В 2001 году я первый раз попал на выставку Ван Гога в Брайтоне, Великобритании; честно, я не особо люблю подобные мероприятия, однако мое настроение было подстать чему-то вроде выставки. Это была одна из причин, по которой я все-таки уговорил себя поехать туда, в то время, как у меня оставался всего один день в Англии, а я хотел посетить еще очень много всего. Например, съездить в Лондон посмотреть на Биг Бен или Вестминстер, зайти в музей Шерлока Холмса. Но больше всего я хотел попасть в Тауэр! Это место удивительной красоты, и даже я, человек, который особо никогда не ценил ничего, что связано с искусством, признал это.
Залы были невероятно большими, а от выставленных картин голова шла кругом. Именно из-за этого я крайне редко ходил в галереи, музеи или – как сейчас – выставки. А назойливые голоса экскурсоводов усугубляли все положение, потому что от их «художник хотел сказать» или «Ван Гог имел в виду» меня одолевало дикое желание зашить им рты. Да черт возьми, откуда они знают, что и кто когда-то хотел сказать!
Я не останавливался ни перед какой-либо группой туристов, чтобы не слышать раздражающих меня гидов; впрочем, около самих картин я тоже надолго не задерживался, всего лишь обходя зал вокруг и перемещаясь в следующий. Однако две картины все-таки смогли привлечь мое внимание. Первая – «Звездная ночь», написанная в 1889 году, а вторая – «Ночная терраса кафе», которую художник написал, если не ошибаюсь, в 1888 году. Не интересуясь искусством, я до посинения обожал историю и биографии знаменитых личностей, поэтому историю жизни того же Ван Гога я знал, пусть и не так хорошо, как биографию короля Генриха VIII, у которого было шесть жен, и некоторых из них он казнил, в том числе и знаменитую Анну Болейн.
Куча никому не нужных фактов; именно этим была заполнена моя голова, в то время как мне нужно было думать совершенно о других вещах: например, о своей работе и о том, что меня могут уволить, если я не напишу к концу следующей недели статью о нынешней экономической ситуации в нашей прекрасной стране, а именно – Франции. Да, я родом из Франции, с ее лазурного берега. Ницца – прекрасный город, но моим родителям он когда-то очень давно чем-то не угодил, и мы перебрались в столицу. Я всегда ненавидел Париж, этот грязный, отвратительный город, но переехать куда-либо я не мог по многим причинам. Друзья, семья, моя девушка и работа, которую я безумно любил даже в те моменты, когда совсем ничего не мог написать. Я работаю журналистом в знаменитой газете Le Figaro.
Тогда, кажется, был июнь месяц, десятое число; была невыносимая жара, а я торчал в очередном огромном зале с вентиляторами, которые значительно упрощали всю ситуацию и не давали многим людям – и мне в том числе – упасть в обморок. Даже в Англии может быть жарко, и я попал именно в этот период, когда солнце стояла над городом, незакрытое никакими тучами.
Я увидел ту самую картину – «Звездная ночь» – на огромной белой стене, там никого не было рядом, и я подумал, что именно ее я могу внимательно рассмотреть, несмотря на то что меня ни капельки это не интересовало. Сейчас же я безумно люблю эту картинку. Она действительно очень мне понравилась, но в первый раз понравилась не картина именно, а та, кто стоял рядом с ней. Женщина или девушка – со спины этого не было видно – в платье до колена с юбкой клеш светло-зеленого цвета. В одно мгновения я понял, что именно эта незнакомка станет той, кому будет принадлежать мое сердце.
– Вы любите Ван Гога? – я не поздоровался с ней и даже не посмотрел на нее.
Она спустя минуту медленно повернула ко мне голову, внимательно рассматривая. Сбоку я мог увидеть ее светлое лицо и широкие ярко-зеленые под цвет платья глаза. На губах ее появилась едва уловимая улыбка, но всего на одну секунду.
– Люблю, – незнакомка кивнула головой. – А вы?
– Ненавижу, – и я рассмеялся над самим собой: ненавидеть Ван Гога и прийти на его выставку. Я полный придурок.
