От автора.
В середине пятидесятых, родители отправили меня, тринадцатилетнего подростка, в гости к родственникам. В общем вагоне, забравшись на верхнюю полку, под мерный стук колёс, изрядно уставший от дневной беготни, я мгновенно уснул. Проснулся от громкого разговора, резкого стука дверей, запаха табака. Поезд стоял. В предрассветной дымке вдали виднелись огоньки населённого пункта, рядом с вагоном, возле лесополосы стояли милицейский газик и машина скорой помощи, вокруг суетились люди в форме и белых халатах. Двое мужчин тяжело несли носилки, накрытые синим одеялом. Установив их в УАЗик, уехали. Следом, выдохнув клубы дыма, покачиваясь на ухабах грунтовой дороги, словно, нехотя, двинулся милицейский газик. Паровоз прокричал долго и тоскливо, будто бы, прощаясь с кем-то и продолжил свой путь. Люди просыпались, приводили себя в порядок. Женщина- проводник в старенькой помятой форме, с красными от слёз глазами, постоянно всхлипывая, разносила чай. Звякнули стаканы за перегородкой, и кто-то спросил:
-зачем плачешь,дорогая? Садись и скажи!
Женщина сидела и, всхлипывая, долго рассказывала. В вагоне стало тихо, люди притихли, казалось даже, вагон перестал скрипеть и стучать. Прислушиваясь, я понял, что речь шла о трагической судьбе близкого ей человека, почти родственника, закончившего свой жизненный путь, здесь, в вагоне, у неё на глазах. Пассажиры потрясённые случившимся, обсуждали всё новые и новые подробности, рассказывали похожие истории. А, сидевший внизу, интеллигентного вида старичок, похожий на нашего учителя ботаники, сказал:
- общество, в котором уничтожают таких людей, как Иван, лучших своих людей, свой генофонд - больное общество. Вылечить его нельзя - оно погибнет. И если на его обломках возникнет новое общество, оно тоже будет болеть, и нужны века, смена поколений и особые условия, чтобы оно поправилось.
Повзрослев, решил рассказать людям эту историю.
***
Зимние каникулы заканчивались. Каждое утро я приезжал в железнодорожные кассы, стоял в очереди и каждый раз кассир с сожалением говорила:
- Билетов нет. Попробуйте купить за два часа до отхода поезда.
В день отъезда в небольшом зале ожидания вокзала, построенного ещё до революции, “яблоку негде было упасть”. Заняв очередь и, потолкавшись среди желающих уехать и провожающих, я выбрался на свежий воздух.
Вокзал находился на окраине города. Рядом протекала река, а за ней до самого горизонта лежала степь, покрытая островками ещё нерастаявшего, потемневшего снега. Зимы в последние годы стали тёплыми: снежок выпадает на недельку - другую, укрывая всё вокруг белым покрывалом, город светлеет, становится нарядней, воздух чище и свежее и даже неочищенные тротуары не портят его вид. Затем наступает оттепель: снег медленно тает, превращаясь в грязно-коричневатую снежную кашу, появляются лужицы и ручейки, всё вокруг сереет и темнеет, улицы с грунтовыми дорогами и тротуарами становятся непроходимыми, и город за два-три дня принимает сумрачный и унылый вид.
В этом году зимние каникулы пришлись на оттепель и даже сегодня, в день отъезда с утра шёл дождь со снегом, поднялся ветер, город погрузился в бледно-серую темень. Побродив по перрону и привокзальной площади и изрядно продрогнув, я вернулся в зал ожидания. Народ окружил маленькое окошко билетной кассы плотным кольцом и затих в ожидании появления билетного кассира с информацией о наличии мест в поезде. Через некоторое время в зале появилась уже знакомая мне, по прежним стояниям в очереди, женщина в форменной одежде, в руках она держала белый лист бумаги.
- Телеграмма - подумал я – со сведениями о наличии мест.
Кассир не без труда пробралась к своему окошку и прикрепила к нему белый листок.
- Мест на поезд нет – прочитал я написанное крупным шрифтом объявление. А внизу карандашом от руки было написано:
- Никаких нет.
Народ дружно охнул, зашумел, но продолжал, по-прежнему, окружать окошко плотным кольцом.
Где-то в глубине души, я был готов к такому повороту событий, но всё же, надеялся, что мне повезёт – опоздание на службу грозило очень серьёзными неприятностями. Стало как-то нехорошо, возможно, я даже побледнел, потому что стоящая рядом пожилая женщина сказала:
- А Вы обратитесь к дежурному по вокзалу, может быть, она поможет?
Дежурная по вокзалу – совсем ещё молодая женщина в красной форменной фуражке – видно привыкшая к подобным просьбам – вначале даже как-то рассеяно слушала меня, а когда услышала, что гауптвахтой за опоздание не отделаюсь, неожиданно спросила:
-Воинское требование есть?
