины вокруг казались монстрами, воплощением ночных кошмаров. У них были мерзкие голоса, отвратительные манеры, противные лица. Рауль едва удерживал себя в рамках принятых условностей, и, чтоб ненароком не сорваться на откровенную грубость, он становился крайне скуп на слова и жесты. Лицо застывало, а от его ледяной вежливости юных красоток пробирала дрожь.
При веселом дворе Карла II быть сдержанным и холодным с дамами было верным способом стать посмешищем, но Рауля миновала эта участь. Бекингем между делом упомянул, что если возникнет какое-нибудь недоразумение, то секундантом виконта де Бражелон будет он сам, а еще рассказал любопытным о дуэли с де Вардом, которой был свидетелем. После этого желающих посмеяться над угрюмостью виконта не нашлось. Даже граф Рочестер, публично высмеивающий верность, никогда не шутил над Раулем, и нередко в его голосе проскальзывала нотка сочувствия, если ему случалось упомянуть Бражелона.
Что касается остальных, то Раулю «отдавали должное», что в переводе со светского языка означает равнодушие.
Но если молодые дамы его больше не замечали, то их мамаши напротив, проявляли живейший интерес к виконту. Самой природой положено, чтоб матери девушек на выданье обладали двойным запасом благоразумия – за себя и за своих чад. Они наделены удивительным нюхом на женихов, и способны почувствовать такового едва ли не раньше, чем мысль жениться приходит в голову самому мужчине. Рауль не первый раз был в Лондоне и не первый раз вышел в свет, но те, которые раньше равнодушно проходили мимо, теперь не сводили с него глаз в твердой уверенности – сейчас молодой человек ищет невесту. Ни в словах, ни в поведении Рауля не было ничего, что могло бы оправдать эту уверенность, но мамаши уже стали в стойку, доверяя своему чутью больше, чем глазам и ушам. Ученым, вероятно, еще предстоит объяснить истоки этого удивительного явления, а пока Рауль на практике сталкивался с его последствиями. Многозначительные взгляды, туманные намеки, вскользь упоминаемые достоинства молодых особ и бесконечные умильные улыбки сопровождали Рауля, как рой надоедливых мошек.
Почтенных дам можно было понять. Для многих виконт де Бражелон выглядел заманчивой партией.
Близкий друг почти всесильного (как его отец) герцога Бекингема. Сын графа де Ла Фер, которого мало кто видел, но много кто слышал, как король говорил, что многим обязан графу. Другом виконта был шевалье д’Артаньян, про которого Карл сказал еще более многозначительную фразу: «Я обязан ему своим возвращением». При таких связях можно было не волноваться за будущее Бражелона.
Что касалось его денежных дел, тот тут тоже все обстояло весьма недурно. Говорили, что во Франции у виконта есть богатые имения, а здесь, в Англии, его опекал герцог Роанок, богач, чья искренняя и глубокая привязанность к виконту позволяла надеяться, что герцог щедро одарит виконта в честь женитьбы. Некоторые более романтичные (а может напротив – циничные) шли еще дальше в своих предположениях, полагая, что одинокий герцог сделает виконта наследником своего состояния.
Личные качества виконта довершали этот привлекательный портрет – виконт достиг отличного возраста для брака, он еще молод, но уже миновал период юношеского легкомыслия; он красив, несмотря на угрюмость, серьезен, что не может не радовать потенциальных тещ, и имеет репутацию храбреца и опытного воина.
Словом, большего и желать нечего.
Портос несколько раз спрашивал Рауля, как ему показалась та или иная девушка, но виконт только мучительно вздыхал, и отрицательно качал головой.
- Нет. Не знаю. Я не вижу между ними разницы.
- Это потому, что Вы не умеете выбирать, у Вас совершенно нет опыта в таких делах.
- Да, я ничего не понимаю, – поспешно соглашался Рауль, чтоб только от него отстали.
Тогда Портос в раздумье чесал лоб и изрекал:
- Пожалуй, Вам стоит оставить это на тех, кто знает больше Вашего.
В письме Атоса было несколько фраз, которые напрочь лишили Рауля и без того неустойчивого покоя.
Атос хотел его возвращения.
Он не просил об этом прямо, но упоминал, что Раулю не стоит упорствовать в разрешении проблем, опасаясь, что отец осудит его отступление и будет недоволен, что виконт вернулся, не закончив дел.
«Если Вы почувствуете, что решение не дается Вам, затягивая нашу разлуку, оставьте дела и возвращайтесь».
