Они ужинали на террасе, любимой Бату, – как он говорил, «открытой для всех ветров и новостей». Лилли предполагал, что некогда терраса служила хозяевам дома телеграфным пунктом, но после, когда вся территория оказалась практически заброшена, здесь соорудили место для вечерних посиделок.
Бату жевал тушеные молодые, нераскрывшиеся стручки бамии, запивая напитком из ее же семян. Сколько Лилли помнил, его друг предпочитал бамию кофе.
Туран, с расстегнутым ради духоты воротником, сидевшая на шелковой подушке, набивала рот обжаренными семенами маранга и проглатывала крупные порции. Она нервничала и была под сильным впечатлением от собственной работы.
Все трое слышали хруст какого-то сучка: это был не случайный надлом, а хруст от шага.
Бату нахмурился, Туран улыбнулась уголками рта. Лилли сидел ни жив ни мертв. Они вслушивались ещё несколько минут, забыв о еде, но звуки исчезли.
– Говорят, новую тюрьму будут строить.
Бату и Лилли обернулись к сказавшей эту фразу бонобо.
– А старая чем негодна? – Бату сделал гримасу и дернул себя за отросшие на локтях волосы, словно ему мешали насекомые.
– Это вдобавок к старой, – Туран зачерпнула горсть ягодок янгмея из огромного общего блюда. – Будет вторая. Кажется, на сильном отдалении от первой.
– Зачем обществу две тюрьмы? – Лилли дернул шеей.
Туран хмыкнула.
– Конечно, на этом особенно шустрые обезьяны... отмоют деньги. Но говорят, что основная причина – одной тюрьмы не хватает.
Лилли смолк. Он слушал, как ещё о чем-то говорили его друг и Туран, не понимая предмета разговора, потому что его больше занимал шепот эвкалиптов, словно поющих вечернюю колыбельную.
Ему уже не хотелось летать среди расцвеченных деревьев – прежняя страсть будто вся вышла. Воспоминание о падении и смерти прежнего Лилли больше не ныло, словно заноза в спине. Оно существовало уже не где-то в глубине, а лежало на самой поверхности, больше не покрытое старательным абстрактным утешением; без тупой болезненности, на самом виду – высохшее, словно отломанный сучок.
Он поискал взглядом знакомые созвездия, нашел звезду Дубхе. Подумалось, что никто не выяснит уже имена астрономов, которые давали звездам названия, – эти обезьяны, жившие в цивилизации-предшественнице, ушли так глубоко в века, что никто не мог сказать даже о значениях данных ими названий и классифицировать языки, на которых они думали.
Лилли не сомневался, следует ли верить в высокоразвитых предшественников. Он так же не сомневался, что они были уничтожены войной, развязанной одними против других.
Полустершиеся, остались лишь некоторые их следы – остатки поросших зеленью и коррозией развалин, периодически попадающиеся в морях какие-то стальные обломки, также свидетельства воздушных путешествий и четкие гигантские рисунки. В роскошном городе – куда Лилли всегда тянуло, как многих других, – называемом Пустыня Нас.
Пустыней этот громадный, развитой цветущий мегаполис назывался явно по устаревшей традиции, а на традиции ни одна обезьяна не позволила бы себе плюнуть. И Нас во всех картах и путеводителях оставался Пустыней – многоярусный, покрытый исчерна-зеленой растительностью и слоями белоснежных огромных сооружений, созданных по самым сложным и дорогим проектам лучших инженеров мира.
На охраняемых площадках, по которым, как правило, был ограничен проход, издревле красовались символы Трех Миров: Птица, Обезьяна и Паук. Верхний, Средний, Нижний мир.
Некогда существовала даже религия, объясняющая существование такой концепции, но теперь сводилось все к абстрактной философской системе, и молодёжь с удовольствием наносила рисунки Нас на тело.
Туран, носящая изображение птицы на голове, видимо, подразумевала этим свою склонность к возвышенному, к размышлениям. Толкований было так же много, как и собственно обезьян.
Бонобо уже ушла к себе, когда Лилли очнулся от размышлений и открыл глаза. Не было видно и Бату. Составленная в высокую горку, посуда стояла в углу. Коврики были скручены.
«Видно, решили, что я сплю».
Он поднялся и развернулся, чтобы идти ложиться в гамак в собственной комнате, и увидел Аю.
Она стояла у балюстрады, выпрямившись и раскинув руки по своему обыкновению. Ее большие глаза выражали умиротворение и счастье. В правой ручке Лилли увидел кокосовую скорлупу, наполненную землей. Из земли торчал крохотный, но уже пышный росток.
– Добрый вечер, – шепотом сказал Лилли и улыбнулся.
Она подбежала к нему; ее походка была так же грациозна, как ее стремительный полет по деревьям. Протянула импровизированный сосуд.
«Я вырастила это сама, – показывала Аю, торопливыми от волнения жестами. – Это тебе».
На белоснежной шерстке, обрамляющей ее лицо, виднелось темное пятнышко, будто Аю испачкалась в масле.
– Спасибо. Мне очень приятно взять это.
