Приподняв голову с подушки, Сары-киши взглянул на играющие в оконном стекле лучи вечернего солнца. От сильной боли он весь день корчился и извивался в постели, как змея. Сейчас его больше всего пугало наступление вечера. С приходом темноты боль усиливалась, страх и ужас предстоящих мук иглами вонзались в тело, во все существо его.
Стояли последние дни осени. Склоны Бабадага, тронутые первыми холодами, покрылись бурыми пятнами. Туман, лежавший чуть выше, становился все гуще, отчего вершина горы терялась в небесной лазури. К ней и был прикован взгляд старика, ничего вокруг не замечавший. В последние дни в доме своем отчего-то не находил он себе места, в собственном доме чувствовал себя чужаком. Смерть кружила, одолевала его у него же на глазах и, что ни делал он, не мог вырваться из ее острых, горячих когтей.
Тихонько позвал жену Сару, дремавшую у порога:
- Старуха, эй, старуха…
Широко раскрыв спросонок глаза, старуха Сара проворчала:
- Опять и спина у него открыта, и голова не покрыта…
Сары-киши остановил ее жестом руки:
- Готовь, старуха, мою одежду, чарыхи, отправляюсь завтра с утра пораньше в путь.
Старуха поразилась:
- Сары, ты ведь еле дышишь, о каком таком пути толкуешь, или лошадь тебя копытом ударила, или еще что?
- Ты мне, старуха, не перечь! – сказал Сары-киши и тяжело отвернулся к стене, натянув на голову одеяло. Старуха Сара же оттого ли, что знала характер мужа, с которым прожила шестьдесят лет, от категоричности тона ли его, отчего-то смолчала, растерянно застыв на месте.
В душе старика внезапно проснулось желание подняться на вершину Бабадага. Бабадаг был для него самой высокой вершиной мира; подняться на вершину этой горы и взглянуть на другую сторону ее – было заветной мечтой его с тех пор, как он себя помнил, мечтой, которую он по сей день носил в сердце своем. Но времени на нее так и не нашел, а жизнь прошла. В сказках бабушки та сторона горы была землею дивов, обиталищем джинов. Дедушка рассказывал о престранных происшествиях, случавшихся в тех местах. С самого детства ему казалось, что по ту сторону горы начинается другой мир. Чем бы ни был тот мир, сном, мечтой или чем-то еще, он не давал ему покоя, как заклятие, волшебство, тянул к себе днем и ночью.
Старуха Сара плакала как ребенок, ей хотелось с воплем выбежать на улицу и поднять там шум: « Эй, люди, у меня на глазах смерть забирает мужа, удержать его не могу, идите помогите, не пускайте». Но будто запечатан был рот ее, говорить не могла, слова вымолвить была не в силах.
Наутро старик проснулся затемно. Терпеливо оглядел двор, хозяйство, потом, распрощавшись с женой, с несвойственным возрасту проворством вышел за ворота и в один миг исчез, растворившись в утреннем тумане. Старуха Сара смотрела вслед ему так, будто был он птицей и вдруг упорхнул из рук.
Вершина горы утопала в синем-пресинем облаке. Он шел по усеянному речными камешками склону горы, меж редких деревьев, направляясь к самой высокой точке ее вершины. В душу закралась мысль, что жизнь его будет длиться, пока идет он до вершины, дойдет до нее и все, по ту сторону вершины жизни больше нет… Поэтому долгий путь не пугал его, он знал, что жизнь будет продолжаться, пока тянется этот путь, и чем он длиннее, тем длиннее жизнь его.
Он шел по знакомым тропинкам. Дойдя до холодного родника, остановился. Соединив ладони, пил и пил родниковую воду. Поперхнулся, задохнулся и ему показалось, что вода эта давным-давно минувших дней. На губах, во рту ощутил он вкус тех лет.
В войну Сары-киши в этих горах был лесничим. И тогда не нашел он времени взобраться на вершину; то работы было невпроворот, потом близнецов на войну забрали, думы извели.
