«…В нас пропал дух авантюризма…
Мы перестали лазить в окна к любимым женщинам…»
(Из к/ф «Ирония судьбы»)
* * *
Быть свиньёй в калашном ряде — нам любимая мозоль:
Гречкосей,
В чужом отряде,
Съел казацкую хлеб-соль
* * *
— Палыч, здорово! А я, вот, по ягоды!
— А я, вот… На расстрел.
— Да-а?! Ну, удачи тебе!
(Из к/ф «Я остаюсь»)
* * *
Осознание того, что девки это почти не люди, а прямо какие-то глобальные явления природы, ко мне в полной мере ещё даже не пришло.
Процесс окучивания девок с годами проще не стал. Более того, в какой-то момент я начал догадываться, что и не станет. И к необходимости научиться притворяться огурцом, вместо того, чтобы притворяться огородником, решил отнестись с пониманием.
— Да, Лёша, была бы я на двадцать пять лет моложе… Хе-хе-хе! — прозрачно намекнула на разницу в возрасте Авенировна. А я прямо сразу чего-то вдруг застеснялся, — так до сих пор жалею! Ну, подумаешь, шестьдесят лет ей, — не восемьдесят же… Жалею, честное слово.
Катя — стройная, красивая, очень Самостоятельная девушка, лет тридцати пяти, дочка моей Авенировны. Пока все нормальные почти люди умудряются готовить Салаты даже из Кактусов с Одуванчиками, Самостоятельная Катя всё сидит в Своей Англии. Прямо не Катя, а сидячее явление природы какое-то.
Да.
— Ох… Вот это Катя моя, сидит там, в Своей Англии… Я вообще не понимаю, — ну чего там сидеть?!
Кто ж это знает, чего она там сидит. Я до сих пор даже не знаю, кем эта Самостоятельная Катя работает, но есть подозрение, что удобрением грунта и сбором Огурцов в Своих Английских теплицах она точно не занимается.
— Катя моя — недовольна тем, как я её воспитала. — посетовала Авенировна.
Я, если честно, Катиным воспитанием теперь тоже не очень доволен. В этом смысле у нас с Катей мнения частично совпали.
В общем, долго ли, коротко ли, а случился однажды в нашей жизни приезд Самостоятельной Кати, из той самой Своей Англии. И были мы в те зимние дни званы на ужин к Авенировне, и сажены за стол вместе с другими гостями, коих было общим числом девять; из них четыре дамы: дочка Авенировны — Катя, мама Авенировны — Катина бабушка, ученица Авенировны (нелестный отзыв о которой мы не преминем вставить в наше повествование чуть далее по тексту), и спутница одного из гостей (очень даже приятная особа).
Пользуясь особым душевным расположением хозяйки дома, ваш покорный слуга имел своим счастьем сиживать на почётном месте рядом с Авенировной, и во всякий раз бывал окружён её личным вниманием и заботой, о чём сейчас вспоминает с грустью и благодарностью.
Мужчин же на кухне поместилось пять: сын Авенировны — Авенирович, Папа Авенировича, два ученика Авенировны (один из которых я), и муж Ядовитой Девки.
В той компании, среди разных людей, сидела одна Ядовитая Девка. Ну не было у неё другого любимого занятия, кроме как опрыскивать своим ядовитым словесным поносом непаханный пространственно-временной континиум. Авенировна ей просто крупную сумму денег умудрилась занять для какого-то важного дела; без благодарности такое никогда не остаётся. А ещё у Ядовитой Девки муж оказался моим ровесником, тёзкой, да к тому же и родом из того самого города, что и я. Видимо, посмотрев на нас с ним, сидящих за одним столом, она внезапно поняла, что вся жизнь пошла наперекосяк, и ничего уже не исправишь; оттого-то её и проносило, без конца-краю.
Катина бабушка, мама Авенировны, много лет работала главным технологом на известном заводе шампанских вин. Возраст у бабушки почтенный, лет около девяноста; при том, ум у неё совершенно ясный, черты лица красивые, а манера вести себя — по аристократически сдержанная, и в то же время простая и приветливая, выдает сильный характер. Порода.
То есть, когда пришло время открыть шампанское, делать это начала конечно Самостоятельная Катя. В присутствии пятерых мужиков и одного знатного винодела, мысль о том, что может быть как-то иначе, у Кати даже не возникла.
То ли шампанское в Своей Англии закупоривают по-другому, то ли звёзды так сошлись, но после подозрительных Катиных манипуляций, большая красивая бутылка стала выглядеть чуть замученной, и не более того.
— Авенирович, ну что ты смотришь?! Как сестра бутылку открывает?! — прикрикнул Папа Авенировича, — Дожился уже, здоровый лоб, девушка открывает шампанское, а он сидит, смотрит!
Авенирович пожал широкими плечами, дескать, поймёшь тут вас, отобрал у сестры бутылку и начал мучить её сам.
— Дай сюда! Тоже мне, открыватель вырос! — у Папы Авенировича сдали нервы, и, отняв у сына успевший стать столь символическим сосуд, он в конце-концов, с горем пополам, содрал с него проволочную обвязку.
Затем, решительно подёргав за пробку, Папа Авенировича сподобился высокого мастерства и отломил её:
— Штопор есть?
Авенировна выдала солидный металлический штопор с двумя подвижными рычагами, неосторожно забыв, какими сильными бывают древние инстинкты, пробуждаемые в настоящих мужчинах попавшим им в руки оружием. В Папе взыграло ретивое: грозно потрясая бутылкой с закрученным в огрызок пробки штопором, он целился то туда, то сюда, словно в поисках врагов, затем, недобро посмеиваясь, совсем ненарочно направил бутылку в меня, куда-то между глаз. Я подумал, сейчас убьют.