-Есть! Я вытащил заранее приготовленное требование, надеясь, что мне оформят билет, но дежурная сказала:
Подойдёшь к четвёртому вагону, скажешь, что от меня, доедешь в тамбуре до следующей станции – там поезд долго стоит – там и купишь билет.
Обрадованный, я рванул на перрон. Поезда ещё не было, а ветер усилился, и вместо дождя со снегом посыпалась ледяная крупа. Стало ещё холодней, но я не чувствовал холода.
Хорошо ехать в поезде! Забираешься на верхнюю полку с книгой и целые сутки можешь читать, медленно засыпая под стук колёс, просыпаться и снова читать, смотреть в окошко, вспоминать прошедшие каникулы и слушать разные истории, которые охотно рассказывают пассажиры. Уложив свои вещи, застелив постель и устроившись, они знакомятся, пьют чай, угощают друг друга и рассказывают иногда о своей жизни такое, что и родственникам не всегда расскажут. Люди в поезде, то ли от тепла и уюта, то ли от того, что закончились все тревоги, связанные с поездкой, становятся добрее, внимательнее, по возможности стараются помочь друг другу…
Поезд пришёл точно по расписанию, лязгнул сцепками, шумно выдохнул и остановился.
Кондуктор, тщательно вытерев поручни, осмотрелась и, выслушав меня, одиноко стоящего на перроне, сказала:
- Проходи в тамбур, на следующей остановке стоим двадцать минут, постарайся купить билет.
В тамбуре было холодно, но я не успел совсем замёрзнуть до следующей остановки. В здании вокзала, возле билетных касс стояла плотная серая людская масса. Билеты, очевидно, продавали, потому что из толпы только что с трудом выбрался красный, с шапкой на затылке, мужчина, держа в высоко поднятых руках розоватую бумажку. Я даже не стал пытаться пробираться к кассе – побоялся отстать, и поспешил вернуться в тамбур своего вагона. Поезд тронулся и кондуктор ни о чём, не спрашивая, пригласила меня в вагон. Чугунная печь с открытой дверкой, светила красным жаром, и кондуктор засыпала его штыбом. В вагоне было тепло и пахло сероводородом. Я сел на откидной стул, отодвинул занавеску и посмотрел в окно. Мелькнули станционные постройки – поезд выбрался на простор. Впереди лежала унылая мёртвая степь, изредка встречались дымящиеся терриконы и приютившиеся неподалеку от них, мрачные шахтёрские посёлки. Как пустынны и глухи, как заброшено и печально смотрятся они в это время. От одного из них бежала узкая асфальтированная дорога, покрытая грязью. Она упиралась в железнодорожный переезд, около которого, у закрытого шлагбаума, ожидало поезд несколько грузовиков.
За шлагбаумом чернела неприветливая лесополоса. По краям она замусорена, ветер нанизывал на голые чёрные ветви деревьев клочки бумаги. По грунтовой дороге вдоль лесополосы, по колее, заполненной до краёв водой, плыл трактор. По другую сторону лесополосы – вспаханное и, похоже, засеянное поле, скрывалось за горизонтом. Весной, когда взойдут озимые, будет светить солнышко, распустятся почки на деревьях, во время субботника уберут мусор – наша земля будет смотреться привлекательно, а сейчас…. На великую нашу неухоженную землю опускается тёмная ночь.
Зимний день короткий, в вагоне медленно сгущается темнота и я, под мерный стук колёс и шелест ледяной крупы о стенки вагона, разомлев от тепла, засыпаю.
Проснулся, как от толчка – рядом со мной стояла кондуктор, в руках у неё был комплект постельного белья.
- Иди, сынок, поспи – она протянула бельё и назвала номер плацкарты.
Вагон качало как малое судёнышко в шторм. Постелив постель на верхней полке, прилёг, но спать уже не хотелось. Кондуктор объявила следующую станцию, пассажиры зашумели и, собрав свои вещи, потянулись к выходу. Хлопали входные двери, потянуло холодом, затем наступила тишина – вагон опустел. Через несколько минут паровоз тонко и жалобно свистнул, вагон дёрнулся, и по его стенкам побежали светлые полосы - мы продолжили свой путь.
Неожиданно послышались неуверенные шаги по вагону и на нижней полке кто-то, стараясь не шуметь, приглушённо кашлял и стелил постель. Я взглянул вниз.
Простите, я Вас, кажется, разбудил?
На меня смотрел высокий мужчина с копной совершенно седых волос на голове. В темноте не видно было его лица – только неестественно белые волосы.
Я не сплю – сказал я.
-Тогда, может быть, попьём чайку на ночь – предложил незнакомец, внимательно посмотрев на мою шинель с курсантскими погонами.
С удовольствием – ответил я, вспомнив, что мама на дорогу положила ватрушки и пирожки.
