(рукописи, найденные в развалинах)
Дэннер
Это была она. Все та же Ласточка. Просто серого цвета. Просто с красными глазами и нездоровой жаждой крови. А так – все та же Ласточка. Ну, правда, сердце у нее не билось. И волосы распрямились и побелели, как у Этерны. А распрямившись, достали до середины бедер.
Ну, кто там осуждал Лаэрри?.. Вот, чья бы корова теперь мычала, Селиванов. Лаэрри не смогла убить сестру…
А я – не смог убить человека, который мне в этой жизни больше самой жизни дорог. Я, разумеется, убеждал себя, что всенепременно прирежу любимую, ставшую тварью – конечно же, прирежу. Или, там, застрелю… позже. Потом как-нибудь. Если она совсем себя прежнюю позабудет.
Ага, и если убьет десяточек-другой оставшихся в городе мирных граждан. Ну, полтора десяточка. Ну, ладно, один десяточек и еще семерочку.
Тьфу на тебя, Селиванов. Чертов идиот…
Не может вампир без убийства. Я это знал, но моя трижды растреклятая романтично-мечтательная сторона сладенько нашептывала на ухо разную ересь, вроде, все обойдется, и что раз на раз не приходится – а вдруг любимая не станет кровожадным монстром.
Любимая, правда, шла ровнехонько, исправно смотрела под ноги – но нет-нет, да и глянет быстро, искоса, в мою сторону, словно нож метнет. Еще бы, кушать-то хочется.
Вообще-то, положа руку на сердце, вампир не сдохнет, если не будет хлестать красненькую жидкость как алкаш самогонку, ему достаточно в несколько месяцев по стаканчику. Как крокодил – поймал одну газель, да и лопает ее полгода, о пропитании не заботится. Еще можно питаться тварями. Для поддержания жизнеспособности, так сказать.
Но не все так просто. Уже настроились на благоприятный исход, ага?.. А вот, простите, товарищи, обломаю я вам сказку. Я сволочь, мне можно.
Вся загвоздка в том, что человеческий гемоглобин вампиру не еда, а… ну, можно сказать, лакомство. И без него жутко ломает. Вроде как, наркоману доза – вначале хватает чуть-чуть, затем, по нарастающей, все больше, больше, больше. И остановиться невозможно. Кстати, вот еще одно открытие: вампирья слюна, оказывается, обезболивающим эффектом обладает. Вы не знали?.. Я, вот, тоже не знал.
Комары – да и только. Знаю, мне совсем не смешно сейчас…
Девочка, тем временем, проснулась и завозилась у меня на руках. Сморщила курносый носик:
— Фу!.. Чем это тут так воняет?!
— Канализацией, – пояснил я, предусмотрительно перехватив дите к Ласточке затылком. Хотя, и сам-то хорош. Вервольф да кровосос – ай, да парочка. Хоть картину пиши. Можно – бульварный фэнтази-романчик. А что, забавно бы вышло.
Ребенок устроился поудобнее и обхватил меня за шею, с любопытством оглядываясь по сторонам и не забывая кривиться.
— Темно, – пожаловался он. – А где мы?
— Под проспектом.
Девочка помолчала. Затем с уважением спросила:
— А как это ты путь находишь в темноте?
Проклятье!.. За всеми этими приключениями я благополучно позабыл, что нам-то с Ласточкой свет не нужен – а вот малышка может испугаться.
— А я хорошо знаю дорогу. – Почти правда. Я ведь тут был уже?.. Был. Два раза. Второй совсем недавно, между прочим. – Ты как, нормально? – осторожно поинтересовался я.
— Нормально. Холодно только.
— Погоди, – спохватился я, – сейчас одену… – В самом деле, она же в одном легком платье. Как когда-то Ласточка… в груди немедленно обожгло. Так. Возьми-ка себя в руки, Дэннер.
— Не надо, – отказалась девочка, прижавшись и опуская головку мне на плечо – волосы защекотали ухо. – Ты теплый.