Не убили, Господь управил. Тренированным усилием воли, Папа Авенировича унял собственное буйство, вернул бутылку на стол, крепкими мужскими руками надавил на рукоятки штопора, с эффектным хлопком благополучно открыл бутылку, тут же уронил её на пол и разлил половину. Остатки спасли, разлили по фужерам, выпили и вздохнули, с пониманием.
Ядовитая Девка с пониманием опять чем-то брызнула, наивно полагая, будто наш народ развращён уже до такой степени, что в приподнято-праздничной суете любые брызги будет принимать за шампанское.
Попозже гости постепенно разошлись, а я ещё немного задержался с Катей и Авенировной. Ну надо же было нам душевно посплетничать втроём, тем более, что коньяк весь вечер пил только я один. А потом водку.
Интрига же, понятное дело.
Мы посплетничали, потом долго попровожали меня в прихожей, потом долго попровожали меня в коридоре, потом я всех пообнимал-поцеловал и, исполнившись пьяной бодрости, зашагал по ночным улицам, гусар-гусаром.
Наутро гусар во мне протрезвел, подвигал усами и почувствовал себя неуютно.
Когда в мою жизнь приходят две подружки, то с их помощью мне обычно вполне успешно удаётся сочинить позор на свою голову. Я смутно себе представлял, — что может предложить не особо удачливый представитель творческой профессии девушке из другой галактики, кроме скелетов, накопленных в собственном шкафу. Доверительными дружескими отношениями с Авенировной я очень дорожил, и зачем в них появилась Катя, было непонятно. То есть, понятно, чтобы помочь нам всё испортить, сами мы никак не справлялись.
Прошёл месяц, может два. Катя уехала в Свою Англию. Почти ничего не изменилось, но отношения с Авенировной становились другими. Всё меньше было шуток, всё больше раздражённых взглядов и сердитых замечаний. Постепенно эти занятия у меня совсем заменились шумными посиделками в кафе; с приятелями, коньяком, танцами и ночными продолжениями банкетов на лавочках возле подъездов.
Но, к всеобщему счастью, в наше романтическое время жизнь подбрасывает нам столько поводов посмеяться, что поневоле приходится искать в этом деле партнёра. А поскольку юмор — дело серьёзное, то и человек тут требуется ответственный, с пониманием. Не нашлось тогда неодолимой силы, способной надолго расстроить наш творческий с Авенировной союз; потому как плакать-то по отдельности ещё как-то можно, а вот для трудного, добросовестного смеха, — не того, скользкого и сопливого, а всамделишнего, впритирочку, — нужного человека днём с огнём не найдёшь, особенно когда припрёт.
И, как сам я, к тому примирению был очень расположен, так и Авенировна на меня долго не куксилась. И писульки свои корявые я ей опять приносил, и в гостях временами появлялся, и на том же почётном месте, рядом с нею, честь имел сиживать.
Так уж всё устроено в этом мире, что красивых девок кому-то надо показать, а кому-то и посмотреть. Старинный Авенировны самовар, серо-зелёный и шершавый, поживя в моём доме три года, заблестел в один прекрасный день золотыми своими боками, перестал хромать на гнутую, отломанную, а затем приваренную и отполированную ногу, дождался масленицы и буквально за руку приволок меня на квартиру к Авенировне, где на уютной кухне в рядок сидели две юных прелестных девицы и один молодой и широкоплечий Авенирович.
Ядовитых Девок за столом не наблюдалось, напротив, девки были просто золотые. Настоящие тебе тургеневские девушки, красивые, воспитанные, музыкальные, прямо звон по комнате от них шёл. Если бы не их мама, очень даже интересно было бы с ними пообщаться.
Авенировна запустила рекламу меня, и девичья мама явно оценила во мне что-то. Подняла за меня тост. Отметила, что при моём возрасте за тридцать, парень я очень интересный, а главное молодой, и даже очень молодой, а уж как мне это понимать — я мол сам должен догадаться! Затем тургеневская мама раскрыла говорильную чакру, и оттуда понеслось.
О несчастных случаях, болезнях, проблемах, неудачах. И прочих интереснейших явлениях жизни, но всё в том же, весьма относительно позитивном ключе. Мама была всеобъемлющей, и ипостась Ядовитой Девки она в себя также включала. Задора и огня у мамы хватило до конца праздника. Ни девкам, ни кому другому — рта раскрыть не давала. Тон мероприятию был задан настолько верно, что даже и в её отсутствие разговор потом вряд ли сложился бы. В общем, догадался я, как это понимать. Не доверяю я таким мамам. Смотрю, слушаю — и не доверяю.
Сватала-сватала меня Авенировна, а я всё как-то так.
Вскоре пришла гражданская война, потом одна невесёлая зима, а за ней один очень печальный День смеха, когда все мы с Авенировной расстались.
За некоторое время перед тем днём, я приходил к ним, там были и Катя, и Папа Авенировича. Собственно, это была квартира Папы Авенировича, где они проживали с дедушкой их, Авенировича. И уже точно было известно, что Авенировна там теперь ненадолго. Все были очень сильно расстроены; я же — стал сам себе не хозяин. Одна часть моего сердца просилась в открытый космос, отказываясь принимать неизбежную разлуку с дорогим другом, а другую тем временем заполнил чей-то безумно нежный образ, очень похожий на Катин.
В тот момент я впал в ступор и говорил мало.
Посидели на кухне, попили чаю.
— Ты не молчи, говори что-нибудь, — сказала Катя, тишина, мол, не радует.
И я что-то говорил. И даже напомнил им тот смешной случай с шампанским.
Они вначале сделали вид, что не помнят, потом сделали вид, что вспомнили… И даже, что посмеялись. К¬¬атя ушла к себе в комнату, а я остался с Папой Авенировича один на один. Разные темы обсуждены были ранее, тут-то и оседлал Папа Авенировича своего любимого политического коня.