- Тогда я попрошу принести нам чай – незнакомец встал и, опираясь на палочку, пошёл к кондуктору.
Я сидел за столиком в ожидании незнакомца, слушал, как за окном уныло шумит ветер, а ледяная пороша и сухой морозный снег сыплет в окно. Поезд замедлил ход, остановился на разъезде, и несколько минут ждал встречного. Свет одинокого фонаря раздвинул ночь за окном, и стало видно, как ветер крутит снег и с силой бросает его на вагон. Вдруг мимо нашего поезда, с грохотом, лязгая колёсами по рельсам и разрывая тишину протяжным гудком, пронёсся встречный товарный поезд, и его шум медленно затихал. Вдали вспыхнул зелёный сигнал светофора, слегка окрасив наше окно, тонко засвистел наш паровоз, вагон снова дёрнулся и покатился, всё быстрее и быстрее постукивая на стыках. В вагоне снова потемнело, и лишь иногда неярко и таинственно поблескивал свет луны, ещё не забравшейся высоко в небо. Кондуктор принесла чай в гранёных стаканах с подстаканниками и осторожно поставила их на белую салфетку.
- Пейте, мальчики, на здоровье, пока чай горячий. А ты, Иван, не стесняйся, если нужно, я ещё принесу!
- Спасибо, Мария – сказал Иван, усаживаясь за стол и, обращаясь ко мне, пояснил:
- Мы из одного села, много лет не виделись и случайно встретились, вначале я её даже не узнал…. Он помолчал, вздохнул тяжело и посмотрел в окно, в которое, по-прежнему, ночной ветер со злостью бросал сухой колючий снег. Я увидел твою шинель, с курсантскими погонами и артиллерийскими эмблемами – и заныло что-то здесь – признался он, показывая на грудь. Я ведь тоже носил такие погоны и не так уж и давно.
Я с удивлением посмотрел на Ивана – мне показалось, что он, если и носил курсантские погоны, то это было давно. При свете луны было видно его почерневшее лицо, изрезанное глубокими морщинами и седые волосы. Даже мне, ещё не искушённому в таких делах, было видно, что во всём его облике какая-то неуверенность, словно он боится чего-то, а на лице - скорбь, печаль. И одет он был не по сезону – на нём был лёгкий свитер и брезентовая куртка с капюшоном.
- Похоже, жизнь не ласково обошлась с ним – подумал я, и включил ночник на нижней полке – в вагоне стало уютней и светлей.
Иван закашлялся сухим, тихим кашлем и чтобы унять его отпил немного чая. Я подвинул ближе к нему пироги. Он как-то неуверенно взял пирожок, начал быстро его есть, и запивать горячим чаем.
- Он, наверно, голодный! – понял я.
- Вы принимаете меня за бродягу – угадал мои мысли Иван. Наверно, так оно и есть, это недалеко от истины. И он, волнуясь, торопливо и возбуждённо начал рассказывать.
В сорок первом мне не было ещё и двадцати лет – я оканчивал артиллерийское училище…, в конце июля должен быть выпуск. Но началась война, и нас выпустили почти на два месяца раньше, присвоили офицерские звания и отправили на фронт. Я начал службу в артиллерийском полку на южном фронте, а спустя некоторое время были организованы истребительные батальоны и я в одном из них командовал батареей.
- Ты знаешь, какую задачу они выполняли?
- Я неуверенно пожал плечами.
- Эти батальоны бросали на танкоопасные направления, и они не давали возможности противнику вбить танковые клинья в нашу оборону. Мы уничтожали немецкие танки, стреляя прямой наводкой из пушек, а иногда отбивались и с помощью противотанковых гранат. Потери были большими, особенно в первое время. Утром получаю пополнение, к вечеру, после боя в строю остаются единицы, остальные убиты или ранены. Погибли все мои однокурсники, а меня смерть обходила стороной. Подобралась она до меня только в сорок четвёртом, в Польше. Но и здесь мне повезло – похоронная команда, заметив какие-то признаки жизни, доставила меня в медсанбат. Почти полгода пролежал я в госпитале и на этом моя служба закончилась.
Вернулся в своё село - это недалеко отсюда, “Каменный брод” называется, может быть слышал?
Я утвердительно кивнул головой.
Родителей уже не было в живых – отец погиб на фронте, а мама не дожила до победы. Наш деревянный домик сгорел. В это время районные власти решили на базе нашего села возродить колхоз и с этой целью собрали собрание и привезли из района кандидата на пост председателя колхоза. Когда перешли к выборам кто-то предложил мою кандидатуру и в результате, почти единогласно, выбрали меня. Так я стал председателем коллективного хозяйства, которого фактически не было – ни лошадки, ни коровки, не говоря уже о тракторе. Жилья тоже не было – сохранилась в селе только кирпичная школа, да несколько саманных хат. И людей – раз-два и обчёлся – двое мужчин: я и Иван Безрукий, остальные женщины и дети, даже стариков нет. Иван Безрукий – танкист, правую руку на фронте потерял, весь израненный и я - хромаю, и до сих пор ношу в себе немецкий металл. Мы подружились, вместе поднимали колхоз, люди нас называли “Полтора Ивана”.
