«Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»
К. Маркс
«И в земле (сокровищ) не прячьте, то нам большой грех…»
Князь Владимир Мономах
Глава 1. Узник совести.
«Дорогие маменька и папенька! Пишу вам с последней станции, до коей мне довелось добраться железною дорогой. Давеча отметился у местного оберполицмейстера, а завтра предстоит путь через грязь и топи на подводах в село Округа, где мне, вашему сыну, предстоит нести свет разума непросвещенным народным массам.
На здоровье не жалуюсь, теплого платья имею в довольствии. Единственно, чего хочу у вас попросить, - направить в Округу, местному почтмейстеру денежный перевод. Те ассигнации, что вы мне перед дорогой отправляли, у меня закончились, - слишком дорог здесь провиант. Заранее прелюбезно благодарствую.
P.S. Не ведомо мне, дойдут ли до вас слова сии, или снова жандармские кровопийцы наложат свои грязные лапы на написанное свободным человеком, но до основания своего ощущаю, что не написать сих слов я не могу. Вы серчаете на меня, за то, что меня исключили, что состоял я в кружке «Черная сажень», что сослали меня в глухие края… Но не ведомо пока вам, человечеству старой формации, что такие какие, как мы – суть ростки той новой свободной поросли, которая скоро взойдет над порабощенной землей и пробудит в оной те дремлющие силы народной массы, посредством которой будет выстроен новый свободный мир, без эксплуатации, попов и царизма. Чаю всем своим сердцем, что когда-нибудь вы меня поймете
Avec l'amour, vous Alexander, 15 апреля сего года.
Вот это незатейливое письмецо успел отправить своим родителям отчисленный из Санкт-Петербургскаго, Его Императорскаго Величества Университета за революционную деятельность студент-романтик Александр Вавилевский.
Так, днем ранее, распрощавшись с благами культурного быта, он угрюмо сидел на подводе, расположив на коленях свесившихся ног забрызганный грязью саквояж. Сквозь свои маленькие круглые очки лицезрел он грязные лесные гати, через кои он имел честь следовать к месту своего нового обитания. То и дело колеса тонули в грязи, так, что кобыле сил никаких не хватало, и грубый возница заставлял своего пассажира слезать и толкать телегу. Большего унижения Александр не мог себе вообразить. Конечно, очутиться в сей Тмутаракани после блистательного Петербурга! И вдобавок, - в кармане осталось всего три алтына. И голову терзали уже мысли совершенно иного плана: «Лишь бы ассигнаций отправить не забыли! А то ведь пропасть недалеко. Надеюсь, осознают когда-нибудь, какой же силушки недюжинной и великого терпения приходится приложить во имя свободы человечества! И ведь неведомо мне было, что та барышня на станции с меня так много возьмет. Видом – не более полтинника, а запросила – 10 рублей! Вот она истлевшая суть гнилого империализма! А что мне было делать? Ведь свободный человек, как в высшей степени развитое материальное существо, должен в первую очередь отправлять свои самые низменные, животные, потребности, к коим относится и потребность половая. Ведь без полноценного отправления самых низменных потребностей, невозможно по своей сути отправление потребностей более высокого порядка, на коих, в свою очередь, и зиждется Человек, как личность».
Почти под вечер удалось добраться до Округи. Это было достаточно крупное село по сравнению со многими в уезде. Улицы были наполнены местными деловитыми мужичками и бабами. У шумного кабака мальчик-газетчик, перекрикивая пьяную ругань и чью-то лихую гармонь, выкрикивал: «Читайте «Ведомости»! Читайте «Ведомости»! И чтобы совсем не отстать от жизни, Александр, протянув мальчишке алтын, взял у него свежие, пахнувшие типографской краской листы. На первой полосе красовалась заметка: «Безстыдницы из малороссийскаго суфражистскаго кружка «ФЪменъ» осквернили своими нагими натурами встречу Великаго князя в нашей древней столице. Девицы, виновные в сем непотребстве, были схвачены жандармами и доставлены в Московское управление Третьего отделения Его Императорскаго Величества тайной канцелярии». «Звери! - подумал Александр, комкая газету в руках, - ничего, наступит наше время, вызволим из застенков всех борцов за свободу человеческую!»
А пока время еще не подошло, и впереди – долгий и напряжный путь. Александр был благодарен судьбе, что не был этапирован в Тобольск, как того требовал закон, а посему не пускался в бега и не уходил в подполье. Ведь до Округи он добирался даже без конвоя. Надо было лишь отмечаться в полиции. Конечно, это ведь только христианские святоши сами лезут на рожон, а подлинный разумный эгоист для достижения великих своих целей должен уметь и в поддавки играть, когда ситуация требует подобного.
Александр направлялся к дому урядника, чтобы отметиться о прибытии. Время было достаточно позднее, поэтому он, судорожно поглядывая на свой «Breguet», семенил, сжимая тяжелый саквояж по улицам села.
Урядник Сковорода был мужчиною довольно преклонных лет, с достаточно обширной лысиной, седыми усами и бакенбардами. Одетый в поношенный форменный китель, он виделся более похожим, скажем, на столичнаго архивариуса или библиотекаря, нежели на служителя Фемиды. Но, ведомо, внешность далеко не всегда подлинно демонстрирует натуру.
Поблескивая пенсне в свете керосиновой лампы, Сковорода вглядывался то в метрики Вавилевского, то его самого сверлил взглядом. Александр же пытался как можно настойчивее сохранять флегматично-презрительное выражение физиономии. Ведь революционер внутренне всегда свободен, даже, ежели он внешне и в кандалах.
- Шалим, так сказать…? – пробормотал урядник, презрительно ухмыльнувшись.
После сей реплики Александр уже не в состоянии был внешне скрывать своей обиды. Лицо его покраснело, глаза налились злобой. А урядник продолжал:
- Это ж, что же, так сказать получается? Папенька – статский советник, а сын, страшно сказать, в душепагубное чтение запрещенных книжек ударился? Так, может, вы, это, тайком там не только читали, а…. так сказать чему другому предавались? Как там у вас говорится: сперва же надобно самую первую нужду справить?
Физиономия Александра совсем побагровела. А Сковорода сменил тон с издевательского на проповеднический:
- Это ведь же революционер, так сказать, только ведь с той поры – свободная личность, когда вдоволь покушает, подефецирует, погадит, попросту (в прямом и переносном смыслах), плотским утехам предастся… А без этого ведь и книжки-то ваши читать непотребно, ибо вез вышеуказанного человек-то не свободен еще. Ну, вам повезло, что батюшка походатайствовал, а не то, - гнили бы сейчас в остроге, а там, так сказать, с вами бы такую экзекуцию сотворили (в этот момент урядник прищурился, разглядывая длинные волосы Вавилевского), что и страшно подумать! … Ну, ладно, здесь вы на ниве народного просвещения потрудитесь. А то, там, в Питере, у вас горе от ума, так сказать. Вот и пустите во благо. Министерство народного просвещения жалованье назначит, поселитесь у вдовы Агафьи Сидоровой, и раз в неделю ко мне отмечаться. И без всей этой вашей, так сказать, революционной пропаганды! А то, тракт на Сибирь, знаете, где проходит!
Привыкал Александр к новой жизни с трудом. Казалось бы, вот оно: в народе, на земле, на почве….. Ан нет! Все не так здесь как в Перербурге. Хозяйка Агафья, женщина сорока лет, рано овдовевшая, бездетная, была невероятно покладиста и сурова. Александру, конечно, полагались крынка козьего молока и ломоть хлеба (а то и пирога по воскресеньям), но могла легко отправить его вынести пойла свиньям. Сия обязанность самым отвратным образом действовала на самолюбие интеллигента.
С мужиками тоже общения не получалось. Они никаких высоких материй и знать не хотели. Кажись, вон он – угнетаемый класс, так только сознания классового в нем почему-то не возникает. Да и, вообще, по мнению Александра, особым сознанием там и не пахло. А странно, ведь они ж, мужики, считай, почти готовой коммуной живут, прогрессивные должны быть. Видать, вот, что помещичий гнет с человеком труда творит! Отчуждение. А гнет сей в Округе сводился далеко не только к обычным барщине и оброку. Из обнесенной высоким кованым забором богатой барской усадьбы по ночам, особенно в полнолуние, раздавался такой зычный рев, что у многих потом долго уши закладывало. Бабы местные подумывали, что барин Никита Сергеевич Бефстроганов чуть ли не самому дьяволу душу продал. Но Александра Вавилевского такими сказками не купить. Он сразу предположил, что этот рев для того и существует, дабы крестьян в повиновение приводить, чтоб те бунт не подняли. А что? Легко может какая-нибудь французская или английская буржуазия создать орудие для подавления психической активности пролетариата. Вот тебе и все вытекающие последствия… Александр чувствовал, что просто обязан, потом разобраться в этом. Пока же надо затаится на время от пристального взгляда урядников и жандармов и набраться терпения.
Как-то раз майским вечером, когда сей истошный и мерзкий крик из усадьбы снова внезапно разрушил умиротворенную атмосферу села, заставив соловьев и кукушек замолчать, Александр решил пораспрашивать Агафью, сидевшую за прялкой:
- А давно ли творится это все в Округе?
- А то, Александр Николаевич, с прошлой купальской ночи. Недобрый барин Никита Сергеевич человек! С нечистым, кажись, на короткой ноге! Не может так человек кричать, бес только.
- Чушь! Нету бесов никаких. А то, что барин – человек недобрый, в этом вы правы. Барин добрый не может быть.
- Да, как этоть не может!? Всякие они бывают тоже. Да вы и сам барин ведь.
- По роду - да. Но сознание у меня самое прогрессивное. Поэтому не дойду я до того, чтоб самому трудом другого человека жить. Соки сосать!
Агафья удивленно посмотрела на Вавилевского.
- А, вообще, места здесь проклятые. Лежит под землей Атаман. Не то Стенька Разин, не то сам Кудеяр. Клад свой стережет. Каждый год на Ивана Купалу из земли выходит да по селу бегает. Кур да коров давит. Упаси Бог его увидеть! Нет у него глаз. Червяки могильные в пустых ямах шевелятся (Агафья перекрестилась). Вместо рук крючья железные.
- Опомнитесь! – настойчиво сказал Вавилевский. Как можно в наш просвещенный век в подобное веровать! Скоро человек научится чистый теплород синтезировать! А все сказки подобные для того и сочиняют, чтоб людей труда держать в повиновении. Не может быть такого! Не научно это!
Агафья ничего не ответила и повернулась к прялке.
Когда совсем зазеленели луга, жить стало веселее. Во-первых, природа стала глаз радовать, во-вторых, Александр, как заправский естествоиспытатель, знал свойства разных трав. А поэтому – сегодня высушишь в книжке ради гербария, а завтра – раскуришь в трубке при чтении какой-нибудь «натурфилософии».
Тяжелее всего пришлось в школе. Крестьянские дети, воспитанные реакционно-помещичьим режимом, перед началом каждого урока так и норовили пропеть «Отче наш». Александра это больше, чем просто злило. Он, внутри себя понимая, что не следует лезть на рожон и вести открытую пропаганду в школе, ведь революционер должен быть разумным эгоистом, но «Отче наш» производил на него эффект поболе, нежели грядущий выстрел из пушки на Луну.
Вавилевский властно поглядывая в сторону бочки с розгами, сверкая своими маленькими очками, твердил:
- Отставить это идеалистическую мерзость! Какое невежество молиться в наш век. В век, в котором человечество наконец-то постигло тайну мирового эфира, теплорода, когда стало, наконец, ясно, что вселенная не возникла, не была сотворена, а была таковой всегда! Вот пройдет еще немного времени, и человек наполнит воздушный шар не атмосферным, а легким эфирным воздухом и полетит, движимый паровою машиной, к звездам! А вы молиться….
Но, между тем, работу в земской школе Александр полюбил. Ведь можно потихоньку, незаметно от нежелательных глаз, делать свое нелегкое дело подлинного просвещения. Это сегодня дети молятся перед уроком, а завтра возьмут и насадят презренного барина на вилы. Надобно только изо дня в день подбрасывать им зерна истины. Сегодня они готовы верить во всякие там «вознесения», но достаточно объяснить им полную невозможность летательных снарядов тяжелее воздуха, кроме, естественно того, кой в свое время запустят из огромной пушки на Луну или Марс, так и начнут прорастать в их неокрепших умах зерна научного, критического, мышления. Ведь все эти «вознесения» и прочие «чудеса», а также Бога, которого нельзя ни увидеть, ни измерить, попы придумали специально для того, чтобы держать людей в страхе и повиновении, чтоб закрыть им дорогу к знанию. Но древние жрецы и шаманы были куда менее искусны в своей лжи, а поэтому часто изображали своих богов виде животных. А ведь это и есть, хоть и затуманенная, но подлинно научная мысль о том, что человек имеет своими предками животных!
Иногда Александр зачитывал ученикам величайшие цитаты из произведений философов. К примеру, такие: «Бытие нельзя постичь, ни разумом, ни взглядом, но только постоянно экзистируя и трансцендируя из себя сущее…».
Но детям наиболее понравились рассказы о коммунизме, который наступит пренепременнейшим образом. При оном не будет семьи, которая только для того и существует, чтобы угнетать и подавлять человеческую сущность. А там никакие родители ничего делать не заставят. И барина не будет. А всех эксплуататоров, то бишь, злых людей, добрые и свободные люди сошлют аж на само Солнце. Солнце состоит из угля, который пылает посреди Вселенной, давая нам свет и тепло. И какое великое множество паровых машин можно этим углем запустить! А при коммунизме оных будет превеликое множество. Посему человечество выроет на Солнце шахты и будет эфирными дирижаблями доставлять солнечный уголь на Землю. А работать в сих шахтах будут как раз те, кто заставляет работать сейчас, а сам при этом не работает. А главное для освобождения труда – это связаться с коммунистами, которые живут на Марсе. Раньше Солнце было больше, ведь в нем было больше угля. А посему Марс тогда был как Сейчас Земля, а Земля – как Венера. А значит, люди на Марсе возникли раньше и раньше построили коммунизм. Вот и надобно призвать марсианских освободителей на Землю для спасения земного пролетариата.
Особо смекалистые дети решили, что Господь Иисус Христос, о коем им все время говаривал в церкви отец Трифон, был, разумеется, марсианским коммунистом. Но подобные мысли вызывали ярость у Александра. Ведь попы всегда только и делают, что лгут, и ни одно их слово нельзя воспринимать всерьез.
Глава 2. Званный ужин.
- Папенька, поймите же, не нужен мне ваш Лемский. Науки я постигать хочу, прогрессивное мышление вырабатывать.
- Эх, совсем Смольный институт тебя испортил! – тяжело вздыхая отвечал своей дочери Варваре помещик Никита Сергеевич Бефстроганов, барин уже немалых лет, с лысиной на седой голове, большими усами и достаточно высоким для мужчины голосом. – Да, науки свои dans sa p;te de cul, prostitu;e de Peter (в задницу себе засунь, проститутка питерская). Лучше Лемского нет жениха. Он ведь уже подпоручика получил! Так, кажись, и генерал будет…
- Да, папенька – расплакалась Варвара. Вы посмотрите на него. Про него не скажешь мужеского ли он пола или женского. Вот, ежели он барышней окажется, так сами и женитесь. А я как-то обойдусь!
- Так, Варвара! А кто мне, вдовцу наследников-то родит!
- А на что вам, кровопийцу, наследники! Вон, как из подвала крепостные по ночам кричат, которых там ваши приказчики пытают! Вот найду ключи и всех выпущу!
Лицо Никиты Сергеевича сделалось печальным, будто бы что-то тяготило его душу. Он, немного помявшись, ответил дочери:
- Так как же мне деревню в страхе не держать?! Ежели не буду сих обормотов пытать в подвале, так они меня на вилы насадят…
- И правильно сделают! - закричала Варвара и бегом побежала в свои покои.
