Вечные сумерки

Даниил Всеволодский
Я родился в этом мире среди себе подобных – людей, хотя никто не спросил меня, хочу ли я быть тем, кто я есть. Быть может, я хотел бы родиться птицей, свободным, гордым соколом, и парить над чужими судьбами? Или же я хотел стать ярким пятном – бабочкой, перелетать с цветка на цветок, наслаждаться одному мне принадлежащей красотой созерцания и возможности прикоснуться к величию природы? Пускай, жизнь моя была бы коротка, но лучше живопись мгновения, чем вечность темноты. Возможно, я хотел бы стать морской волной и яростно бросать волны на унылый каменный берег. День за днем, год за годом, я разрушал бы то, что было создано задолго до меня, я нагонял бы ужас на лишенных страха мореходов, крошил в щепки корабли, бесконечной лавиной накрывал утлые лодочки… У меня была бы вечная спутница – морская пена… Но я родился человеком.

Я вырос рабом чужого сознания, стал результатом веками отточенных предрассудков и обычаев. Но я не первый, я и не последний. Нас сотни, тысячи, миллионы. Миллионы лишенных мысли и чувства, лишенных права и желания. Из нас делали сторожевых собак. Мы, как бурлаки, тянули лямку смирения десятки, сотни лет, не зная ответов на вопросы: «зачем?», «почему?», потому что нас не спрашивали, хотим мы или нет. Так было веками. Я не знаю, кто первым придумал этот мир, как он сделал его таким, какой он есть… А может быть, мир тоже был лишен выбора, каким ему стать?

В этой пустыне нет рамок, нельзя сказать, где она берет начало, а где заканчивается. Потому что пустыня – это не песчаные барханы, пустыня – это часть нашего сознания. Если в настоящей пустыне можно наблюдать хоть какое-то изменение рельефа, ландшафта, то в пустыне сознания – нет. Она однообразна, уныла, бессмысленна, бесформенна и совершенно пуста, в ней нет ничего, даже песка. Главное – не пытаться ничего изменить, потому что так было, и так должно быть. Всегда.

Всегда будут отчаливать от берега грязные баржи наших выжженных душ; всегда будут тянуть их на стальных канатах тела-бурлаки. Из века в век. От сумерек к сумеркам.

Поэма о Великой Инквизиции Мыслей.

Порой мне кажется, будто я иду по темному тоннелю, нащупывая путь руками. Я касаюсь пальцами осклизлых стен, ступаю по шаткой почве, падаю, поднимаюсь и уже не могу сказать наверняка, где пол, а где потолок. Я заблудился в лесу мира, пытаясь найти истинный путь, которого, может быть, не существует. Мне кажется, будто я стою в центре, в мертвой точке, но, делая шаг, я снова оказываюсь на том же месте, на той же мертвой точке, потому что никто не встретит меня, не протянет мне руку и не укажет направления.

Так было веками, но так было не всегда. Мне кажется, когда-то был другой мир. Мир, в котором все было ясно, в котором не надо было бояться каждый день, бояться стать инакомыслящим, другим.

Нас учили жить правильно, нам объяснили, что нет морали и Бога, что высшая свобода – отказаться от своей воли. И мы верили. Мы верили, что, подчинившись, мы станем счастливыми; верили, что о нас заботятся. Нас научили тому, что все мы – часть одного большого целого, что, только собравшись вместе, объединившись мы сможем ощутить себя небольшим фрагментом в мозаике Высшей Цели. Но прежде, чем объединиться, нам надо было искоренить все чуждое, инородное, все отличающееся. Мы назвали это обществом, общественным мнением и отклоняющимся поведением. Отныне общество стало изобретать законы и подчиняться им, вернее, законы придумывали властвующие, мы лишь соблюдали их. Жизнь упрощалась с каждым годом: мы отказались от сложного языка, заменив его обрывками фраз, мерцающими строками рекламы, куцыми объявлениями в газетах. Мы решили отказаться от мелких деталей, отсеивая то, что было действительно нужно, ради того, что было интересно. Мы затерли до блеска чувства, сначала высмеивая, потом преследуя и, в конце концов, уничтожая сентиментальность, привязанность, дружбу, любовь, не имеющую ничего с животным желанием. Мы думали, что способность разрушать, оказавшаяся в наших руках – сила, но на самом деле это была слабость.

Так или иначе, мы формировали взгляд. Или же наоборот, взгляд формировал нас. Поэтому никому не приходило в голову задуматься, что суммарная ценность целого зависит не только от количества единиц, но и от ценности каждой из них.

Так было создано послушное, пластичное, как сырая глина, стадо. В сознании каждого воздвигли прочные, необозримо высокие стены. Были обозначены буйки, заплывать за которые не позволялось, а нарушившие это требование, и пошедшие против, подлежали немедленному уничтожению, сначала моральному - точнее сознательному, потому что мораль перестала существовать, точно так же, как добро и зло – ведь мы сами стерли все различия, затушевали границы, - а потом и физическому.

Здесь каждый был отмечен своим ярлыком. Каждый человек получил свою роль, был помечен ярлыком. Старик, ребенок, мужчина, женщина – каждый получил свое клеймо, которым был доволен. Ведь они думали, что сделавшись рабами, обрели Смысл и Цель. Эта система была идеальна, потому что в ней не было противоречий, она позволила перестать думать и начать слепо подчиняться, ощущая себя счастливым вполне, ведь была цель, был смысл, было единство.

Каждый человек ограничился крохотным миром, в котором не существовало даже собственного Я, куда проникли щупальца общего мнения, общего разума. Но ни один человек не подозревал, насколько мал его собственный мир, ведь не с чем было сравнивать: кругом все были такими же. Апатия. Потерять интерес к жизни, стать винтиком в общем механизме – такова была цель.

Сострадание и сопереживание действительно не были нужны нам – это идеология слабых. Униженный всегда требует равных прав, а нас учили, что мы – единственная сила, что прогресс – то к чему мы стремимся, что власть сосредоточена в каждом из нас.

Любой крик, любое слово против захлестывало кричащего кровавой волной, ибо за буйками море имело не соленый, а кисло-металлический привкус.

Если кто-то понимал, что ты не такой, как все, на тебя спускали собак. Родной брат стремился выдрать тебя с корнем, как сорняк; тебя удаляли, как плевел; ты переставал существовать. Сознание каждого шлифовали наждачной бумагой идеологии, создавая иллюзию выбора, ненавязчиво подсказывая верное решение.

Я всегда хотел вырваться, потому что знал: так не должно быть.

Ночью, когда все становится серым, можно было улизнуть из тисков вечного надзора. Но куда бежать, если вся жизнь стала одной нескончаемой серой ночью? Куда бежать, если таков весь мир?

Нас систематизировали, обрабатывали, анализировали и коллекционировали, в соответствии с верой, цветом кожи и объемом мозга, нас делали похожими на отцов и матерей. Выводили идеально-приспособленных гибридов глупости и самодовольства.

Жизнь за колючей проволокой. Бытие с иллюзией цели. Нам не говорили, что будет дальше, после смерти. Впрочем, никому это было неинтересно, ведь все были счастливы, имея Высшие Ценности.

Наверное, я хотел бы не рождаться вовсе. Наверное, я хотел однажды увидеть свет, потому что…

На мир опустились вечные сумерки.