Наступила весна сорок пятого. Нужно было пахать и сеять, а ничего не было – ни семян, ни лошадки, ни плуга, ни бороны. Надел я свои ордена и пошёл к командиру части – часть стояла в соседнем селе. Командир части – смог выделить нам списанную самоходку, помог с запчастями и топливом. В соседнем колхозе выпросили плуг и две бороны. Район дал семенного зерна. Иван Безрукий день и ночь возился с самоходкой, и через несколько дней она своим ходом пришла в село. Мы понимали – от того как пройдёт весенний сев – зависит урожай, поэтому работали днём и ночью. Поля вспахали довольно быстро, сеяли вручную, а бороновали, прикрепив к лебёдке или к себе две бороны, с помощью верёвок и лямок, которые смастерил Иван. Управились вовремя и с надеждой ждали всходов. Они взошли дружно, но дождей мы не дождались, зерна собрали мало, план заготовок зерна не выполнили, и колхозникам на трудодень давать было нечего. Селяне жили впроголодь, но осенью мы сумели посеять озимые, а весной сорок шестого – яровые. Каждый день я ходил на поля, каждый день с надеждой смотрел на небо – хлеба взошли, заколосились, но солнце пекло нещадно, на небе – ни одной тучки, земля потрескалась и колосья уронили свои пустые головки. Больно было смотреть на них. Хлеба собрали ещё меньше, чем в прошлом сорок пятом. Я распорядился отдать зерно голодным колхозникам и тем самым снова не выполнил план хлебозаготовок. Уже на следующий день меня вызвали в район и на партийном собрании исключили из членов партии, обвинив в злостном невыполнении решения партии о запрете оплаты трудодней зерном и срыве плана хлебозаготовок. После партсобрания меня арестовали, осудили, как врага народа на восемь лет и отправили отбывать наказание за Полярный круг.
- А Вы знали, что нельзя раздавать зерно? – спросил я.
- Знать-то я знал, но я также видел, что люди начинают пухнуть от голода, а кроме зерна в хозяйстве ничего не было. Правда, район обещал денег дать, мы долго их ждали, но так и не получили. А люди приходили каждый день – голодные и злые – и со слезами, даже на колени становились – умоляли дать им на заработанные трудодни, хотя бы немного зерна. Отсидел я от звонка до звонка, впрочем, не сидел, конечно, а работал – вначале на лесоповале, а большую часть времени в шахте – вначале стоял на плитах, потом перевели в лаву навалоотбойщиком, а последний год – проходчиком.
После освобождения вернулся в родное село. Встретило оно меня неприветливо, да и встречать меня было некому: жену тоже посадили – Иван как-то весь съёжился, голос его задрожал и он замолчал. Так мы и сидели некоторое время, молча, слушая стук колёс, приглушённый шумом вьюги: он задумчиво смотрел в затемнённое ночью окно, а я на его тяжёлые руки, на которых даже при слабом освещении отчётливо были видны чёрные, никогда не смываемые, следы малых и больших травм, полученных при работе в шахте. Наконец, я не выдержал и очень тихо спросил:
- А жену, за что?
Официально – за хищение социалистической собственности, а люди говорят, что её с подругой объездчик застал на поле за сбором колосков.
-Я тоже с мамой собирал колоски – признался я. Позже, когда стало известно, что это запрещено, мы боялись даже близко подходить к полям. Правда, я до сих пор не знаю, почему власти запретили собирать колоски голодным людям после уборки урожая на скошенном поле?
- Я тоже не знаю – сказал Иван. Но я убеждён, что не от хорошей жизни моя гордая Любаша, собирала колоски. И узнать подробности не у кого: Иван Безрукий от ран умер, бывшие мои колхозники почти все разъехались: кто на стройки завербовался, кто в город сумел перебраться, в селе знакомых не осталось, а теперешний председатель с “врагом народа” разговаривать не пожелал – Иван склонил свою седую голову и снова замолчал. В полумраке блеснул стакан.
- Простите, я Вам не надоел – снова перешёл на “Вы” Иван и, помолчав недолго, признался:
- Я рад поговорить… не хочу ложиться сейчас… ночью особенно тяжело.
В вагоне иногда серебристо поблескивала луна, проявляя в темноте измождённое, простое и печальное лицо Ивана. Мне стало жаль его:
- Ещё рано ложиться, успеем выспаться и добавил:
-Я Вас очень хорошо понимаю, Иван.