Помещик судорожно стер пот с лысины и позвонил в колокольчик для вызова слуг. В кабинет вошел высокий и тощий как фельдфебель дворецкий. Вытянувшись по струнке (чувствовалась воинская выправка) он спросил у барина:
- Что-с изволитесь-с, Никита-с Сергеевич-с?
- Да, сведет меня Варвара в могилу! Несть мне покоя. Давай ужин как всегда устроим. Завтра вечером.
-Кого-с пригласить-с?
-Да, у нас тут кого-то, чтоб на человека походил днем с огнем не найдешь! Как всегда: батюшку Трифона, доктора Вольфенштейна и урядника Сковороду. Ах, да…. Мне тут приказчик давеча говорил, что какого-то учителя с Петербурга к нам сослали. Его тоже.
- Слушаюсь-с, Никита-с Сергеевич-с!
Вавилевский было вскипел гневом, когда ему привезли приглашение к барину. Но потом ему пришла идея о том, что это хороший повод разобраться в природе тех ужасных криков из усадьбы. Именно эту благородную миссию Александр избрал в качестве оправдания своего визита на ужин. Но, вообще, истосковалась столичная душа по спарже и пуншу!
Барский стол сверкал серебром и белизной скатерти и салфеток в свете свечей. Все приглашенные персоны уселись на свои места. Там был и уже знакомый нам урядник Сковорода, искоса глядевший на Вавилевского, и дородный поп с окладистой, похожей на лопату, бородою, к коему Александр и на аршин демонстративно не приближался, и худощавый, походивший на тевтонского рыцаря немец-доктор. Никита Сергеевич дал сигнал слугам, и те подали ароматные блюда.
Бефстроганов поднял бокал, встал из-за стола, слегка поклонившись перед присутствующими и произнес:
- Рад вас видеть, господа, в моем скромной гнездышке! Как всегда вы пришли сюда скрасить мои тяготы. Но сегодня наша маленькая компания пополнилась новым рекрутом. Извольте-с поднять бокал за Александра Николаевича Вавилевского, нашего земскаго учителя!
Когда бокалы были осушены, барин с прищуром поглядел на Александра и спросил:
- За какие это делишки темные вас в нашу Тмутаракань сослали? Не сами же вы сюда подались. Папенька ваш – статский советник, на одной Тамбовщине тысячу душ держит.
Когда Бефстроганов задавал вопрос, Сковорода посмотрел на Вавилевского с большой укоризною и ухмыльнулся.
Вавилевский показательно сделал мужественное холодное лицо (насколько, конечно лицо его можно было сделать мужественным) и произнес с показательным спокойствием:
-За участие в кружке по чтению Отто Розенбаха.
Внезапно Бефстроганов сильно расхохотался. Лицо его сделалось красным, чему способствовало еще и вино. Около минуты не мог он удержать хохота, но позже взял себя в руки, обтерев лысину и лицо платком:
- И вы всерьез, полагаете, cher ami, что этот Розенбах сам верит тому, что пишет?!
Вавилевский тоже покраснел, слушая сии слова. Барин продолжал:
- Да, это хорошая лазейка, так сказать, славу обресть: гнать ничего не значащие высокоумные сентенции для одурманивания молодежи! Это ж как у него, дай Бог вспомнить: «Капитализм есть оборотень…»
- «Вынужденный бесконечно пожирать свой собственный хвост – рабочую силу» - обиженно продолжил Вавилевский, в уголках глаз которого можно было увидеть маленькие слезы. – «Но коммунистический дух уже летает над миром и скоро озарится пламенем пролетарской революции!» - настойчиво закончил он фразу.
- Коммунистический дух есть дух нечистый! – внезапно встрял отец Трифон. – Надобно покаяться, а книги душепагубные сжечь, - геенне предать, где оным есть самое место!
Александр злобно посмотрел на батюшку и ответил:
- Не вам, попам, учить прогрессивное человечество! Вы выдумывали богов, дабы добиться повиновения эксплуатируемых эксплуататорам! Вы сжигали свободных людей на кострах инквизиции. Но теперь грядет эпоха свободы и всеобщего прозрения!
- Эх! – покачал головой священник – Вот я хоть и поп, да ничего в своей жизни не выдумал! Все по старине делаю, как отец научил, иерей Владимир, а того - его отец научил. Это вы у нас самые большие выдумщики. Все вам не по нраву, чем люди испокон веку жили. «Рече безумный в сердце своем – несть Бога…»
- Но Бога действительно нет. Это доказанный научный факт. – парировал Вавилевский.
Внезапно в беседу включился и Вольфенштейн:
- Я есть доктор и много заниматься наука. Я иметь мнение, что люди во все века думать, что знать все. Но потом оказываться, что не все. Посему, я иметь чистый вера в Иезус и почитать Мартин Лютер.
Вавилевский искренне надеялся, что просвещенный немец окажет поддержку в теологическом споре, но увы… А тут еще и урядник. Посему – лезть на рожон не стоит. И, руководствуясь, принципом разумного эгоизма, тему стоит закрыть. Но нанести последний укол противнику все-таки хотелось:
- Вы занимались естествоиспытанием, но не философиею…
- А что есть филозофия?! Филозофия не лечить пациент и не строить параход. Филозофия ничего не уметь делать, но много говорить и никому не помогать. А вы, mein freund, много заниматься наука? Много уметь?
Тут Вавилевский понял, что этот «последний укол» врагу был напрасным.
- Простите, господа. Мне немного дурно. Пойду, дыхну воздуха. – пробормотал Александр и направился на улицу.
- Ну, вот, расстроили мальчика. – саркастически сказал Бефстроганов гостям.
Вавилевский вышел в помещичий сад. Листья на деревьях еще только распускались. В воздухе пахло весенней, насыщенной влагой почвой. Александр пошел по тропинке, пролегавшей между плодовыми деревьями. В голове маячило одно: «Подумать только, соотечественник самого Розенбаха, а что несет. Позор! Это видимо от того, что он успел пожить в этой дикой варварской стране, ибо бытие определяет сознание!»
Внезапно Александр наткнулся на гуляющую в саду девицу. Она была в белом шерстяном платье, белой шляпке, из под которой выглядывали рыжие локоны; на плечах был фиолетовый шарф. Девица была хороша собой, несмотря на вздернутый кверху нос и немного пухлые губы. В глазах виделась мысль.
- Простите, если напугал вас. – произнес Вавилевский, немного растерявшись.
- После того, что здесь происходит, меня трудно чем-то напугать. – ответила она.
- Разрешите представиться. Александр Николаевич Вавилевский, земский учитель.
- Варвара, дочь того упыря, у коего вы смеете гостить.
- Да я, на самом деле, тоже не люблю этих эксплуататоров!
-А чего же за одним столом сидите?!
- Да, я на разведке здесь! – возмутился Александр. – Я слышу, какие у вас тут из усадьбы крики по ночам разносятся. Вот и пришел узнать. А так, я сам за правое дело пострадал. Я пребываю в ссылке за чтение Отто Розенбаха.
- Ах!... Так вы тоже социал-демократ?!
-Я революционер-передвижник….
-А я, можно сказать, тоже в ссылке. Смольный институт был для меня глотком свободы, мы читали и Розенбаха, и Зигеркранца, и Шницеля. «Удовлетворение капиталистической экономики невидимою рукой рынка» тайком по ночам переписывали! А сейчас вот, кровопивец этот взаперти держит, замуж отдать хочет. А сам крестьян своих по ночам в подвале пытает.
- Да как таковое возможно в наш просвещенный век! – возмутился Александр – Ведь скоро мы полетим к звездам и научимся добывать чистый теплород! А тут – такая вопиющая средневековая дикость. Мне жаль вас.
-Благодарствую. Только вот доктор Вольфенштейн говорил, что теплорода нет. А горение – это экзотермическая окислительная химическая реакция с помощью кислорода из воздуха.
- И вы слушаете этого сумасшедшего фанатика?! Он в Бога верит! Мракобесие какое! Теплорода, видите ли, нет, а Бог есть! Бог вместо теплорода у него. Как же нет теплорода?! У меня вот учебник из самой Франции 1796 года издания, где все доступно описано. Уже тогда ясно было доказано существование теплорода и его участие в процессе горения. Разве будут факты, ложные и непроверенные в учебник для юношества писать?! Надо же, немец, а мракобес, каких поискать! …Боговер….
Варвара увидела в Вавилевском человека напористого, верного идее, но чертовски наивного. Все-таки, это было лучше, нежели каждый день созерцать около себя чванливое болото помещичьей аристократии, священства и офицерства.
- Главное, чем вы сможете мне сейчас помочь, - ответила она Александру, - это скрасить мое несчастное одиночество в этом чуждом для меня мире! А ведь меня ждет каторга почище Сибири! Семья. Выдадут, и буду бесправное существо, собственность. Ах, бедная моя покойная маменька! Свел в могилу ее ирод. Да и вторую свою жену тоже свел. Так вот, чтоб хоть как-то скрасить свое бытие, я хочу переписываться с вами, Александр Николаевич. Наша кухарка Глаша , моя верная подруга, два раза в неделю ходит на базар. Я пошлю ее к вам. Может, потом удастся у отца одного из голубей экспроприировать на пользу угнетенным! Приятно было побеседовать. А сейчас – ступайте. Ваше долгое отсутствие за столом может вызвать нежелательные подозрения! А я не желаю, чтобы о нашем с вами знакомстве знали.
Вавилевский попрощался с Варварой Никитичной и двинулся к дому. Чувство несправедливости и обиды на весь мир, в коем только одно страдание, еще больше переполнило его душу, еще больше зазвучали ноты призыва переделать все! Александр даже сжал кулаки от злости.
Застольная компания за время отсутствия Вавилевского успела порядочно набраться, и никого порядком не волновало, куда пропал один из гостей. Никита Сергеевич напевал свой любимый романс, а Вольфенштейн наперебой “Was wollen wir trinken?” Александр тоже решил напиться от смешения чувств: «Да будьте вы все тысячу раз прокляты, эксплуататоры! Боговеры!»
Глава 3. Горе от ума.
«Бытие качества эмпирически снимается в для-себя-из-себя-вещи и переходит в сущность. Эта эманация есть первый акт становления духа из воли. Далее, иные духи трансцендентально выходят из себя и возникают в понятии, как определенные его моменты. Таковая субстанция априорно воспроизводится в сознании мыслящего индивидуума….» - Александр коротал вечер за увлекательным чтением, уже не ожидая получить письма от Варвары Никитичны. Базар уже давно закрылся, и любая кухарка уже должна была находиться дома. «А ведь, какая глубина мысли!» - не переставал восхищаться Александр. «Вот это поистине слова представителя развитого просвещенного народа! И никогда, наверное, в сей варварской стране ни один писатель и мыслитель не поднимется до подобной высоты постижения смысла!». Вошедшая в комнату Агафья оторвала его от возвышенных дум:
- Александр Николаевич! Вам девка какая-то на базаре письмецо передала. Я, чур, не открывала, не читала! Богом клянусь.
Вавилевский взял конверт и распечатал. Внутри был лист, исписанный аккуратным девичьим почерком. Сие, конечно, она…
«Здравствуйте, мой случайный знакомец! Простите, что заставила вас ждать, но написала письмо при первой же возможности. Мое положение все хуже и хуже. Это даже не Бастилия и Нижний Тагил, это вся жизнь, перечеркнутая жирным крестом несвободы. Папенька, vieux pervers, lui damner (старый извращенец, черт его побери), давеча сказал, что сюда едет Лемский. Мы обручены с ним против моей воли! Сие есть существо самое ужасное на свете, кроме, разумеется, царя. Как хорошо, что хоть с кем-то можно поделиться своею болью. Спасибо, что встретились мне. Буду помнить тот вечер, когда мы случайно повстречались….»
Вавилевского передернуло. Он перестал читать и скомкал листок от злости.
- Проклятье! Все им мало! Не бывать этому!
Так бывало с ним всегда, когда впереди вставала несправедливость. Нет, Александр не считал нужным бороться за Варвару Никитичну. Сии брачные игры, каковые встречаются практически у всех представителей животного мира, он считал недостойными прогрессивного человека. Но, другой вопрос, - когда страдает товарищ по борьбе. Не важно, что на нем – брюки или юбка. Пришла пора подготовки плана действий. Но не нужно забывать и о законе разумного эгоизма, - помочь товарищу так, чтобы не навредить себе, а достичь, по возможности, всеобщего блага.
Александр попросил у Агафьи вишневой наливки и заперся в комнате. Возможно, философия поможет выстроить нужный план. Откупоривая зубами бутыль, он снова пробежался глазами по строкам:
«Всякая вещь возникает сама из себя и бесконечно снимается в диалектическом тождестве с самой собой. Это и есть воля в качестве самоудовлетворения….»
-Правильно, воля! – пробормотал Вавилевский. Только ею и можно одолеть все это безобразие.
После того, как бутыль была осушена, Александра потянуло в сон. Он, не туша лампы, положил свою голову прямо на стол возле книги. Перед глазами возникала самая экзистирующая сущность сверхчеловека, раскидывающего железною рукой батальоны реакционного зла, помещичьего произвола и гнета. Но вдруг перед взглядом промелькнули те самые фиолетовый шарф, шляпка и умный взгляд…. И барский сад. Нет! Не бывать сему сентиментализму! Только борьба! Только победа!
Внезапно дрему снова развеял оглушительный крик из усадьбы Бефстроганова. Залаяли, проснувшиеся как по тревоге, все собаки Округи. «А как же там она, Варя, в этом храме реакционного мракобесия?! Нет! Никакого сентиментализма! Только борьба… Александр снова погрузился в сон.
На следующий день лишь Александр вернулся из школы и желал уже приступить к обеду, под окнами остановилась блестящая лакированная двуколка, управляемая пузатым кучером в картузе, красной рубахе и блестящих кирзовых сапогах. Кучер пыхтя слез с двуколки, привязал лошадь и последовал к дому.
- Доброго дня, барин Александр Николаевич!
-И вам доброго. Но не барин я. – ответил Александр.
-Сам Барин Никита Сергеевич Бефстроганов, да будут дни его долги, желают вас видеть. По срочному делу, как сказано было.
«Ну, хочет, - это хорошо, - подумал Вавилевский – еще повод с Варварой увидеться и обстановку оценить».
Александр оделся понаряднее и последовал с кучером.
Никита Сергеевич Бефстроганов встретил гостя в своем чопорном кабинете. Он был одет в красный бархатный халат и остроносые турецкие туфли. Было видно, что дома он сегодня еще не покидал. Никита Сергеевич поприветствовал Вавилевского и повелел слугам подать обоим кофею.
- Знаете, Александр, я давеча посмотрел на вас на ужине… Вот вы и надобны. В точку, в яблочко, как говорится!
- Для чего же? – поинтересовался Александр, в голове которого тут же всплыла мысль о Варваре Никитичне.
- Да, я знаете, тут ради приобщения к прекрасному театрик держу… Крепостной. Грибоедова ставлю. «Горе от ума». Беда вот, Чацкого найти не могу. Эти все мужики как будто топором тесаны. Не идет. Читают все через «о». Разве Чацкий таков? А вот на вас давеча гляжу. Так вот оно! Ну, как, согласны?!
Александр посчитал за честь играть на одной сцене с простыми крестьянами. Поэтому он дал свое согласие. А еще это означало повод почаще бывать в доме Бефстроганова.
- Вот и отлично – сказал Никита Сергеевич. А я, если не возражаете, Фамусов буду. Всегда себе такие роли характерные беру. Царей, богов… .- Вот вам сценарий.
Он протянул Александру томик Грибоедова, текст коего был изрядно исполосован разного рода правками.
- А для чего все это? - спросил Вавилевский.
- Ну, как вам сказать. Всякий художник имеет право на авторское прочтение данного драматургического произведения. От смены угла зрения в пьесе открываются новые грани, кои ранее для зрителя не были доступны.