Однако ей так не показалось: она улыбнулась, может быть, даже тихо рассмеялась, но я этого не слышал. Она пристально смотрела на меня, не обращая внимания на картину, в то время как я пялился на художество или на стену.
– И что же вы тогда здесь делаете, молодой человек? – у нее был мягкий голос и такой мелодичный, почти как в детских сказках у главной героини.
– Убиваю время, – честно ответил я. – Как вас зовут?
– Дарлайн. Меня зовут Дарлайн Ривер. А ваше имя я могу узнать, молодой человек? – легкая улыбка вновь озарила ее лицо; женщина сделала шаг вперед и оказалась напротив меня.
– Вэнкель Рэйн. Мне очень приятно с вами познакомиться, – наконец, я опустил взгляд на Дарлайн, сумев нормально рассмотреть черты ее лица. Оно было очень мягким с едва ли заметным румянцем на щеках; смотря на нее, я не мог понять, сколько ей лет.
Именно так мы с ней познакомились.
Дарлайн Ривер была родом из Англии, но не была похожа на любую нормальную англичанку: в ней кипела жизнь и не было привычной чопорности, присущей всем жителям Туманного Альбиона. Дарлайн любила Ван Гога, Пабло Пикассо и Сальвадора Дали и никогда не пропускала ни одной выставки; именно там мы и встречались каждый год. Каждый год я брал отгул на два дня и летел в совершенно разные концы света ради того, чтобы несколько часов проторчать на выставке совершенно не интересующих меня художников, зато рядом с той, кого я полюбил с первого взгляда.
Я раньше думал, что не существует любви с первого взгляда, но когда в 2001 году я по воле случая оказался в месте, где не должен был быть, и встретил Дарлайн, понял, что глубоко ошибался. Она была замужем за каким-то крутым бизнесменом, и у нее был семилетний сын по имени Рутт. Она обожала его и в любой подходящий, а иногда и не очень момент говорила о нем. Я знал о ее сыне больше, чем о ней самой. Рутт учился в первом классе, обожал математику и историю; два предмета совершенно разных полюсов. В свое время я тоже увлекался именно этими предметами, но сейчас у меня остался интерес только к одному из них. У ее сына был один лучший друг, имени которого я не помню; именно с этим лучшим другом Рутт проводил все свое свободное время. А еще Рутт иногда рисовал забавные картинки, которые непременно дарил своей маме, и только ей одной, потому что она была единственной девушкой в его жизни, и никаких других он не принимал.
Я знал, что у меня нет ни единого шанса быть рядом с ней, и на это было намного больше весомых причин, нежели обычное замужество и жилье в другой стране. Дарлайн любила жизнь, она наслаждалась каждым мгновением и решительно не понимала тех людей, которые были с ней не согласны; более того, она почти всегда пыталась их переубедить и искренне расстраивалась, когда человек ни в какую не хотел с ней соглашаться. Поэтому я каждый раз мягко улыбался ей и говорил, что она права. Дарлайн не обращала внимания на все свои проблемы, говоря им смелое «Ну и что?». Она верила, что все будет хорошо, и никогда не унывала.
После нашей первой встречи я расстался со своей девушкой, как только вернулся. Когда Дарлайн узнала об этом, она очень долго смеялась над моей глупостью, потому что сразу сказала мне, что у нас ничего не выйдет. Я отчаянно старался объяснить ей, что мне все равно, ведь именно она – и никто другой – не заставлял мое сердце биться так часто и так громко. А она все смеялась, думая, что это шутка.
Несмотря на то что Дарлайн была уверена, что я шучу, говоря о том, что мое сердце принадлежало ей одной, она все равно звонила мне каждую субботу ровно в восемь часов вечера двенадцать минут. Она не опаздывала ни на секунду, и в конечном итоге я каждую субботу в это время не выпускал телефон из рук, ожидая ее звонка.
– Добрый вечер, Вэнкель, – каждый раз говорила она и, кажется, улыбалась; я понимал это, слыша ее приятный голос. – В следующие выходные я поеду в Испанию, в музей Сальвадора Дали. Не хочешь ли ты составить мне компанию?