Я боялся задать вопрос – и им напомнить. Но она вдруг спросила:
— А вы патрульные, да?
Я сцепил зубы, останавливая ругательство. Патрульные, щас.
— Вроде того.
— Ясно. А мы домой идем?
Мне почудилось, будто с груди скатился большущий валун. Не помнит…
— Ты чего вздыхаешь? – удивилась девочка. Так… думай, товарищ капитан, думай… и желательно, быстро. Можно еще – продуктивно. Но это вариант для энтузиастов и передовиков.
— Устал просто.
— Я могу сама идти.
— У тебя обуви нет.
— Я заболею?
— Вполне вероятно. – Я покосился на Ласточку, но она все молчала. Невдалеке возилась какая-то тварь. – А тебя как зовут?
— Октябрина. А тебя?
— Дэннер…
— А я тебя знаю!
— Да ну.
— Про тебя все говорят, что ты психбольной.
— Не новость.
— И что ты все время читаешь.
— Почти…
— И встречаешься с Лидией.
— Я много, с кем встречаюсь, – оборвал я, рассудив, что ребенку о таких вещах говорить не следует. – Сегодня тебя, вот, встретил.
— Я не о том…
— А о чем?.. – прикинулся шлангом ваш рассказчик.
— Да так… – смутилась Октябрина, и поспешила перевести разговор: – А еще все говорят, что ты самый лучший патрульный.
Слова резанули ножом. Чудная ирония… Иногда мне кажется, что боги надо мной втихомолку ржут.
— Я клинический идиот, а не патрульный…
— Почему? – удивилась моя собеседница.
— А черт меня знает. Должно быть, в детстве я часто падал с пеленального стола башкой вниз…
— Берегись.
Я настолько отвык от голоса Ласточки, что вначале удивился, и только потом оценил ситуацию.
Ситуация заключалась в нескольких рептилиях, на засаду которых мы и нарвались.
Я машинально оглянулся – сзади подоспела еще парочка тварей. Три щелкали челюстями впереди. Две неторопливо выползали из мутного потока. И, наконец, с потолка капала слюна последней рептилии. Ловушка захлопнулась.
— Отойди, – велел я Ласточке. Она пожала плечами и уселась на груду кирпичей у стены.
— Вали их огнестрельным, – порекомендовала Аретейни, равнодушно наблюдая, как я поставил Октябрину на пол и подтолкнул в ее сторону.
— Пригляди за ней.
— Раскомандовался, командир, – презрительно фыркнула Ласточка, но девчонку подтянула за руку. – А ты сядь здесь и сиди.
— А ты не боишься? – Она не видела, с кем разговаривает в темноте, и голосок зазвенел искренним уважением.
— Меня они не тронут. Его – побоятся. А вот тебя запросто.
— Заткнитесь, – не выдержал я, аккуратно прицеливаясь. Гром прогремел три раза – твари даже не успели броситься. Целься в глаз – не порти шкурку. А дальше патроны закончились – ну, разумеется, это ж я. Когда это у меня патронов хватало, интересно.
— Самоубийца, – флегматично прокомментировала Аретейни, глядя, как я достаю меч.
Станцуем, тварюшки?..
Несколько минут спустя путь был расчищен.
— Ты не испугался? – заботливо спросила девочка, и я признался честно:
— Очень испугался.
— Что они убьют?
— Нет. Что Ласточка… может перестать себя контролировать.
— Это как так?..
— Мы пришли.
Впереди тускло белело светлое пятно. Аретейни остановилась.
— Ступайте, – сказала она. – Я тебя тут подожду.
— А если я не вернусь? – уточнил я.
— Чего это ты не вернешься? – Тихий, равнодушный голос. Злиться было глупо – но я все равно злился.
— Даже не знаю… меня убить могут, к примеру. Тогда что?
Ласточка пожала плечами.
— Я подожду до захода солнца. Если не вернешься – пойду. Чего мне попусту здесь торчать.
