Прежде, чем открыть глаза, я уже знала, что лежу на слепяще-белой простыне и по светлым трубкам капает живительный раствор. Так оно и должно быть. Но странно, что после лобового удара, я еще что-то чувствую. Слегка щурясь от яркого света больничной палаты, я с недоумением рассматривала людей у моей кровати.
Мой муж с тоской и болью взирал на меня, дочушка с дрожащими губами и побледневшим лицом тихо гладила мою руку. Тогда я бы не поверила, что все они покинут меня, они выглядели такими сочувствующими, да в тот момент такими и были. Но потом все изменилось.
Муж ушел далеко в море и не вернулся. Нет, не погиб, а просто осел в солнечном месте на берегу рыбацкого поселка. Да я и не виню его, этот овощ с бессмысленным взглядом уже была далеко не та молодая женщина тридцати восьми лет, с точенной фигуркой и задорным взглядом.
Дочь еще долго ходила ко мне, даже когда училась в медицинском, прибегала между парами, чтобы поправить подушку и ждала, ждала, что я что-нибудь скажу, отвечу на ее слезу, причитание или молчание. Но я лежала, и все время щурилась. Иногда она тихонько плакала, иногда кричала, и хлопала меня по руке своей сухой ладошкой.
Получив диплом врача, и окончательно поняв, что ее мамы, той настоящей, больше нет, она уехала в далекий город, помогать другим. Там вышла замуж, и у нее родились замечательные детки. Порой она задумывалась, и горько вздыхала, но в общем жизнь шла своим чередом.
Я по-прежнему лежала, но уже на серой простыне, с прорехами и неизменным черным штампом, да и в другом заведении. Жесткие шершавые ладони переворачивали меня и перестилали постель, присовокупляя разные нелесные эпитеты, которых я не хотела слушать, и благополучно не слышала. Так прошло долгих десять лет.
Мне не нужна была помощь моих родных, я сторонилась ее, они были здоровы, и в том была их вина. Но они все равно, и я в это свято верила, любили меня. Еще я верила, что вернусь, вернусь в давно забытое состояние моей жизни, и… накостыляю этим наглым санитаркам. А потом я умерла.
Как обычно меня отпели, я видела, как на мой гроб летит первый окаменевший комок глины. Стояла желтая осень, ветер холодил спины, а по полям печально скользили огромные шары перекати поля. Людей почти не было, за десять долгих лет я растеряла их всех. На этом моя история закончилась. Я всю жизнь боялась смерти, а оказалось, что смерть так обыденно проста.
-Н-да...
Захотелось с кем-нибудь поделиться этой мыслью. Я повернулась и увидела приятного молодого человека, стоявшего рядом на расстоянии вытянутой руки. Он был в черном траурном костюме, и что-то шептал. "Кто-то из гостей, - подумалось,- молится наверное." Я доверчиво направилась к нему, и он по-братски обнял меня. Его внешность оказалась ложью, и это я поняла сразу, почти задохнувшись в его холоде и всепроникающей ненависти. Трепеща от страха, я вопила, громко бессмысленно, но затем визг стал складываться в слова:
- Я молилась, я ходила в Церковь, я столько делала, - и затем чуть потише, – я была сестрой милосердия. Господи, почему так? Вместе с убаюкивающим душу холодом, на последнем всхлипе, я увидела легкое сияние, и душу пронзил тихий шепот:
- Ты можешь все изменить. Одно событие и все, все будет иначе. Но только одно и…не сдавайся.
Мне было холодно и лень, дико лень что-то менять. Я засыпала, и проваливалась в какое-то черное месиво страсти, хохота и слизи.
- Ну и ладно, пусть так…
- Тебе ведь хорошо? – Процедил мой провожатый.
Его вопрос вывел меня из забытья, лучше бы он молчал, но ко мне, обидно, прислали уж совсем неопытного беса, хотя, и в том не было сомнения, моей слабой душонке достаточно было и такого. И если бы ранее не звучал шепот, я глядя в его удивительное лицо, завороженно бы сказала:
-Да.
Я утонула в темноте. Но остался вопрос: «тебе ведь хорошо, да?» Он как незаконченное дело волновал меня, уже поглощенную потной вязкой темнотой. «Хорошо, да?»
Он взывал ко мне и сквозь полное безразличие к своей судьбе, пришел ответ:
- Нет, мне плохо, тяжело муторно и тысячу, мильон раз тоскливо.
Движение прекратилось, то, что осталось от меня, как огрызок, кинули в мрачный мир тумана и ворожбы. Я чувствовала, что меня оставили в покое, пока не придет… Мусорщик, чистить это темное усталое место,но у меня еще было время, однако, его оставалось ужасающе мало.
-Здесь есть время,почему? И я стала думать, как так случилось, в этом, потустороннем мире есть время. Эта мысль занимала меня, я увидела ее схему, структуру, недостающие элементы, и она стала осязаемой, плотной, и превратилась в черный маленький кубик, который я крутила в руке, и понимала, ведь понимала, что-то идет не так, не о том думаю, нечто забылось, утеряно. Но что?