– В Испанию?.. – раз выходные, то мне даже не придется брать отгул на работе. – Конечно, я с тобой.
Дарлайн знала, что я ни за что на свете не скажу ей «нет»; мне было все равно, в какой день, во сколько и в какой стране – я летел в любое время куда угодно, и Дарлайн успела к этому привыкнуть, но все равно всегда спрашивала меня, смогу ли я с ней поехать.
– Тогда давай встретимся в аэропорту Барахас в Мадриде, оттуда поедем в Фигерас, где находится музей, – уже более бодро ответила мне Дарлайн.
– Хорошо.
– Вэнкель, – несколько минут мы молчали в трубку, слушая мирное дыхание друг друга, после чего она вновь окликнула меня по имени. – Почему ты постоянно едешь со мной, но не любишь абстракционизм и сюрреализм?
Я долго молчал и не знал, что же ей ответить. Действительно, почему? Почему я делаю то, чего не хочу, ради человека, с которым мне не суждено быть вместе? Почему забываю обо всем на свете, слыша ее голос? Она всегда надо мной смеется, но не со злостью, а с такой непонятной мне добротой, от которой почему-то сжимается сердце в жуткой колющей боли. Дарлайн всегда говорит мне о сыне, которого она родила от человека, которого я, по сути, должен не любить или даже ненавидеть. Но ни к ее сыну, ни к ее мужу я не испытывал никаких негативных эмоций, хотя где-то в глубине души действительно хотел, чтобы мужа у нее не было и чтобы она могла переехать ко мне или я – к ней.
Дарлайн терпеливо ждала моего ответа, а я никак не мог собраться с мыслями и хоть что-то произнести, чтобы она знала, что я слышал ее вопрос. Почему? Почему я все это делаю? Мне совершенно неудобно лететь в другую страну всего на пару дней. Тогда почему?..
– Дарлайн, – спустя ровно семь минут и двадцать три секунды – я все это время неотрывно смотрел на часы – я смог ей ответить. – Я… не знаю. Не знаю, почему. Просто хочу быть рядом с тобой, вот и все. Это единственная причина, по которой я каждый раз приезжаю к тебе, – набрав в легкие побольше воздуха, я выговорил это все с одного раза.
И она вновь рассмеялась. Искренне, но с какой-то неясной долей грусти.
– Вэнкель, я не раз говорила тебе, что…
– Знаю, – перебил ее я, наверное, слишком резко. – Знаю, Дарлайн, но меня совсем это не волнует, – вся моя решительность на этом безнадежно иссякла, и я замолчал.
– Знаешь и все равно поступаешь невероятно глупо. Это так в твоем духе, – мне показалось, она устало выдохнула, будто бы от облегчения или действительно от усталости. – До встречи, Вэнкель. Мы увидимся через неделю, – не дожидаясь моего ответа, Дарлайн повесила трубку.
Когда же я скажу ей, что люблю ее? И люблю ли? Может быть, это называется как-то по-другому, но я этого не знаю. И знать не хочу, мне так все равно, как это называется. Люди называют это «любовью», и, раз так, то пусть так оно и будет. Я люблю Дарлайн Ривер, девушку, которая никогда не сможет ответить мне взаимными чувствами. Несправедливость никогда меня не преследовала, но сейчас почему-то поселилась у меня в доме, как мне думалось.
Но самое удивительное было то, что мне было абсолютно все равно на такие мелочи жизни; другие проблемы были незначительными по сравнению с тем, что я не мог оберегать Дарлайн и быть рядом. Она радовалась каждой секунде, а я не мог даже слабо улыбнутся друзьям, потому что ее не было со мной. Кажется, такое называют депрессией. Но чем ближе были выходные, тем лучше становилось мне: я знал, что встречу ее совсем-совсем скоро и так не на долго.
В субботу утром я сел в самолет и прилетел в Испанию уже к одиннадцати часам. Мне нужно было подождать где-то двадцать-тридцать минут: самолет Дарлайн прилетал в 11:15.
