На мой зов откликнулась сестра Мур, а через мгновение появился и Морхэрти. Мэри кашляла, брызгая кровью, и не могла вдохнуть. Уотсон, белый, как алебастр, пытался как-то помочь ей. Вскоре явились и лёд, и снаряженные шприцы, и таз с холодной водой, но лучше ей не делалось, кровь не сворачивалась, а продолжала литься и брызгать - яркая, алая. Прибежали ещё какие-то незнакомые люди - должно быть, санитары. Я увидел, что Мэри на грудь кладут пузыри со льдом, а ноги перевязывают резиновыми жгутами. В какой-то момент я сообразил, что своим присутствием просто физически мешаю этим занятым людям, и вышел из комнаты, присев в коридоре на корточки возле стены. Суета длилась и длилась. Кашель Мэри, голоса её врачей, звон каких-то инструментов, звук льющейся воды - всё это сливалось воедино. Мои натянутые нервы мало-помалу начали провисать - появилась парадоксальная сонливость, я впал в тягостное оцепенение, прислонившись затылком к стене. И вывела меня из него только внезапно наступившая тишина. Я открыл глаза: санитары выносили из комнаты полный кровавых помоев с плавающими кусочками льда таз. Следом за ними, пряча глаза, вышел Морхэрти.
Я поднялся и медленно, как стреноженный, вошёл в палату. Там больше не было никакой суеты. Сестра Мур большой губкой нетороплиаво и сосредоточенно смывала кровь с обнажённой груди Мэри. Я увидел то, что мне не полагается видеть - молочно-восковую грудь с розовыми ореолами, потайную тропу светлых пушковых волос, по которой словно протащили окровавленное тело. Сама Мэри - белая, прозрачная, с закрытыми глазами и разметавшимися по подушке русыми прядями казалась картинно красивой. Уотсон неподвижно стоял возле изголовья кровати, не отводя взгляда от её лица. Я подошёл и обнял его - он был как каменный.
Закончив мыть Мэри грудь, сестра Мур начала мыть её лицо, потом руки, потом достала из кармана бинт и стала подвязывать ей под подбородком. Я увидел на полу, в луже розовой воды небрежно брошенную книгу - ту самую, которую она читала, когда мы вошли. Мне захотелось закричать - заорать громко, во весь голос. Но я молчал, смотрел на книгу, чтобы не смотреть на лицо Мэри, и обнимал неподвижного Уотсона. Наконец, он шевельнулся и уткнул лоб мне в плечо. Я погладил его по жёстким, как проволока, волосам, и он, слава богу, смог заплакать.
Остаток дня прошёл для меня, как во сне. Я распоряжался какими-то приготовлениями, говорил с Морхэрти, с полицейскими, чьё присутствие отнюдь не казалось мне уместным, ознакомился с бумагами, замещая полностью парализованного горем Уотсона. Мне казалось, я выглядел при этом вполне прилично - добрый знакомый, друг семьи, отнюдь не склонный терять рассудок. Моё расследование вылетело у меня из головы, я словно вообще забыл о нём - во всяком случае, Морхэрти - помню - воспринимался мной тогда как лечащий врач Мэри - и только.
Немного вернулся в себя я лишь ранним вечером, когда все приготовления к похоронам были завершены, и мы с Уотсоном, вернувшись в свой маленький дом в «Карантинном посёлке», почувствовали вдруг тупое недоумение: что мы здесь вообще делаем.
- Вам нужно уснуть, - сказал я Уотсону, ворочая языком так, словно он у меня деревянный. - Сон не сделает горе меньше, но снизит градус его безумия. Найдётся у вас достаточно сильное снотворное?
- Сейчас мне кажется, что жизнь кончена, - проговорил он и - по-моему - это были первые его слова после смерти Мэри. - Знаю, что это не так, что я смогу пережить и снова почувствую вкус к жизни, снова смогу улыбаться - так всегда бывает. Но пока это пустое знание. Чувствую я совсем другое… Да, Холмс, я был бы очень благодарен вам за помощь - у меня нет сил сейчас ни на что, а ведь нужно чем-то распорядиться, да?
- Уже, мой дорогой. Всё, что необходимо было сделать срочно, сделано. Хотя бы этим себя не беспокойте. Лягте, усните, дайте горю улечься.
Я самовольно выпотрошил его докторский саквояж, нашёл то, что хотел, и вытряхнул в бокал пару прозрачных пилюль:
- Вот, выпейте, прошу вас.
Он покорно проглотил, даже не спрашивая, что это.