Вавилевский пробежал глазами по тексту. Некоторое правки прямо сразили его:
Ну, Сонюшка, тебе покой я дам:
Бывают странны сны, а наяву страннее;
Искала ты себе травы,
Но опий проберет скорее;
Повыкинь вздор из головы;
Где чудеса, там мало складу. -
Поди-ка, затянись опять…
«А недурно, недурно – подумал Александр – прямо прогрессивно! А ведь когда-то настанет тот великий момент, когда отец предложит покурить опий своей дочери! Ведь весь последний успех в развитии философской мысли в Европе непременно связан с ростом числа опиумных курилен! Не так уж и плох этот Бефстроганов….». Но особый восторг вызвала финальная сцена:
Вон из Москвы! сюда я больше не ездок!
Карету мне, карету!
Но на последок ублажи, -
Хоть на секунду сиськи покажи!
-Сиськи!? – удивленно спросил Александр.
-Да, сиськи… - своим высоким голоском спокойно ответил Никита Сергеевич.
«Вот он – манифест. – снова подумал Вавилевский. – Дерзко и точно. Только поистине свободный человек способен сказать такое! А этот Бефстроганов далеко не так плох. Черт возьми! Да он сможет руководить революционным прогрессивным театром! Эх, такое сотворим, Робеспьер в гробу как веретено вертеться будет!»
Но вот скромная библиотека Никиты Сергеевича была полна всяких неприятных для Вавилевского вещей. Он взял с полки первую попавшуюся книгу, одно заглавие коей заставило Александра поморщиться: «Божею милостiю пиитъ Святозаръ БлаговещЪнскiй «За вЪру, Царя и ОтЪчество».
Вавилевский открыл книгу и поморщился еще больше:
«Чудно в Пост Великий тело укрощать,
Страсти и пороки голодом стращать.
И внимать сердечно, что сейчас, как встарь,
Нами управляет Православный Царь.
То, что с новой силой, после долгой тьмы,
Таврию родную покорили мы.
Ну а вслед за оной скоро покорим
Сам Константинополь, Иерусалим.
И взойдет над миром, Господи спаси,
Царь всея Вселенной, Царь всея Руси!»
«Да, с таковым чтением только в уборную и хаживать» - подумал Александр и взялся за другой том. От сей книги Вавилевского затошнило уже порядком: «Любомудръ Фiлимонъ Борода «Наука, какъ мракобЪсiе. О вреде душепагубнаго чтенiя». Сей труд содержал следующие сентенции:
"Покамест науки не было, люди брады не сбривали. А егда негодники латынские стали булат острый выплавлять, о коем токмо диавол и нашептать может, то все во грех бритобрадства вплали... По единому сему примеру уже можно твердо сказать о том, что наука единый токмо грех и скорби миру чинит." Или, еще хуже:
«А такоже безбожники латынские глаголят, что мiръ якобы есть шарообразен, что нигде наблюдать не можно. Понеже был бы оный шарообразен, то те люди, кои снизу живут, прямиком в геенну бы низвергнуты были. Но сего не происходит, токмо души за грехи своя туда попадают. А из сего заключим, что учение о шаровидности мира есть ложно и душепагубно».
«Куда всем этим любомудрам до Розенбаха», - в сердцах подумал Александр. «И во всем этом антинаучном бреде ни слова нет ни о эфирном воздухе, ни о теплороде, ни о бесконечности и вечности Космоса!»
Он сказал Никите Сергеевичу, что не будет пропускать ни одной репетиции, а это означало, что вход в дом Бефстроганова для него теперь доступен. Они выпили еще по чашке кофея, и Александр отправился домой.
В воздухе все больше и больше пахло весенней растительностью, небо приобретало все более глубокий синий, летний, свет. Вавилевский шел к выходу через сад, ожидая вновь увидеть Варвару Никитичну, выискивая глазами ее филолетовый шарфик. Но все тщетно. Впереди уже были ворота, проскрипев которыми, привратник выпустил барского гостя из усадьбы.
Александр шагал по пыльной сельской улице, разглядывая оживающее по весне село. Но не радовала его эта картина. Нет, не потому, что он невольный узник этого, еще недавно чуждого, для него мира, - это-то как раз и льстило нашему герою, а то, что он ощущал впереди что-то гнетущее и страшное…
Только отужинав, Александр уселся за чтение. Огромный витиеватый том «Бытия духа в вещах» был освоен им всего наполовину, а прочесть этот труд был обязан каждый уважающий себя интеллигент. Глаза уже бегали по строчкам: «Всякий дух, покидая свое место, движется, совершая трансцензус понятия воли, эмпанируя и экстраполируя свое определение в вещах самих по себе. Это, безо всякого сомнения, есть основа всякой науки….» . Внезапно чтение было прервано вбежавшей в комнату Агафьей:
- Александр Николаевич, к вам та же девица. Письмецо принесла.
Александр покинул комнату и устремился в сени. Там его ожидала высокая рябая девица с длинною косою, в сарафане и лаптях. Она поклонилась и протянула письмо, заверив, что оное от барышни Варвары Никитичны. Сердце Александра стучало с высокой частотою. Он торопливо развернул конверт и попросил девицу задержаться, дабы отправить ответ.
«Дорогой Александр Николаевич! Сегодня я наблюдала ваш визит к моему папеньке. Я подумала сначала, что вы спелись с этим lubrique vieux bouc (развратным старым козлом), но потом узнала, на что вы пошли, дабы чаще бывать ближе ко мне. Я поняла, что заставило вас согласиться на сей отвратительный балаган. Я признательна. Ибо не знать мне счастья, а вы мой единственный друг! Меня выдадут за человека, нет, за существо, кое я совершенно не люблю! Ваша Варвара».
Вавилевский тут же набросал ответное письмо:
«Уважаемая Варвара Никитична! Я прекрасно понимаю ваше положение, ибо боль товарища по борьбе – и моя боль тоже. В нашем стремлении, сломать все оковы старой жизни, мы едины. Особо печально мне лицезреть, как ваш отец собирается продать вас в рабство. Что есть семья, как не рабство? Конечно, вы не можете любить своего поработителя. Да, и, вообще, нет никакой любви. Это есть выдумка, дабы оправдать подчинение одного другому. Что есть любовь, кроме как засовывание фаллоса в вагину? Ничего. О сем любой культурный человек знает. Так что, держитесь и верьте в победу нового человечества. Ваш Александр Вавилевский»
Глава 4. Барышня-крестьянка.
Варвара как всегда поднялась ни свет ни заря, еще даже сельские петухи не пропели ни разу. Да и не спалось ей. Конечно, как будет спаться, ежели из подвала такой крик доносится, что вся дворня по усадьбе летает как угорелая? Совсем довел всех ирод Никита Сергеевич. На вилы бы таких, действительно. А еще не спалось Варваре и по иной причине. Еще давеча, на исходе сумерек, Глафира принесла ей письмецо от Александра Николаевича Вавилевского. Да то, как мы помним, было письмецо не из тех, какие обыкновенно влюбленные юноши шлют своим пассиям. При свете ночника, в дрожащих ручонках держа листок, Варя внимала сим написанным словам:
«…Что есть любовь, кроме как засовывание фаллоса в вагину? Ничего. О сем любой культурный человек знает. Так что, держитесь и верьте в победу нового человечества…». «А ведь то на самом деле, - размышляла девица с особливо трепетным придыханием. – Для чего же все это рыцарство, черт его дери, серенады под окнами, сонеты, романсы…? Да, ясно для чего! Чтоб потом вот так раз и завладеть тобой как вещью и наслаждаться, пока ты можешь быть предметом их наслаждений. А вот он, человек, кто не устрашился об этом так прямо и написать! Вот то и есть подлинная воля к истине. Вместо всех этих слащавых сонетов, написал, как оное на самом деле творится».
В таких вот томлениях духа и провела Варвара всю ночь. Зашедшая в ее комнату, нянюшка Серафима Прокопьевна заметила странное в глазах своей воспитанницы:
- Барышня Варвара Никитична, так лица ж на вас нету! Не хворь ли какая, упаси Господь?
- Тогда мне, Серафима, полегчает, когда сей изувер иродоподобный людей терзать по ночам прекратит!
- Негоже так супротив отца перечить! Ежели кому правеж чинит, то за дело! Ай, дайте ка угадаю, что ж ночкой то не спалось? О соколике о своем мечтали! О Лемском…. Вот прилетит на тройке и уведет под венец…
- Довольно, Серафима! Не пойду под венец…
- Да, как же это оно так?! Как подменили вас, барышня, после Смольного института. Как же не идти под венец-то?! Чадушек любимому мужу принести…
- Не подменили, Серафима. Я это. Просто прогрессивным мышлением прониклась.
- Что ж это за мышление такое?
- А это то, Серафима, чтоб обо всем судить так, как оное и есть на самом деле. По правилам – материализм зовется. Вот знаешь, что такое есть любовь?
- Ну…. Знать то знаю, а сказать не могу…
- Так вот и слушай, скажу тебе по-научному. Что есть любовь, кроме как засовывание фаллоса в вагину? Ничего.
- Так, простите, Варвара Никитична, чего-чего засовывание?! …. Ах, матушки светы! Догадалась. – Серафима Прокопьевна перекрестилась от неожиданности. – А ведь то правда…
Варвара продолжала:
- Так вот, все эти тройки да венчания, дабы потом нами как вещами владеть! И что ж в этом доброго?!
- А то ваша правда, Варвара Никитична. Вот будь у меня раньше этот ваш, как его… матренализм, я б за своего супостата не пошла! Сколько кровушки мне испортил, сатана… Придет бываючи в хмелю, да волокет меня на палати. Да изобьет исчо….
На утреннее правило Варвара не ходила, хотя до Смольного была весьма набожною. А посему, попросила Глашу, которая молилась еще за готовкой завтрака, принести ей кофею до того, как отец отправится завтракать. Да и сиживать с ним за одним столом не хотелось.
Варя с вожделением глотала свой бодрящий эликсир с целью хоть как то освежить свою невыспавшуюся голову. Она чувствовала, что так долго не протянет в этом аду. Мода на сии ночные пыточные потехи возникла у Никиты Сергеевича, пока Варвара была в Петербурге. Раньше все было не так.
- Глашь, - спросила Варвара, повернув на кухарку свои утомленные красные глаза – а сколь давно творится подобное?
-Да то, Варвара Никитична, с прошлого Ивана Купалы. Как барыня новая померла. Так вот с той поры, каждую ночь барин Никита Сергеевич спускается в погреб. И рев несусветный несется на всю Округу. Иногда и дохтурь Вольфенштейн с ним бывает. А погреб стерегут денно и нощно. Дворне даже приближаться запрещают. Видать, с самими бесами Никита Сергеевич сыгрался! Или… неужто САМ АТАМАН там у него….
- Забудь, Глаша, нет никакого Атамана. Сказки это, басни и выдумки. И бесов тоже нет. – ответствовала Варвара. Хотя, до Смольного сама гадала на каждые Святки, боялась чертей, держала чеснок и «Молот ведьм» под подушкою. Ну, и страшно боялась самого Атамана, о коем судачила вся Округа. А в Смольном, когда в руки барской дочери попала «Метафизика заработной платы» Отто Розенбаха, в коей, кроме пространного рассказа об экономической несправедливости якобы скрыто и между строк излагаются принципы нового прогрессивного мышления, все суеверия выветрились разом.
- Вот что! Я поняла – внезапно произнесла Варвара. Тут и статский советник Фандорин не надобен, дабы догадаться! Мой любезный папенька с доктором там людей препарируют заживо!
- Что, простите, делают? – замешкалась Глаша.
- Препарируют. Это, по-простому, разделывают, потрошат… Только для науки.
- Фу… Что ж вы такое говорите, Варвара Никитична…. Они что ж Бога не боятся?
- Нет Бога, а посему и бояться не кого. Но если мне удастся поймать их за сим занятием, собрать улики и сообщить оберполицмейстеру, то батюшку отправят в острог. А Округа мне перейдет… А я уж всем быстро вольные выпишу, открою училище и приют. Надобно только доказать…. Слушай, кто сегодня погреб стережет?
- Никифор, Варвара Никитична. Страшный держиморда. Как кого плеткой хлещет, так до мяса, а то и до костей. Любит его барин. Одна у него слабость – перед хмельным удержаться не может….
- Эх, Глаша! России надобны Розенбахи, а женщины рожают жандармов и таких вот держиморд! Тьфу… Ничего, сегодня я спущусь в погреб. Вечером, когда повара и кухарки готовят ужин, мы с тобой поменяемся одеждой. Ты будешь почивать у меня в комнате, а я прикинусь новой поварихой. И как бы невзначай пронесу около входа в погреб бутыль водки. Ну, и подсуну ее Никифору. Как он будет готов, войду в погреб и все выясню. А ежели меня поймают, то мне, в отличие от вас всех, ничего не будет. Да ежели и будет, мне нечего терять, кроме собственных оков!
В назначенный час Глаша поднялась в опочивальню Варвары Никитичны. Обеим было боязно и волнительно, сердца напряженно колотились, дыхание было сбивчивым. Конечно, впервые бросить вызов укладу! Или, как говорит интеллигенция, сломать систему…. Ну, тут ничего не поделать. Одними разговорами об общественном прогрессе и ужасах барщины, царизма и капитализма дел не исправить… Девушки поменялись платьями. Глаша заплела барышне длинную косу, измазала лицо сажей, чтоб никто не распознал в новой кухарке дочь помещика. Глаша же облачилась в варварину ночную сорочку.
После переодевания обе «революционерки» пристально и с удивлением рассматривали друг друга.
- Ой, Варвара Никитична! – воскликнула Глаша – Вот гляжу на вас, и так вот и не понять, что барышня. Один в один – девка дворовая.
- Вот видишь, одно лишь платье создает сию мнимую разницу меж человеками! Разве годится такое?! Ничего придет и в наш дом справедливость…И не зови меня более Варварой Никитичной! Варя я, Варвара. И на «вы» не зови, сестра.
На кухне Варваре пришлось туго. Еще бы! Руки ее никогда не держали ни лопаты для выпечки, ни ухвата, теста не мешивали. Старая кухарка Акулина постоянно одергивала новую работницу:
- И кто ж тебя-то, неумеху такую, на кухню-то послал… Ничего, научим, исправим.
Внезапно вошел сам Никита Сергеевич проверить, как идет приготовление. Ведь ближе к ночи к нему на огонек должен заехать старый товарищ сотник Заяицкий. Варвара, увидя отца, стала прятать лицо. Барин же начал ходить по кухне и пробовать готовящиеся яства, где соли добавить поболе, где, наоборот, патоки или сахара. Внезапно, он обронил на пол свою белоснежную перчатку из козьей кожи. Проходящая мимо с корзиною Варвара никак не отреагировала на произошедшее. Тогда Никита Сергеевич сказал ей:
- Эй, девка, не видишь, я перчатку обронил… Подай. Еще раз сама не поднимешь, розги научат.
Скрепя сердце Варя поставила корзину, наклонилась к полу, и не показывая лица, вручила барину Бефстроганову перчатку.
«Вот, оно как – крутилось в голове девушки. Ничего, старый хрыч, уж коли свою дочь готов унизить, коли на ней платье не барское, так и дочь тебя не пожалеет, когда срок придет!»
Когда все было готово, слуги стали брать готовые блюда и нести оные в гостиную. Утомленные повара и кухарки принялись отдыхать от тяжелого печного дыма. Тут-то Варвара и принялась за задуманное! Взяв большую водочную бутыль, якобы, к столу, она направилась вслед за слугами. Когда процессия проходила возле входа в погреб, Варя замедлила ход и, видя пристально жадный взгляд сторожа Никифора, сама обратилась к нему:
- Что глядишь-то так?! Знамо, не для тебя… На барский стол.
- Да что ж ты, кухарка подворотная, себе позволяешь! Вот, найду за что выпороть и до мяса высеку! До костей!
