(Отрывок из романа-хроники «ГДЕ НОЧУЮТ ТЕНИ»)
Опубликовано в журнале "Жемчужина" № 11, 2002 г.
История моей семьи начинается со старинной пожелтевшей фотографии моей пра-прабабушки. На меня смотрят добрые, но очень грустные глаза женщины с миловидным лицом, это - Эмилия Константиновна Кощенфальва фон Стик Шорр. Как же я мало знаю о ней! Известно только то, что её отец, немец, Константин Константинович von Bittner, был доктором, и в Россию приехал по всей вероятности ещё при Екатерине Великой; мать пра-прабабушки была полькой, родом из Лодзи, но имени её, увы... Как много я дала бы, чтобы узнать её имя! Во всяком случае, родители Эмилии Константиновны и она сама, вплоть до замужества, были лютеранского вероисповедания, жили в Севастополе. Но я благодарю Бога за то, что до меня дошли обрывки хотя бы этих сведений...
Я напряжённо всматриваюсь, не в силах отвести от маленькой ветхой фотографии глаз - ей более ста лет. На обратной стороне, на необычной для нашего времени фотографической бумаге, видны какие-то замысловатые узоры и довольно хорошо различается крупное название фотостудии: «Фотография Райниша; Удостоен наград Его Императорского Величества - Государя Императора Александра III, и Его Императорского Высочества Великого Князя Александра Михайловича; Помещается на Нахимовском проспекте против Бульвара в г. Севастополе». И вдруг в потемневшем уголке я заметила едва различимую надпись. Только увеличив фотографию раза в четыре, я увидела, что написано было по-русски: «Дорогому Шурочке от мамы...» Дальше шло что-то по-немецки, но из-за сильно испорченной бумаги некоторые места невозможно разобрать. И подписано «Shorr, 1894 год». Словно огнём обожгло мне глаза: ведь это же написано рукой самой Эмилии Константиновны! Сколько раз я слышала от своей матери, что в семье часто подписывались Шорр. Боже мой, какая старина! Слёзы мешают, но я не могу оторваться и снова пристально рассматриваю лицо пра-прабабушки: на вид ей лет 36-37. Однако, до чего же мне знакомы глаза этой женщины, я же их где-то видела. Эти глаза... ну, конечно, это же глаза моей матери: точно такой же разрез, тот же овал лица. Вот что значит кровь предков! Неудивительно, что мою мать назвал и когда-то в честь её прабабушки - Эмилией...
Именно ей, моей матери, я многим обязана: ведь это она, подарив мне свои старые семейные фотографии и поведав правдиво и точно историю семьи, положила начало семейной хронике. Пройдут года и её рассказы подтвердятся сведениями из архивов России, они совпадут с воспоминаниями родственников, разбросанных по всему свету. Её воспоминания найдут отражение и пояснение в событиях, описанных в редких книгах Русского Зарубежья. Когда-нибудь, благодаря ей, я смогу проехать по Русской Земле, отыскивая следы предков. А пока...
А пока, совершенно забыв о времени, я стою над фотографией своей пра-прабабушки и не могу насмотреться. Мои далёкие предки! Когда-то они жили, чему-то радовались, любили и горевали под звуки старинных вальсов. Среди множества знакомых мотивов, ярче всех выступает в памяти один - «Молчи, грусть, молчи». Из-за тяжёлых штор в комнате, ставшей сразу какой-то незнакомой, царит полумрак. Чтобы лучше видеть, пришлось взять фотографию в тяжёлой рамке и подойти ближе к окну. В это время мой взгляд нечаянно упал на красивый старинный календарь на письменном столе. Я невольно усмехнулась: что творится, «31 декабря, 1866 год»! - это в июле-то? Какой вздор. День, месяц ещё можно неряшливо открыть, но «1866 год»? Только откуда же этот необычный календарь взялся? - у меня никогда такого не было. Не иначе, как дочери вздумали сыграть надо мной шутку. Вернее, отомстить. Всё очень просто: сейчас старинное в моде, и они сердятся оттого, что я всё никак не соберусь рассказать им о семейных фотографиях...
