После смерти бабки Серафимы комната пустовала недолго.
Когда ОН заселялся - никто не видел. Может днем, когда все на работе были, а старики в дальней комнате глухие. Или ночью тихонько.
В воскресенье утром вышел на кухню, как будто всегда тут жил. Буркнул "здрасьте" и поставил кастрюлю на плиту. Вскипела вода - отнес себе в комнату.
Народ замер. Такого еще не было.
Обычно заселялись шумно, приветливо, заискивающе. Пытались по взглядам понять, кто тут главный, к кому с жалобами и сплетнями, кого угостить, кого подвинуть.
И было кого.
Вон из пятой комнаты корыто в коридоре цепями на крюки и замок - а чтоб не трогали. Напустят своей заразы.
Или возле двери которые - там ни калош, ни зонтика не поставишь - сразу за дверь выкинут, а на лестнице свистнут за минуту. Проходной подъезд ведь, не найдешь следов.
Распотрошили квартирку на комнатушки, кому пол-окна досталось, кому на черную лестницу гляделка.
Был наборный паркет - почернел, захлюпали досочки. Пол на кухне крысы объели в военную голодуху.
В коридоре темнота - заходили, свою лампочку на стене прикручивали. А потом назад вывернут, горячую шарфом обмотают и в комнате спрячут.
Воровали. Экономили.
Вещи с улицы притаскивали и свое берегли, в общей кладовке и древние керосинки стояли, и дырявые кроватные сетки, пожарный ларь с песком, ящики с чужой одеждой.
К зиме женщины рылись в ящиках - может чего моль не съела, пригодится и воротник, и кацавейка. Тут отрезать, там перешить.
Дырявые сапоги, обмотки, калоши, - много всего было, сохранились с дореволюции. Ну таскали, пользовали, продавали меняли - не иссякал калошный запас. Богато раньше жили, основательно, о будущем думали.
Сразу после войны подали газ и воду, за углом снова открыли хлебный, а то с карточками далеко бежать было, затемно. И страшно - нападали, отнимали.
Уже который год жили благополучно, бабка Серафима детей нянчила, подкармливали ее, уважали и вот, умерла в одночасье, а через пару дней ЭТОТ вселился.
Ни вещей его не видели, ни ключей не спрашивал.
В глаза не заглядывал, но и не нагличал.
На кухне не топтался - вскипятил кастрюлю и шмыг в комнату.
Старшая по квартире - передовая партийная, палец в рот не клади, все ее боялись - проводила его взглядом молча и ушла к себе, подтолкнув мужа. Закрылись и шептались там.
Другим, которые помельче, стало не по себе. Не то, чтобы совсем уже страшно, но непонятно. То ли рыкнуть на новенького: спрашивать надо, когда твоя очередь с кипятком! Или тоже промолчать.
Старались ему на глаза не попадаться.
Сам не заговаривал - да и с ним только глухие старики пробовали - да как зовут тебя, соколик? Откуда?
ОН бурчал непонятно, вроде как Иван, фамилию не называл, спички чужие уже пользовал.
В ящике своем, который ему от прошлых жильцов остался, не держал ничего, кроме ваксы. Ботинки чистил, да, часто. Газетой вытирал, потом бархоточкой шустрил.
Супов не варил - кипятил воду в кастрюле, полотенцем горячие ручки придерживал и в комнату к себе уносил.
Всегда запирался, ключ в скважине оставлял, даже не подсмотришь.
Приходили к нему пару раз - в кепках, в резиновых плащах синих. Такие же рослые, один с бритой головой, весь в шрамах. Приносили еду - селедкой пахло от свертков. Сидели тихо, наверняка водку пили, но не буянили.
Решили, что фронтовики или нынешние сослуживцы.
Глухих стариков допрашивали: не сказал, где работает?
- Спрашивали, а как же! Не сказал, соколик, отмахнулся: там, грит, работаю.
- Там? Где ж это такое там?
В милиции - так это хвастаются сразу. Чтоб соседей приструнить. Чтоб спичек не крали и мыло чужое не пользовали. Это понятно. И людям спокойнее - свой, в обиду не даст.
А тут кто? Может, бандит? И вообще непрописанный?
Старшую спросили: видала документы?
- Не показывал. Непрописанный тут не будет, кто ж его пустит? С ключами пришел. И спрашивать документ не буду, не простой он человек видно. Мне неприятностей хватает на голову.
Не простой.