- А знаешь, - продолжала Варвара. Никита Сергеевич сегодня и так пьян будет. Возьми, умягчи душу жестокую!
Девица протянула бутыль сторожу. Уж чего-чего, а от такого он отказаться никак не мог…
Отсидевшись на кухне до нужного часа, Варвара взяла фонарь и снова пошла к погребу. Никифор уже мирно спал в обнимку с осушенной бутылью. На его кушаке, подтягивающем жирное пузо, висело кольцо с ключом. Отцепив ключ, Варвара отворила дверь. Из темноты обдало запахом плесени и испражнений. Девушка заперла за собою дверь и двинулась вниз по лестнице, освещая себе путь. Запах испражнений усиливался все больше. «Что ж они такое делают тут? – крутилось в голове».
Внезапно свет фонаря озарил большую железную решетку, в коей к каменной стене была прикована железными цепями нагая молодая женщина. Короткие цепи, сковавшие руки и ноги, не позволяли ей даже сесть. Грязная, измазанная собственными испражнениями, она подняла измученный взгляд на Варвару и, сотрясая тяжелыми цепями, заорала раскатистым басом…
У Вари, казалось, душа от такого ушла в пятки. Но она и не думала отступать, а спряталась за бочкой у противоположной стены и принялась наблюдать. В странной узнице подземелья узнала она молодую супругу отца Елизавету Михайловну, которая по заверению померла от неизведанной болезни после прошлой Купальской ночи, незадолго после женитьбы…
Через некоторое время дверь в погреб заскрипела, послышались шаги и забрезжил свет. Варвара погасила фонарь и спряталась получше. Вскоре она увидела подвыпившего за ужином отца в сопровождении доктора Вольфенштейна. Елизавета Михайловна, выпустив виноватую слезу, заорала вновь. То был звук, кой под силу издать лишь огромному монастырскому хору! Никита Сергеевич рухнул на колени перед клеткой и расплакался:
- Господи Боже мой… За что, мне сие!? Думал, что вновь на старости лет обрел счастие… А теперь…. Теперь вон не знаю, как помочь тебе, Лизонька.
Елизавета Михайловна снова выпустила слезу и виновато глянула на мужа.
Доктор Вольфенштейн дрожащими губами пробормотал:
- Медицина не знать такой болезнь и лечить не уметь…Я много читать про подобное.
- Да, толку-то от тебя, немчура! – разразился барин. – Вот нового врача выпишу из Петербурга
- Я бояться, тут не всякий выдержать! Доктор Мом и неделя в Округа не прожить.
- А все Атаман! Это отродье адово отобрало у меня счастье… Недаром о нем вся Округа судачила. Правда - это, а не бабья брехня! – бился в неистовстве барин, весь хмель с которого уже давно сошел.
- Наука не верить в Атаман. – спокойно отвечал Вольфенштейн.
- Да что может, твоя наука!? Что может… Бефстроганов в неистовстве схватил доктора за грудки, а прикованная Елизавета Михайловна вновь залилась неистовым басом.
Ночное варварино похождение так и осталось тайной для всех, кроме Глаши. Никифора самого высекли перед строем дворни за пьянство на посту и утерю ключа. Казалось бы, задуманное Варварой выполнено как она того и желала, только вот на следующий день, то ли от пережитого ужаса, то ли еще от чего, Варвара слегла с лихорадкой. Ее терзал неслыханный бред, в котором то мерещились неведомые ужасные создания, то некий гишпанец, названный Хуан-Антонио Бондаренко, о коем Варвара никогда не слыхивала и не читала.
Доктор Вольфенштейн готовил микстуры, но сбить надолго жар не удавалось. Доктор даже подумывал о воспалении лёгких, спастись от коего есть великое чудо или великое мастерство врачевателя.
Когда на некоторое время жар и бред удалось усмирить, Варвара попросила оставить ее наедине с Глашей. Тут-то она и рассказала об увиденном ночью. Глаша, слушая рассказ, все время делала испуганные глаза ,крестилась и молилась шепотом.
- Не ведомо, что сие такое, но видно очень страшное… - пробормотала Варвара Никитична своим ослабшим голосом.
- Ведомо, Варя, ведомо – с дрожью отвечала Глаша и с особым придыханием добавила-… бЪсы.
Варвара уже ничего и не смела возражать, ибо и сил не было, и страх был велик…
Глава 5. Жених
Стоял уже знойный июнь. В жаркий полдень, когда, кажется, вся природа страждет от лучей палящего солнца, рои насекомых вьются над наливающимися соками травами, по узкой пыльной лесной дорожке, упрямо подгоняя коня, фыркающего от изнуряющей жажды, в сторону Округи ехал подпоручик гусарскаго полка Лемский. То был молодой мужчина грубого и непристойного нрава. Да и внешностью он обладал не лучшей. По одному первому взгляду на Лемского трудно было понять которого он пола. Тело его было нескладным: бедра широки, а плечи узки, на лице не росло бороды, а лишь некое подобие усов над верхней губою. За такие черты Лемского в свое время не желали принимать в полк и прозвали кавалерист-девица. Между тем голос его был низок и зычен, а кулаки увесисты. И в пьяных потасовках в кабаках подпоручик всегда выходил победителем. Кроме кабаков был он завсегдатаем домов терпимости, не брезговал домогаться и до совсем, казалось, юных девочек. Но, между тем, в дворянских салонах о Лемском судачили как светоче православия и благородном офицере.
Так случилось, что Никита Сергеевич Бефстроганов и отец Лемского в одной изрядно подвыпившей компании играли в преферанс. Когда Бефстроганов проиграл все свои деньги, какие имел с собою, а вино совершенно затмило разум, он поставил на кон… руку и сердце своей дочери Варвары. И проиграл. А карточный долг – дело чести. Так, и должна была Варвара Никитична пойти под венец за Лемскаго младшего!
Вот, в сей июньский день ехал он, дабы наконец-то обвенчаться…
Тем временем репетиции «Горя от ума» становились все более похожими на обыкновенный балаган. Крепостные актеры на столько плохо походили на свои роли, что сие могло вызвать у любого зрителя только смех. Особо стоит добавить, что Бефстроганов никогда не принимался за работу без рюмки другой для «привлекания муз». А воплощаясь в роль Фамусова Никита Сергеевич почему-то увенчивал свою лысину лавровым венцом. По видимости, сим он показывал, что слово famus латинское. А это поистине глубочайший намёк достойный истинного художника и философа.
Вавилевскому же настолько приглянулась идея поправок авторского текста, что сам вовсю старался вставлять в оригинал Грибоедова свои коррективы, как казалось, «революционно-прогрессивного» содержания. Так, Чацкий уже не попадает «с корабля на бал», а прилетает на Землю с коммунистического Марса. И именно посему фамусовский «реакционно-буржуазный» мир ему становится чуждым.
Бефстроганов сперва от таковых поправок как мог отпирался, но на роль Чацкого поставить больше было некого. Пришлось терпеть…
Чацкий: О Софья Павловна! Я Вам о Марсе расскажу!
О жизни без буржуев и попов…
София: Да, фантазер вы, Чацкий, я гляжу…
Чацкий: Я делом доказать сие готов!
София: Делом?! Уж простите…
Чацкий: Пока вы тут под царский гнетом спите
Мы строим на Венеру мост!
София: О Чацкий! Ваш недуг не так то прост.
Чацкий: О горе от ума! Мне горе…
Александр же все надеялся хоть краешком глаза увидеть Варвару. Писем от нее уже долго не приходило. Лишь как-то на одной из репетиций Бефстроганов поведал спьяну, что дочь его в пребывает в нездоровьи. И таковая новость весьма затронула Вавилевского, но он, чтобы не испортить дела, старался не подавать виду. Александр гнал от себя те мысли о Варваре, какие обыкновенно рождаются в головах влюбленных. Ведь он, как натура просвещенная, понимал, что такие мысли суть лишь реакция нервной системы на выбросы гормонов в кровь. И ничего более! И наконец-то светочи науки сумели это разгадать! Сколько теперь людей можно спасти от ложных иллюзий! А еще раньше естествоиспытателей философы античности делали гениальные догадки. Дионисий Трахеобронхит еще в четвертом веке до новой эры писал: «Клянусь Гермесом! Но нет для мужа ничего более постыдного, нежели любовь к женщине. А философам, вообще, следует постигать себя через самоудовлетворение».
Варвару же, помимо неведомой болезни, длившейся почти с месяц, обуял звериной силы страх после увиденного. «Ведомо, Варя, ведомо, - бесы» - не вылетало из головы. Думала она писать и в уездную полицию, и Александру, но мысль о том, что пред нею сила весьма могущественная и неизведанная не давало Варваре пойти на этот шаг. Более того, это была и мысль о том, что за нею пристально наблюдают. Всплыли на поверхность все детские страхи о том, что и вся Округа и дом сей прокляты…
Вот в тот погожий июньский день наша история обрела новый оборот. Барин Бефстроганов как всегда тяжело вздохнул, закончив репетицию, как в залу вбежал запыхавшийся дворецкий:
- Разрешите-с сказать-с, Никита-с Сергеевич-с!
-Ну, говори…
- Жених-с барышни-с Варвары-с Никитичны-с приехать-с изволили-с!
Бефстроганов засуетился. От волнения его лицо сделалось красным. Немного помявшись, он приказал дворецкому:
- Накрывайте на стол!
А потом обратился к Вавилевскому:
-А знаете, Саша, не торопитесь-ка домой. Составьте нам компанию. Познакомитесь с моей дочерью Варварой и с ее женихом бравым подпоручиком Лемским!
Александр с трудом сдерживал свои чувства. Отказаться от сего приглашения он не мог. Желание увидеть Варвару побеждало всю нелюбовь к помещичьему и мещанскому укладу! Более того, было желание вырвать Варвару из сего ненавистного уклада.
Стол был накрыт на освещенной летним солнцем веранде. Вокруг в саду жужжали, собирающие нектар, пчелы, цветы и кусты наливались соком.
Вавилевский и Бефстроганов уже сидели за столом, как на веранду, цокая шпорами и звеня саблей, тяжелою увесистою походкой вошел подпоручик Лемский. Никита Сергеевич представил его Александру. Опальный учитель и царский офицер неохотно пожали друг другу руки. С тревогою их взгляды встретились. На лицах обоих было написано, что причинят они друг другу неприятностей.
Лемский уселся у самовара нога на ногу и стал бесцеремонно пить чай, кой ему еще не успели предложить.
- Простите великодушно. Никита Сергеевич! Дорога нелегкая до вас, совсем жажда замучила, тысяча чертей!
Такого даже Вавилевский себе позволить не смел. Он хоть и прогрессивных взглядов, но натура тонкая, эстетическая. А тут, не то баба, не то мужик, в гусарском мундире и при сабле… Вот каких монструзов творит загнивающий царизм! Лемский продолжал:
- Ну-с, давайте к делу! Где-ж ваша… как ее? Тьфу! Ну, вы поняли….
Никита Сергеевич до сего дня видел Лемского младшего лишь мельком и знал по рассказам отца. Сие поведение обескуражило помещика. Нет, он не о таком и помыслить. Бефстроганов ведь тоже натура тонкая, - художник, театрал, Грибоедова переписывает. Но карточный долг свят! Поиграл так проиграл!
Слугам было велено привести Варвару…
Прошло, наверное, пять минут, как измученную и болезнью, и страхом, и безысходностию своего положения девицу буквально втащили на веранду. Вид ее был таков, будто ее аж на Голгофу волокут! И вот увидала Варвара в компании отца и ненавистного жениха… Александра Николаевича. Предал? Забыл? А вдруг хочет спаси… Она посмотрела на Вавилевского умоляющим взглядом. Но взгляд ее встретился с мерцанием солнечных бликов в маленьких круглых очках земскаго учителя… Наука, сухая и беспристрастная.
И тут Лемский произнес совсем непозволительную фразу:
- Хм.. . Никита Сергеевич, а на том даггератипе, кой вы мне присылали, она покраше будет… Я ведь, знаете, гусар, черт меня разорви, и в Петербурге живу…Ну, вы поняли…
«Voil; comment vous salaud! (вот так сволочь!) будь бы я моложе, я бы с ним стрелялся!» - подумал Бефстроганов, но помня о чести дворянина и карточном долге, сдержался….
Вечер прошел для всех, кроме Лемского, как настоящая пытка. Александр дождался момента и в сердцах покинул веранду, успев прошептать Варваре на ухо: «Ждите, я придумаю что-нибудь! Viva la resistance!»
Солнце двигалось к закату, в воздухе запахло сыростью, комары собирались в пищащие столпы. Улицы пустели, а в окнах загорались свечи и лучины. Не было покоя Александру Вавилевскому! Ноги сами вели его в кабак. Там было душно и шумно. Мужики пили пиво, водку и играли в кости. Бородатый цыган со здоровенною серьгой, пьяный до самих чертей, под гитару с двумя оборванными струнами напевал какую-то несусветицу:
«На душе мороз, а лбу испарина,
По спине оглоблями да плетьми,
Девка сварит зелье и будет под барином!
Мы же все под катами да татьми…»
Александр взял штоф водки и уселся за свободный стол. Налил и молниеносно осушил стопку. Тяжело на душе! Цыган продолжал под дружное напевание мужиков:
«Выйди ночью в лес да пройди опушкою,
Простони молитовку, покрестись,
А в ответ лишь бес пропоет кукушкою, -
Такова, голубчики, наша жысть!»
-Воистину-у-у! – закончил куплет спившийся пономарь Ерошка, тоже сидевший в кабаке.
Внезапно, увидев богато одетого Вавилевскрго, к нему подсел какой-то мужичок:
-Пожалуйте, барин, угостите, значится…
- Да, не барин я, не жалко мне для народа! – дрожащим голосом ответил Александр и налил ему стопку.
-Да, как не барин-то… Воно как одет! – удивился мужик. А потом подумав, почесав затылок добавил:
- А….ааа! Так вы ж этот, как его, … рыбеляр! Этоть как барин, а не барин, за народ, за мужика!
-Во-первых, не рыбеляр, а либерал! А, во-вторых, я не либерал! Я революционер-передвижник, свободный радикал!
И тут, видимо, подхватив смысл исполняемой песни, собеседник заговорил:
-А места-то наши дикие, проклятые! И опушкою ходить не надоть…
После этого мужик, выпучив глаза и перекрестившись, продолжил:
-В лесу, слышь-ко, сам атаман Бешбармак Тимофеевич клад свой проклятый стережет…
…Был, сказывают, у прошлого барина мужик крепостной, Мартын. Исправно работал, да не любили его приказчики. Лупили до костей, весь урожай и сено отнимали. Со всей семьею Мартынко голодал… И вот, значится, услыхал от стариков, что в лесу клад старинный закопан. Вот и думает Мартынко: «найду клад и заживу как барин Бефстроганов, а то и как сам Амператор». И вот, значится, на Ивана Купалу, в полную луну, пошел он клад искать. Глядит, - папоротник зацвел. Ну, ведомо, копать принялся… Выкопал ларь. А в нем, слышь-ко, сам Атаман Бешбармак Тимофеевич и был! – мужик снова перекрестился- Ох, и страшен! Ну, мертвец-то, он, знамо, страшен. Так и убил он Мартынку…. На утро мужики в канаве нашли. Без головы и сердце вырвано. Так вот, с той поры, на каждого Купалу, Атаман из земли выходит и по Округе бегает! Кур да коров давит! А, сказывают, что и барыню новую во прошлом годе съел… Вот.
Вавилевский думал рассказать невежде, что сие есть антинаучный бред, но после третьего штофа язык не поворачивался. Александр погрузился в сон…
- Защищайтесь, Бондаренко! Не видать вам, черт возьми, доньи Хуаниты…
- Отнюдь, дон Эрнесто Паскуале, сегодня я вас отправлю на корм грифам.
Бондаренко и Паскуале скрестили шпаги над пропастью, в серце самих Анд, куда наконец-то добрались христиане. Святая конкиста Испанской короны распространилась и на Новый Свет!
