Созвездия

По звездному небу порхает синяя птица,
Взмах крыла – орошает слезами детей, что поют свои гимны
Над прибрежными тополями. Они раскинулись, обнимая ветвями младенцев,
Дарую покой и свободу на счастье будущих лет. Кто запрещал давать обет?
На завтрак не подавать арбузные корки и стухшие овощи с вяленой рыбой,
Лишь свежевыжатый сот и листья салата латку. Выбегают дети на улицу в деревянных башмачках,
На детской ножке они изящно сидят. Все цокают каблучками и ударяются в пляс,
Кругом раздается шум, хохот и гомон, но никому не сбежать от грядущего рока. Землю хватать горстями и пригоршнями кидать в беззубый рот.
Она даст там свои побеги, будут расти цветы
И прорываться листья еще не жухлой травы. Василиск смотрит на них с озабоченным видом,
Он у моста видел другие приливы и мелькание обнаженных нимф, златоглавых, заплетающих венки
И водя изящными гибкими пальцами по струнам.
На них молча взирают скульптуры, образы скованные, собранные рукой человека в грязных обносках,
Что довольствуется колодезной водой и краюхой свежего черного хлеба,
Он выбивает из скалы целые плиты, собирая из них ваяния людского духа и красоты,
Заметил бы кто его? Углядел тот призрачный лик, что молчаливо таится над сгорбленной спиной
Старого мастера,
В кармане которого слышно – перезвон друг от друга связки ключей, от дверей пыльной лачуги,
Где одна койка-место, стол, стул и дающая тусклый свет лампада.
Когда он ложится спать, ему в такт биению сердца подпевают цикады, охраняя грезы от злобных призраков прошлого.
Когда-то он вышел на большую дорогу, забыв прошлую жизнь и работу,
Оставив в сердце лишь падшую женщину, что нещадно любил, горюя за бутылкой и коротая ночи,
Надеясь, что та войдет в его дверь. Обнимет и поцелует.
Приголубит, заставит спастись от расстройства и треска стареющих мимолетно костей.
Но спокойствие даровали лишь дикие звери, которых он приручил, сделав своими друзьями,
Что бы не скучно жилось в этом покрывале облачного неба и созвездия большой и малой медведицы.
Те, кто влез в рамки, давно им забыты, они вколотили себя в портреты, что в трещинах, души,
Что в ссадинах и караванами двинулись покорять города, забыв про прибрежные скалы, поля с растущими ароматно цветами.
Ваял себя, делая грубость сладким пойлом ватных будней,
Из громогласных речей политиков он понимал, что те только и делают, что убивают.
Все живое, все полярное, все, что сияет. Забив. Забит. Забытье.
Теперь он слышал лишь завывание ветра и как-то по сосне стучит глухой тетерев.
Эта не та планета, где нет самого синего неба,
Не на что жить.
Не на что смотреть.
Пределы контроля рассыпались изумрудами, многие отдают честь, топчут землю
В грязных потрепанных башмаках, не штопая свои дыры,
Хватая в барах самое дешевое пиво и лузгая фисташки и семечки
Под каналы уже давно забытого времени. Мера весов изменилась,
Когда полет в далекие звездные дали стал достижим,
Но мальчик в полосатой пижаме забыл, что такое корабль и как вообще плавать,
Как отличить акулу от осьминога
И что это вообще такое? Он лишь знал,
Что у людей есть какая-то вера в непонятного Бога,
А в больших, полных суматохи городах можно было встретить,
Средь бетона какие-то позолоченные купола.
Все вообще странные, окунаются в холодную ночь в день на Ивана Купала.
Куда им покорять сопки и скалы,
Лучше выпить да побольше, наглотаться колес и пойти в кутежах горевать
Под луной на мосту засыпая мечтать, что когда-нибудь
Снова станешь ребенком.
Гуляет басота, мы отдыхаем до субботы.