А где непростые? Военный? Так они тоже хвастливые: на фронте, да у меня в роте, а фрицы как побежали... И фронтовые немецкое имеют, кто семейный - так много привезли. Но и холостые не отставали: ботинки кожаные, портсигары. Не простой, но скрытный. Быстро поняли, где. Переглянулись соседи и охнули. Там, в органах, не иначе как в органах!
Затаились. На кухне стало тихо, шепотом, боком-боком, никаких скандалов. Не знали толком, когда ОН дома. Иной раз видели, что к ночи уходил, иногда рано утром.
Вот как-то раз эта из второй комнаты варила суп с потрохами, а ОН появился. Заспаный, мятый. Испугалась, детей шуганула в комнату. Стоит сама, глаза поднять боится.
Вдруг ОН "здравствуйте" говорит. И вежливо так смотрит.
Поздоровалась, поглядела на него - видный такой мужик, не худой не толстый, одет опрятно. Достал свою ваксу, ботинки начищать стал.
- Что варите, уважаемая?
Уважаемая! Разулыбалась: вот суп варю, деток у меня двое, муж машинист. Варя меня зовут, а вас как?
- Иван.
- А по батюшке?
- Иван Александрович.
- А я Варвара Алексеевна.
- Вкусно пахнет суп у вас.
Потянул носом: мясной будет?
- Потрошки, кость хорошая, мозговая. Мяса как такового нету, морковь, капуста, картошка.
- Вы как отчитываетесь передо мной, проверять не стану, - засмеялся.
- Хотите тарелочку? - вдруг предложила она. Сама себе удивлялась: чтоб соседу супа отлить? Да никогда, сволочам этим.
- Не откажусь.
Руки помыл. Сел за стол, аккуратно подвинулся, она и хлеба пару кусков положила. Только отвернулась - исчез хлеб, видно в карман положил.
Съел быстро, поблагодарил и тарелку за собой сполоснул.
- Ну пошел я, большое спасибо, а у вас волосы красивые!
Вечером она доложилась соседям.
- Ишь, как у них - в карман хлеб ложат - небось на проверку, вдруг это, муки мало.
- Строгий.
- Так прям и сказал - волосы красивые? - допытывалась старшая.
Сосед из седьмой комнаты захихикал: машинист твой неделями дома не бывает, вот и хахель будет.
Старшая рыкнула: не разводить тут этот, дом терпимости.
- А что я такого сказал? Приручим, свой будет, и баба в удовольствии. Ейный-то, когда дома, пьет и спит, толку никакого.
- Действительно, ну даст ему, и выпытает зато, где да как служит, что думает...
- Будет он говорить, что думает! Как же.
- Да что вы тут уже за меня решили, - Варвара кинулась в слезы.
- Что, Варя, не уважишь бойца невидимого фронта? Да мы пошутили, пошутили!
В другой день разулыбалась старшая: Иван Александрович, Варя говорит, ее супчик понравился? А моего не отведаете? Рыбный, головизна не с карточек, рыночная.
- Отведаю, отчего ж нет? Приятные вы соседи, легко с вами.
- У нас фронтовики, заслуженные, я вот стахановка, за смену полторы выдаю. В партии с сорокового года. А у вас как, трудно, Иван Александрович, враги наседают?
- Враги? Наседают, конечно. Но мы... у нас планы есть, секретные, сборем-поборем, - отвернулся, хлеб теребил, отламывал маленькими кусочками.
- Эх, трудно вам, и один вы, некому ни постирать, ни горячего приготовить.
- Я привык, в нашей работе семью заводить опасно. Подвергать опасностям, я имел в виду. Вкусный суп у вас, уважаемая, как вас зовут?
- Анастасия, зовите Настя, я по-простому люблю, душевно.
- Настя - нежное у вас имя, Настя. Спасибо.
- На здоровье. Если помощь нужна какая по хозяйству - мы тут.
- Спасибо, очень благодарен, - нагнулся и руку ей поцеловал.
- Ох, как вы, - завздыхала она, даже покраснела.
Пацаненок из третьей комнаты видел, как он картоху у матери из кастрюли таскал.
- Я видал, сам видал, он горячую прихватил и катал в ладошках. А потом в рот!
- Молчи, сопляк! Не видал ты ничего! А ну иди в комнату!
- Так я не поняла, мож сынок правду говорит.
- То есть ОН ворует?
- Ну я так не сказала, но не спрашивал у меня точно. Я не считала картохи, мож и взял одну.
- А не считала - так помалкивай! Мож и не ОН взял, вон старики у меня всю войну таскали, я слова не им сказал.
- Не нравится ОН мне, странный, ни ест не пьет своего, как тень ходит.
- Работа такая у него - тенью ходить-следить. А потом раз, и выпрыгнет, - нехорошо захихикал сосед.