Хуан Антонио Бондаренко, лейтенант флота Его королевского Величества, безумно был влюблен в дочь дона Игуано Аморалеса Хуаниту. Но она любила некоего безродного матросика из Картахены Эрнесто Паскуале. А руки Хуаниты просил не кто-нибудь, а сам Алехандро Альфонсо Мария-Луиза де ла Роза Диас, граф Монте-Негро Кастильский.
Хозяин кабака уже выкидывал на улицу в усмерть пьяных посетителей. Дошла очередь и Вавилевского. Два крепких держиморды тащили его к дверям, а тот лишь бормотал: «Juan-Antonio Bondarenco, hispaniol…»
- Эй, вставай, картежник, сукин сын! Весь, видать проигрался, аж босой, вот и нажрался, скотина! – крепкий мужичина принялся будить Вавилевского, лежащего у кабака в сточной канаве. Солнце было уже высоко, улицы были уже достаточно людными, и работники кабака принялись устранять последствия вчерашнего кутежа.
Александр приподнялся. Голова просто раскалывалась, очки болтались на ухе. Такого похмелья у Вавилевского не было со времен студенческих гулянок в Петербурге! А последний раз он так напивался лишь когда, как и многие из его круга, сох по княжне Наташе Поклонской. Но то была иная жизнь! До Розенбаха, кой избавил своею «Метафизикою заработной платы» Александра от догматического сна и открыл ему глаза на реальность, каковая она есть.
Вавилевский осмотрелся: ноги были босы, «Breguet» вместе с золотою цепью тоже сняли. «Черт возьми! Ничего для трудового народа не жалко… Наступит коммунизм, и воровать перестанут. Все!» - пробормотал Александр и, шатаясь, поднялся на ноги. В глазах двоилось и плыло. Отряхнув с брюк шлепки свиного навоза и извергнув остатки вчерашнего пиршества, он побрел к дому.
- Ох, и царя на вас нет, Александр Николаевич! – восклицала Агафья, увидев Вавилевского в таковом виде.
-Ничего! Скоро этого царя вообще не будет. Ни на кого! Мы победим. Сие есть объективная научная необходимость!
- Да одумайтесь вы, Александр Николаевич, - восклицала Агафья – ну не совладать же вам супротив царя! У него ж вон, какая силища-то!
- А вот и совладать, Агафья! Совладать! Единажды трон уж качнулся! А раз единажды качнулся, мы его и до конца раскачаем! Вы о декабристах слыхивали?!
-Нет. Не знамо мне, что за декабристы такие…
- Вот потому и не знамо, что правду народу говорить боятся! А если когда и напишут про это, все вранье будет! А было это вот как. Лучшие люди империи поняли, что так больше нельзя жить, и хуже уже просто некуда. И они дождались дня, когда на престол должен венчаться наш император Николай Павлович, позорная крыса, прозванная «Палкой Европы». И четырнадцатого декабря 1825 года они вышли на Сенатскую площадь. Программа была проста – надо жить как в Европе, ибо Россия есть Европа. Но власть не услышала их зова, а народ, как всегда, закутался в свои ватники и не стал слышать зова разума! Тогда декабристы начали снимать с экипажей и телег колеса, нести их на площадь и поджигать! А затем, обвили канатами Медного Всадника и сдернули оного с пьедестала!
Вот после этого уже у кровожадного тирана и задрожали поджилки! И Николай Павлович промямлил оберполицмейстру генералу Шульгину:
-Прикажите уже жандармам разогнать этот….. не знаю… майдан. А то они все колеса в Петербурге сожгут! Не на чем ездить будет!
-Так, зима-с на дворе, ваше величество… На санях надобает едить…
- Разгоняйте….
- Ну, вот видите, - встряла Агафья – И разогнал царь этих ваших декабристов! Не получится ничего!
- А вот и получится! Я вот, революционер-передвижник, где бы не находился, всюду до народа правду доношу! Глаза всем открываю…. А для чего? Чтоб сразу весь народ восстал, а не только кучка самых отчаянных…
- Видно, как вы глаза открываете… По кабакам да по барским домам.
Глава 6. Дуэль.
- Тысяча чертей! Тысяча диких баранов! Да, чтоб вас всех… -, пьяный от портвейна, подпоручик Лемский с ноги ломился в запертую комнату Варвары Никитичны, которая в сие время скрывалась от домогательств этого смутьяна в саду.
Дверь поддалась увесистому кавалеристскому сапогу, и Лемский очутился в опочивальне.
- Да как этоть так можно, барин, Бога побойтесь! – причитала бегающая вокруг нянюшка.
- А что?! Что я, тысяча диких баранов, не могу знать, как моя невеста живет?! – прокричал пьяным с хрипотцой голосом Лемский – Она хоть и не княжна Наташа Поклонская, тысячу залпов ей в задницу, но ежели дают и бесплатно, то только дурак не возьмет…
Лемский принялся рыться в вещах невесты, разбрасывая платья, зеркала, серьги, бусы кольца по полу… Потом принялся за постель. Отшвырнув подушку, он увидел, как на пол упал сложенный вдвое бумажный листок. Подпоручик поднял оный и принялся читать:
«Уважаемая Варвара Никитична! Я прекрасно понимаю ваше положение, ибо боль товарища по борьбе – и моя боль тоже. В нашем стремлении, сломать все оковы старой жизни, мы едины. Особо печально мне лицезреть, как ваш отец собирается продать вас в рабство. Что есть семья, как не рабство? Конечно, вы не можете любить своего поработителя. Да, и, вообще, нет никакой любви. Это есть выдумка, дабы оправдать подчинение одного другому. Что есть любовь, кроме как засовывание фаллоса в вагину? Ничего. О сем любой культурный человек знает. Так что, держитесь и верьте в победу нового человечества. Ваш Александр Вавилевский»
-Вот как! Тысяча чертей! Этот кабысдох уже и тут подсуетился. Ничего, тысяча диких баранов, он пожалеет об этом! – прорычал Лемский, кидая скомканный листок об пол.
Размахивая злополучным письмом подпоручик вбежал в кабинет барина, чуть не сбив его с ног. Сказать прямо, Никите Сергеевичу уже поднадоел сей дебошир под крышей собственного дома, но помещик не смел нарушать слово дворянина, священный карточный долг. Обдав Никиту Сергеевича солидною дозой перегара, Лемский сунул ему письмо Вавилевского Варваре:
- Да вы полюбуйтесь, черт возьми! И вы поди и не ведаете, ЧЕМ тут ваша дочурка занимается!
Бефстроганов взял листок и нахмурившись прочитал. Содержание послания вызвало у него неслабую злость:
- И сие за моей спиной! А я, знаете ли, этого хитрого негодника в своем театре приютил. А он вот такую вот чертовщину моей дочери посылает! Да будь проклят этот шалопай!
- Да, Никита Сергеевич! Чтоб его черти разорвали! Я как офицер и дворянин, буду требовать сатисфакции…
- Эх, молодежь… Ну, ладно. Можете взять вот мою шпагу для поединка. Держу пари, у этого заморыша кроме кочерги крестьянки Агафьи и нет ничего!
Лемский, бряцая шпорами, удалился вон. Никита Сергеевич, опрокинув рюмку коньяку, тяжело вздохнул, обтерев лысину платком. «За что мне, старику это? Видать, и Бог может о ком-то забыть… Почему я? Ну, почему я?! … Жена бесноватая, дочь охмуренная всякой европейской дурью и этим ссыльным выскочкой, ее жених страшнее Бонапарта, черт возьми! А ведь все шло ладом, пока Лизонька на Купалу гулять не пошла! Видать, уж не так темен здесь народ, что в Купальскую ночь ставни запирает, а не за кладами бегает, как везде. Значит, есть этот, Атаман, или как там его… Ну, хоть кто бы сказал, как выйти из сего лабиринта?!».
Александр коротал время у себя в комнате за чтением Розенбаха. Он уже не раз читал это место «Метафизики заработной платы», но своею точностью оно вновь и вновь заставляло себя перечитывать:
«Прибавочная стоимость есть скелет в платяном шкафу буржуазии, который иногда приоткрывает дверцу и своею костлявой рукою помахивает от туда пролетариату, намекая о тяжести эксплуатации, а потом снова скрывается в шкафу, полном дорогих платьев и уборов».
Внезапно Александра отвлек от чтения усиливающийся стук копыт. Вавилевский отложил книгу и выглянул в окно. По пыльной проселочной дороге во весь опор мчался не жалея коня разъяренный Лемский. Около дома Агафьи он остановил скакуна, спрыгнул, и, привязав его к забору, ринулся к дому.
В руке Лемский держал белую кожаную перчатку и зачехленную в ножны шпагу. За версту было понятно, о чем идет речь… Без стука он вбежал в сени. Вавилевского это порядком разозлило. Нет, ему были противны все эти дикие, первобытные обычаи дворянских выродков, но великое чувство справедливости двигало им. И, конечно, то, что он чувствовал к дочери помещика Бефтроганова. Так же, в голове всплыл тот самый эпизод с гишпанцем Бондаренко, кой Александр видел в пьяном бреду в кабаке. Александр ощутил всем нутром, что он сам и есть этот Бондаренко…
- Я требую сатисфакции! – с пафосом прокричал Лемский в сенях, источая на выбежавшую навстречу Агафью пары винного перегара. А потом ворвался в избу и увидел Вавилевского с книгой.
-А! Вот ты где, заморыш! -Лемский кинул ему в лицо заготовленную перчатку. – Вот вам шпага. Завтра в девять вечера, на закате, у колодца на краю села. Разберемся по-быстрому, без секундантов и прочей помпы.
Пробормотав сие и воткнув в деревянный пол шпагу, Лемский развернулся и так же напористо ринулся обратно…
Как только ярость стала проходить, Александром стал овладевать неслабый страх. Ведь он практически не мог обращаться с оружием! В пажеском корпусе, в кой когда-то отдавал его отец, учителя фехтования ставили на Вавилевском младшем жирный крест! Но, черт возьми, биться надо! Как тот самый Бондаренко…
Александр стал рассматривать врученный ему клинок. Он был изрядно инкрустирован всякими страшными готическими рунами, фольфсфангелями, и была выгравирована надпись «Striсk. Stein. Gras. Grein»
Вавилевский попытался выдернуть шпагу, но она не поддавалась и, не смотря на все усилия, продолжала торчать в полу. Александр пытался вытащить её так и эдак, и за этим занятием застала его вернувшаяся из сеней Агафья.
-Агафья, подсбите мне-попросил Вавилевский. Агафья не без труда выдернула шпагу,подобрала с пола ножны и вручила всё это Александру.
Единственная дуэль в жизни Александра Вавилеского была в университете. Один его товарищ вызвал его на поединок из-за того, что Александр прилюдно назвал имя княжны Наташи Поклонской. А так, как в нее был тайно влюблен практически каждый студент, то уже одно упоминание имени ее уже было поводом для дуэли. Только дуэль та была в трактире… Кто больше выпьет. А уж в сем Александру равных не было.
До вечера Александр сидел у себя в каморке, исполненный душевными томлениями. Он уже видел, как клинок Лемского пронзает его живот, как алая кровь струится по белоснежной фехтовальной рубахе. Как он, Александр Вавилевский, падает оземь, и его взору открывается безграничное прозрачное вечернее небо…А дальше… Ничего, пустота. Что же там, черт возьми, может быть?
Александр не вынес сих мыслей. Мыслей о бренности жизни. Еще бы? Это ведь просто – поверить в какого-нибудь Бога, поверить в то, что там, за гранью, тебя что-то ждет. А в пустоту и ничто верить трудно. Все мы, хотим этого или нет, станем прошлым. Есть прошлое, а есть бывшее. Не всё в прошлом, то что прошло, было, по-настоящему было. Но то, что было, то, что является не просто прошлым, а и бывшим тоже, то есть сейчас.
Точно так же есть грядущее, то, что придет, и есть будущее. Не всё в грядущем будет в будущем. Но то в грядущем, что будет в будущем, есть и сейчас, и было до этого, в прошлом.
Внезапно тяжелые томления духа были прерваны звуком шагов и скрипом половиц. На пороге стояла Глаша, коя не появлялась в доме Агафьи с весны.
-Здравствуйте, Александр Николаевич. Варвара просила передать вам письмо…
Сердце Александра забилось чаще. Чувство обреченности и безысходности смешалось с ощущением, что он здесь не такой уж и лишний человек, это добавило не то, что бы надежды, но хотя бы какой-то светлой искры во мраке тяжелой безызвестности. Вавилевский взял листок и принялся читать:
“Mon cher! Сегодня я проведала, что завтра вам биться на дуэли с Лемским. Я поняла всем нутром, на сколько, же на самом деле я нуждаюсь в вас! Мне хочется, чтобы вы были рядом. Если бы любовь была на самом деле, то я бы сказала, что люблю вас, Александр Николаевич. С глубочайшим благоговением и страхом я сознаю, что вы идете из-за меня на поединок с противником много сильнее и опытнее вас. Помните, что без вас мне жизнь совсем не люба. Весною я столкнулась с силами, природа коих непонятна, и один вид коих ввергает в дикой силы ужас и лишает смысла всякую жизнь. Помните, вы мой единственный смысл! Если вы не вернетесь с победой, я скоро отправлюсь за вами. Ваша Варвара!»
Александр и Глаша вышли на улицу. Оба тяжело дышали. Вавилевский окинул взглядом село: все было по-прежнему. Для окружающего мира сего страха не существовало.
- Прошу вас, барин, - сказала Глаша дрожащим голосом. – Если чего случится, барышня не выживет! Она и так долго хворала весною. И с Лемским не выживет. Эдакий аспид!
- Ступай, Глаша, сдюжим! – ответил Вавилевский с натянутою сквозь ужас улыбкою. И вручил кухарке пятак.
Глаша побежала к усадьбе. А Александру не хотелось возвращаться к тому страшному томлению, кое ждало его дома. Ноги сами понесли в кабак, захотелось выкинуть это все из головы. Но лишь Александр отворил дверь, как кроме привычного винного и табачного духа, звуков гитары и гармони, пьяного гогота мужиков, он услыхал противный зычный голос Лемского:
-Да, черт побери! Где вы видали, сукины дети, чтоб гусар да не напивался перед дуэлью?! Да где вы вообще видали, чтоб гусар не пьяный был?! Наливайте до краев! Чтоб вас всех черти разорвали…
Робкий трактирщик, не желая получить крепким сапогом, учтиво отвечал:
- Так, ваше скородие… Вы и так уже в долг пьете. Да и на дуэли завтра так вас и этоть… заколют. С похмелю-то…
-Молчи, старик, чтоб тебя козел забодал, тысячу залпов ему в задницу! Ты хоть знаешь, старый пердун, с кем я дерусь-то?! Да это интеллигентишка чахлый. Соплей перешибешь! А вот и он, кстати…
Лемский заметил Александра. Вавилевский сначала порядком испугался, но увидя, что его противник уже еле держится на ногах, решил пойти ва-банк.
- Что, ваше благородие, не наливают?! – с сарказмом обратился он к Лемскому, уж очень не нравилось ему это самое «благородие», и как чин, и как классовый враг. – Ничего, слово дворянина! - это тоже было произнесено с сарказмом. – Я угощаю! Хозяин, водки с перцем!
Трактирщик накрыл на стол, ухмыльнувшсь: «Плут, парень…».
Лемский опрокинул стопку, занюхав рукавом, и с ухмылкой глянул на Александра своими косыми от вина глазами:
- Подлизаться хочешь, вошь?! Да ничего не выйдет у тебя, каналья. Прирежу завтра… Хе-хе.
Вавилевский ничего не сказал, но во взгляде его было уже понятно, что тот немыслимый страх уже практически позади. Он молча налил еще по стопке. Вот на сем-то поле битвы Александр ощущал свое явное преимущество. Ведь он, в отличие от своего соперника, был еще трезв.