— Ты уж поторчи, – попросил я, закидывая Октябрину на первую ступеньку. Обернулся. Ласточка стояла позади – тоненький силуэт на границе света и тени. Казалось, стоит моргнуть – и она исчезнет.
О чем это я. Ее уже больше нет.
— Ты-то мне зачем нужен?
— Я постараюсь тебе помочь…
— Дурак. Мне помогать незачем.
— Здесь наши мнения расходятся.
Я поглядел на нее в последний раз и принялся подниматься.
Нэйси
Мы прошли озеро, потом еще один лес, а потом земля стала полого подниматься. Деревьев становилось все меньше, а камней все больше. То тут, то там попадались скалы самой разной величины – от маленьких, обломков размером с лошадь, до больших, в два, а то и в три человеческих роста высотой. Кое-где скалы наваливались друг на дружку, образуя препятствия, но нашей тропке было все равно – она, перепрыгнув их, бежала все дальше и дальше, и чуть светилась в темноте.
Устав прыгать по скалам, мы с Алисой то и дело отставали от легко шагающего Гича, но не обращали на это внимания – все равно ведь потеряться нам негде.
А потом зарядил дождь. Не черный, и не серый, а просто прозрачный. Он не был ни едким, ни мазучим, но делал тропку очень скользкой, и этим мешал. Приходилось осторожничать.
Дорога, меж тем, становилась все круче; иногда приходилось карабкаться по отвесным скалам, и я не знаю, как бы мы справились без Гича, который цеплялся за трещины и уступы ловко, словно кот. Он почти затаскивал нас наверх. Мне казалось, что я ничегошеньки уже не могу – если только упасть и помереть, и, если бы не Гич, я бы, наверное, так и сделала. Алиса кряхтела и пыхтела, но не сдавалась. Мы вымокли до нитки, вода стекала на глаза, холодила спину под курткой, хлюпала в сапогах. Везде была эта проклятая вода, а дождь все не кончался.
— Сюда, – сказал Гич и за шиворот втянул меня в нутро какой-то пещерки. Мне показалось, будто я оглохла: вот только что ливень хлестал по ушам и вдруг стих. Снаружи он лил мокрой серой стеной, а в пещерке было сухо и тянуло сквозняком. Стены отзывались низким гулом, и вся скала тихонько гудела, словно большой орган, и от этого все происходящее казалось странным сном. Впрочем, все наше путешествие было похоже на сон.
Щелкнул кремень – и пещерку озарил мятущийся огонек зажигалки. Гич встал и протянул руку, медленно обводя стены и вглядываясь в них, будто надеялся что-то прочесть. С его волос и одежды ручьями стекала вода. Алиса чихнула.
Кто-то закашлялся.
Мы все вздрогнули, а Гич резко обернулся, так, что мокрые волосы хлестнули его по плечу. Пещерка сужалась вглубь: если у входа взрослый мужчина мог стоять в полный рост, то дальше Гичу пришлось бы согнуться, а потом и вовсе ползти на четвереньках. Но он, конечно, никуда не пополз, а просто достал из своей сумки карманный фонарь. Луч ударил, прошивая темноту. Было тихо, только эхом отражалось наше тяжелое после подъема дыхание.
У дальней стенки сидела старушка и куталась в пыльную ветхую шаль. Она слегка раскачивалась, опустив голову, и было не видно ее лица. Гич приложил палец к губам, чем вовремя одернул открывшую, было, рот Алису. Опять! Эта растяпа нас когда-нибудь погубит.
Старушка немного приподняла голову и забормотала что-то. В луче фонаря блеснули глаза, но разглядеть черты я не могла по-прежнему. Гич очень осторожно опустился на колени и сел напротив, не спуская с нее глаз.
Бормотание усилилось, было различимо что-то вроде «не-привязывай-не-привязывай». Мы замерли, инстинктивно повторяя за старшим, то есть, за Гичем, собственно. А он как раз не двигался.