По мере того, как начинало смеркаться, звуки вальса - то ли наяву, то ли в моей памяти - становились отчётливей. Но если держать портрет у самого окна, то света ещё хватит. И вот опять на меня смотрят бездонные глаза пра-прабабушки: излучая тихую грусть, они светятся и словно говорят о затаённой боли. Вдруг где-то близко ржаво скрипнула калитка, музыка разом оборвалась. Послышались торопливые шаги на крыльце и почти-что одновременно громко и резко хлопнула парадная дверь. От неожиданности я так сильно вздрогнула, и так резко обернулась, словно меня поймали на детской шалости, что у меня бешено заколотилось сердце; фотография выпала из рук и я с ужасом, как сквозь сон, услышат а звон разбитого стекла. Да нет же, это похоже на лёгкий стон, словно кто-то нетерпеливо вздохнул. А скорее - и то, и другое вместе. Я оглянулась и - глазам не поверила: в нескольких шагах от меня стояла женщина, на чью фотографию я только что смотрела, разве намного моложе. Женщина - да это же моя пра-прабабушка! - казалось, меня не замечала. Постояв немного, она легонько встряхнула русыми, уложенными в старинную причёску, волосами, круто повернулась и быстрым и шагами направилась в гостиную. Я не знала, как мне быть и в нерешительности замерла. И вдруг какая-то непреодолимая сила повлекла меня вслед за ней: впервые в жизни я поняла, что должна идти, спешить за своей пра-прабабушкой, потому что мне на роду написано искать корни своих предков, потому что мне суждено полмира пройти, отыскивая их следы...
Не знаю, как мы с ней не столкнулись на пороге, т.к. на секунду Эмилия Константиновна неожиданно остановилась, к чему-то прислушиваясь. Её небольшая фигурка была до подбородка закутана в мягкую серую шаль, которую она то и дело поправляла. Казалось, её знобило, хотя в комнате вовсе не было холодно. И вдруг мне стало всё ясно: пра-прабабушка стояла на пороге большого события - она вот-вот должна была принести в мир новую жизнь! У меня дрогнули губы, захотелось что-то сказать, попросить её о чём-то... Но вместо этого откуда-то из глубины души, из самого сознания вырвался немой крик: «Клянусь, родная, я никогда не нарушу твоего покоя, только позволь идти за тобой, дай узнать мне всё о нашей семье!»
Своя кровь... Эмилия Константиновна меня увидела, вернее, сердцем услышала, что я иду по её следам, стучусь в прошлое. Оттого ли, что в эту минуту в ней шевельнулась новая жизнь, или она душой почувствовала во мне своё далёкое потомство, но её тёмно-карие глаза, такие же, как и у моей матери, заметно потеплели. Чуть помедлив, она кивнула мне, приглашая следовать за собою, и поспешила по коридору.
Швейцар даже не успел доложить, как высокий широкоплечий господин с благородной посадкой головы в седом облаке волос, стремительно вошёл в комнату. Ещё минута и - Эмилия Константиновна спряталась в объятиях отца. Не было в её жизни так, чтобы отец не пришёл по её первому зову...
Старику так никогда и не удалось привить дочери свойственную немцам сдержанность. Хотя сейчас, вытирая ей слёзы накрахмаленным белоснежным платком, он и сам не стал бы говорить ей о вреде подобных эмоций, или о необходимости их взвешивать, по крайней мере, с аптечной точностью. Прожив почти всю свою жизнь в Российской Империи - сначала в Львове, потом в Лодзи и, наконец, в Крыму - Констанций фон Биттнер давно потерял излишнюю сухость и хладнокровие. Началось это много лет тому назад, когда он в Лодзи похоронил горячо любимую жену. Его тогда потрясло то, что он, доктор, не смог спасти близкого человека, с тех пор в нём что-то надорвалось. Чтобы уйти от мучительных воспоминаний, он переехал с дочерью в Симферополь. И незаметно, точно деревья роняют осенью листья, стали исчезать у немца холодная, жёсткая рассудительность и невозмутимая педантичность. Kliene Emily стала центром всей его жизни. Конечно же малышка не помнила матери, но польская мягкость и нежность покойной передались дочери, и отцу было этого достаточно. Горе ли тому виной, или по какой другой причине, но старый фон Биттнер с годами порядком «обрусел», утверждали его знакомые; - всё потерял, - сетовали они, - кроме акцента.