Лемский осушил стопку, и тяжело вздохнув, пробормотал уже плохо слушающимися губами:
- Вот знаешь, за что я вас всех, черт побери, ненавижу?! Да, развалите вы Россию. Всех бы вас порубал без остатка, тысячу залпов мне в задницу!
- Ошибаетесь! – ответствовал Вавилевский, наливая еще по рюмке. – Было бы что разваливать! Нищета одна кругом да сатрапы царские, вроде вас. Таковое общество и развиваться-то не способно, ежели на страхе и нужде основано. Для одних – обогащение, для иных – страх и выживание. Не мы, - вы Россию скорее похороните, да и весь мир. Или, что нам нужно, по-вашему?!
Лемский потянулся за рюмкой, но услышанное вынудило его ударить уже порядком дрожащую рукою по столу и разъяренно проскрипеть:
- Нам нужно, черт вас побери, чтоб всех разорвало... то есть, черт
возьми, я говорю, чтоб тысяча чертей, тысяча залпов вам в задницу...
Черт! - сбившись с мысли он снова грохнул кулаком по столу и сам свалился лицом на стол.
Вавилевский поглядел с укоризною на поверженного противника и, выпив рюмку за победу, встал из за стола и вышел на улицу. Завтра этот несчастный гусар вряд ли вообще на ноги поднимется, а ежели и поднимется, то вновь напьется.
Александра обдал прохладный вечерний, уже почти что ночной, воздух, в коем пищали комары, пахло летним разнотравьем. Солнце уже давно село, лишь на западе, на горизонте, виднелась розовая тонкая полоска. Внезапно сие умиротворение было вновь нарушено страшными криками из усадьбы Бефстроганова. «Вот, деспот, и до тебя руки доберутся, не мои, так народные!» - подумал Александр и зашагал к дому.
Варваре не спалось. Помимо мыслей о грядущем поединке Александра и Лемского, душу ее терзали истошные вопли прикованной в подвале Елизаветы. Что сие? Каковые силы всем этим двигают? Варвара чувствовала, как петля затягивается. А завтра должен погибнуть единственный по-настоящему родной для нее человек! Одиночество давило подобно железным тисам, все слезы, кои только и можно было выплакать, уже были выплаканы. Варвара встала с постели и пошла к комнате отца. К счастью, он был у себя, а не в подвале. Как всегда не спал, а сидел у ночника с книгою своего любимого Филимона Бороды. Варя хотела постучаться и войти как подобает. Но нервы не выдержали, и она ворвалась к отцу подобно разбойнику.
- Да вы, батюшка, ирод жестокий, Синяя Борода… Никого вам не жаль! Завтра человека убьют, а вам все театр! Я требую вызвать жандармов и пресечь дуэль! – На этом она отчаянно топнула босою ногой по паркету.
Бефстроганов холодно посмотрел на дочь и ответил:
- А если этот твой… педагог… заколет гусара?! А что, пути Божьи не исповедимы. Тогда что? От радости скакать будешь? Только и тогда, его, ссыльного, в Тобольск утащат. Мужчины всегда бились из-за дам. Ничего в сем дурного нету.
Варвара в истерике свалилась на пол, принявшись колотить кулаками по паркету. Барин поднялся с кровати, накинул халат и попытался поднять дочь. Но лишь притронулся к оной, как Варвара вцепилась в его руку зубами. Брызнула кровь. И тут заорал сам Бефстроганов. Послышались судорожные шаги приказчика.
- Иван! – прокричал помещик. - Проси позвать Вольфенштейна, пусть даст сей одержимой «Лауданума»!
Глава 7. Наперекор здравому смыслу.
Лучи яркого утреннего июньского солнца пробивались сквозь узкие окна старой деревянной церкви, освещая парящие пылинки и клубы воскуренного ладана. В храме было душно от большого количества собравшихся на литургию людей. После долгой службы все порядком устали и частенько вздыхали, переставляя затекшие ноги. Отец Трифон дал возможность каждому прихожанину приложиться к Святому Распятию и удалился в алтарь, чтоб снять облачение и отправиться домой скромно потрапезничать. Но вдруг случилось невероятное. Эту привычную, отточенную годами и даже столетиями атмосферу нарушило появление в притворе странной фигуры, коя тяжелыми шагами бесцеремонно двигалась в храм, к толпе богомольцев.
Сие был человек непонятного пола, облаченный в девичье барское платье, с трудом натянутое на его мощное туловище. Голову покрывала фата, сделанная на скорую руку из паутинных тенет. На ногах были тяжелые кавалеристские сапоги со шпорами.
Набожные прихожане было попытались остановить внезапного пришельца, мол: «Что вы себе позволяете…», но тот внезапно заорал на весь храм громовым голосом, испуская изо рта дуновения хмельного перегара:
- Тысячу залпов мне в задницу! Тысяча чертей! Куда он девался, черт побери?!
- Кто девался? – робко спросил, показавшийся из алтаря, отец Трифон.
- Жених мой! Кто еще?! Вилы ему в задницу! Ведь у меня сегодня свадьба! Все пришли, а его, шельмеца, нет!
- А кто вы, собственно, будете? – снова поинтересовался священник.
- Катерина я! Никому я не нужна! Никому, тысяча залпов мне в задницу…
- Так это ж мужик! – послышалось из возбужденной толпы.
- Какой же я мужик?! – закричал незнакомец, заливаясь слезами отчаянья – Вы, твари бездушные! Никому я не нужна, никому не понять моего горя! Тысяча залпов вам в задницу, чтоб вас всех козел… нет, лучше черт… а лучше сам дьявол забодал! Так и умру в девах…
- Давай его, мужики, кощунника хренова…
«Таким образом, достоверное само для себя "я" сначала есть еще совсем простое субъективное, совершенно абстрактное свободное, совершенно неопределенная идеальность, или отрицательность всякой ограниченности. Поэтому "я", отталкивая от самого себя, первоначально становится только формально, а не действительно от себя отличным. Но, как показано в логике, в-себе-сущее различие также должно быть положено, развито до действительного различия. Это развитие по отношению к "я" происходит таким образом, что "я" не впадая обратно в сферу антропологического, в бессознательное единство духовного и природного, но оставаясь достоверным в себе и удерживая себя в своей свободе, заставляет свое другое развиваться до тотальности, равной тотальности "я", и именно вследствие этого из принадлежащего душе телесного превращения в нечто ей самостоятельно противостоящее, в некоторый предмет в подлинном смысле этого слова». – закончил декламировать Александр Вавилевский.
- Ну, вот и скажите мне, ученый человек, о чем все это сказано? – возмутилась слушавшая сии строки Агафья.
- Ну, как о чем… - внезапно замялся Вавилевский, который еще секунду назад с уверенностью в голосе чеканным слогом зачитывал крестьянке одну из своих книг. – Порой простак такой вопрос задаст, что и сто мудрецов не ответят! Темен еще русский народ до таковых вещей! Вот для сего мы и нужны, революционеры. Всем свет разума понесем!
- Так сие-то вы уже говаривали, Александр Николаевич. А вот словеса то вот те о чем говорят?
- Ну…, Агафья, чтоб сие уразуметь, надобно по всей России университеты построить. Вот вы в университет не ходили, так вам и непонятно. А вот свершится революция, и везде университеты будут!
- А вот это все простым языком перетолковать можно?
- Нет, Агафья, простым языком сие нельзя перетолковать.
Внезапно сия философская беседа за самоваром была прервана звуком остановившейся брички. «Тпру, родимая!» - надрывисто прокричал кучер. Александр уже привык к сюрпризам, преподносимым ему судьбою, и без удивления выглянул в окну. На проселочной дороге остановилась та самая двуколка, которую прислал за ним в свое время Никита Сергеевич. И тот же самый пузатый кучер в красной рубахе и начищенных блестящих сапогах.
- Барин Александр Николаевич! Вас барин Никита Сергеевич Бефстроганов, да будут дни его долги, видеть желают!
Вавилевский, не задумываясь, последовал в усадьбу.
Бефстроганов принял его на веранде за самоваром. На той самой веранде, где и произошло знакомство Александра с Лемским. День сей самым лучшим образом располагал к чаепитию на свежем воздухе: небо было безоблачным, светило яркое летнее солнце, над зеленую листвою растений роились насекомые.
Молодой слуга с редкою бороденкою и намазанными до блеска репейным маслом волосами усердно раздувал угли сапогом, а затем налил хозяину и гостю по чашке отменного китайского чаю.
- А знаете, Саша, - начал сходу Бефстроганов. Еще давеча я готов был сам вас проткнуть шпагой за те непристойности, кои вы посылали моей дочери, но сейчас обстоятельства весьма изменились.
- Во-первых, то были не непристойности, а объективная научная истина! – с возмущением перебил Вавилевский. А, во-вторых, как изменились обстоятельства?
- А так, что нету больше Лемского, тысячу залпов ему в задницу, как он говаривать любил! Выиграли вы, Саша, дуэль без единого укола! Донесли мне о ваших похождениях в кабаке! Да, вы, черт возьми, везде без мыла пролезете! С вашими способностями легко можете хоть при дворе Его Императорского Величества карьеру сколотить!
От последних слов Вавилевский поморщился, но интерес знать о том, что стало с Лемским затмил все.
- Так и что сталось с Лемским?! Жив ли?
- Да, жив. Жива, вернее. Разум спьяну поехал. Горячка белая. Девицей себя считает, Катериною. Сегодня в храм Божий завалил под заутреню. Мужики его, богохульника, повязали и в уезд поволокли. Короче, молодец вы, Саша. Надоел он мне. Ни за что бы за него Варвару не отдал, ежели бы не проигрался. А карточный долг – дело святое.
- Ну, и что ему в уезде будет?
- Да, пес с ним! Сдадут в балаган какой-нибудь. Будет у них аттракцион «кавалерист-девица». А я вам, mon ami, вот что скажу: берите Варвару в жены! Я Вас благословлю…
От сих слов Александра обдало небывалым доселе потоком радости. Он чувствовал, что и борцы за правду тоже способны достигать счастия. Главное – не изменять своим целям и принципам.
Бефстроганов продолжал:
-Только умоляю Вас: выкиньте вы эту дурь вашу. Польза от философии - сомнительна, а вред – очевиден. Я вам устрою все: в Петербург поедите, карьера будет.
- А простите, какую-это «дурь» я выкинуть-то должен?!
- Вот вы говорите, Саша, демократия – продолжал Никита Сергеевич. - А вот, знаете ли, что истинная-то демократия – это есть не какая-то там теория или что-то в этом духе. Истинная демократия – это когда воля большинства – превыше всего. И ежели махонькая кучка особо гордых и просвещенных с нею не согласна – это личное дело той махонькой просвещенной кучки. Вот нравится народу Государь, любит его, уважает большая часть – и это тоже демократия. А всякие высокоумные интеллигенты, коих на всю страну полтора Ивана, должны народный выбор уважать и помалкивать.
- Но народ-то в большей части своей есть темное непросвещенное быдло! Этим царизм и пользуется. Вот мы и должны просвещать народ! – возмутился Вавилевский.
- Ах вот, как вы заговорили, дорогой мой демократ! Народ у вас, видите ли, быдло. Да вы, интеллигенты, народ-то ненавидите почище, чем все помещики, капиталисты и попы.
- Но вы, эксплуататоры, держите народ в повиновении, поддерживая всеобщее невежество и пропагандируя религиозное мракобесие!
- Вы мне, Саша, только что сказали, что тоже будете народу вещать что-то, чтоб он Государя возненавидел. Это ли не то же самое?
- Нет! Мы будем внушать доказанные научные истины, а не мифы и байки о божественности царской власти!
- Да, вот проблемка в том, что этим вашим «доказанным истинам» и сотни лет-то нету. Ну, вот внушите вы их народу, придете к власти. Начнете справедливость устанавливать. А вот первый блин комом пойдет, и кто виноват будет? Вы, потому что это все разворошили? Нет! Кто угодно, только не вы. Будете искать виноватых в народе, в тех же интеллигентах, кто с вами не согласен. Крови прольете, сколько еще ни один помещик и царь не пролил.
- Допустим даже так, Никита Сергеевич, но мы просветим народ, поднимем его до нашего уровня..
-Да?! А знаете, Саша, что тогда сделает народ? Да, он свергнет вас, как вы свергаете эксплуататоров. Вы сами станете эксплуататорами в лице народа! Так стоит ли ваша игра свеч?
Александр прекратил спор. Главное, - теперь он может быть вместе с Варварою. А они – одного поля ягоды, сбегут из Округи под протекцией барина и дальше в бой за свободу и правду. За революцию.
Тем же вечером было объявлено о помолвке. Оба: и Александр, и Варвара были на пике своего счастия. Теперь никому не надобно прятаться и посылать тайные послания. Еще немного и они будут вместе до конца. И пускай семья есть лицемерный пережиток людоедской эксплуататорской эпохи, но иногда и с подобными пережитками приходится идти на видимый компромисс, чтобы борцы за свободу могли быть вместе.
Солнце уже пряталось за горизонтом, в воздухе пахло прохладой, вечерний мрак окутывал барский сад, в коем прогуливались уже обрученные Александр и Варвара.
-А знаете, Алесандр Николаевич, - сказала Варя, заглянув в глаза своему герою. Благодарю Вас, что спасли меня, что сокрушили этого левиафана!
- Настоящего «Левиафана» нам еще предстоит побороть! – с пафосом и блеском в очках ответил Вавилевский.
Не набиралась Варвара Никитична только смелости рассказать Александру о том, что видала она в подземелье барской усадьбы. Страшило ее даже думать об этом. Вновь новую прогрессивную Варвару, мир коей построен на трудах Розенбаха, Зигеркранца и Арштойфеля, побеждала та старая Варвара, в мире коей обитали домовые, черти, кикиморы, где было место и святочным гаданиям, и, конечно, дикому страху перед Атаманом…
На следующий же день, не раздумывая, Александр оставил избу крестьянки Агафьи и перебрался в покои Бефстроганова. И к Варваре ближе, и все-таки привычнее ему было в среде цивилизованной! Как-никак, хлебнул уже ссыльный учитель народной доли, знает уже на своей шкуре, каково мужику простому приходится. Да и по диалектике: после того, как познал жизнь классов самых нищих и угнетаемых, надобно оказаться в среде просвещенной и культурной, дабы понять и прочувствовать до каких высот быта подобает подняться простолюдину после свершения революции! А главное, - все не терпелось Вавилевскому узнать, что же творится ночами в усадьбе. Кого, каких несчастных, так неистово барин пытает? А то и на волю выпустить, пускай накажут изверга по полной, на вилы насадят!
Варвара уже удалилась в опочивальню, и Вавилевский с Бефстрогановым остались один на один за столом. А в отсутствие женской компании всегда было не грех испить чего покрепче! Слуги подали водки. То был не самогон и наливка Агафьи, а настоящая, крепчайшая чистая водка! После испития третьей стопки барин, занюхав накрахмаленный рукав пустился на откровения:
- А кое в чем, Саша, я понимаю вашу позицию! Думаете только у народа свободы нету?! Да, если бы, черт из два! Мы, помещики, тоже несвободны! Тоже взаперти, только по другую сторону ограды. Не знаем мы народа, мудрости его не ведаем. Отгородили себя от него стеною и стали на Европу глядеть, а там, за оградой жизнь совсем иная….
- Да, вы на Европу смотрите да не все видите! – вспылил Вавилевский. – Оделись по-европейски, а внутри, тьфу-ты, та же азиатчина махровая! Народ поднимать надобно, просвещать!
- Да не о том я, Саша! Я таковыми вот бреднями по самое горло сыт! А дело в том, что народу ведомы бывают вещи, кои мы со своей стороны ограды и узреть не можем. – с горечью проговорил барин, осушая очередную стопку.
Видя грусть и отчаянье в глазах собеседника, Александр подумал: «Жалобится черт. Стыдно ему за людей замученных». И с губ само собою слетело:
- Так вы, видать, те самые «неведомые вещи» по ночам из народа клещами раскаленными и выпытываете? Думаете, не слышно мне? Вся Округа в ужасе!