— Папа Авенировича, вы знаете, я политикой раньше совсем не интересовался, я бы не интересовался ею и дальше, но, к сожалению, пришлось, благодаря всем этим событиям, происходящим в нашей демократической стране. И сейчас я от неё уже так устал, что с радостью готов на любую другую тему поговорить, лишь бы только не о политике.
— Хорошо, — сказал Папа Авенировича и выдал подробную раскладку политической борьбы в стране за последние пару лет.
Хорошо ведь.
В следующий раз мы встретились через несколько дней, уже на похоронах.
* * *
В светлом, просторном и уютном зале одного из городских кафе проходил поминальный обед. Во главе стола сидела мама Авенировны, рядом с ней родственники; за ними, в средней части, сели консерваторские дамы. На дальнем краю были люди друг другу незнакомые; среди них я и занял место, избегая мозолить глаза родственникам и остерегаясь быть втянутым в какую-нибудь содержательную беседу с дамами высшего творческого образования. Родственники горевали по-семейному, дамы вкушали и беседовали, люди друг другу незнакомые больше молчали, тёрли глаза и запивали тёртое водкой.
Дамы поднимались, говорили хорошие слова и делились воспоминаниями. Я же, спрятавшись за дамами, надеялся что про меня забудут и вслух говорить ничего не придётся. Я и по радостному-то поводу публичные речи за столами произносить небольшой охотник, а тут уж и вовсе. Но подошёл Папа Авенировича, негромко попросил сказать какие-нибудь слова об Авенировне.
И, встав с налитой рюмкой, сказал я какие-то слова. Получилось всё с соплями, дрожащим голосом и где-то очень лично. В общем, сказал от сердца, не подумав об этикете, обстоятельствах, и всех тех, кто там был за столом.
А там вам не эти. Там вам те.
Расходиться потихоньку начали с дальнего края, где люди незнакомые. Не желая никому надоедать, привстал и я, направился за курткой. Но тут подошла Катя и взяла меня за локоток:
— Лёша, никто не расходится. Потом ещё поедем к нам домой.
Подошёл и Папа Авенировича, — взял со стола две неначатых бутылки вина и дал их мне, чтобы было мне дома чем помянуть.
Тогда уже поговорил я и с бабушкой Катиной, и пообнимались мы с ней, и погоревали как оно положено, по-людски.
Меж тем, за столом остались только родственники и друзья семьи. Пошли разговоры о политике. Подвыпивший друг семьи, Антилопин, выражавший Кате свои соболезнования, по мере подвыпитости начал свои соболезнования не только выражать, но и доказывать. А подвыпив окончательно и исчерпав все доводы и аргументы, Антилопин уже ничего не выражал и не доказывал, а просто называл Катю ссыкухой.
Подошло время, все засобирались ехать на квартиру к Папе Авенировича, чтобы продолжить скорбную трапезу в тесном кругу. Мылился туда и могучий Антилопин, — отходил в сторонку с Папой Авенировича и о чем-то с ним по-заговорщицки шушукался, весь в предвкушениях и недовкусиях.
Но тут к нему подошла жена, взяла за руку:
— Дорогой, ты — идёшь домой, — и Антилопин мгновенно преобразился в человека.
Мне вручили большую сумку с продуктами и напитками, и вместе с бабушкой и Катей мы поехали на такси. Остальные решили пройтись пешком.
Дома уже поджидал дедушка их, Авенировича, — моей Авенировны бывший свёкр. Усевшись в кресле, дедушка гостеприимно увлекал свежих гостей интересной беседой:
— Я тут недавно книгу одну читал… Называется «Сила Земли»… Ох, и интере-есная книга! О-очень интересная книга! Там та-ак хорошо они написа-али про всё, — читаешь — и всё понятно!
Вдоволь навысказывавшись по поводу книги, их дедушка начинал разворачивать другую тематику:
— Эти евреи, они везде протаскивают своих! Это така-ая на-ация, вез-де они своих протаскивают! Вот был у нас в службе начальник, и сказало ему руководство собрать бригаду для одного важного дела, — так что он сделал?! Пошёл и набрал всех евреев! Одних евреев набрал! Така-ая стра-анная на-ация, эти евреи, я не перестаю им удивляться!
Окончив с этими евреями, дедушка их, Авенировича, по новой переходил к интересной книге своей, а после книги опять начинал за этих евреев.
Когда дедушка раз в десятый повторил мне про очень интересную книгу «Сила Земли» и про этих евреев, я уже очень хорошо себе уяснил, что любимая казачья песня называется «Евреи — это Сила Земли»
— Мне кажется, что различные черты и свойства, как положительные, так и отрицательные, являются общечеловеческими, и носителями их могут оказаться представители абсолютно любой национальности. Всё это есть у всех. Поэтому я не люблю на этом зацикливаться и приписывать той или иной нации какую бы то ни было исключительность.
Бабушка еле заметно улыбнулась мне и покивала головой:
— Это правильно.
А совершенно неуставший от удивления дедушка — снова подивился этим евреям, которые везде протаскивают своих!
И тогда я рассказал им историю про сестру своего приятеля, Академика.
Сестра Академика во время учёбы в ещё советской школе отвечала на вопрос «Дети, какие названия стран вы знаете?» Все дети, как дети, Франция, Америка, Турция. Во Франции французы, в Америке американцы, в Турции турки…
Академичья сестра сказала «Евреия». А что же это за страна такая? Почему — Евреия? — спросил учитель. А та говорит: Евреия, потому что там евреи живут. Страна такая, Евреия, евреи в ней живут, разве не понятно?
Ну, чтобы они знали уже.
Мнение нашей Авенировны в вопросе о евреях нам было неоднократно доподлинно известно.