— А ты не умничай! – вдруг рявкнула старуха, так, что я подпрыгнула. Она прямо посмотрела на меня, лицо у нее оказалось сморщенное и темное, как гнилое яблоко. – Куда полез?! Тебя сюда звали?!
Гич и ухом не повел.
— Смерть тебя ждет, – злобно продолжила старуха, метнув на него косой взгляд. – Ждет! Что молчишь, язык проглотил?!
От ее хриплых воплей должно было подняться эхо – но кроме шума дождя ничего не было слышно. Слова будто вязли в сыром холодном воздухе. Старуха повозилась немного. Затем сказала:
— А скажешь мне словечко – я в долгу не останусь. Я знаю, как тебе смерти избежать.
Гич молчал. Мы тоже.
Тогда старуха заворчала.
— Плохой свет, нехороший свет, неживой свет. Плохой человек, злой человек, сердце у тебя злое. Тебя по-хорошему просят, а тебе все равно.
Ну, это уже было просто-напросто глупо. Даже мы с Алисой знали, что Гич добрый.
— Не видать тебе ни любви, ни счастья! – взвизгнула старуха, ткнув в него костлявым пальцем. – Тридцать лет!!
Вспыхнуло. Татуировка на груди у Гича – большой спокойный волк – вдруг ожила. Зверь дрогнул, потянулся, оскалил зубы, будто его разбудил крик. Руны вокруг него вспыхнули углями, а волк, встряхнувшись, грациозно спрыгнул на камни, увеличившись в размерах. Он оказался крупным, размером с пони. Он встал рядом с Гичем, а тот замер, положив руки на колени. Казалось, он даже перестал дышать.
Волк вздыбил шерсть и глухо зарычал.
И старуха исчезла. Словно растаяла в воздухе, а следом растаял и зверь. Гич ожил и открыл глаза. Я украдкой покосилась на него – татуировка была на месте. Гич протянул руку и поднял с земли, с того места, где сидела старуха, узкую красную ленту. Она свесилась с его пальцев, как яркая ленивая змейка.
— Держи, маинганс, – сказал Гич, протянув мне ленточку. – Тебе пригодится.
— А она… – подала голос Алиса. – Она же тебя прокляла…
— Пыталась. – Гич поднялся. – Идемте дальше.
Я выглянула наружу – и только тут заметила, что дождь кончился.
Дэннер
Едва шагнув за калитку, я чутьем уловил – человеческим ли, волчьим – что опоздал. Запах смерти витал в воздухе, железный запах крови, боли и страха. Откуда же враг пришел?.. А, не все ли равно теперь.
— Что-то случилось, Дэннер? – заботливо спросила Октябрина. – Почему ты остановился?
Ну, что тут скажешь?
— Я просто задумался.
Детская рука погладила меня по волосам. Убери руку. Да убери ты руку, от нее кровью несет!
— Мы не туда пришли?
— Туда. – Я, оглянувшись, шагнул к старой раскидистой яблоне и усадил девчонку на мокрую ветку. – Ты посиди тут немного, а я пойду, разведаю, что там. Ладно?
Большие ореховые глаза изучающе прищурились, глядя на меня.
— Не оставляй меня одну, – попросила Октябрина. – Я не боюсь покойников, если они не ходят. Я боюсь тех. Живых.
У меня пальцы заледенели.
— А… – осторожненько уточнил я, – а ты… В смысле, кого живых?
Девочка поджала босые ножки, зябко приподняв плечи.
— Ну, тех, в масках, – пояснила она. – А покойников я не боюсь. Если ходят только. Если ты думаешь, что я испугаюсь мертвых – ты не бойся. Я не буду плакать и кричать.
Я обреченно уселся на ту же ветку. В голове вихрем кружились мысли, картины, возможные варианты. Пришлось выуживать из этого водоворота наиболее удачные слова и жесты.
— Октябрина…
— Ты можешь звать меня Риной. Октябрина слишком утомительно.
— Хорошо. Рина, – согласился я, – ты помнишь людей в масках?