Этот старик – я, одряхлевший, озябший, покрытый морщинами, не бреясь неделями,
Еще через тысячу и несколько лет, пятьсот сорок дней талой осени,
Когда Королевская лилия расцветет на семьсот двадцать третий раз на периферии лисьего экстаза.
Я взгляну на ночное небо и в пересчете всех звезд, произнося заветное слово, отыщу там тебя, нимфу мою Катерину Ка Те Ри Ну скажи мне заветом палящие строки из писем, что слал  без возврата взгляду очей.
Ты будешь сиять мне сильнее созвездий слона и большой белой медведицы, я искал тебя, и нашел, щуря слепые глаза.
Твой аромат.
Твой запах.
Сильнее самых пестрящих бутонов соцветий, флористы всего земного шара не в силах собрать подобный букет.
В твоих волосах я буду слышать, как одиноко завывает ветер.
Пронесутся над головой стаей птицы, под крылом охраняя птенцов от палящего зноя, пряча их в тени своей короткой тоски
И я глажу куницу, что засыпает в ногах у меня, елозит, видя чудесные сны.
Поле так широко в своей темной обители
В дали горели костры местных бездомных жителей, что жарили на огне хлеб и слушали шум колосков и цветов, бродивших под ветреным небом, робко взирая на чувства друг друга.
Обитель теплого воска, падающего капля за каплей в ладони шершавые с интервалом в 200 секунд, бродяги хотели чувствовать слепо любую толику боли и радости, с ними говорили даже предметы.
Мой путь, мимо них – к берегу далекого, бурлящего пеной, осиротевшего моря.
Оттуда я буду бросать свой взор на корабли, что взлетают с расшитых изумрудами площадей к далеким планетам в поисках счастья.
Я ем твое счастье и выгребаю из себя все свои чувства, приношения к твоим нежным ногам.
Забирай меня, забирай, забирай,
Пока корабли раздаются монотонным ревом своих стальных двигателей по всей округе.
Ты прикрепишь к моей груди медаль с надписью “Ты мой заступник”.
Их, как и ракетные двигатели, собрали в подсобках живые
Живые!
Живые механики у которых рождалась мечта
И с ключом разводным они восходили к горам со снежными пиками,
Держа в руках свои “пики”, охраняя и провожая железные точки
Удаляющиеся, за горизонт, нулевой, полный событий.
Радость моя.
Горе твое.
Расскажи мне, как небо поет,
И в скафандрах красивые люди, ловя кислород, идут караваном на новый восход,
Пятой волной авангарда, арьергардом, сплавляя реальность с сюрреализмом.
Там не рождаются свои Ленины, Иосифы Тито, Адольфы, что любят плавать в реке наполненной кровью.
Там лишь мерцают вечные дети, играясь с цветами и заплетая друг другу венки из ромашек, поднося ко рту сладостный марципан.
Мертвые планеты? Нет!
Средь озябшей почвы будет покоиться жизнь.
Я говорю вам,
Кричу
Я говорю вам  еще раз – жизнь! И пью из ладоней, разглядывая рубцы, загребая жадно руками в прохладный источник,
Не трогая рыбу. Карпов – Форель,
Что дышит своим собственным воздухом, без потребности в чужеродном,
Обновляя память по секунде, искрой прошлых воплощений, соцветий – созвездий.
Я бреду к своему океану,
Солнце пытается плавить, обжигая прозрачную кожу лучами,
Три коршуна кружат над моей головой, ожидая кончины, но я человек,
Я нескончаем в своем маленьком-жалком, но все же величии.
Тормоза не сожжены, и жмешь на педаль левой болезненно сломанной в детстве ступней,
Унося свой корвет на встречу Принцу, что живет под горой
И кормит всех проходящих бродяг рисом с полей и супом-мисо.
И это дань сволочной породе, облезлой
Громоздящейся в тамбурах поездов бездне прекрасных в своей непотребности тел.