— Вот скажите… а я — еврей?
Авенировна посерьёзнела, окинула меня оценивающим взором с ног до головы:
— Нет. Вы — не еврей!
— Просто у меня бабушка по маминой линии по отчеству Абрамовна, так я думал, мало ли что, может где-то и есть чуть-чуть!
Авенировна посмотрела внимательнее:
— Нет, вы не похожи на еврея. Знаете, как их можно отличить? По рукам! У них ручки пухлые, а пальцы толстые и короткие, как сосиски! И мягкие, прямо рыхлые, как сардельки! И ногти на руках маленькие! И они все неталантливые, бездарные!
— Да как же так, — все?!
— Да! Бездарные!
Я осмотрел пальцы, сначала свои, потом Авенировны. Тонкие, интеллигентские пальцы у обоих. То есть мы с ней — это не они. Не те, которые. Не сосиски.
Родственники и близкие собрались в квартире, я подождал пока все рассядутся, чтобы сесть на свободное место. Будто нарочно, меня усадили на место рядом с бабушкой, во главе стола.
Говорят, внуки хорошо сходятся характерами с бабушками и дедушками, то есть не с родителями, а через поколение — «Старый, как малый». По-моему, это не Катя у Авенировны должна была родиться, а наоборот.
Катя предложила повспоминать разные истории о маме.
— Пусть Лёша расскажет, у него истории смешные.
Я предложил историю про самовар и начал рассказывать.
После моих первых фраз, разговор за столом начал потихоньку бурлить, я замолчал.
— Ну-ну, мы слушаем! — сказала Катя.
Пересев к ней поближе, на диван, я продолжил. Небольшая пауза в застольной беседе снова динамично сменилась привычной перепалкой.
— Да ты рассказывай, не обращай внимания! — Катина поддержка меня уже слабо вдохновляла на развёрнутое повествование. И я снова совершил преступление:
— Я не могу перекрикивать, — мне воспитание не позволяет.
Против чилаэчества преступление совершил.
Собравшиеся вспоминали Авенировну; много говорили о людях, много хорошего говорили о хороших людях, много очень хорошего говорили об очень хороших людях; упоминали также и о челяди.
Достали фотоальбомы. Впервые увидев на этих снимках Авенировну в молодости, я понял, какой должна быть девушка моей мечты.
Катина бабушка в основном молчала, редко что-то говорила сама, а когда отвечала кому-либо, то её исчерпывающий ответ умещался в двух словах. И эти простые тихие слова казались лежащими на нерушимых сваях, вбитых в землю на километры вглубь. Для очень подробного ответа, бабушке было достаточно трёх слов. Коль скоро у собравшихся иссяк грохочущий поток мыслей, народ дружно полез с пустыми черпаками в бабушкин кладезь знаний.
В копилке жизненной мудрости главного технолога можно найти ответы на массу интересных вопросов.
Например, в какой момент следует перевернуть бутылку пробкой вниз, как вручную переместить осадок к пробке, как специальная машина удаляет из перевёрнутой бутылки временную пластмассовую пробку вместе с осадком и вставляет пробку натуральную. И выливается ли при этом содержимое бутылки или нет?! И если нет — то как такое возможно; а если да — то сколько?! И чем потом добавлять?!
И даже, что означают таинственные магические слова «ремюаж» и «дегоржаж».
И на многие другие вопросы.
А вопросы у людей были. Если до этого бабушке хватало двух слов, чтобы ответить, то теперь первое же бабушкино слово спускало с цепи целую лавину правильных мнений, абсолютно разных и друг другу противоречащих.
Этот преинтереснейший способ общения позволил бабушке выглядеть второстепенным технологом в кругу главных, — тех, которые и технологий-то никаких в жизни не нюхали. Как же сложно бывает ответить людям, когда действительно знаешь правильные ответы на те вопросы, которые они тебе задают!
Забросали мудрые люди бабушкин кладезь, своими гремящими черпаками.
Вот, вы, например, никогда не задумывались — кого нельзя перекричать? Я думал, и понял: того, кто ничего не говорит. Если вы хотите во что бы то ни стало перекричать молчащего, вам придётся задавать ему вопросы.
Невысокий плотный мужик, с зычным голосом и гладкой лысиной, напористым ревизорским тоном всё требовал и требовал с бабушки объяснений, непрерывно выигрывая это массовое состязание по перекрикиванию уставшей мамы моей Авенировны:
— Значит, так! Первый вопрос!… Второй вопрос!… Третий… — и, бесцеремонно выложив локти на стол, загибал свои короткие, толстые пальцы.
Нам так редко выпадает возможность спросить с главного технолога оптом, за всё-превсё. А ведь это именно то, что в жизни обязательно надо успеть.
В середине вечера Катя распустила волосы, — одна из женщин вспомнила, как она ходила раньше, и Катя ей показала, что ничего не изменилось. Показала ей, а увидел я.
Рассматривая фотографии, я сидел на диване возле Кати и одной незнакомой мне театральной дамы; когда же за столом наливали рюмки, меня звали, и я присаживался возле бабушки. В самый разгар семейного чемпионата по перекрикиванию я тихонько высказал бабушке свою мысль:
— Я понял, почему дегустаторов и ремюажеров много, а главный технолог — один… Потому, что если главных технологов разведётся много — дела не будет…
Захотелось простой воды, я вышел на кухню, встретил Папу Авенировича и перебросившись с ним парой коротких фраз неожиданно спросил:
— Папа Авенировича, а можно на ты?!
Папа Авенировича вначале сделал вид что не понял, о чём я, потом сделал вид что понял.
Непостижимым, не поддающимся никакой логике образом, я всё глубже и глубже погружался в пучину своих злодеяний.