Дорога эта для лет его была долгой. Старик, задыхаясь, одолевал подъем… Вот и плоский камень, он и не заметил, как, сойдя с дороги, направился к нему. Плоский камень был самым дорогим воспоминанием его жизни. Здесь играли они в «войнушку», за ним устроив окоп. И когда Сару украл, здесь сошли они с лошади, чтобы передохнуть. Сейчас старику вдруг захотелось вернуться в те дни. Хотелось, став ребенком, бегать по склону, собирая разбежавшихся ягнят. Хотелось, вскочив на гнедого с белым пятном на лбу коня отца Мирали, снова посадить Сару рядом с собою в седло вместе с медным кувшином и увезти.
Словно вчера все было. А как же прошедшие шестьдесят лет?… Старик с такой тоской смотрел на камень, словно готов был съесть его.
… После войны стали забирать коней на мясо. Тогда забрали и коня Сары-киши вместе с жеребенком со звездочкой на лбу. Наутро старик слег. Сара взволнованно кинулась к председателю:
- Бессовестные, мужчина жизнь отдавал за народ, колхоз строил, бился за него, теперь же ему и одной лошади колхозной не дадут? Или вы убить его задумали…
Сара за руку потащила председателя к ферме и забрала лошадь с жеребенком.
Теперь, вспоминая это, память его ныла.
Внизу в овраге с шумом текла река. Он долго стоял, слушая шум воды. Если одолеет он перевал, что был впереди, этого шума уже не услышит. Нет, и этот звук не теперешний, он – шестидесятилетней давности.
Едва солнце скрылось за горой, стало темно. Из-за тумана, облаков на шаг впереди ничего уже не было видно. От холода постукивали зубы, грубую жесткую кожу лица будто алмазом резали. Руки закоченели, пальцы свело.
Набрав сухого хвороста, он развел огонь. Тепло потрескивающего костра согрело тело, уняло дрожь. С утра у него не было во рту ни крошки Он достал завернутые старухой Сарой в полотенце хлеб, сыр, раздавил ударом кулака луковицу и с аппетитом занялся едой. Давно уже, со дня начала болезни, не ел он с таким удовольствием.
… После, засыпав сушняком костер, прилег на своем архалуке… Ему снилось, что везет он куда-то рядом с собой Сару. Рыжий конь идет нехотя, пощипывает пожелтевшую траву по обе стороны дороги. Ветер вдруг срывает с головы Сары платок и уносит его. Конь срывается с места и скачет вслед за платком. Сара обхватила его сзади. Он не решается пустить лошадь во всю прыть, так как в седле с ним девушка, и он боится, как бы не упала она. Ветер же просто сумасшедший, поднял платок высоко в небо, будто и не платок это, а белый аист летит в небесах. Сара торопит его:
- Сары, торопись же, это мой подвенечный платок, до сих пор его не надевала.
Платок в небе стал совсем маленьким, с листочек. Остановив коня, они долго смотрели на него. Конь ржал, бил передними копытами землю. Так ржал, так ржал, будто жилы ему рвали. От такого ржания он даже посерел… А потом по бокам у него выросла пара крыльев и, взмахнув ими, он полетел.
Нет, это был не сон. В лесной тишине ясно слышалось ржание рыжего коня. Это был он. Старик приподнялся и сел. Не сдержавшись, откликнулся:
- Эге-геей!
Рыжий конь то ли услышал голос хозяина, то ли еще что-то, заржал несколько раз подряд.
В лесной тиши ясно слышался лошадиный топот.
Рыжий конь мчался то туда, то сюда, видимо, не мог найти дороги.
Наконец, тяжело дыша, он пришел к хозяину… Старик, прижавшись морщинистым лицом к мягкой лошадиной гриве, плакал. Но это был совсем другой плач, старик будто и не плакал, а тихо пел печальным голосом.
Потом, все так же плача, развернул он полотенце, взял оставшийся хлеб и, разламывая его на кусочки, весь скормил с рук коню.
Ночь все тянулась тонкой кишкой, тянулась нескончаемо. Наступило бы утро и, наглядевшись вдоволь на волшебный мир по ту сторону горы, он повернул бы обратно вместе со своим конем. Но утро не наступало. Съежившись, он лежал у костра. Ему казалось, что все, что было до сих пор, было сном, странным сном.
Он боялся лишь окончания этого сна, боялся, что когда-нибудь проснется.