В половину двенадцатого она уже быстро шла ко мне и махала рукой, радостно улыбаясь мне.
– Доброе утро, Вэнкель, – как только я услышал ее голос, сразу же вскочил с места. На ней была белая рубашка и длинная шоколадная юбка. Дарлайн не любила брюки и почти всегда носила юбки и платья.
Я кивнул ей в знак приветствия и хотел обнять, но Дарлайн быстро направилась к выходу, более ничего не говоря. Иногда мне казалось, что она помешана на этих художниках и искусстве в целом. Она до дыр изучила их историю, цитировала фразу из книг. Дарлайн могла часами говорить об этом, не останавливаясь. И я всегда ее слушал настолько внимательно, насколько никогда не слушал ни на уроках в школе, ни на парах в университете.
Пока мы ехали до Фигераса, Дарлайн рассказывала мне – не помню, в который раз – про Сальвадора Дали. Я и сам уже успел выучить его биографию и уже заранее знал, что она скажет мне в следующий момент, но не перебивал ее и вслушивался в каждое ее слово.
– Скажи, Дарлайн, сколько лет назад мы с тобой познакомились? – когда она закончила свой долгий рассказ о художнике-сюрреалисте, спросил я, понимая, что не могу вспомнить, сколько лет прошло с того момента, как я первый раз увидел ее на выставке творчества Ван Гога.
– Пять лет, – не сразу ответила и даже немного удивилась. – Когда мы познакомились, моему сыну было семь лет, а сейчас ему двенадцать, – спокойно продолжала Дарлайн.
Пять лет, значит. Я целых пять лет люблю Дарлайн, и она, наверняка, знает об этом, но никак не дает мне это понять.
Всю оставшуюся поездку мы не разговаривали и даже не смотрели друг на друга. Я пытался прийти в себя и все-таки заставить себя успокоить ненужные и бесполезные чувства, чтобы вернутся к своей нормальной жизни, о которой я не вспоминал целых пять лет. Впрочем, это было невозможно ровно настолько, насколько невозможен был развод Дарлвйн с ее мужем.
Мы доехали до музея и провели там около трех или четырех часов, у меня шла кругом голова, но я все равно продолжал ходить следом за Дарлайн и слушать ее рассказы об истории создания той или иной картины или скульптуры. Иногда это было даже интересно. Картина «Постоянство памяти» понравилась мне больше всего, но если в общей сложности говорить, то… давно я не чувствовал такую сильную головную боль.
– Не хочешь выпить кофе? – спросил я, когда мы вышли из музея. – А то что-то я себя не очень хорошо чувствую, – чуть тише добавил я, заставляя Дарлайн улыбнуться.
– У очень многих голова болит после этого музея, – ответила Дарлайн. – Да, давай зайдем. Здесь недалеко есть очень уютная кофейня.
Мы зашли в небольшое с вывеской «Sue;o Celestial». В переводе с испанского это означает «Небесная Мечта», довольно милое название для не менее милого кафе. Все напоминало где-то девятнадцатый век, там играла тихая и спокойная музыка, заставляющая по-настоящему расслабиться. Головная боль сразу отошла на второй план, как только мы сели за небольшой столик около окна.
– Здесь действительно очень уютно, – словно для самого себя, произнес я.
Дарлайн кивнула и жестом подозвала официанта, заказав глясе – такой вид кофе она любила больше всего. Я же кофе не любил вовсе, поэтому решил ограничиться тогда черным чаем. На самом деле я тогда вообще предложил пойти в кафе ради того, чтобы сказать ей три слова, которые хотел сказать пять лет с нашей первой встречи, когда я увидел ее в светло-зеленом платье.
Это была единственная причина, по которой я каждый раз соглашался с ней куда-то поехать, но еще ни разу не смог даже заикнуться об этом, хотя, думаю, она все сама прекрасно знала. И без слов, без намеков, которые, как правило, никогда ни к чему хорошему не приводили. Она была замужем, у нее был сын, и мне в ее жизни нет места. Я был всего лишь человеком, с которым можно сходить на выставку какого-нибудь художника, скульптура, куда ни один член ее семьи идти не захочет.