- Мне кажется, это происходит в каком-то чудовищном сне, в ночном кошмаре, - сказал он, возвращая мне стакан. - Вы были правы, Холмс, заставляя меня, как мантру, повторять, что она умрёт, она умрёт, она всё равно умрёт…
-Тише, дорогой друг, тише…
- Если бы я так и делал, если бы позволил этой мысли завладеть моим сознанием, мне было бы легче отпустить её. Но я оказался совершенно не готов. Всё так… внезапно. Я знал - умом, рассудком, но я не чувствовал, не осознавал, насколько это может быть… по-настоящему… Мне казалось, ещё долго… ещё есть время… - он говорил и говорил, уже почти рыдая, взвинчивая себя, но, может быть, это было именно тем, что ему требовалось.
- Тише, тише… - только и мог повторять я, осторожно поглаживая его по плечу. Глубину его отчаяния, как, впрочем, и моего, не могли выразить никакие слова, и чем больше он говорил, тем разительнее для меня была эта пропасть. К счастью, снотворное начало действовать, и он как-то сразу устал, сделался апатичным, поник головой. Я заставил его лечь, присел рядом, сам мягко заговорил с ним, удерживая его руку в своих ладонях и успокаивающе и сочувственно поглаживая его пальцы. Мало-помалу он погрузился в спасительный сон.
Я бы дорого дал сейчас , чтобы последовать его примеру, но смерть Мэри произвела на меня, кроме ошеломляющего, ещё и иное действие - я чувствовал лихорадочное нетерпение завершить всю эту историю и поскорее убраться из Тышланда, сделавшегося сейчас совершенно нестерпимым для меня.
Что я чувствовал, выразить словами не легче, чем скорбь Уотсона. Вот только скорбью это чувство я бы не назвал. В слове «скорбь» есть некое умиротворение, завершённость, меня же словно лишили шанса, обрезали ножом все возможности и самый смысл существования. Подспудно я, видимо, надеялся, что моя любовь, которую ради них обоих - друга и любимой - я загнал в самый тёмный и пыльный угол своей души, будет хоть как-то вознаграждена - улыбкой признательности, может быть, одним, самым последним откровенным разговором, который я мог бы хранить, как хранят засушенный цветок между страниц любимой книги. Мне было необходимо это последнее объяснение, отпущение, прощание, а всё вдруг оборвалось - так, словно меня гильотинировали, и смерть не явилась медлительно и торжественно, а вихрем, сорвиголовой метнулась откуда-то из-под ног, вырвало из рук всё, и швырнуло на землю, оставив ни с чем. Я остался никем для неё. Наш разговор не состоялся, Наши взгляды не встретились в последний раз, наши губы не улыбнулись друг другу.
В то же время я не мог отделаться от мысли, что в самой её смерти было что-то несвоевременное, неестественное, внезапное. Я понимал, что это - лишь моё ощущение, что всё закончилось закономерно, ибо туберкулёз - есть туберкулёз, и конеч - так или иначе - был предрешён, но всё же некий полуосознанный червь точил и точил меня, вызывая сосущее чувство под ложечкой, напоминающее тошноту.
Я вышел из дома, оставив спящего Уотсона, и поднялся к роднику. И там я с остервенением бил, и бил, и бил по шероховатому камню кулаком до тех пор, пока не разбил костяшки в кровь, пока боль хоть немного не отрезвила меня.
Тогда, вернувшись домой и мельком глянув на спящего, я взял бумагу и перо и, пятная лист каплями крови, но не обращая на это внимания, принялся убористо писать. Нет, это был отнюдь не лирический стих на гибель любимой - я писал донос в полицию, опасаясь, что каждый последующий шаг может стать роковым и спеша обезопасить если не себя самого, то хотя бы свои соображения и известную мне информацию.
Закончив, я аккуратно согнул и сложил свой отчёт вчетверо и, ещё раз оглянувшись на крепко спящего Уотсона, отправился в уже знакомую лавку Фрица, кажется, не закрывающуюся даже ночью,чтобы купить конверт.
Вечер стоял на редкость безветренный, тихий и славный - из тех, которые и пробуждают в путешественниках любовь к Швейцарским Альпам, словно сама осенняя природа хотела проститься с Мэри умиротворённо и пристойно. Дорога была пустынной, лишь вдалеке я увидел в сумерках уже примелькавшийся силуэт наездницы на лошади - Вьоджин, как кентаврица, казалось, срослась со своей Ледой. Мне приятно было видеть её - я почувствовал даже какое-то тяжёлое удовлетворение, наблюдая издалека за свободно скачущей всадницей.