И он снова заговорил возбуждённо и торопливо, словно боясь, что его остановят.
В своём селе я оказался никому не нужен – на работу меня не приняли, жить негде – поехал к сестре. Она живёт здесь с мужем – Иван кивнул на окно – в шахтёрском посёлке, мы недавно его проехали. На работу с трудом устроился, а жить негде – у сестры семья большая, а домик маленький, больше на сарай похож. Её муж – шахтёр, сейчас на пенсии, болен силикозом, кашель мучает его и днём и особенно ночью. Дети взрослые живут с ними. Словом, стеснял я их. К этому времени, с помощью сестры, я узнал, где отбывает наказание моя Любаша и сейчас еду к ней – надеюсь, устроится там, чтобы быть рядом. Ей сейчас там невыносимо тяжело, ей нужна помощь … она у меня необыкновенная – Иван обхватил голову руками, застонал, как от сильной боли и вдруг спросил:
-Вы куда в увольнение ходите?
-В городской спортзал на вечера отдыха, вся городская молодёжь там собирается. И ещё за городом зимой на лыжах катаемся в сосновой роще, если погода хорошая – удивлённый неожиданным вопросом, ответил я.
-А у нас зимой каток заливали в городском парке. Вечером звучала музыка, горел неяркий свет, вокруг фонтана в центре парка толпилась и танцевала молодёжь, а по боковым дорожкам и в глубине парка среди деревьев, катались на коньках. У меня не было коньков, купить их в то время было негде, да и не за что, и я сидел, как обычно, на своей любимой лавочке, недалеко от фонтана, с завистью посматривая на проносившиеся мимо счастливые смеющиеся парочки. Друзья мои ушли к фонтану приглашать девочек и танцевать, я собрался уходить, как вдруг в сопровождении стайки ребят, к лавочке медленно подъехала высокая стройная девушка в белой вязаной пуховой шапочке и, не обращая никакого внимания на меня, принялась поправлять крепления своих снегурков к ботинкам. Обычно молчаливый и стеснительный, неожиданно для самого себя, я предложил ей свою помощь. Она удивлённо взглянула на меня, как-то необычно ласково сказала “спасибо” и покатилась дальше на своих коньках, сопровождаемая группой всё тех же ребят. А у меня в памяти остались её лучистые большие чёрные глаза, нежный взгляд которых уже навсегда оставил след в моей душе.
- Вот ты, знаешь – сказал Иван, - и я увидел, что он как-то мгновенно преобразился и помолодел: разгладились морщины, и исчезла печаль с его лица, голос стал звонче и уверенней – с этого момента всё вокруг изменилось, словно сказочный волшебник сделал мир красочнее и добрее. Её взгляд так запал в мою душу, что я с ним никогда не расставался: и на фронте, и когда умирал в госпитале, и когда поднимал колхоз, и особенно в лагере, где было труднее всего. Да и сейчас не легче … - он тяжело вздохнул, помолчал и затем продолжил рассказывать, как мне показалось, даже с лёгкой иронией:
- Я продолжал сидеть на лавочке, надеясь, что она снова здесь появится, ведь все катались по кругу. Не дождался. Пробежал несколько раз вокруг парка, заглядывая во все слабо освещённые места, вызывая недовольство влюблённых, надеясь хотя бы ещё раз, хотя бы издалека увидеть её. Бродил до закрытия парка – тщетно.
К следующему увольнению тщательно готовился – попросил у ребят на время спортивный костюм и ботинки с коньками. Ботинки были на размер меньше. На каток пришёл раньше всех. В этот вечер занесённый снегом парк принарядился и был особенно красив: деревья были покрыты жемчужным инеем, медленно кружась, падал крупный снег, как всегда звучала музыка; мы встретились, познакомились, долго катались, отдыхали на лавочке. Я любовался красотой раскрасневшегося от мороза её лица, и на душе было радостно. С нетерпением ждал очередные увольнения, очередную нашу встречу. Она приходила, обнимала и целовала меня, от неё пахло молодой морозной свежестью, смеялась, если я смущённо говорил:
-Любаша, ребята смотрят!
- Пускай видят, как я тебя люблю – с весёлыми искорками в глазах, отвечала она.
Мы гуляли, взявшись за руки, как малые дети, я чувствовал тепло её ладони, видел, как тают снежинки на её ресницах, был хмельным от счастья, и впервые испытывая это чувство, наслаждался им. Как чудесно было гулять вдвоём, видеть чистое голубое небо и вдыхать предвесенний свежий воздух. Казалось, что теперь так будет всегда, что уже никто и никогда не сможет разлучить нас и лишить ощущения радости от жизни в этом прекрасном мире.
Это были мои самые счастливые дни – сказал Иван.