Именно в этом я убеждал себя из раза в раз, когда она звонила мне и предлагала поохать вместе с ней. Но я так и не смог поверить в собственную ложь, потому что ее взгляд и солнечная улыбка говорили намного больше, нежели мои жалкие убеждения.
Эти встречи продолжались, и никто из нас не собирался ничего менять; нас устраивало такое расположение событий, когда я срывался с работы, брал отгул или больничный, а Дарлайн по-прежнему звонила мне каждую субботу и спрашивала, как у меня дела.
Это продолжалось бы до конца моих дней, если бы в одном из парижских книжных магазинов я не встретил Луизу Рейнберг, девушку полностью противоположную Дарлайн. Луиза Рейнберг – чистокровная парижанка; она занималась верховой ездой, жила одна в двухкомнатной квартире рядом с Эйфелевой башней, которая досталась ей в наследство от родителей, уехавших работать в Голландию. У нее был собственный вороной конь, которого звали Шин. Луиза была атеисткой, но отрицала не столько существование бога, сколько саму религию. И еще она ненавидела искусство, никогда не посещала музеи, выставки, которые так любила Дарлайн. Но Луиза обожала разные фестивали, однако, в отличие от Дарлайн, никогда не старалась затащить туда меня.
Луиза слушала тяжелый рок и читала классическую литературу серебряного века; мне поначалу показалось, что это невозможно совмещать в одном человеке, но у Луизы получалось. Она немного апатично относилась к жизни и мало чему удивлялась. Ее серые глаза блестели чуть меньше, чем глаза Дарлайн, и у нее были короткие светлые волосы. Они были противоположностями во всем, но их обеих я мог любить одновременно.
Я любил двух женщин, и считал это абсолютно нормальным. Все свое свободное время я проводил с Луизой, а по субботам разговаривал с Дарлайн и раз в месяц летал с ней на выставки.
Луиза редко улыбалась, часто утыкалась в заумные книжки и цитировала классиков, иногда отвечая мне стихами. Я часто не понимал ее, но мне всегда нравился ее непринужденный и немного безразличный ко всему голос. И Луиза могла часами напролет слушать меня и молчать, лишь изредка соглашаясь.
Луиза обожала перечитывать мои статьи, хотя никогда не интересовалась политикой или экономическим положением страны. От этого она всегда была далека, считая, что подобная ерунда не должна ничего менять в ее жизни. Собственно, так оно все и было: что бы ни происходило, Луиза все также плыла по течению, не обращая внимания на все остальное.
– Вэнкель, приходи ко мне сегодня вечером, – Луиза говорила так каждую пятницу и воскресенье. Она никогда не просила, не предлагала, а просто говорила «приходи». Приду я или нет было уже не важно; главное – она сказала, а остальное должен был решать я сам. Луиза не любила гулять по городу, ходить в кафе или в кино, как все нормальные девушки, она всегда звала меня домой, и мы редко когда ходили куда-то еще.
Луиза просила очень часто подвозить ее до ипподрома или до конной школы; Луиза была чемпионкой, у нее было несколько серебряных кубков и десятки золотых. И ни одного бронзового. Я восхищался Луизой, а вернее – ее стремлению к победе и амбициям.
Луиза Рейнберг ненавидела, когда к ней прикасаются, не терпела неуважительного отношения к себе и к окружающим и всегда была готова ко всему на свете. С первого взгляда она могла показаться циничным скептиком. Впрочем, и не с первого взгляда она казалась именно такой.
Порой я задумывался, как я вообще смог любить двоих женщин одновременно, но потом почти сразу выбрасывал это из головы. Одну из них мне все равно нужно выкинуть из головы. Дарлайн я должен был забыть; я искренне надеялся, что с годами она выйдет из моей головы, перестанет звонить мне каждую субботу и приглашать на выставки.
Потому что я сделал Луизе предложение.
– Вэнкель, на следующей неделе я приезжаю во Францию, там будет проходить выставка Пабло Пикассо. Не хочешь ли ты пойти со мной?