- Время, -удивленно,-здесь есть время?
Вдруг, прорываясь сквозь темный грохот донеслись обрывки:
- … не сдавайся… одно верное событие…
Я встрепенулась, и с невольным вздохом, вспомнила, что можно все изменить, только бы не ошибиться. Это как одной спичкой зажечь костер, когда вокруг хлещет дождь, как простить жестоко обидевшего тебя человека, это... как любить.
-Помоги… - я хотела сказать Господи, но губы свела неумолимая зевота, и я даже не смогла подумать - Господи. Но я знала к кому обращаюсь, и мой блуждающий мельтешащий ум чуть-чуть приостановился в своем бессмысленном движении.
-Я должна вспомнить.
Сразу увидела тот самый день, когда я несмотря на все уговоры, обиженная и разозленная на мужа: «видите ли, я ему не успела сготовить, пан какой, пойди и сам приготовь, работаю не меньше твоего», села за руль, и поехала, все ускоряя ход своей старенькой мазды. Скользить по мокрому асфальту было страшно, но весело, ушла обида и злость. Вся я стала наполненной какой-то бешенной страстью, отзывавшейся спазмами в пустом желудке,а затем … оказалась на больничной койке.
-Так, теперь ясно, вот оно событие – авария. Несомнено, оно.
Соберись, скажи громко, и ты сразу окажешься в безопасности. Ведь авария-ключевое событие твоей жизни, после него ты потеряла всех и вся. Давай говори, и ты вернешься в мир, или, поверь, уйдешь из этого места.
- Ну, не знаю,- промямлила я,- слишком все просто. Я осторожничала, меня не убедила какая-то назойливая услужливость этой верной, вроде бы, идеи.
И тут я увидела Мусорщика. Он топотал, футболил отбросы, и чьи-то души, скверно ругаясь, визжали и брызгали темным фейерверком. А он, в припадке дикого обжорства, с чавканьем и хрустом, перемалывал весь этот жалкий хлам. Мне стало страшно. Его фигура вырастала на фоне сереющей мглы, и черты становились все виднее и отчетливее.
Развернулась картинка экзамена в музыкальной школе, но... «почему экзамен? Да, ведь тогда я поняла, что самое главное не обращать внимание на страх и не спешить».
-Не сдавайся!
Я пролистала всю свою жизнь. Видела ложь, чужую боль, причиненную мной, свою обиду, вырастающую в громадный замок одним взмахом руки, и мои пустые бездумные слезы. То и дело, я вскрикивала радостно: «вот оно, вот событие, это точно оно! Но где-то зрела уверенность, что я ошибаюсь. Не то, все не то… а Мусорщик уже стоял рядом и дышал смрадом мне в душу. Он протянул ко мне то, что, с большой натяжкой, можно было назвать рукой. «Рукой? Что-то связанное с рукой или ногой, хочу вспомнить…»
Светлый шепот:
-Действительно хочешь вспомнить то, что всегда избегала?
-Да.
И я вспомнила.
За окном шумели дети.
-Ишь разбаловались, - протянула радостно женщина, и повернулась ко мне. С ее лица сползла добрая улыбка, а глаза превратились в бездонные щелочки, в которых загорались стыд и злость. Рядом бряцали инструменты.
-Мне больно,-кричала я,- мне очень больно, что вы делаете?
- Это не я, милочка, делаю – ты! А вот этим ты будешь мазать свое бесстыжее лицо, чтобы не потерять красоту. Вот мы достаем ручку, вот сейчас я достану… ножку. Она все чувствует, и ей больнее…
Мусорщик пытался схватить меня, он увидел во мне боль, не за себя, а за нее, ту, которая некогда чувствовала, как ее раздирают на части, и ничего не могла сделать, ни-че-го.
-Так еще вкуснее,- облизнулся он, - в этих краях редко попадается деликатес, болеющий за других. Он протянул свою лапу. В последние мгновения я закричала:
- Господи, что с ней стало, где она? – и тихо добавила, - прости меня, доченька.
Прежде, чем открыть глаза, я уже знала, что лежу на слепяще-белой простыне, и по светлым трубкам капает живительный раствор. Так оно не должно быть, я еще чувствую ту странную сильную боль, пронзившую меня в последние минуты моей смерти. Я увидела лица и зарыдала, они обнимали меня, и нежно шептали мне что-то теплое и успокаивающее.
Там, во мраке,напоследок,я уловила светлое видение: дом полный молодежи, радостный праздник, ко мне вбегают мои внуки, целуют меня. Сегодня мой день рождения, 85 лет... черный кружевной воротник, теплый плед и качалка. Я перевожу взгляд с камина на штурвал, которого касались руки моего, уже ушедшего мужа, и с ласковой улыбкой, прощаюсь со всеми, покидаю их, чтобы задать главный, самый главный вопрос моей жизни.