- Ох, не дай бог, не дай бог!
Из четвертой комнаты сосед на женины именины его позвал. ОН пришел с цветами, конфеты в кульке принес, бритый аккуратно. Сам бесед не заводил, но отвечал вежливо, ел не спеша, пил мало, закусывал обстоятельно: сначала огурчик, потом хлеба посолил. И колбаски.
Расспрашивали его про работу.
Опасности есть, да, в операциях участвовал, отстреливался на ходу. В Кремле бывал, конечно. Самого видел, ему руку пожал. Когда награждали. Ордена не носил, не полагается.
- Скромничаете, Иван Александрович!
- Разведка располагает к молчанию, - улыбнулся и встал, - будьте здоровы, и выпьем за Родину!
- За Родину, за Родину, за Сталина, - заволновались соседи, - не уходите, уже фронтовое рассказать можно, наверное, кончилась война-то!
- Для нас не кончилась, мы всегда на фронте, - многозначительно сказал и засобирался, - спасибо, работать мне сегодня, спокойной ночи.
Хлопнула дверь, ушел.
Соседи расслабились, выпили еще, тихонько запели хором.
- За Иван Александрыча выпьем, кремень мужик, на таких земля держится.
Сидели еще часок, пока самогонка не кончилась. Не шумели - дети спят.
Он вернулся под утро, пошуровал на кухне и заперся в комнате. Утром ходили тихо: ОН с задания пришел, спит.
Однажды в воскресенье утром звонок заверещал во все комнаты.
В дверь протиснулась большая женщина, за ней муж в ватнике и двое детей. На лестнице - узлы, фанерный чемодан и этажерка.
- Ну вот здрастуте, кто тут старший ордер предъявлять?
- А вы не ошиблись, гражданочка? У нас свободных комнат нету.
- Как нету? Вот, написано, читайте.
Женщина говорила громко, уверенно, муж подозрительно косился на соседей.
Вызвали старшую, вышла в бигудях, уже злая.
- Гражданка, у нас в восьмой комнате жилец имеется.
- Да, мужчина, кстати, в органах работает.
- В каких таких органах? У мене муж инвалид войны, комнату дали, и я вселяюсь, где тут комната?
- В органах безопасности работает, не понимаете, что ли, гражданочка?
- Не понимаю, Вась, сбегай до милицанера.
Внесла чемодан и уселась. Вынула из мешка сушки, дала детям. Те молча взялись грызть, даже по сторонам не смотрели.
Соседи заволновались, ЕГО дома не было, ушел еще затемно. Позвонить? Куда? В органы позвонить? Боязно, а как не поймут.
Наконец пришел участковый. Проверил документы, паспорта. Послал в домком.
- Воскресенье, там нет никого.
- Найдем.
- Дайте детям воды попить, что стоите, как деревянные? Нам с вами жить тут, - она встала с чемодана, усадила на него детей, прошла в кухню, - где тут вашего из органов вещи? Заглянула в тумбочку - ничего, только ваксы начатая банка и газеты. И грязная бархотка начищать.
- Он обувь чисто держал, - глухой старик усредствовал в разговоре, - человек опрятный, непьющий. Иногда ночью уходил, на задание.
Через пару часов пришли из домкома: никто комнату не занимал.
- Попрошу понятых, вскрываем дверь.
Поддалась легко, отворили.
Пыльная почти пустая комната. Старухи покойницы топчан с матрасом, стол, пара стульев.
На столе - хлеба четвертинка в полотенце, сахарин, надкусанная колбаса, кастрюля, в которой воду кипятил, и кружка немецкая.
На топчане - вещмешок, солдатский такой серый. Смена белья, медаль за оборону Ленинграда в коробочке. Вышитый кисет, в нем часы женские, несколько штук, кольцо, запонки. Книжка Гоголя и журнал немецкий тридцать восьмого года: моды, цветы и хозяйство.
Все.
- Ну и чем ваш из органов промышлял? Дамские часики в трамваях срывал? Идиоты.
Соседи потупились, замолчали. Старшая замерла с открытым ртом, даже пот со лба не утирала.
Только из девятой комнаты жилец тихонько проскользнул, кепку нахлобучил и бесшумно за собой дверь закрыл.
Встал на перекрестке. Скоро ОН появился, отсыпаться шел после ночного дежурства.
- Закурить не найдется, сосед?
Пока папироску мял, буркнул: ты бы, Ваня, не ходил в комнатку, мусора там, до тебя волнуются, и жильцы новые на пороге топчутся.
- Понял, благодарствую - поклонился и свернул за угол.