- Ну, что ж, пусть! Только зачем так плакать? Fater всё бросил и приехал... Такие эмоции в тфоём положений фредно, фредно! И старик опять принялся вытирать лицо своей lieben Emily.
Приглушенные рыдания начали понемногу стихать. Боясь помешать, я стояла тихо в стороне, ничем не обнаруживая своего присутствия. Послышался глубокий серебряный бой старинных часов: неужели пятый час? Только какой же эпохи это время? Но вот до меня снова донеслись обрывки фраз:
- Аркадий... Аркадий не понимает! Я так боюсь, и всё болею. А эта негодница Лоренхен - пожалели гадкую девчонку! Ну, что с ней делать? Как быть? - Эмилия Константиновна опять залилась слезами.
- Прогнать, уфолить негодницу! Sie sind... да кто же тут хосяйка?
Потом наступила тишина. Я уже решила уходить, то есть, отряхнуться от своих мыслей, как вдруг пра-прабабушка повернула ко мне заплаканное лицо и на какую-то секунду в её грустных, лучистых глазах, точно солнечный луч, мелькнуло выражение моей матери - она взглядом остановила меня. И сразу мне вспомнились семейные предания, вихрем закружились и понеслись нежные звуки какого-то вальса. Что это, «Осенний сон»? Но вот, сквозь него ясно проступили звуки «Оборванных струн», а затем, покрывая собой всё остальное, обозначился другой мотив, «Молчи, грусть, молчи». Слова в нём - как и жизнь пра-прабабушки, но теперь она уже сама открывает мне страницы своей жизни...
Под этот вальс пролетело её горькое, без матери, детство, промелькнуло отрочество. И едва забрезжил расцвет юности, как Эмилия Константиновна танцевала этот вальс на своей свадьбе.
Старик Битнер выдал свою дочь замуж рано. Несмотря на то, что он любил её без памяти, он, как все немцы, требовал порядка: дочь была на выданьи, а барон Аркадий Александрович Кощенфальва фон Стик Шорр - немец, обрусевший ещё более, чем сам фон Биттнер, - был для lieben Emily блестящей партией.
Порядок также требовал, чтобы отец не вмешивался в жизнь замужней дочери. Поэтому старик поначалу не позволял себе замечать ни слёз, ни постоянного одиночества любимого детища, полагая, что это пустяки и всё само образуется.
Вскоре после свадьбы молодая чета переехала жить в Севастополь, где у Аркадия Александровича был дом и доходное дело - он принимал участие в восстановительных работах разрушенного после войны города.
Несколько лет у них не было детей, но вот lieben Emily подала признаки осчастливить осиротелого старика внуком. И всё сразу изменилось: теперь, на правах доктора, старый фон Биттнер категорически потребовал от Аркадия примерного поведения и заботы о супруге, которая готовилась стать матерью. Кроме того, зятю было велено забыть клубы, а Лоренхен - вообще изгнать из дома. Аркадий Александрович исполнил всё, кроме последнего требования...
Есть в нашей семье предание, которое хранилось и переходило из поколения в поколение: ожидая своего первого ребёнка, Эмилия Константиновна дала обет: если она и младенец выживут, принять православие. Она своё слово сдержала и, приняв русскую веру, воспитывала в православной вере также всех своих детей.
В тот памятный день, когда Эмилия Константиновна решилась потревожить отца, она почувствовала себя скверно ещё с утра. По правде говоря, ей уже дня два крепко нездоровилось. И всё же, когда старый фон Биттнер уехал, она, пересиливая недомогание, отправилась на свою ежедневную прогулку вдоль берега моря. Она инстинктивно тянулась к морю - вид моря успокаивал её, утешал, давал силы, у моря она не чувствовала себя такой одинокой.