Он с неловким поклоном принял скорлупку с цветком обеими руками. Выращенный собственноручно цветок, преподнесенный в дар, означал сильную симпатию. Аю было не чуждо знание этикета.
«Я видела вашу работу сегодня. Какая умная эта бонобо! – Аю сделала два усилительных жеста. – Она использовала статическое электричество. Я восхищена ее интеллектом. Я бы тоже хотела изучить все то, что знает она».
– Ты уже знаешь многое, – Лилли принюхивался к нежному ростку и к Аю, от которой почти неуловимо пахло маслом. – И спасибо за помощь с ветряными движками. Я знаю, что их смазывать очень нелегко.
«Неужели она так сильна, что справилась с баллонами в одиночку?» – вдруг осенило Лилли.
Аю отвела взгляд и сделала пару невнятных жестов, означающих ее радость и готовность к помощи.
Он подумал, что в сущности ей очень одиноко. Сколько она уже одна? Два года, пять лет? Сколько вообще живут гиббоны?
У Лилли заныло сердце.
«Я спою ночь», – она сказала именно так и, пожав руки Лилли, в два прыжка оказалась на балюстраде и затем на дереве.
Стоя там, она взяла первую ноту. Выше метнулась – и голос ее пошел выше, потом она вновь спустилась на ветку пониже, раскачиваясь на одной руке, потом темное гибкое тело скользнуло чуть левее, и оторопелый Лилли вдруг различил в пении диез.
Она придумала собственную технику пения в полете. Она играла на траектории движения, перемещаясь, как пальцы по струнам. Это было прекраснее пения и прекраснее танца – новое искусство, изобретенное в глухой территории маленькой представительницей исчезавшего народа.
Пока не стихло пение, Лилли стоял, опираясь на левую руку, скособочившись, держа в правой подаренный цветок. Едва наступила почти полная тишина, с вкраплениями разве что отдаленного бормотания волн, он двинулся к лестнице и медленно поднялся в комнату, где осторожно дотронулся до цветка губами и поставил его на этажерку, набитую книгами, ближе к окну.
Ещё не вполне стемнело. Кремниевые светильники в центральной комнате кто-то оставил включенными, и Лилли спустился вниз, в уборную, где обычно сидел подолгу перед сном и размышлял. Здесь тоже горела слабая лампочка, к тому же лунный свет, нарезанный узкими жалюзи на полоски, падал на пол и стены. Спрыгнув со стульчака, Лилли открыл заслонку - тихо и сонно свистнул пар и опустил пресс на решетку. Бату не поскупился на самую современную конструкцию уборной, но с проведением в дом электричества не спешил.
В соседней с уборной комнате, довольно просторной, было темно и, пошевеливаемые ночным ветерком, сохли выстиранные им недавно белье и одежда. Стирать (мыть посуду, полы и коврики) Бату, как большинство орангутанов, не любил, всегда перекладывая этот ненавистный вид работы на Лилли.
До ноздрей шимпанзе вдруг долетел странный сладковатый запах. Дымок вился, огибая развешанную на разных уровнях одежду, проникаемый откуда-то из дальнего угла. Всполошившийся Лилли, первым делом подумавший о пожаре и о не проверенной помпе ближайшей скважины с соленой водой, рванулся на дым, раздвигая висящую ткань.
За выступом стены, у низкого столика сидел на полу Бату. Огромные сильные руки охватили склоненную голову; на столике перед ним стояла широкая плошка, наполненная тлеющими травами. У Лилли закружилась голова – так велика была концентрация любимой смеси Бату.
Не пьянеющий от забродившего вина орангутан любил этим дышать.
Это вызывало непрошеные мысли, глупые слова, смех или плач, а после всего – тяжелый некрепкий сон.
Бату бормотал:
– В тюрьме. В тюрьму. Дурацкий закон, неравенство... Лилли, ты в школе дрался с гориллами?
Он сел с ним рядом, обнимая за мощные круглые плечи.
– Я дрался с орангутанами.
– Победителем бывал?
У Лилли екнуло внутри.
– Почти всегда.
Бату рассматривал его округлившимися красными глазами.
– Это самый дурацкий закон – запрет на бои между представителями разных народов. Понимаешь? Откуда, ты думаешь, я беру деньги на инвестиции, а? Я в тюрьме буду сидеть за это... – Бату грохнул обоими кулаками в пол. Старые тисовые доски едва не треснули. – Потому что это у нас в крови, желание применить силу. Я захочу побить Туран, ты – меня. Мы сильны одинаково. И обезьяны хотят платить за право смотреть эти поединки, а не трещать ханжески про недопустимость боя гориллы и орангутана.
– Да, да, да, – хмуро поддакивал Лилли, мечтая, чтобы Бату отрубился, и можно было бы залить водой это прямо в плошке.
Он догадывался, что источник дохода Бату лежит где-то за пределами финансовых возможностей остатков его наследства и совсем далеко от чего-либо, что могло называться законным. Но так...
Это же означает, что он в каждый момент в опасности.
Бату тоненько, с всхлипом рассмеялся, когда ему помогли лечь в свежую постель и накрыли сверху бамбуковым одеялом. Его греза, выброшенная Лилли в порыве гнева, дотлевала под прессом уборной.