Синих. Вздутых. Одутловатых. Порой сладких, как сахара вата.
Для всех вас несутся по небосклону кометы, чтобы не стать вам юродивыми.
Загадай же желание, зажмурив глаза, оно сбудется и исполнится.
Омут корысти завален сосновыми балками,
Потеют спортсмены в своих раздевалках.
Я смотрел на них и не понимал, Надежда, не понимал. Задавался вопросом –
Много ли надо мне нести грузом на шее двадцати килограммовые гири,
Что бы стать проводником между лесом и стеной сотканной из каменных зданий.
Помню, когда-то
Хотели стать
Как Хантер, Кизи и Лири,
Подобном Куруаку, Берроузу и Гинзбергу
Жить в Парижском мрачном отеле, есть кислоту, творить, любить друг друга,
Снова творить, и есть кислоту, затем выпивать, ударяясь в пляс, любить и снова творить.
От нас пахло первобытной невинностью, будто мы спустились из Адамовых садов, набрав в карманы яблок, и змей смотрел вслед, его пробирал восторг.
Get out – Coming out.
Уходили улочки и мостовые с пьяными рожами в аут, наполняясь рвом первосортных художников,
В вельветовых пиджачках,
С лысиной новоиспеченной, старательно скрытой за красной вязаной шапкой.
Уходили с головой в Гонзо,
Проходя путь от Тайваня до Грозного,
По городам покинутым, давно ушедших племен,
В грозу и будни с небес искать упавшее золото,
Пока не остыла кружка с горячим чаем и принцесса Златовласа целует тебя
На прощанье.
Меняй любовь на отчаяние,
Пока еще греет своим тусклым светом луна, подмигивая путнику кратером
И не остыл придорожный чайник.
Тигрицы, Гепарды, Пантеры
Протягивают тебе на встречу свои лапы, взглядом дикого хищника притягивая
И ворона пытается завести разговор,
Стуча по ушным перепонкам своим гарканьем.
Пахнет гарью и чем-то вяленым.
Девушка с прекрасным именем Елена, на тебя скалится,
Ведь ты срываешь с ее кустов малину, пьешь с листьев смородинный сок,
Закидываешь пригоршнями переспелые персики в свой полный больных зубов рот.
О. Бесконечный человеческий род.
О.
Люди кладут друг друга в пластиковые тарелки, предпочитая мясо с кровью себе на обед.
О.
Возгласы – Вздохи.
От жары прячутся папуасы, а вор в придорожном выносит от глаз пугливой старушки кассу,
Пока василиск тащит украдкой в пещеру запасы.
Пещера
Отмены.
О.
Раскаленный битум и ямы на почерневших от смоли и мазута трассах.
Машины – Механизмы опасны.
Я признаю,
Что боюсь людей и всего, что они создали, даже самого прекрасного.
В Эрмитаже массы картин, и я знаю
Знаю, что они меня вскроют когда-нибудь
И я распадусь на тысячу паззлов,
Прося собрать меня по новому.
Мазайка из остатков воспоминаний, которые я хранил так бережно
В известковой – кирпичной камере – комнате – памяти.
Я шел по пустыне и помнишь, -
Сколько бы не было женщин – любил одну,
Сколько бы не оказалось дорог и распутий – иду непрерывно ко дну,
Что бы взлететь в облака, с разбега,
Через серости смог.
“Попробуй”
Кричала Мечта.
И я с папиросой в руке, забивая в бумагу табак, держусь за нее, смотря за горизонт,
Там, мелькал, тихо ступая, мой Сон.
Будил волны, и из темных глубин выходили
Она
И Он.
Говорил себе, повторяя, как мантру – Уолт Уитман наделил меня этим белоснежным стихом
И эти строчки – рассказы
Человек ветра и свет 
Не в силах отложить на потом.
Корабль нес меня за буйки нового мира. Король больше не строит платину.