Как и следовало ожидать, Лоренхен, эта взбаломошная, несносная девчонка, не спросившись, пошла вслед за хозяйкой. Эмилия Константиновна хорошо знала, что это было вовсе не ради заботы о ней: до Нахимовского проспекта шли молча, но когда вышли на Бульвар, то Лоренхен, так и есть! - сразу объявила, что ей просто необходимо кого-то повидать на Графской пристани.
Бульвар был пустынный. В этот час здесь обычно прогуливается много народу. Но сегодня погода начала портиться с утра, ветер всё время усиливался, раздражая чернеющие волны, которые всё с большим трудом сдерживали назревающую ярость. «Быть вечером буре!» - подумала Эмилия Константиновна, с наслаждением вдыхая солёный воздух. Она знала, что Чёрное море во время шторма - страшное, но не боялась, считая, что до этого ещё далеко. А потому они вместе с Лоренхен прошли почти что весь Бульвар, миновали мостик, который внизу заканчивается аркой, открывая вид на песок, на воду, на корабли вдали, и направились туда, где виднеется выход на Графскую пристань. Поклявшись отлучиться всего лишь минуты на две, Лоренхен, блеснула бессовестно-прозрачными глазами и исчезла. Эмилия Константиновна не сказала ни слова. Опустив голову, она повернула обратно к мостику, прошла под сводом арки и вышла к воде...
Налетевший ветер рвал одежду, волосы, обдавал водяной пылью с ног до головы. Становилось трудно дышать. Эмилия Константиновна с тоской прислушивалась к плеску воды: этой несносной Лоренхен всё ещё не было, - так незачем было её с собой брать. Вдали раздался протяжный гудок парохода. Предчувствие томило душу: что-то будет? Только бы ребёнок был здоровым! А дочь или сын - это уж как Бог пошлёт. Однако, очень хотелось бы угодить Аркадию. Если она подарит ему сына, может быть, он не станет в клубе столько пропадать. Вдруг Эмилия Константиновна резко вздрогнула и повернула обратно: скорее, скорее домой! Подоспевшая горничная успела подхватить её под руку...
Эмилия Константиновна жестоко страдала всю ночь. Фон Биттнер приехал сразу, но его старое сердце не выдерживало - ему достаточно было вспомнить, как вот при таких же обстоятельствах он потерял когда-то мать lieben Emily. К утру он приказал послать за своим опытным, молодым коллегой. Из клуба вызвали Аркадия Александровича. Очнувшись ненадолго от бреда, Эмилия Константиновна попросила послать за русским священником...
Прислонившись в оцепенении к косяку двери в передней, куда, сквозь плотно закрытые окна и тяжёлые шторы доносились стоны бушующего моря и вой ветра, я услышала, как она едва слышно проговорила:
- Ах, если бы сын! - такой подарок Аркадию к Рождеству!
Больше я ничего не могла расслышать, т.к. в это время порыв ветра рванул и широко распахнул парадную дверь, - голос пра-прабабушки потонул в тяжёлых ударах свирепствующих волн, в плаче бури...
И вдруг раздался крик ребёнка! Так на рассвете нового 1867 года, в самый первый день холодного пасмурного января, появилось на свет крохотное беспомощное созданье. Только судьба решила иначе: вместо сына, родилась дочь - моя прабабушка, Аделаида Аркадьевна Кощенфальва фон Стик Шорр.
Крестили ребёнка сразу. Однако, из-за шума и ветра я никак не могла разобрать имени, которое произносил священник, а вокруг, не понятно почему, все называли младенца Аделаидой. В православном календаре есть имя Аглаида, и как раз 1-го января. Но, может, это по старой лютеранской привычке, а настоящее имя всё-таки Аглаида..? Возможно, что я этого так никогда и не узнаю, потому что всю жизнь мою прабабушку будут называть Аделаидой Аркадьевной или просто Адей.
Одно лишь знаю наверняка: с первой минуты жизни Аде суждено было полюбить родной Севастополь и чарующий плеск волн Чёрного, как нигде в мире, моря...
Продолжение (ч.2)
© Т. Малеевская. Брисбен, 2002 г.