2
Весной я уехал на войсковую стажировку. Как же долго она была, как медленно тянулось время, как мы скучали! И встретившись, решили никогда не расставаться. Но судьба распорядилась иначе – началась война. Люба успела окончить медицинское училище и её, как военнообязанную прикомандировали к местному госпиталю. Нам, курсантам выпускного курса, на два месяца раньше присвоили офицерские звания и отправили на фронт. Нужно ли говорить, как тяжело было расставаться – Люба до последней секунды не отпускала меня, старалась не плакать, а слёзы текли по её щекам. Я её успокаивал, говорил, что война скоро закончится, я обязательно вернусь, мы снова будем вместе, и уж тогда нас никто не разлучит…
Иван замолчал, долго смотрел в чёрное окно, тяжело вздыхал…
По вагону туда-сюда ходили люди, хлопали двери, из тамбура тянуло табаком, в соседнем отсеке кто-то громко храпел. Было уже далеко за полночь, многие пассажиры уже спали, другие, стараясь не особо шуметь, собирали вещи, готовясь к выходу. Поезд подходил к очередной станции, предупреждая пассажиров протяжным гудком. Безлюдный перрон был хорошо освещён, и в вагоне стало светлее. Я смотрел на Ивана: вертикальная морщинка на лбу, умные карие глаза, наполненные печалью, и обветренное темно-коричневое лицо, какое бывает у людей, много времени бывающих на ветре и холоде. Особенно поражала копна неестественной белизны волос – свидетельство многочисленных тяжёлых испытаний и переживаний, выпавших на его долю.
Истребители танков долго в части не задерживаются – снова сказал Иван – ведь мы стояли не на жизнь, а на смерть, били немцев так, что они не могли прорвать нашу оборону, старались обойти наши позиции или отступали, оставляя на поле боя солдат и технику. Но и у нас потери были большие. И я мог погибнуть, но выжил, благодаря какому-то чуду и своей Любаше – она была моим ангелом-хранителем. В перерывах между боями писал ей письма и обещал обязательно вернуться. В последнем бою был тяжело ранен, часть ушла вперёд, видимо посчитав меня убитым. Похоронная команда доставила меня в медсанбат, а оттуда после нескольких операций, отправили в тыловой госпиталь. Долгое время не мог написать даже письма, а когда врачам удалось поставить меня на ноги, писал почти каждый день, объяснил ей причину вынужденного молчания, успокаивал – почти здоров и готов в ближайшее время вернуться в свою часть. Но врачи решили иначе и зимой сорок четвёртого меня комиссовали. Мы встретились, чтобы снова расстаться – Люба с бригадой медиков санитарного поезда уезжала в командировку. Я вернулся в родное село, и Люба приехала ко мне уже навсегда, после окончания войны. Послевоенные годы были голодные и холодные, а мы были счастливы. Мы делали одно общее дело – я старался быстрее поставить колхоз на ноги, облегчить жизнь сельчан, а Люба лечила их, в основном, народными средствами или отправляла в городскую больницу. Ну, а в сорок шестом… - Иван замолчал, прислушиваясь к шуму в вагоне. Поезд только что отправился и паровоз тонко прокричал, оповещая об этом окрестности.
-Граждане пассажиры! Приготовьте билеты – услышал я знакомый голос Марии и обмер – билета-то у меня нет!
-Что-нибудь случилось? – спросил Иван, увидев, как я заметался.
-У меня нет билета – признался я – не смог купить, вот только это требование.
- Да, дела – протянул Иван.
Я выглянул из-за перегородки – по вагону шёл ревизор – невысокий пожилой мужчина в форменной шинели и фуражке, на которых блестели капельки таявшего снега, а за ним чуть ли не упираясь шапкой в потолок – в шинели, туго перетянутой портупеей, высокий и широкоплечий милиционер. Марии не было видно, слышался только её голос. Ревизор, щёлкнув компостером билет Ивана, выжидательно посмотрел на меня.
- Петрович, у него нет билета, он – курсант, опаздывает после каникул… не смог купить билет…по требованию, я его посадила без билета - пыталась меня защитить перепуганная Мария.
-А мне всё одно, солдат он или генерал, у него должен быть билет – сказал ревизор, усаживаясь на диван. Будем штраф оформлять.
- У меня нет денег – признался я.
- Штрафовать мы его не станем – вмешался милиционер – не положено, он человек государственный, мы его снимем с поезда и передадим в комендатуру, пусть они там с ним сами разбираются.
- Там разберутся, суток на трое гауптвахты, если не больше – попаду в комендатуру - с учёбой можно распрощаться – подумал я, но промолчал и начал собирать свои вещи.
- Петрович, может разрешим ему доехать, здесь немного осталось? – слёзно попросила Мария.
- Мы что, поставлены сюда с тобой, чтобы зайцев возить? – строго спросил Петрович. На следующей остановке, чтобы его здесь не было!