Бефстроганов молча посмотрел на собеседника, выпустив из напряженных глаз капли горьких слез.
-Эх….эх. Знали бы вы, что к чему… - проговорил он махнув рукою. –Да, ладно, расскажу и покажу! Не ирод я, не изувер, но несчастный человек!
Помещик взял Вавилевского за руку и повел в погреб. За тяжелой скрипучей дверью Александра встретил гнусный запах плесени и фекалий, с каменных стен, освещаемых факелом, стекала зловонная влага. Лишь Александр вслед за барином спустился по каменным ступеням, его взору открылась ужасная картина: за железную клеткой цепями к стене была прикована нагая молодая женщина. Цепи были коротки, так что она не могла даже пошевелиться. Несчастная была измазана собственными испражнениями, кои за нею никто не убирал.
- Здравствуй, Лизонька – сквозь слезы, совмещенные с милой улыбкою, пробормотал Бефстроганов. – Вот, знакомься, зятек наш Александр Николаевич Вавилевский…
Далее случилось невероятное: прикованная дама издала неистовейший рев на все подземелье, пытаясь при сем сорваться с цепей. Тот рев был столь невероятной силы, что у Вавилевского заложило уши, а рванулась Лизонька так, что чуть не вырвала свои оковы из каменной стены. Таковое даже силач портовый или цирковой не сделает, не то, что дама! Лизонька закричала еще раз, и дрожащий от страха Александр уже дергал Бефстроганова за рукав и направлял к выходу.
Оба снова поднялись в гостиную и снова принялись за водку. Вавилевскому еще долго было дурно от сего зрелища и запаха. «Наверное – думал он – и в казематах царских немногим слаще».
- Ну, вот, Саша, и горюшко мое…- проговорил вновь обретший дар речи Никита Сергеевич. - Жил я вдовцом, уж думал: не будет мне радости супружеской, пока не приглянулась мне дочка одного моего знакомца, почти одних лет с Варварою. Седина в бороду, бес в ребро, как говорится! Ну, и я ей тоже приглянулся. Да не. Что приглянулся, влюбилась в меня! Jeunesse, quoi dire! (Молодость, чего сказать!) Привез ее сюда год назад перед Купальской ночью, свадьбу сыграли…. А дальше… - барин снова зарыдал и не смог продолжать рассказ.
- Что дальше? – дернул его Вавилевский.
Бефстроганов набрал воздуха в легкие и продолжил:
- Место здесь особенное. Это везде, по всей Руси, на Купалу по лесам бегают, клады ищут. А здесь – ставни закрывают, никто из дому не выходит. Даже собак цепных по сараям запирают. Есть поверье, что в лесу закопан сундук проклятый, а в нем Атаман какой-то… Все его боятся. А я, дурак, сие брехнею бабьей считал! И вот, вышла Лизонька моя в сад в Купальскую ночь, прогуляться, полюбоваться луною да звездами…. Потом крик ее раздался. Дворня ни за какие ковриги во двор бежать не желала! Я сам пошел. Лежит она несчастная посреди сада, шея укушена, как вурдалаком каким, и фигура какая-то черная в кустах скрылась. Всю ночь мы с доктором над нею сидели. А утром ее как подменили: глаза кровью налились, силища проснулась нечеловеческая. Стала по опочивальне носиться, ломать все. Вот и пришлось ее к стене в подвале приковать. Ну, пришлось объявить для всех, что не стало ее, а слуг, кои знали, что произошло, быстро продать под Ярославль… А дальше, как я не старался! – Бефстроганов снова залился слезами – Возил к ней докторов со всей Европы, бабок, знахарей, умехарей из других губерний, чтоб в Округе не знали – никто помочь не мог. Вот и живу я в отчаянии, Саша!
Лицо Вавилевского сделалось напряженным, и он, немного подумав, ответил:
- А мне вот понятно все без этого всего романтического бреда! И не надобно сказочек таких придумывать. Философия даст ответ! Вот смотрите: по учению Розенбаха, общество проходит в развитии своем следующие ступени, или формации: каннибализм, рабство, феодализм, капитализм и коммунизм. Каждая формация отличается от предыдущей снижением степени эксплуатации человека человеком. Каннибализм есть высшая степень эксплуатации, покуда один становится пищею другому, а при коммунизме наступает полная свобода от эксплуатации. Но, ежели не случается социальной революции, то вместо перехода к следующей формации, происходит откат к предыдущей. Вот, и царская охранка давит в России прогрессивные силы, и получайте первые плоды! В каннибализм она у вас скатилась, в животное состояние! А все от праздной барской жизни!
- Но, простите, Саша, а почему тогда я и остальные помещики не скатились в каннибализм?
-Время ваше еще не пришло. Это происходит не сразу, смена качества происходит лишь по мере накопления соответствующих количественных изменений. Сначала - один, потом – другой… И так, все – покуда революция не грянет и прогрессивный класс не победит и не остановит откат к каннибализму!
- Ну, Саша, а что есть ваш прогрессивный класс, интеллигенция? Те же дворяне, только с идиотскими идеями! Вы-то кайлом машете только когда вашего брата царь батюшка в Сибирь отправляет. Сами-то почему в каннибализм не скатитесь?
- От прогрессивного мышления! Ибо как писал еще Паисий Поликарбонат в своей «Демагогике»…
- Довольно, Саша! – не выдержал Никита Сергеевич. – Очнитесь уже от вашего бреда. От прогрессивного мышления?! Только?! А как же ваше «бытие определяет сознание»? Нестыковочка выходит! И много ли в вашем движении крестьян и рабочих? Здесь только ленивый о сем Атамане не говорит! Вы сперва народ-то послушайте, прежде чем от имени его какие-то претензии Государю предъявлять!
После этого барин плеснул стопку водки Вавилевскому, а сам, хлебнув из горлышка, взял гитару и жалобно затянул романс, по-видимому, собственного сочинения:
-Ой, луна на небе светится,
А внизу - туман.
Что же ты не спишь, умелица
Нанести мне ран?
В чём кручина окаянная,
В чём причина слёз?
Что за думушки поганые
Тебе бес принёс?
Обернулась бы лисицею
Человечья плоть,-
Ведь пора вязальной спицею
Палец уколоть.
Будешь с ним ты под луною
Серым волком выть.
Попрощайся же со мною,
Усмири же прыть!
Вот такая околесица, -
Не спасёт стакан.
Ой, луна на небе светится,
А в душе - обман.
Последних куплетов Александр уже не слышал, ибо свалился в сон от избытка водки и впечатлений.
Хуан-Антонио Бондаренко потянул тяжелую дубовую дверь таверны: внутри было шумно и душно. Кинув нищему два песо, коих ему не хватало на жалкий кусок хлеба, Бондаренко взял пинту пива и уселся за свободный стол. «Ох, она никогда не будет со мной! Я ничтожество и неудачник, вернусь на родину и приму постриг!» Не мог он смириться, принять свою жизнь, какая она есть. А все начиналось очень красочно и захватывающе! Новый свет, сокровища….и любовь. Но она была и безответной, и недосягаемой.
Два солдата, садящихся за соседний стол, отвлекли Бондаренко от его мыслей, но и в их разговоре было то, что Хуан-Антонио совершенно не хотел слышать:
- Знаешь, Санчез, черт побери! А этому пройдохе Эрнесто Паскуале никогда не быть с Хуанитой, дочерью дона Игуано Аморалеса! Они любят друг друга, это всякий знает, но скоро Хуаниту выдадут за самого сеньора Алехандро Альфонсо Мария-Луиза де ла Роза, графа Монте-Негро. Против этого туза ни Паскуале, ни тем более Бондаренко бессильны!
- Да, Родриго, этот Паскуале, вообще, - человек конченый, бедовый. Ему, во-первых, головы не сносить, а во-вторых, и после смерти ему покоя не будет… Он выносил драгоценности из храма бога Кукуцаполя и, что еще хуже, из мавзолея Верховного Инки Тринитрополиуретана! Наш проводник, индеец, рассказывал, что тот, кто это сделает, будет проклят. Он мучительно погибнет, а потом превратится в ужасное чудовище. Из могилы подниматься будет и кровь пить, на людей нападать, на животных!
Александр проснулся у себе в комнате. Слуги ночью унесли его туда, чего Александр конечно же не помнил. Солнце было уже высоко, в комнате было душно от стоящей жаркой погоды, воздух был изрядно испорчен перегаром самого Александра. Голова раскалывалось, было дурно. «Что сие было? – подумал Вавилевский – Женщина в подвале на цепи, Атаман из сундука, закопанного в лесу, Бондаренко, Паскуале… Черт возьми, я этого Бондаренко уже второй раз вижу! Обручение с Варварою, победа над Лемским… А, может, не было сего? Примерещилось под хмелем… А тогда, чего ради я в барском доме нахожусь! Правда, значит! Или неправда?!
В голове Александра спорили вера и разум. Но только то был не тот классический, хрестоматийный, спор! Ибо разум на сей раз указывал на то, что некая неизведанная потусторонняя сила в истории сей непременно замешана! Ибо про Атамана в Округе говорят все безо всякого исключения! И что это могло силищу такую той несчастной узнице придать?! А вера…вера говорила, что нет ничего, что не описывается наукою, что человечество уже раскрыло почти все тайны бесконечной Вселенной! А все сверхъестественное есть всего лишь иллюзии и мифы малограмотного непросвещенного народа! Не желал Александр верить в то, видел сей ночью.
Вавилевский привел себя в порядок, умылся, принял огуречного рассолу, кой принес ему усердный слуга в красной косоворотке, и проследовал в гостиную. Внезапно в коридоре он столкнулся с Варварою. Вид ее был весьма обиженный. Она глядела на Александра, уперев руки в бока, и взгляд ее был разочарованный и рассерженный:
- Я думала, вы неспособны на такое! Вы революционер, а пьете как последний чиновник и сатрап! Я думала, вы на гвоздях спите, волю закаляете, на хлебе и воде. А вы…
- Так сие ж эпикурейство, гедонизм! – ответил Александр – Что я вам монах какой-нибудь на хлебе-то с водой!
Видя, что взгляд Варвары становится еще рассерженнее, и она уже готова замахнуться, чтоб влепить пощечину, Вавилевский поколебался и, дабы выкрутиться из положения, тихонько произнес:
- А, знаете, я это не просто так сделал. Мне было нужно войти в доверие к вашему отцу, чтоб узнать, что он творит в подземелье.
Варвара сменила гнев на милость и, оглянувшись по сторонам, тихонько спросила Александра:
- И вы тоже видели это?!
-Да, картина жуткая… Страшный недуг у вашей мачехи!
-И что вы думаете сие такое?!
- Понятия не имею! Но ведь не верить же, что ее искусал этот ваш чертов Атаман!
На слове «Атаман» Варвара упала в обморок. Александр поднял ее и подозвал слуг.
Весь день Александр не находил себе покоя, шатался по усадьбе, по саду, углубляясь в своих мыслях. Он желал найти хоть что-нибудь, что поможет отыскать рациональное, материалистическое, объяснение происходящего. «Что мы имеем? Деревенские бредни о каком-то Атамане и барышню, прикованную к стене, обладающую небывалой силой и голосом. Гипотеза с каннибализмом кажется убедительной, но об Атамане твердят совершенно независимые источники. Народ чего-то боится, и сие, видимо, не беспричинно. Волки бешенные? Да, они бы разорвали несчастную, и дело с концом. Да, народ прекрасно ведает, кто суть волки и что с ними делать, ежели они на деревню нападут. А то, что сие какой-то зверь доныне неизведанный?! Неизвестный науке биологический вид! Его слюна ядовита и вызывает особую форму кателепсии или эпилепсии. Достаточно изловить сего зверя, взять у оного пробу слюны и приготовить сыворотку! А в Купальскую ночь у сего зверя, видимо, брачный период! …Вот, сколь велик разум человеческий с его бесконечной возможностью к познанию мира. Ведь как писал Карл Фридрих Оберман: «Истинное удовольствие и самоудовлетворение мне приносит познание самого себя, через кое я мыслю, как я познаю других людей, животных и прочую природу, которая бесконечна».
Александр нашел Варвару в саду и изложил ей свою догадку. Изложенная версия весьма воодушевила барскую дочерь:
- Я, конечно, до сих пор сердита на вас, но ваша способность мыслить и называть вещи своими именами меня восхищает и поражает!
Вавилевский порозовел от удовольствия и произнес:
- Значит, план таков. Купальская ночь послезавтра. Я наберу мужиков по селу с вилами, топорами, сетями и рогатинами. Мы изловим эту тварь, а дальше пускай доктор пробу слюны возьмет!
- Да все это хорошо, только никто с вами не пойдет! Тут страшатся все, от мала до велика…
- А я им доказать попробую, просветить, ибо я материалист!
- Да, Александр Николаевич, таких материалистов, как вы еще поискать по белому свету. Даже я заколебалась, когда сие увидела! Я восхищена трезвостью ума вашего, невзирая даже на то, что вы не всегда бываете трезвы!
Разумеется, Вавилевский боялся. Боялся встречи с чем-то опасным и доселе неведомым. Но он так же думал и о том, что выпал хороший шанс развеять местные суеверия, продемонстрировать силу и правоту натуралистических убеждений. Здесь нельзя отыграться обыкновенною риторикой. Ежели не действовать, то это означало бы демонстрацию своего страха перед местным дремучим поверьем, а отсюда и до обыкновенного боговерия недалеко. Вдобавок, Варвара Никитична привыкла видеть в Александре своего героя и не готова прощать любые его слабости.
Вавилевский ввалился в кабак. Время было далеко не вечернее, и народу там было не столь много. Да и напиться до чертей и домовых еще никто не успел. За центральным столом дюжий бородач в косоворотке в горошек и согбенный крючконосый лысый старикашка забавлялись игрою в шашки, а остальная публика наблюдала за игрою.
- Да, хто же тебя, Васька, играть-то учил! – возмущался старикашка – Ты хоть дамку-то поставил, а прямо ею ходить все равно не можно, только наискось…
Урок игры был прерван возгласом Александра:
- Товарищи! Послезавтра так называемая Купальская ночь, и все снова будут прятаться по углам, бояться некого несуществующего чудища. Но пора поставить конец сему позору!
Публика с изумлением уставила взгляд на Вавилевского, а хозяин кабака, разливавший чарки, даже съязвил:
-Что, барин, ты Атамана нашего также напоишь до белой горячки как того верзилу?
- И он потом тоже в платье бабское нарядится! – подхватил бородач Васька.
Мужики залились хохотом.
Александр не выдержал сего животного невежества. Он снял обувь с ноги и стал колотить каблуком по свободному столу, дабы утихомирить толпу. «Эх, покажу я вам Кузькину мать» - вертелось в голове. Лишь мужики то ли прохохотались, то ли на них подействовал стук каблука по столу, Александр продолжил:
- Никакого «Атамана» на самом деле не существует! Человек во все эпохи страшился того, о чем достоверно ничего не знал. Но сейчас наука готова развеять любые суеверия и сделать человека подлинным господином природы. То, кого вы называете Атаманом, есть на самом деле неизведанный доселе зверь с ядовитою слюною! Я призываю не отсиживаться по домам, а взять вилы, топоры, силки и рогатины и изловить сего зверя! И Округа будет свободной!
- Вот тебе надо, барин, так сам и лови, а мы утром поглядим, что от тебя осталось! – вырвалось из толпы.
- А, может, он и дело говорит! НОука ведь! – встрял крючконосый старикашка, подняв палец вверх на слове «нОука», а затем для чего-то перекрестился.
- Да, нужен он здесь со своей ноукой! – заорал дюжий Васька. – И году здесь не живет. Сам, барин, Атамана лови. А вдруг на самом деле он после твоих стараний тоже бабою вырядится-таки и в церковь завалит. Тут уж мы и подсобим!