— Тварей, – исправила девочка, обернувшись. – Тварей в масках.
— Ну, да, тварей… – пробормотал я, глядя на землю и болтая ногами. Разговор становился все более опасным. – В чем-то ты права.
— Я пойду с тобой, – повторила девочка. – Я не буду тебе мешать! Я ведь уже видела, как убили маму с папой. – Тут она порывисто обернулась и ухватила меня за руку. Широко распахнутые глаза блестели. – Пожалуйста, только не оставляй меня одну!
Я никогда не задумывался, как выглядит страх. В книжках часто пишут что-нибудь вроде «в глазах отразился страх», а часто еще в глазах «отражаются» все другие эмоции. И это слишком глупо, чтобы воспринять всерьез, потому что глаза есть глаза, просто орган зрения. И ни состав белка, ни форма зрачка, ни цвет радужки в зависимости от эмоционального состояния не меняются. Ну, если только у Нэйси. У остальных же людей по-другому. Люди выдают эмоции движениями, жестами, аурой, иногда – очень редко – выражением лица. А глаза… глаза могут только расширяться и блестеть от страха. Остро так, холодно блестеть, как осколок стекла.
Девочка глядела на меня неотрывно, и я мог чем угодно поклясться, что в глазах у нее плещется страх.
— Так ты помнишь, – тихо проговорил я. Помолчали. – А почему не сказала?
— Зачем? Ты не спрашивал. – Она вдруг прижалась, уткнувшись мне в плечо, и ухватила рукав гимнастерки, крепко сжимая кулачки. Голос зазвучал слабенько и тонко. – Ты только не умирай, ладно?.. Я не хочу больше, чтобы умирали. Я боюсь одна. Все умерли… а ты – живи. Ладно?
Если бы только я так не устал… я бы, наверное, опять разревелся…
Они все были здесь, все трое. Лидия Люксембург. Настоятель Горислав. И молчаливая пианистка Лаэрри, настоящего имени которой я так и не узнал. Теперь уже никуда не уйдут…
Поддавшись внезапному порыву, я опустился на колени и погладил Лидию по светлым волосам. Знаешь, а ведь ты была права, я тебе врал. Я все-таки любил тебя. И тебя, и Кондора, и сестер – всех.
Я в который раз почувствовал себя очень глупо, прикасаясь к мертвому телу. Зачем я это делаю, зачем разговариваю с трупом – полный идиотизм. Труп есть труп – никчемная совокупность мяса, жил, костей и химических реакций. Безнадежно сломанный механизм, годный только на переплавку. Когда-то жил, работал, представлял ценность, а теперь – сломался. С тем же успехом можно искать конфеты в заведомо пустой коробке.
Сейчас некоторые из вас скажут про «воздаяние почести умершим», правда? Не смешите меня, товарищи. Вся эта «дань уважения» к покойникам – всего-навсего лицемерие, спровоцированное чувством вины – недолюбили, недоглядели, не сказали, не успели. Вот и начинается нелепый фарс с белыми платьями, венками да погребальными кострами. А я вам скажу, что мертвым глубоко наплевать, кто их там уважает, а кто не уважает. Они уже не здесь. Они в тумане. При жизни уважать надо было.
И все же, я никак не мог себя заставить отпустить холодную тонкую руку Лидии. Мне все казалось, что вот, сейчас, скоро, совсем скоро – она вздохнет и посмотрит осмысленно. Несмотря на холод. Несмотря на кровь, залившую маленький диванчик. Несмотря на белую смертную дымку в глазах. Потому что она не умерла, она сейчас очнется.
Каждый раз казалось, черт бы меня побрал.
Октябрина подошла с другой стороны и прижалась ко мне. Она очень старалась не показать страха, а я делал вид, что ничего не замечаю.
Мы все, наверное, до последнего отказываемся верить в смерть. Принять тот факт, что человек уже никогда не вернется, не заговорит с нами. Был друг – осталась мертвая оболочка.
Ладно, хватит ребенка нервировать.