Перед разъездом по домам, Катя сняла верхнюю часть своего костюма, и элегантное чёрное платье на ней открыло плечи и руки. Ниже платья, меня сильно волновали Катины коленки, целый вечер старался на них не смотреть, хотя очень хотелось.
Прощаясь, мы пообнимались с бабушкой; поуспокаивал её простыми душевными словами. И тут же, прямо перед собой увидел Катю — распущенные волосы, оголённые плечи, широко раскрытые глаза:
— Лёша! — и тоже, обниматься.
Взяв себя в руки, высказал Кате всё, теми же словами, что и бабушке.
Прошёл поближе к двери, а Катя уже и там. Не знал, что с ней там можно было сделать, потому пообнимались ещё. Сказал всё примерно тоже самое, что и перед этим, но обниматься понравилось, надо было ещё что-то говорить. Ничего лучше, чем посочувствовать и попросить прощения, придумать не смог.
Просто один какой-то дурень написал в дурацкой своей статье, что лучше выразить сочувствие, пускай даже и неуклюже, чем вообще никак не поддержать. Уклюже-то я не умею. А другие грамотеи и вовсе понасочиняли всякой ерунды, типа: «Если женщина неправа — извинись перед ней!» Хоть права, хоть не права, а ты извинись, и всё тут. Женщина ж.
Сочувствием своим я её и раньше успел достать, а вот с извинениями похоже совсем перестарался. Как только я начал извиняться перед Катей, она на меня так глянула, что сомнения мои развеялись окончательно — теперь точно простит. Как только найдёт, за что, так сразу и простит.
На улице пообнимал Папу Авенировича. Сказал ему то же, что и Кате, хотя обниматься с Катей понравилось больше. Мы же с ним теперь на «ты», то есть, обнимались практически на равных.
К утру действие водочной анестезии ослабло. Сходил в свою церковь, отпел службу в хоре, заказал два сорокауста, один об упокоении, второй о здравии. Беда навалилась прямо со всех сторон. Мою детскую любовь, Танюху, привезли из-за линии фронта в областную больницу, — после того, как районные светила медицины, из-за неправильно поставленного диагноза, долечили её воспаление лёгких до жутких осложнений. Сорокаусты заказывал в разных свечных лавках, свечки поставил в разные подсвечники. Ну, чтобы оно как-то отдельно.
Чтобы там ничего не перепутали.
Проведывать Таню в больнице в моём разбитом состоянии было нельзя. Три дня поминал Авенировну вином со скорбного стола, пел грустные песни под гитару сам себе. Пришло понимание, что значили её слова о певце, которому нужно две жизни — одна чтобы учиться, вторая чтобы петь. Первая жизнь у меня была с Авенировной, вторая началась теперь, без неё.
Позвонил друг юности, Кулебан, в миру — Вовка. Кулебан напомнил, что к Танюхе надо уже срочно зайти. Детство и юность мои, часто проходили в бабушкином селе, откуда родом и Танюха. По имени там называли только тех, к кому совсем уж ничего не лепилось, у всех самоуважаемых парней имелись прозвища. Моим главным другом и пилотом старого тяжёлого «Урала» без коляски был высокий и длиннорукий Павлик-Паша-Пша-Лапша. Даже по сельским меркам, его «Урал» считался аппаратом легендарным, он всегда ездил без коляски, света и тормозов. Торможение производилось включением пониженных передач, а свет попросту не производился.
Мотоциклы были очень нужны и очень важны, а для некоторых целей просто незаменимы. А именно, для таких мероприятий, как катание девок, поездки в соседние сёла на дискотеки и катание девок из соседних сёл, ночные выезды на природу, ну и собственно, для самого катания, которое в чистом виде, без мотоцикла, очень трудно себе представить.
Выезд на природу обычно выглядел примерно так: кучка мотоциклов на берегу большого пруда, постеленные на траву покрывала, на них бутылки с самогоном, разная еда, взятая из дому, парни, девки, гитара… И я с ней, с гитарой. Могли происходить ночные купания голышом.
Однажды, пока я играл на гитаре, каким-то чудом случилось прекрасное совпадение — все парни разобрали всех девок обниматься и целоваться, некоторых даже повели куда-то в сторонку, а одна, красивая, осталась сидеть на покрывале рядом со мной. Прекрасность совпадения усугублялась тем, что я был достаточно пьян, чтобы не бояться начать её целовать, а она при этом была не против.
Вот если бы то состояние можно было как-то зафиксировать! Когда есть красивая девка, ты хочешь целоваться, при этом не боишься, а она — не против! Но с фиксацией состояния были большие проблемы. При следующей встрече, я понял — не зафиксировалось.
А в ту ночь даже мне посчастливилось и пообниматься, и поцеловаться с той красивой девкой, которую я до этого не знал. Что именно посчастливилось Павлику — неизвестно, поскольку он с прихваченной девкой отходил куда-то в сторонку, туда, где им, людям, обычно счастливилось что-то другое.+
Через какое-то время люди начали возвращаться из своих сторонок, и все стали расходиться-разъезжаться. Павлик завёл свой грозный «челленджер», я запрыгнул сзади, и мы покатили сперва по укатанной полевой грунтовке, а затем въехали в узкую сельскую улицу. В кромешной темноте, окружающее пространство вдруг просто перестало существовать.
— Знаешь, как я ориентируюсь? — спросил Павлик.
Я не знал.
— А по веткам, над дорогой. — сказал Павлик, и я начал знать.
Над чернильной пустотой, в которой нас вёз легендарный Павликов аппарат, между крон деревьев, слившихся в два сплошных чёрных берега, пролегла тёмно-синяя полоса неба.
Так мы и ехали, синие парни по синей дороге.