- Собирайся - подытожил милиционер.
- Вот что – неожиданно сказал, молчавший до этого Иван – это – он потряс билетом - его билет и пусть он едет дальше, а я выйду на следующей остановке.
Все молча, уставились на Ивана. Первым пришёл в себя Петрович:
- Тогда придётся Вас оштрафовать!
- Не за что его штрафовать - перешла в наступление Мария – он едет с билетом до следующей остановки.
- Тогда его… - Петрович посмотрел на меня.
- Я не могу воспользоваться Вашим билетом, Иван, потому что знаю, куда Вы едете и зачем! Прошу разрешить мне выйти на следующей станции, может быть, там мне удастся купить билет – обратился я к милиционеру и решительно поднялся, намереваясь выйти.
- Постой, сказал Иван. На следующей станции поезд стоит две минуты, ты не успеешь купить билет, а следующий поезд будет только через сутки и ещё не факт, что ты уедешь на нём, а вдруг снова не будет билетов? А опоздаешь – по головке не погладят – могут отчислить, и пойдёшь в войска служить. И обращаясь к милиционеру, сказал:
- Войдите в положение парня, он, конечно, виновен, но это от молодости и неопытности. Разрешите ему ехать по моему билету, а я выйду. Ничего, я успею – Иван посмотрел на меня, поднялся и направился к выходу. Все молчали.
- Иван, подожди меня – крикнула вдогонку Мария.
- Я пойду? – спросила она Петровича.
- Иди – буркнул Петрович – да, смотри мне! – он повернулся, чтобы погрозить ей пальцем, но её уже не было.
- Нам пора - сказал милиционер.
Поезд, набирал обороты, стараясь поскорее добраться до следующей станции, а я, оставшись один, не мог окончательно решить, что же делать дальше: и Ивана было жаль, и самому выходить нельзя. Но почему Иван должен страдать из-за меня? Я поднялся и пошёл в купе проводников. Мария и Иван пили чай и тихо разговаривали. Спросив разрешения и поблагодарив за чай, присел на краешек дивана. Мария, подвинув мне, стакан с чаем сказала:
- Мы решили – Иван выходит на следующей станции, а ты поезжай - иначе опоздаешь.
Как же он без денег и в этой робе – я кивнул на брезентовую куртку – замёрзнуть можно.
Не беспокойся, не замёрзну – смотри, какой мне свитер Мария подарила! Сама вязала! – Иван улыбался. Поезд я ждать не буду, отсюда лучше на перекладных добираться, может и быстрей получится – свет не без добрых людей.
- Знаешь что, Иван – расчувствовался я, довольный неожиданно быстрым решением сложной проблемы, я хотел бы оставить тебе адрес своих родителей, у них свой дом и в саду небольшой флигелёк, сейчас он пустует – надумаешь, приезжайте с Любой, и живите, отец поможет на работу на завод устроится. Я ему в письме всё напишу.
Иван взял адрес, прочитал и, поблагодарив, положил в карман.
- Собирайтесь, мальчики скоро приедем – Мария поднялась, вышла в вагон и громко объявила название станции.
Рассветало. Поезд медленно подходил к вокзалу. Мы вышли вслед за Марией на безлюдный перрон.
Ты, не стесняйся, Иван, приезжай к нам вместе с Любой – я ведь понимаю, как тяжело начинать всё с начала.
Да, ничего – сказал Иван – вот дождусь Любу и заживём, как все. Подмораживало.
Ну, прощайте – он обнял Марию, пожал мне руку – счастливой тебе службы – и пошёл по перрону. Высокий, худой, прихрамывая и опираясь на костыль, он становился всё меньше и меньше, уходя в морозную снежную зыбь. Эта ночь, рассказ Ивана, и это морозное утро, казалось, мне нужны были для того, чтобы понимать и ещё больше любить жизнь?
3
Благодаря Ивану и Марии в училище я прибыл вовремя, и сразу же написал письмо родителям, в котором просил оказать Ивану помощь. Письма от родителей приходили довольно часто – Иван за помощью к ним не обращался. Между тем наступили напряжённые будни выпускного курса - занятия, наряды на службу, учения, экзамены - в памяти постепенно стирались детали ночного разговора с Иваном в поезде. Затем наступило жаркое лето, войсковая стажировка и, наконец, выпускные экзамены – я лишь, изредка, вспоминая Ивана, надеялся, что он уже встретился со своей любовью. В конце июля мы стояли на плацу в новенькой форме, счастливые и гордые, и слушали приказ о присвоении нам офицерских званий. А на следующий день, после выпускного вечера, собрались на вокзале проводить друг друга. Близился вечер жаркого июльского дня. Солнце ложилось огромным красным диском за город, окрашивая в лилово- кровавый цвет огромную чёрную тучу, закрывающую весь горизонт. Проводив друзей, собрался уходить, когда услышал голос диктора – она объявила о прибытии поезда – того самого, который столько раз увозил меня в отпуск и привозил после его окончания назад.