Я поднялся и подхватил девчонку на руки. Одна только мысль, что маленькие босые ножки увязнут в липкой кровавой луже, вызывала отвращение.
— Я сама могу, – нерешительно возразила Октябрина, а я буркнул в ответ в лучших традициях Кондора:
— Я тоже много, чего могу. Сиди, пока таскают.
Малышка притихла, только крутила головой, оглядываясь по сторонам.
— Слушай, – не выдержал я на середине лестницы, сообразив, что такими темпами рискую с нее улететь, – а ты волосы как-нибудь не можешь подобрать? Ничего ж не видно.
Девчонка опять повернулась, закрыв мне обзор каштановой гривой.
— Меня мама причесывала… А ты поставь меня на пол.
— Исключено, – заявил я. – Простудишься. Ладно…
Никогда не умел плести косички, но что поделать, если мое упрямство выходит мне же боком, причем, не тем боком. Я устроился на деревянной ступеньке и принялся постигать азы парикмахерского искусства, что оказалось вовсе даже непросто.
Для начала, мой старенький деревянный гребень категорически отказался привести в порядок буйные девчоночьи кудри, за ночь приключений свалявшиеся в колтуны, как неухоженный лошадиный хвост, и безнадежно увяз в них. Октябрина вертелась и жалобно пищала, волосы, при попытке их расчесать, с готовностью затягивались в узелки, так что я, под конец экзекуции, уже попросту орудовал ножом, срезая самые крепкие узлы. А когда волосы оказались прочесаны и сплетены, наконец, в совершенно ужасную с виду, но зато по-прежнему толстую и тяжелую косу, неизвестно, кто из нас еще готов был громче взвыть – я или жертва моей спонтанной брадобрейской стажировки.
Я привалился к стене, а девочка сердито обернулась – замученная, раскрасневшаяся и зареванная.
— Ты совсем, что ли?! – вопросила она. – У тебя руки, вообще, откуда растут?!
— Прости, – очень смиренно попросил я. – Это явно не моя стихия.
Дите фыркнуло, надулось и утерло слезы рукавом.
— Больше не смей меня причесывать.
— Ладно. – Да упасите меня боги еще раз взяться за этот эпический подвиг!..
— Ты меня чуть не убил!
— А вот это уже слишком! – показательно обиделся я и, на всякий случай, строго прибавил: – Не утрируй.
— Чего?.. – не поняла девочка.
— Не преувеличивай!
Она подумала немного, затем ей, похоже, все-таки стало меня жалко.
— Ну, ладно тебе. – Октябрина, морщась, осторожно потрогала ладошкой свою многострадальную голову. – Нормально получилось… только ты больше не дергай так.
— А ты больше так не путай, – отпарировал я, и не подумав открыть глаза. Как же спать хочется, кто б знал…
— Я не специально… – Девочка, судя по звуку, подвинулась поближе. – Ты устал, да?.. Ну, давай мириться.
— Ага. Помирились.
— Нет!
— Это еще почему? – Я все еще не мог понять, чего от меня ждут. – Мы же договорились, вроде как.
— Уже договорились, но еще не помирились! – Октябрина сморщила курносый нос, явно готовясь зареветь.
— То есть, как? – Я открыл один глаз. Девочка потянула меня за руку.
— Руку давай, говорю.
— Держи, – согласился я и хотел, было, пожать ее ладошку, но Рина вместо всей руки протянула один только палец.
— Давай палец, – велела она. – Да не этот! Мирись-мирись-мирись, и больше не дерись…
Тьфу, ты. Совсем я не умею общаться с детьми.
А вот больше не драться – этого нет, не обещаю. У меня работа такая, драться надо постоянно.
Алиса
На вершине горы кружился снег.
Странно было стоять на самом краю и видеть, как под ногами плывут облака. Дальше дороги не было.
— Ну, вот, мы и пришли, – обернулся Гич. – Пора прощаться.