В ту пору я был круглым девственником. У нормальных пацанов выражение «лишиться девственности» оставалось невостребованным, поскольку от него за версту веяло безвозвратной потерей и великой скорбью. Нормальные пацаны в этом направлении пользовались перспективным жизнеутверждающим термином «выйти в люди». Про девушку, которая для кого-то была первой, говорили, что она его «в люди вывела». Я сам в нужную сторонку девок отводить опасался, а они меня тоже не выводили куда надо. На мне же не написано, что меня надо выводить. В сельской мотобанде все давным-давно были люди как люди, и только я у них шёл странным прицепом, с гитарой, совсем нечеловек.
Как главному культурному деятелю компании, мне предоставлялись льготы — бесплатные сигареты, пиво, вино, самогон и свободное место на заднем сидении мотоцикла без внесения части платы за бензин. То есть, отсутствие в моей жизни карманных денег, как категории, не очень сильно отделяло меня от социума, скорее даже наоборот, способствовало возникновению некоторых прочных связей с ним. Куда уж прочней.
Девки мне тоже не возбранялись, но, к величайшему сожалению, идеальная сферическая форма моей девственности являлась ужасно устойчивой к любому воздействию, как изнутри, так и снаружи, и очень неохотно поддавалась преобразованию.
Даже к тому моменту, когда Танюха уже выходила замуж за вернувшегося из армии Павлика, — на гладком, выпуклом, двустороннем зеркале моей несмышлёности, зацепиться было по-прежнему стабильно не за что. Сожаление по этому поводу было столь огромным, что его выражал даже Павлик. Повод-то у нас был вроде один, а вот ощущали мы его по-разному; и с годами я понял, что всё дело тут в начитанности. Читать ++меня заставили с четырёх лет, в пять я сидел перед своей группой в детском саду и читал сказки вслух.
Единственная книга, которую Павлик смог дочитать хотя бы до половины, ещё до армии, называлась «Эммануэль».
На следующий день после Вовкиного звонка я вышел на остановку и прочитал на бетонной плите написанную краской надпись «Не забывай своих друзей». Тут же сел в троллейбус и поехал к Танюхе, в больницу.
Идти с пустыми руками не хотелось, — зашёл по пути к знакомым, занял денег, чтобы хоть как-то поддержать; знал уже, что два месяца по больницам ощутимо прохудили Танюхин семейный бюджет.
Занятые деньги положил в конверт, а красную бархатную розу купил на свои. На цветы для девушки деньги всегда должны оставаться даже у абсолютно безденежного мужчины.
Было около двух часов пополудни, в это время позвонила Катя.
— Лёша, у нас сегодня будет ужин, сегодня маме девять дней. Наши соберутся к пяти-шести вечера. Всё будет просто, по-семейному, ты придёшь?
Не надо даже говорить, какое впечатление на меня произвели слова «по-семейному».
— Катя, я наверное не смогу, у меня сегодня вечерняя служба в храме.
— А ты не можешь с неё отпроситься?
Как же тут не отпроситься, когда «по-семейному». Хотя девятый день со дня похорон должен был наступить только через три дня, — какое это имеет значение, если всё просто, по-семейному.
Танюха вышла ко мне сильно похудевшая, бледно-зелёная, и с пластмассовым ведром в руке. Пациенты с серьёзными осложнениями после воспаления лёгких часто встречаются в этой больнице с такими вёдрами. Голосом она говорила очень тихим, то и дело переходя на плач, вся была очень уставшей и по-детски беззащитной.
Я вдруг очень испугался; только-только выйдя из состояния смятения всех чувств, едва не вошёл в него же. Сидел с ней на лавочке в больничном коридоре и собирал мысли в кучку. Минут через двадцать Танюха устала разговаривать и ушла отлёживаться в свою палату.
В три часа я позвонил Кате:
— Катя, я отпросился, меня отпустили, так что сегодня смогу к вам прийти.
— Отлично.
— Тут ещё такое дело… Я сейчас в вашем районе, дела свои уже закончил; так я что хочу спросить, — тебе там случайно не нужен такой человек, который тебе будет мешать?!
— Хм… Да, нужен. Я что-то не успеваю приготовить всё, да ещё и Папа Авенировича задерживается. Но я тебя — напрягу!
— Ну и хорошо!
— Слушай, может ты там по дороге купишь баночку зелёного горошка? А то я только сейчас заметила, что у меня тут горошка нет.
— Да у меня вот буквально только что закончились деньги… Немножко конечно есть, но на горошек наверное не хватит… Но я могу приехать, а потом сбегать в магазин!
Я не стал объяснять, что это у меня закончились уже чужие деньги, а свои закончились ещё раньше. И без объяснений чувствовалось, что рейтинг мой, как альфа-самца, заметно снизился.
В три пятнадцать я стоял под подъездом Папы Авенировича. На двери был домофон, номера квартиры я не помнил, позвонил по телефону:
— Катя, я уже пришёл.
— Ну ты подожди немного, там сейчас Папа Авенировича будет идти, он уже вышел, с ним и зайдёшь, — чтобы мне не бегать туда-сюда.
Откуда вышел Папа, и куда не надо бегать Кате — я не понял, но решил, что надо подождать. Может, она стесняется со мной в квартире одна оставаться! Она же дама. Я прохаживался по двору, стоял, грелся на солнышке. Я мучительно ощущал бесценность именно этого времени, когда Катя там была одна, без Папы Авенировича, — времени, в котором возможно было находиться рядом ней без посторонних!
Я же думал, она меня сперва за горошком пошлёт, а после — чего-нибудь чистить-нарезать посадит! Да-да!
Салаты.
По-семейному.
Так прошёл час. Поступил входящий звонок от Кати:
— Лёша, ты где?
— Здесь, возле арки стою.
— Возле какой арки?!
— Ну, в арке, возле вашего подъезда.
— Так ты что, к Папе Авенировича поехал?
— Ну да.