Вавилевский ушел ни с чем. Вот она, жестокая правда жизни. А ежели бы он не Атамана ловить призывал, а на Зимний Дворец идти или на Кремль? Тоже бы не поддержал никто… Далеко русскому человеку до свободы! Ведь оный страшится даже собственных дремучих и жутких суеверий, которые бабки да няньки ему еще с колыбели нашептывают. Чего уже говорить о настоящих жандармах с нагайками и Сибирских рудниках. Россия – не Франция!
Бефстроганову же александрова идея пришлась как раз по душе. Никита Сергеевич даже духом воспрянул, как услышал ее из уст Вавилевского за чашкою чая.
- Ох, и дурак же я! Надо же, - на байки деревенские повелся! И доктора германские суть олухи все! Никто до такого не додумался, а вы, Саша, - голова. Далеко пойдете, когда дурь ваша юношеская выветрится.
Вавилевский аж расцвел, слушая сии слова, и даже упоминание про его якобы «дурь» не поколебало его.
- Вот видите превосходство натуралистического подхода! А ваши доктора – хоть и европейские, но все находятся в плену идеалистических заблуждений и религиозного мракобесия.
- Держу пари, mon ami, дело здесь далеко не в натуралистических убеждениях, а в том, что вы сумели выдвинуть новую весьма интересную версию, кою мы непременно проверим. Итак, дворню привлекать к охоте бесполезно, не пойдет никто. Попросим слуг заранее яму волчью выкопать на опушке да хворостом присыпать. А сверху положим забитого козла. Сие приманкою будет. Мы же сядем на дереве в лабазе с ружьем. Пойдет тварь эта на запах крови и угодит в яму. А тут уж мы ее и пристрелим! А дальше – дело за Вольфенштейном и его реактивами.
Вавилевскому стало весьма боязно: одно дело поднять целую толпу, а самому оставаться лишь мозгом и вдохновителем, другое – идти на пару с барином охотиться на не весть кого! Но идти надобно. И вполне понятно, почему. А слова о волчьей яме и туше забитого козла напомнили Александру о древних жертвоприношениях и обрядах, связанных с оборотнями и вурдалаками! И снова вера заспорила с разумом. Все складывалось так, что сие все есть вполне реальная чертовщина, но верить в это совсем не хотелось!
К вечеру того дня у Александра на сердце все усиливалось чувство тревоги. По силе оно было таким же, каковое он ощущал перед назначенным поединком с Лемским. Александр понимал, что «неизведанный наукой зверь» есть всего-навсего догадка. А что там на самом деле? К чему этот навязчивый сон о неких гишпанцах? Что-то говорило, что сие как-то связано с тем, что творится в Округе. Но верить в подобный бред однозначно нельзя! Все эти кажущиеся связи и знаки суть обычная мнимость, инстинктивный страх перед новым и неизведанным. Вдруг, в голове Александра проскользнула крамольная мысль. Он вспомнил, как в детстве на исповеди рассказывал священнику о своих детских страхах: бабайке, лешем и водяном. Святой отец тогда сказал, что сие суть бесы и ничего более. Так вот все темные боговеры объявляют происками бесов все, что как-то объяснить неспособны! Точно тем же путем идут и материалисты, когда объявляют несуществующим то, что не соответствует принятой ими картине мироздания… А вдруг да столкнется наука с таким, что напрочь опрокинет ее настоящий базис, и взору человеческому откроются такие сущности, кои доселе считались фантастическими и несуществующими?! Но не желал Александр в сие верить, не желал…
Был уже поздний вечер, солнце клонилось к закату. По земле потянуло прохладою, в траве стрекотали насекомые. Влажный воздух был насыщен испарениями соков трав и деревьев. Александр и Варвара прогуливались перед сном по барскому саду. Увлеченные неутомимою беседою они зашли в самые укромные места сада, где их никто не увидит.
- Хоть наука и отвергает предопределенность – сказала Варвара, заглянув в глаза Вавилевскому – но я не могу верить в то, что наша встреча есть случайность! Я чувствовала себя обреченною на рабство, пока не появились вы.
- Нет ничего удивительного в том, что два человека прогрессивных взглядов повстречались. – не без лукавства парировал Александр, щеки которого заметно порозовели. – Скоро прогрессивных людей будет еще больше.
- Да, нет… Неужто вы не понимаете… Ты не понимаешь, Je T`aime…
Варвара и Вавилевский слились в страстном поцелуе на том самом месте, на коем им довелось познакомиться. Но внезапно сей сладостный момент был одномоментно прерван страшным ревом из погреба.
- Я чувствую, ты боишься. – сказала Варвара, прижавшись к александровой груди. – Думаешь, ее еще можно спасти?
- Уверен, премного уверен, что наука когда-нибудь победит и самую смерть! Ведь мы уже дошли до предела делимости материи – открыли атом. Неразгаданных тайн вселенной становится все меньше и меньше. – сии воодушевляющие слова Вавилевский произносил с большой неуверенностью, почти дрожащими губами. Лишь присутствие Варвары Никитичны отвлекало его от тяжелых дум о завтрашней ночи…
С самого утра небольшая ватага крестьян во главе с самим Бефстрогановым направилась на опушку кромешного леса, дабы выкопать западню и соорудить лабаз на дереве. Крестьяне явно робели и шли на сие предприятие с большой неохотою: крестились, взывая все время к святым угодникам. Барин не мог сего не заметить.
- Вы уж простите нас, Никита Сергеевич, - воззвал старик Афанасий – но кабы беды на Округу не накликать! Прогневайте Атамана.
- Вы, олухи, сейчас меня прогневайте! – прокричал помещик – Дождетесь, вас самих против этого «Атамана» выгоню с одними черенками от лопат!
Мужики, тяжело вздыхая, выкопали западню, прикрыв оную ивовыми розгами и дерном, и соорудили в листве дерева большой лабаз, на коем должны уместиться Бефстроганов с Вавивилевским.
- Эх, кабы не вышло чаво… - пробормотал под конец снова мудрый старик Афанасий.
Александр отсчитывал каждый час перед предстоящим. Он то нервно мотался по усадьбе, то предавался раздумьям и чтению:
«Сознание, как отношение, содержит в себе лишь те категории, которые принадлежат абстрактному "я", или формальному мышлению; они для него суть определения объекта. Чувственное сознание знает поэтому этот объект только как сущее, как нечто, как существующую вещь, как единичное и так далее. Именно поэтому всякая метафизическая сущность преодолевает паралогизмы опыта в самой себе. Мы можем наблюдать это в для-себя-из-себя вещи».
- Ты настоящий стоик! – сказала Варвара, застав Александра за книгою. – Борешься со страхом философиею! А кого читаешь?
- Фойерфурца. «Бытие и Оно». Предо мною точно такой же точно экзистенциальный выбор: либо мое бытие продолжится, либо Оно сегодняшнюю ночью поглотит меня!
- Даже не думай о последнем! Мы только обрели друг друга. Впереди еще столько всего светлого. Я не желаю тебя отпускать! Не хочу терять тебя, Саша. Отец заварил сию кашу, ему и расхлебывать.
- И мне страшно, Варя. Но ежели мой натурализм только на словах и на бумаге, то какой же я материалист, какой революционер! Многие и на гвоздях спят, а далее простых догм и демагогий не идут! А как из юношества выходят, то, тьфу ты, семьей обзаводятся, пивным животом и реакционными взглядами! Мы пойдем другим путем!
Вечерело. Солнце заканчивало свой путь по летнему ясному прозрачному небу и готовилось скрыться за горизонтом. Сей вечер не походил на предыдущие. Вся природа, казалось, замерла. В безветренном воздухе почти не слышалось обычное для сего сезона птичье щебетание, насекомые над землею почти не роились. Люди же, крестясь и божась, запирали ставни на окнах и даже собак цепных запирали кто - в сарае, кто - в овине, кто - в хлеве, а бедняки и - в избе. Не походило сие действо на те, что по обыкновению случаются по всей Руси матушке на Купальскую ночь! Будто бы и Округа сама есть место совсем иное и чужеземное, в коем царят совершенно чуждые туземные нравы и обычаи.
Бефстроганов и Вавилевский взяли необходимые снасти и припасы и ринулись к опушке, на коей днем была заготовлена западня с приманкою и лабаз на дереве.
Помещик шел хладнокровно и отчаянно. Но шаги его были не похожи на шаги человека, шедшего на славный подвиг, но сие были шаги человека, коего жизнь забила до того, что оному уже совсем не чего терять! У Александра же колени от страха тряслись. Он мысленно успокаивал себя, что мол, животное, лишенное всякого разумения и наделенного одними лишь бездумными инстинктами, никак не способно противостоять тщательно спланированному плану охотника! Натуралисты в Африке тягаются лишь свою смекалкою с наилютейшими хищниками мира. Но одно дело о сем в книгах читать, другое – самому участвовать в подобном действе.
- Смотрите, какое черное невежество! – сказал Вавилевский Бефстроганову, указывая на наглухо закрытые ставни окон по всей Округе. – Животный страх сильнее разума у этих несчастных.
- Так, и у вас, Саша, колени трясутся!
Вавилевский не нашел, что ответить и задал встречный вопрос:
- А вы не боитесь?
- Представьте-с, нет! Ужас, пережитый мною в сей год, затмил весь, грядущий сей ночью, страх. Мне уже нечего терять. Отчаянье, mon ami. Вот ваша классовая теория ни слова не говорит о том, что рабы могут быть в тысячу раз счастливее господина! Да здесь, в Округе, любой крестьянин, счастливее, нежели я. Для вас счастье – это лишь банальная сытость. Вы думаете, что если отобрать у богатых излишки и поделить все поровну, люди станут счастливыми. У меня вот, кажись, все есть: хоть каждый день устрицы ешь, а я несчастен. Да тут любой мальчишка-пастушонок, у коего, кроме кнута и дудочки нет ничего, куда меня счастливее.
Вавилевский молчал. То ли от страха, то ли, осмысляя слова Никиты Сергеевича.
Варвара сим вечером места себе не находила. Долго смотрела она с террасы вслед, уходящим на закат, жениху и отцу. Металась по усадьбе, пыталась отвлечься. И лишь солнце почти совсем скрылось за горизонтом, она уединилась в своей опочивальне. Жуткий страх и пустота в душе терзали Варвару. Страшнее была пустота, кою нечем заполнить. Нечем. А чем же? Ульрапародоксальною эпистемографией Кранкенхаузена? Диалектическою гиперонтологией Фойерфурца? Экзистенциальною физиогномикою братьев Штайнмахеров? Все это суть лишь отвлеченные слова и тонкие материи. Они сложны и малопонятны. Они надменны. А хочется чего-то сильного и одновременно простого и близкого, к чему можно притронутся и от чего можно согреться. Что всеобъемлюще и одновременно понятно каждому, независимо от количества гимназий и университетов за плечами. Варвара долго колебалась, но таки вытащила из шкапа пыльную старинною икону Спасителя, у коей молилась все детство, зажгла лампадку, перекрестилась и начала произносить несколько забытые и оттого уже непривычные, но бесконечно родные и памятные с детства слова:
- Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходяшия, от сряща, и беса полуденнаго….
Бефстроганов с легкостью влез по веревке в лабаз, а Александру пришлось изрядно попотеть, несмотря на молодые годы. И из-за его природной хилости, и из-за немалого страха, кой сковывал все его члены. На небе взошла Луна, которая отлично освещала опушки, и потребность разжечь фонарь отпала сама собою. Барин принялся заряжать ружье:
- Ну, Бешбармак Тимофеевич, посмотрим кто кого!
- Вы сие всерьез сказали?! – спросил, трясущийся от страха, Вавилевский.
- И да, и нет, Саша. Я, в отличие от вас, не отметаю ни единой гипотезы. Даже ежели хоть какая-то из оных не укладывается в мою систему миросозерцания.
Александру стало совсем плохо, когда он разглядел, что пули у Никиты Сергеевича были из серебра…
- А-а-а… сие зачем? – чуть не в панике спросил он.
- Вы мне, Саша, сами много раз говорили, что в мистику всякую не верите. Не верите ведь? Что с того, что пуля из серебра? Пуля и пуля. Ну, полегче, конечно, свинцовой… - тут Бефстроганов нагло ухмыльнулся в лицо Вавилевскому – Ладно, гляжу, не дотяните вы так до утра.
Барин тяжело вздохнул и вытащил из торбы большого размера бутыль самогону и пару стопок.
- Природа изысканных напитков не любит, черт возьми! Примем для храбрости, Саша. Накатим!
-Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится, обаче очима твоима смотриши, и воздаяние грешников узриши. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих….- Варвара продолжала истовое свое моление. Но внутри ее шла борьба. Одна ее часть взвыла о помощи к неким таинственным и непостижимым Высшим силам, связь с коими только и возможна, что через молитву, другая же часть твердила: «И что же ты потом Александру скажешь? Что молилась за него? Что поддалась первобытному непросвещенному инстинкту? Что это есть за натурализм, кой исчезает, улетучивается при первой же явной опасности? Но что-то очень глубинное и твердое заставляло Варвару Никитичну продолжать читать:
-На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия. Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое.
Через полчаса Александр и Никита Сергеевич были уже изрядно пьяны с самогону и свежего воздуха. Кругом была мертвенная тишина: лес, опушка, поле и село застыли, замерли как будто в ожидании чего-то недоброго, страшного. Самое всепожирающее время, казалось, остановилось. Холодная и таинственная луна как будто тоже зависла на небе. Но внезапно сия зловещая картина была прервана страшным ревом со стороны усадьбы.
- Эх, страдает бедняжка… - проговорил барин, наливая еще по стопке. – Ничего, немного сему супостату осталось!
- Неееемного! – одобрительно подхватил уже едва ворочающий языком Александр. – Препарируем его, чучело изготовим. И надобно оное чучело в Кунсткамеру поместить. Давайте, это самое… за науку выпьем, за силу и мощь Разума человеческаго!
- Во, гляди, Саша – вскрикнул вдруг Бефстроганов – Смотри, земля шевелится!
Лежащий на западне забитый козел ни с того, ни сего провалился вниз. В глубокой волчьей яме, вырытой «чтоб наверняка», приманки было уже и не разглядеть.
- Ссссиеее неее зеемля шевелится… – залепетал Александр. – Ссиила тяжести…
Вавилевский не успел договорить, как возле дерева из волчьей ямы вылезла черная человеческая фигура. Во мраке трудно было разглядеть оную. Видны лишь были широкополая шляпа на голове, кои носили обыкновенно мореплаватели европейские времен покорения Нового Света и той же эпохи ботфорты.
- Gracias! – проскрипел странный незнакомец и тут же исчез, растворившись в лунной тени.
Вавилевский и Бефстроганов моментом потеряли остатки, и без того помраченного сознания, то ли от увиденного, толи от самогону…
"…Дорогие папенька и маменька! Трудно и описать то безумное и страшное происшествие, кое случилось со мною в Округе. Уверен я лишь в одном: видение сие есть лишь результат воздействия спирта винного на организм, а также мнимая материализация внутренних страхов моих. Именно подобная же мнимая материализация и породила у множества народов диких и непросвещенных верования и религию. Посему именно колдуны и шаманы в радениях своих используют разные травы дурманящие.
Любопытно в сей истории лишь то, что на другой день помещик Бефстроганов, мой большой благодетель, отворил дверцу своего погреба и вдруг услыхал:
- Отпустите меня немедленно! Кто посмел творить такое непотребство с барыней Бефстрогановой! Почему я к стене прикована?! Почему я измазана?! Подайте платье… Мой муж – влиятельный человек!
Вот так у больной страшным психическим недугом молодой барыни вновь проявился здравый рассудок. Но, уверен я, сие никак не связано с событиями той ночи. Все это суть лишь кажущиеся совпадения, кои опять же порождают у людей непросвещенных страхи и суеверия.
Avec l'amour, vous Alexander"