— Я буду скучать, – вздохнула я. Не потому что Гич был очень похож на Дэннера, а по нему самому. Я успела к нему привязаться.
— Не скучай, найра. Я свой долг выполнил, теперь ваша очередь. Вам некогда будет скучать. Открывай ход, Нэйси.
Он впервые назвал ее по имени, и мы вздрогнули. Все же, было очень грустно с ним расставаться.
— Как? – удивилась Нэйси. – Опять я открывай? Я не умею.
— Сумеешь, – спокойно заверил Гич. – Ты же прошла свою дорогу.
— Она не моя. – Нэйси упрямо тряхнула головой. – Она – наша общая.
Гич усмехнулся.
— Нет, она твоя, маинганс. Это ведь ты вела нас по тропинке. А мы шли за тобой.
Нэйси совсем растерялась, а глаза у нее стали оранжевыми, как у кошки.
— Это ведь ты хочешь спасти своих близких, – пояснил Гич. Все-то у него просто! – Я твоих близких не знаю, Алиса думает только о Дэннере. Причем, даже не о нем, а о своих чувствах к нему. Если бы не твое желание уберечь людей в вашем городе, мы бы еще долго здесь бродили. А ты проложила дорожку.
Что?! Я не думаю о людях в Городе?! Да как он может так говорить!
— Гич, это неправда! – крикнула я. – Ты ошибаешься! Я думаю о них! О Лесли, о Лидии, о Кондоре, я о них думаю!
Гич, прищурившись, как-то странно поглядел на меня.
— Да… – сказал он. – Теперь – думаешь.
— Ну, хватит вам ссориться, – сказала Нэйси. – Алиса, ты успокойся, никто тебя эгоисткой не считает. Гич, говори, давай, как открыть проход.
Гич вместо этого молча указал ей на грудь. Нэйси удивилась, подняла руку, нащупала талисман. Затем стянула его через голову и подумала еще немного.
Гич неожиданно шагнул вперед и принялся разгребать ладонями снег. Получилась небольшая ровная площадка. Мы с Нэйси наблюдали, как он потянул с пояса нож и, сделав надрез на ладони, кровью принялся чертить незнакомые символы. Это была странная и тревожная картина: в белой снежной круговерти человек, стоя на коленях, рисовал кровавый узор, а с длинными черными прядями играл ветер. А когда Гич закончил рисовать – руны и символы вспыхнули огнем, хотя он их и не поджигал.
— Алиса… – тихонько пробормотала Нэйси. – А ведь он явно не тот, кем притворяется.
— Нэйси, – я взяла ее за руку. Почему-то совсем не было холодно, и рука была теплая. – Ты думаешь, что он не человек?
— Я не знаю. – Нэйси тряхнула головой. – Но ведь он нам помогает. Он наш друг. Это главное.
Наверное, подумала я, а Гич, обернувшись, попросил мою бусину. Я вложила ее в протянутую ладонь, и она вдруг засияла ярко-ярко. У меня она так не светилась. А Гич взмахнул рукой – и хлынула вода! Прямо из его ладони. Прозрачные капли смешались со снежинками, и снежинки темнели и таяли, а в следующее мгновение поток с шумом обрушился на рунный узор – и теперь в середине огненного круга блестело синее озерцо. Гич взял нож и резкими движениями начал чертить по снегу вокруг – будто срезал невидимые нитки. И озерцо вдруг поднялось вертикально, похожее на зеркало в огненной раме, в которое легко мог пройти человек.
— А теперь что? – немного дрожащим голосом спросила Нэйси. Гич поглядел на зеркало, из ранки на руке все еще сбегали красные ручейки, по пальцам, по лезвию ножа. Кровь капала с клинка, прожигая черные дырки в белом снегу.
— Теперь?.. Теперь нужен мост.
— А у нас его нет? – испугалась Нэйси. Ей, видимо, не хотелось больше никуда ходить и ничего искать.
— Он есть, у тебя в кармане.