— Да мы не там, мы здесь, у мамы! Ты же был здесь, у нас, помнишь где это находится?
— Ну хорошо, сейчас подойду.
Сюрприз оказался хорош. Вы ведь теперь меня понимаете, да?!
Они не там, они здесь.
И я пошёл туда, где здесь. Через сорок минут, стоя у закрытого подъезда Авенировны, набрал Катин номер. Катя не ответила. Выждав пятнадцать минут, позвонил снова, — успех был тот же. Набрал номер Папы Авенировича. Когда и он не взял трубку, я начал осматривать дом. В голове закрутилась фраза из фильма: «В нас пропал дух авантюризма… Мы перестали лазить в окна к любимым женщинам…» Какой же у них этаж? Вроде бы седьмой… Или девятый… «В нас пропал дух авантюризма… Мы перестали лазить в окна…»
Что-то уж он совсем, чёрт возьми, пропал, дух этот, авантюризма.
В этот момент времени, с отдалённой орбиты, к подконтрольному мне сектору, бодрой, энергичной походкой, приблизился Дедушка Их, Авенировича.
Глянул на меня один раз — сделал вид что не узнал, глянул во второй — сделал вид что узнал:
— А-а, здоров-здоров! — с весёлой улыбкой поднял руку над головой и помахал мне ею, живенько пробегая мимо меня ко входу в подъезд. Будто какая-то сила его туда протащила, к своим.
«В нас — пропал дух авантюризма…»
В очередной раз медленно прогулявшись по двору, я зашёл на газон и стал под железной трубой, на которую обычно вешают ковровые дорожки для выбивания из них пыли. Запрыгнул на перекладину, повисел, пару раз подтянулся. Пропал дух, будь он неладен. Спрыгнул, поправил куртку, и включил первую космическую скорость, в направлении автобусной остановки.
— Да я сейчас, вообще, еле еду! — рассказывал водитель маршрутки сидящему рядом с ним мужику, — Прокладка в моторе прогорела, в любой момент стану, и дальше пойдёте пешком!
Пересадка с маршрутки на трамвай немного задерживалась, нужный мне трамвай никак не приходил. Когда Катя позвонила, я испытал непередаваемый словами букет эмоций.
— Ну, ты где там?
— Стою, жду трамвай.
— Какой трамвай?
— Свой трамвай, домой буду ехать…
— Как это домой?!
— Ну, получается так, домой.
— Нет, ну это совсем никуда не годится… Ну как же это — все собрались, а тебя нет… Это совсем никуда не годится! Так, давай-ка быстренько едь сюда, к нам! Где ты там стоишь?! — на том конце воображаемого телефонного провода, Катя давилась в трубку смехом, чуть не икая.
— На конечной трамвая стою.
— Так ты же возле дома Их, Авенировичей стоял! А мы — здесь, на маминой квартире!
— Так я уже и там был. Я уже и там постоял, и там постоял…
— Как — постоял?!
— Катя, ну как постоял… Н о г а м и ! ! !
— Ах!… Ну надо же!… Нога-ами!… Так, И г о р ё к . . . А ну-ка, быстренько давай, едь сюда! Давай-давай, быстренько садись на маршрутку и приезжай! В домофон звони!
Быть Игорьком — стало уже интересно вообще. Началась третья попытка, уже не так попасть к ним, как посмотреть, чем же это всё закончится.
Водитель и маршрутка были всё те же.
— Да в любой момент — стать могу! Прогорела эта чёртова прокладка в моторе, — я вообще не знаю, как мы всё ещё едем до сих пор! Эй, девушка, вы можете потише там по телефону разговаривать?! А то у вас такие истории грустные, что сейчас уже вся маршрутка плакать начнёт?! Еле бздит, собака, на этой прокладке! Масло жрёт, как не в себя! Хоть бы получилось сегодня смену доработать, завтра — полюбому в ремонт!
В середине пути, на обочине, рядом с дорогой валялась издохшая раздутая собака. Знак, что ли?…
Приехав на конечную, я наконец-то расстался с проблемной маршруткой. Знакомая дорожка от остановки к дому на этот раз давалась подозрительно легко. Снова позвонила Катя:
— Ты едешь?
— Да я уже приехал, иду пешком, подхожу к дому, через три минуты буду.
— А, ну, хорошо.
К подъезду по ступенькам поднималась семья из трёх человек и с ними овчарка на поводке, самая что ни есть живая. Я пробежался метров тридцать и успел проскочить в подъезд, пока двери не закрылись. Собака громко залаяла на меня уже из лифта. Опасаясь возникновения слишком близких с ней отношений, я остался на площадке.
— Ну мы же первые, молодой человек пусть немного подождёт, — сказали жильцы этого благословенного дома и уехали в лифте, вместе со своей собакой.
Знак, что ли?!
Я достал телефон и набрал Катю. Беспристрастный механический голос из трубки сообщил нам о том, что в данный момент абонент не может принять наш звонок. И мы тут же вышли из подъезда, позволив дверям его захлопнуться на все их электромагнитные замки.
Очень хорошо.
Знакомая дорожка, в обратную сторону, вела себя так приветливо, словно прощалась со мной навсегда. Маршрутка приехала новая, бздела хорошо и масла не жрала. И даже дохлая собака валялась теперь на другой стороне дороги.
И только Катя, не изменяя себе, позвонила в самый душещипательный момент.
— У тебя всё в порядке?
— Да, всё в порядке.
— А ты где сейчас?
— Еду в маршрутке.
— Так ты же пешком шёл там где-то…
— Ну да, шёл пешком, а теперь еду в маршрутке.
— У тебя всё нормально?
— Всё нормально.
— Ну, как приедешь, позвони!