С того момента, как Рауль прочел письмо, он хотел только одного – вернуться в Шотландию. Теперь он ждал, чтоб устроилась судьба д’Артаньяна – на все остальное у него уже не было сил.
Вопрос с гасконцем решился на удивление легко. Бекингем заявил, что для шевалье д’Артаньяна он сделает больше, чем сделал бы для родного брата, и очень скоро рассказал Раулю о результате своих хлопот. С Портосом в последнее время Бекингем старался общаться поменьше, несколько уязвленный его шумным успехом в обществе, а потому предпочел говорить с Раулем.
Бекингем был прекрасным дипломатом, когда вопрос не задевал его страстей. Осторожно, без всякого шума, по каким-то своим каналам, он сумел выяснить каково настроение Людовика. Свои источники Бекингем не назвал, но ручался, что сведения самые точные. Как оказалось, Его французское величество высказывало некоторое сожаление, что больше не видит рядом с собой столь испытанного и преданного слуги, как шевалье д’Артаньян.
- Отчего он тогда просто не позовет шевалье? – холодно поинтересовался Рауль.
Бекингем улыбнулся:
- Вы так часто имели дело с королями и так плохо их знаете? Король не будет просить, иначе это уже не король. Можете передать д’Артаньяну, что если он избавит Людовика от этой тягостной обязанности – просить – его примут с распростертыми объятьями. Насколько я понимаю, сам шевалье только этого и хочет?
- Он опасался быть отвергнутым и осмеянным.
- Может не опасаться. Обе стороны слишком заинтересованы в благополучном исходе, и, право, мне даже жаль, что Людовик получит такого прекрасного воина, как шевалье. Я бы предпочел, чтоб Его величество остался ни с чем.
- Тогда зачем Вы хлопотали?
- Наша семья многим обязана д’Артаньяну. Только ради него я старался, и был бы не прочь, чтоб Людовик узнал, что моей услугой он будет обязан шевалье. Он останется должным д’Артаньяну, – мстительно добавил Бекингем.
- Да, – прошептал Рауль, – пусть король будет должен.
- Сами понимаете, такое передают лично, с глазу на глаз, так что писать я не буду. Целиком полагаюсь на Вас – передайте шевалье, что во Франции его ждут. И еще, если на обратном пути ему будет угодно заехать в Лондон – двери моего дома всегда для него открыты. Я буду счастлив оказать ему гостеприимство. Могу я узнать, когда Вы собираетесь ехать?
Рауль вздрогнул. Слова из письма Атоса заплясали у него перед глазами.
- Сейчас. Да, немедленно! Больше я ничего не могу здесь сделать, и я возвращаюсь.
- Не нужно ли Вам чего?
- Нет, тысячу раз благодарю, ничего.
- Что ж, примите мои уверения в искреннем расположении к Вам и Вашим друзьям. Счастливой дороги, виконт!
Едва Бекингем ушел, Рауль бросился собираться. Он написал письмо отцу, где сообщал о возвращении и о том, что везет хорошие новости для их друга. Рауль был уверен, что прибудет быстрее письма, но все равно написал – того требовало его нетерпение и любовь к отцу.
Портос спокойно отнесся к известию, что Рауль покидает Лондон. Он сам тоже собирался вернуться в свое шотландское поместье, но позже, ближе к весне. Как и Бекингем, он заявил, что д’Артаньян может рассчитывать на его дом, если приедет в Лондон, и согласился сопровождать Рауля, собравшегося нанести последние визиты вежливости перед отъездом.
- Значит, Вы так и не смогли никого выбрать, милый Рауль?
- Я понял, что не могу этого сделать. Пусть господин граф скажет свое слово, я с радостью покорюсь его воле.
- Это правильно. Я сам хотел это посоветовать, но раз Вы и так додумались, то тем лучше. Вы же не для себя женитесь.
Губы Рауля искривила горькая улыбка:
- Действительно. Вы, как нередко говорил господин д’Артаньян, воплощенное благоразумие, дорогой герцог.
Портос самодовольно улыбнулся:
- Уж на меня можете положиться!
Портос снарядил Рауля так, будто виконт собирался, по меньшей мере, на Луну. Рауль только махнул рукой – у него не было ни сил, ни желания возражать. Он был согласен на все, лишь бы его не задерживали, и на следующий день, ранним утром, обняв на прощание Портоса, во весь опор понесся по лондонским улицам.
Художник – Стелла Мосонжник. Иллюстрация размещена с ее разрешения.