— Вот еще! – фыркнула Нэйси. – В моем кармане только… – чтобы доказать, она вывернула карман, и из него выпала на снег красная атласная ленточка.
— Он и есть, – сказал Гич. Нэйси, не отрывая от него взгляда, присела на корточки и подняла ленту. Затем подошла к зеркалу и опустила ее в синюю воду. Тут же лента расширилась и застыла мостиком, плавно скользнувшим через огненный порог.
— Даже не верится, что все скоро кончится… – пробормотала Нэйси. – Ну, пошли, что ли.
— Счастливого пути, – пожелал Гич.
— Как?! – Нэйси порывисто обернулась. – А ты?!
Гич улыбнулся.
— У меня ведь тоже есть свой дом, маинганс. Я возвращаюсь домой.
— Но твой дом скоро погибнет! – Нэйси даже заплакала – так ей не хотелось оставлять Гича в мире духов. Но он только покачал головой.
— Да, но он все еще – мой дом. Там мое место. Прощай, маинганс.
— Стойте! – крикнула я, вглядываясь в зеркальную гладь. – Посмотрите!
Шагнувшая, было, на красный мост, Нэйси остановилась. Гич подошел поближе.
Как сквозь речную воду, в глубине зеркала проступали смутные образы. Мы увидели знакомый покосившийся забор – вот только теперь половины его не было, а была серая зола, на которой глубоко пропечатались множество следов – люди, твари, и даже будто бы колеса, оставившие две глубокие колеи. И множество собачьих трупов. Чуть поодаль колеса вмазали в золу тварь покрупнее, и всюду стыли кровавые лужи.
— Черта проснулась! – вскрикнула Нэйси. – А это…
В золе тускло поблескивала металлическая заколка с камешками.
— Это Аретейни! – Нэйси вцепилась в собственный ремень. – Ее заколка! Что с ними?!
— А Дэннер? – Я протиснулась вперед. И немедленно картинка сменилась: я увидела его. Узнала гостиную Лаэрри, и маленький диванчик, на котором лежала Лидия. Мертвая. Рядом с Дэннером стояла незнакомая девочка, грязная и босая.
— Ой, Лидия!.. – Нэйси захрипела и зажала рот ладонями. – Твари – в доме?!
— Это не твари, ее застрелили… – Мне сделалось плохо.
— И еще изнасиловали, – тихонько ввернул Гич. – И поиздевались перед смертью. Это люди.
— Не может быть! – рассердилась я. – Люди так не поступают!
Рука Гича опустилась мне на плечо. Второй рукой он обнял дрожащую Нэйси.
— Ты еще не знаешь, как поступают люди, найра.
— А где Аретейни?! – всхлипнула Нэйси. – Где моя сестра?..
Вначале мы увидели Лесли и Обреза. И то, как их поглотил белый огонь. Потом – Дэннера, он держал на руках мертвое тело. У Аретейни были широко распахнутые, абсолютно белые глаза, серо-синее лицо и прямые седые волосы. Я почувствовала, что задыхаюсь от слез.
— Почему, Гич?! – заорала Нэйси, разворачиваясь. – Почему мы опоздали?! Они все в тумане, все!!
— Нэйси, не все… – выдавила я. – Дэннер еще живой…
— Да ему недолго осталось! – Нэйси рыдала, и даже не пыталась вытирать слезы. – Ты посмотри на него! Нам некого больше спасать!!..
— Это не так… – начал Гич.
— А ты посмотри!
— Послушай меня, маинганс. – Гич не повысил голос, но его тон вдруг заставил нас заткнуться. – Портал показывает один из вариантов. Не факт, что так и будет.
— А можно все исправить?.. – тихонько проговорила Нэйси, распахнув почерневшие от горя глаза. – Можно?
Гич осекся и замолчал.
— Говори, – строго потребовала Нэйси. – Ты знаешь.
— Не все, – помолчав немного, нехотя отозвался Гич. – Но кое-что можно.
Нэйси подошла к нему совсем близко, глядя прямо в глаза.
— И что для этого нужно?