— Катя, а можно я уже домой поеду?! Тут так хорошо в маршрутке, тепло… Ну, пожалуйста… Ну, я тебя очень прошу… Можно — я домой…
— Ну, как это — домой? Мы же, вот, собрались… Давай и ты, приезжай! А то что это получается — мы собрались, а тебя нет! Может, и успеешь ещё… Хоть немножко… Хоть чуть-чуть!!!
Я собрался с силами, и сделал вид, что успокоился:
— Катя, у меня просто дежурный трамвай в восемь часов.
— Ну как же так?!
— Катя, ну прости меня… Ты же видишь, — я пробовал, но у меня не получилось… Ну, извини меня… Ну прости меня, ну пожалуйста… Ну, я тебя очень прошу!
— Я же тебе говорила — связь плохая, звони в домофон!
— Да я номера вашей квартиры не знаю!
— Пятьдесят первая квартира.
— Вот видишь, как хорошо, что я теперь знаю номер вашей квартиры. Раньше я его не знал, а теперь буду знать.
— Так ты позвонишь?
— Ну, когда-нибудь — обязательно позвоню…
— Как приедешь — сразу звони в домофон!
— Катя, а когда тебе в него позвонить?!
— Ну когда приедешь, так и звони!
— А приехать когда?!
— Ну ты же едешь в маршрутке?!
— Катя, вообще-то, маршрутка сейчас едет в другую сторону… Прости меня, Катя, прости!
Еле отпросился, у этой Кати. У той.
Добравшись до трамвайной остановки, я подождал свой вагон, зашёл, и занял место на корме, лицом назад — чтобы смотреть, прислонившись головой к стеклу, как трамвай выпускает из себя рельсы туда. Туда, где я оставил всю семью без горошка. Как же они там теперь, эти Салаты…
Во, она кака, хлеб-соль казацкая.
Не Салаты.
С того дня, к Танюхе я заходил почти каждый день. Она лежала в палате вместе со своей мамой, никто из друзей и родственников не мог навестить её из-за военной пропускной системы. А когда долго болеешь с мамой, мама сама становится болезнью, и уже начинаешь болеть просто мамой.
Погода в апреле стояла нелётная, я приходил посидеть с ними в палате, а наши с Танюхой прогулки осуществлялись по больничной лестнице, до седьмого этажа и обратно. Принёс ей полезную книжку и нужный фильм, но Танюха ленилась читать и смотреть. Мне казалось, что в тот момент её желание жалеть себя было сильнее желания выздоравливать. Красная роза в банке чахла. Однажды погода изменилась. Я подарил Танюхе новую, розовую розочку. Мы вышли на больничное крыльцо, я и Танюха с ведром. Под лучами апрельского солнца, на уставшем Танином лице я заметил едва проступивший румянец.
И я признался Танюхе в любви. В той, которая у меня к ней с детства. В том, что раньше я в неё был влюблён тайно, а теперь влюблён явно. Танюха смеялась. Раз этих девок моя любовь так веселит, то пусть уже смеются, лишь бы выздоравливали.
Пугающая зеленоватая бледность прошла, но сил по-прежнему хватало ненадолго. Питание худенького Танюхиного организма производилось из-под палки, без аппетита. Но я в неё верил, и Танюха таки не подвела — однажды, выйдя с мамой на прогулку, решила поохотиться на шаурму. А когда в женщине просыпается хищница, это очень хороший признак, я считаю!
В очередной мой визит, Танюха вышла из палаты, пряча руку за спиной. Я чмокнул её в щёку, заглянул за спину — ведра нет! Ведро нас отпустило, слава тебе, Господи.
Мы посидели на лавочке; когда вдруг опять одолела нас плаксивость. Жалеть Танюху было бессмысленно, ругать уже невозможно, — я решил рассказать ей историю про мою Катю.
Услышав об Авенировне, Танюха испугалась и замахала руками — не хочу, мол, про всё печальное и страшное знать; но я настоял: «Надо, Федя… Надо!» Через пять минут я дошёл до истории со своими Салатами, и Танюхе стало больно смеяться.
— А ты не хочешь своей Кате позвонить?
— Зачем?
— Поинтересоваться её душевным состоянием.
— Да я думаю, что всё в порядке у неё с душевным состоянием. Чтобы так ржать надо мной, — какое ещё там должно быть душевное состояние?! Очень нормальное у неё состояние.
— А ты позвони ей!
— И что сказать?
— Просто позвони, спроси как настроение.
— Ты понимаешь, я ужасно не люблю надоедать. А когда в кого-то влюбляешься, то именно это ведь сразу же и происходит, автоматически!
— Нет. Это не так!
— А как ещё?! У меня же всегда только так и происходило!
Танюха собралась уходить в палату. Я ещё раз дал ей указание посмотреть хотя бы фильм, раз книгу читать не хочет. Тем более, что фильм итересный. Танюха покивала головой:
— А ты — позвони Кате!
Я позвонил дважды: один раз вечером, а второй раз — на следующий день, ближе к обеду. Трубку Катя не взяла, и я ещё три недели с чистой совестью продолжал периодически переименовывать её имя в своём мобильном телефоне: из уменьшительно-ласкательного — в подчёркнуто-вежливое; и далее, в непечатное; а затем — обратно, пока оно не стало просто Катей.
Так-то повращался я в тех семейном кругу, и внутри, так сказать, и снаружи. Горе погоревал, шутку посмеялся, хлеба-соли ихней отведал, пора и честь знать, господа. Никогда не шутите с людьми, у которых открывать бутылку с шампанским начинает женщина, а ронять и разливать по полу продолжают мужчины, — в присутствии главного технолога знаменитого на весь мир завода шампанских вин. Почтение и трепет, друзья мои, только почтение, трепет, и никаких шуток. Нехороши выходят те шутки.
Премногоблагодарствуем, кланяемся в пояс, и благоговейно пятимся к двери.
П.С.
К двери-с.