Именно после этого звонка я решил, что мне нужно сказать ей, что мы больше не можем вот так встречаться, потому что у меня уже есть жена, которой я не собираюсь изменять. Я согласился на предложение Дарлайн, встретил, как и раньше, ее в парижском аэропорту, после чего сам отвез до выставки.
Дарлайн была сама не своя, ее глаза постоянно бегали из стороны в сторону, словно она что-то пыталась найти, но я никак не мог понять, что именно. Я вообще не понимал, почему она себя так ведет, но как только мы подъехали к нужному зданию, Дарлайн заговорила.
– Вэнкель, – окликнула меня по имени, как обычно делала это, прежде чем сказать мне что-то необходимо важное. – Я должна тебе кое в чем признаться, это очень важно, – Дарлайн никогда так не говорила, поэтому подобные слова привели меня в некое замешательство. – Но я скажу это только после того, как мы закончим нашу прогулку, – и она зашла в здание, где проходила выставка.
Все два с половиной часа я думал только о том, что же такое важное хотела сказать мне Дарлайн. У меня не было никаких предположений, и я отчаянно не понимал, что же случилось, ведь она казалась такой подавленной.
Дарлайн Ривер была удивительной женщиной, ведь ей удалось разбудить во мне те эмоции, которые я не испытывал, наверное, с подросткового возраста, когда любая симпатия кажется любовью до самого гроба. Она заставляла мое сердце биться настолько сильно, что всякий раз мне казалось, что оно вот-вот вырвется из груди; она могла заставить меня одним своим взглядом сброситься с крыши – я это просто знал. Я любил Дарлайн на протяжении нескольких долгих лет. Я больше не люблю Дарлайн.
Луиза Рейнберг была заурядной девушкой, которая не вызывала у меня таких бурных эмоций, как Дарлайн. Она сначала казалась мне никакой и почти пустой, но мне всегда хотелось быть рядом с ней. Я не был готов умереть ради Луизы, но я хотел жить с ней. Я не любил Луизу, когда впервые ее увидел. Но сейчас я люблю только ее, и только она станет той, кто будет идти со мной рядом всю мою оставшуюся жизнь.
– Вэнкель, – мы наконец-то вышли из душного здания. – Мой муж умер две недели назад, – она сказала это так, словно все именно так и должно быть. – Если ты все еще любишь меня, я готова переехать во Францию.
И тогда весь мир рухнул. Все полетело к чертовой матери, потому что я был помолвлен. Потому что как только она произнесла эту фразу, я понял, что все еще люблю ее. Я не знал, что ответить ей, потому что несмотря на мою прежнюю любовь, любовь к Луизе не исчезла. Я люблю двух женщин; я последний подонок.
– Нет, – отрицательно качая головой, я отошел на шаг от Дарлайн. – Я не могу, Дарлайн. Через три недели я женюсь на другой девушке. Я не могу отменить свадьбу, потому что я люблю ее. Прости меня, – но я не мог ждать Дарлайн всю жизнь… оказывается, «вся жизнь» не такая уж и длинная, как казалось на первый взгляд.
Дарлайн ничего не ответила, лишь также улыбаясь мне, наверное, немного грустно, чем раньше. Она молчала и несколько минут смотрела в мои глаза, а потом молча развернулась и пошла прочь, даже не оборачиваясь. Я разрушил ее жизнь. И свою, наверное, тоже, но почему-то во мне не было сожаления.
С Дарлайн мы больше ни разу не встречались. Я не знаю, что с ней случилось и что было потом. Я женился на Луизе Рейнберг-Рэйн, она не захотела брать мою фамилию, поэтому она у нее двойная. Луиза продолжала заниматься конным спортом, а я – писать статьи в журнал. Мы наслаждались жизнью, но иногда, когда я оставался один, мне снилась женщина в зеленом платье и с нежной улыбкой на губах. Эта женщина когда-то заставляла мое сердце бешено стучать. А сейчас при ее воспоминании я испытываю только нескончаемую боль, потому что люблю другую.