- Узнаю у Марии о судьбе Ивана, а заодно и представлюсь в новом качестве – подумал я и побежал к предполагаемой остановке четвёртого вагона – поезд медленно подходил к вокзалу, оповещая окрестности протяжным гудком. По перрону шли, торопясь, немногочисленные пассажиры и встречающие, оглядываясь на приближающийся поезд , стараясь определить место остановки своего вагона. Поезд остановился, открылись двери вагонов, проводники протирали поручни. Увидев Марию, я подошёл к ней и поздоровался.
- А, это Вы? Поздравляю! – оглядев меня, как-то безрадостно сказала Мария и отвернулась, прощаясь с выходившими из вагона пассажирами.
Признаться, для меня это было неожиданно – наверно, у Марии что-то случилось – предположил я, но всё-таки спросил:
-Простите, я хотел узнать о судьбе Ивана.
Мария повернулась ко мне – по её лицу текли слёзы. Нет больше Ивана, погиб он – она закрыла лицо руками – давайте пройдём в вагон – сквозь слёзы, плача попросила она.
Я поднимался по ступенькам вагона вслед за Марией на ватных ногах, праздничное настроение мгновенно исчезло.
Я увидела Ивана через несколько дней, после того, как мы его проводили, на той же самой станции. Он шёл по перрону, безучастный ко всему, голова не покрыта, глаза безумные. Я ему кричу: Иван, Иван, а он как будто ничего не слышит, или не видит, или не узнаёт меня. Догнала его, взяла за рукав, спрашиваю:
- Ты куда идёшь, Иван?
- К Любе, к Любе… - бормочет, а я вижу, что он невменяемый и продолжает идти, я не могу его даже остановить.
- А где она? – спрашиваю.
А он показывает на небо. Я поняла, что он не в себе и привела его в купе. Попыталась накормить и напоить чаем, но он даже на стол не посмотрел, вначале забился в угол, дрожит весь, а потом пытался выскочить из купе. Я попросила свою напарницу найти в поезде врача. Часа через два у него в глазах появились слёзы, он начал постепенно приходить в себя. Пришёл врач, дал какие-то таблетки и посоветовал ему поплакать и по возможности выговорится. Через некоторое время из бессвязной речи Ивана, я узнала следующее: “ Люба работала медсестрой в лагерной санчасти. Однажды вечером во время дежурства, её обманным путём вызвали в дежурную комнату охранники, и всю ночь издевались над ней по очереди…; утром она очнулась, достала из медицинской сумки скальпель и вскрыла себе вены. Ивану не сказали, где Люба похоронена”.
Мария вытерла слёзы и продолжила:
-Мне удалось уложить его и казалось, что он забылся. Только под утро на остановке, я вышла из купе, чтобы подменить напарницу, а когда вернулась - его уже на месте не было. Нашли его быстро, но было уже поздно – он повесился на брючном ремне в туалете.
Мария зарыдала, закрыв лицо руками. Я молчал потрясённый .
- Какой жестокий мир, какая чудовищная несправедливость – причитала сквозь рыдания Мария – они ведь жили для людей…, помню, как они с Безруким бороновали, таская на себе бороны…, всё село приходило на поле; люди приносили еду – у кого, что было…. А орденов, знаете, сколько у него? Целая балетка! Мне как-то Люба показывала! А она – людей лечила…, днём и ночью…, жили ведь в землянках, люди болели, а лечить нечем … горячие лепёшки пекла, детям на грудь прикладывала….
Вдруг тонко и как-то жалобно прокричал паровоз, вагон дёрнулся, Мария испуганно взглянула, обняла меня и подтолкнула к выходу:
- Торопись, а то уедешь с нами – вытирая слёзы, сказала она.
Я спрыгнул на ходу, обернулся, долго смотрел на уходящий поезд, видел всё удаляющийся силуэт Марии в проёме вагонной двери, затем быстро побежал прочь от вокзала, на светлое место, чтобы быстрее вздохнуть чистый и свежий воздух. В висках стучало, не давал покоя застрявший в голове вопрос: в страшной войне, на передовых кровавых позициях Иван выжил, а в мирное время, на родине – жить не смог. И кто в этом виноват? И что нужно делать? Я не знал ответа. Я знаю только, что «человек создан для счастья…», и хорошо помню слова пожилого пассажира, похожего на нашего школьного учителя… И вдруг,остановился. А прав ли, этот пассажир? За счастье ведь нужно бороться, даже если ты тяжело ранен в самое больное место - в душу.И не только бороться, но и побеждать.Тогда и общество будет постепенно выздоравливать.Я уверенно пошёл к группе товарищей. Из-за чёрной тучи выглянуло солнце.