Помню, как не оставляла меня почти всё лето мысль, мешающая мне трезво рассуждать: ни одни человек, будучи в здравом уме, полагал я, не станет легкомысленно играть там, где на карту поставлено неизмеримо много. Теперь и это больше не мучило меня, со смертью Мэри сделавшись смехотворно-бессмысленным. Кажется, за те несколько сотен ярдов, что понадобилось мне проделать пешком до мелочной лавки, я сам стал немного не человеком. Пожалуй, столкнись я сейчас со Стражем Водопада, мы бы поняли друг друга куда лучше, чем кто либо. «А не то же самое произошло с Аль-Кабано? - подумал я. - Берясь решать загадки, предоставляемые самой жизнью, я ничего не знаю о людях, которые невольно становятся действующими лицами на сцене реальности. Не произвела ли смерть Евы Стар на него такое же действие, как смерть Мэри на меня?»
Я не успел до конца додумать эту мысль, оказавшись перед дверью лавки. Пыльный колокольчик над входом и звякнул как-то пыльно.
- Господи боже, герр Холмс! - услышал я взволнованный голос хозяина лавки. - Да на вас лица нет! Уж не заболели ли вы?
- Супруга моего приятеля только что скончалась в санатории, - не стал скрытничать я. - Мне необходимо известить близких. Позвольте почтовый конверт.
- Что? Миссис Уотсон умерла? - ахнул он - по-моему, несколько нарочито. - Какое горе! Боже, какое несчастье! А ведь она была ещё крепка, гуляла совсем недавно - дней пять назад я её видел.
- Кровотечение, - отрывисто сказал я, почувствовав, что в горле непрошено скребнуло - обнажать свои чувства перед досужим лавочником в мои планы не входило, равно, как и сообщать ему, кому, на самом деле, предназначалось письмо.
- Ах, какое несчастье, - продолжал причитать он, отыскивая для меня коробку с почтовыми принадлежностями. - Такая милая, интересная женщина! Заказывала у меня книги на английском языке - здесь не так просто достать книги на английском языке.
Его непрерывное бормотание действовало мне на нервы - я отвернулся и стал рассматривать полки, уставленные всякой всячиной предназначенной для продажи. Как вдруг мне на глаза попался уже виденный прежде в саквояже Уотсона флакончик с надписью по латыни. Это был явно медикаментозный препарат - я вспомнил, что Фриц отлично осведомлён о вкусах и потребностях своих покупателей и для многих делает индивидуальные заказы, но я и представить не мог, что он совмещает в себе ещё и аптекаря.
- Послушайте, Фриц, - строго проговорил я. - разве у вас есть патент на торговлю медикаментами - для этого ведь, насколько я понимаю, требуется особое разрешение? - я не слишком знал швейцарские законы с этой стороны, но подозревал, что они мало отличаются от британских. - Вы создаёте опасный прецедент, заказывая лекарства, да ещё и выставляя их на всеобщее обозрение.
- О чём это вы говорите? - нахмурился он. - Я не торгую лекарствами - на этот счёт у нас строго, и между нами и доктором Морхэрти существует договор: без предписания врача - никаких лекарств. Да в санатории и есть аптека, которой беспрепятственно пользуются местные жители.
- А вон тот флакон? - указал я.
Всё ещё хмурясь, Фриц проследил моё движение подбородком, сообразил, о чём я говорю, и лицо его прояснилось.
- Так это же не человеческое лекарство, герр Холмс. Местные овцеводы пользуют им охромевших овец
- Вот как? Не позволите ли взглянуть?
- Взгляните, хотя ума не приложу, зачем вам это - вы же не держите скотину.
Я взял пузырёк в руки. Это была жидкость, содержащая, судя по указанному составу, огромное количество гирудина - пиявочной слюны. Я вспомнил, как Уотсон восторженно рассказывал о работе Хайкрафта - профессора из Бирмингема, открывшего интересные свойства этого уникального зелья.
- Как эта штука помогает хромым овцам? - недоверчиво спросил я, чувствуя в то же время, как затылок у меня холодеет по мере того, как я вспоминал, о чём шла речь.
- Разжижает кровь, от этого спадает отёк. Только cуягным опасно - может вызвать кровотечение из родовых путей, и тогда она скинет ягнёнка.
- Вы просто кладезь знаний по ветеринарии, - пробормотал я машинально, возвращая флакон.
Я уже направился к двери, но с пол-пути вернулся, чтобы спросить:
- А кто-то из санатория покупал у вас такое снадобье, не припомните?
- Да вроде бы нет… А что? Это почему-то важно для вас? - спросил он.
- Просто флакон показался знакомым, - опять сказал полуправду я. - У меня странно устроен мозг: если что-то заденет по краю, пока не вспомню, точно, буду мучиться. Безделица, и в такое тяжёлое для меня и моего друга время, а я надоедаю вам с ней. Самому неловко. Вот ваша плата за конверт, герр Фриц. Удачной торговли.
- Передавайте доктору Уотсону мои соболезнования, - попрощался он.