Есть ли в жизни радость?
Поэзия? Что несет она читателю? Радость жизни? Триумф победы? Трагедию поражения? Нет, во всем этом слишком много чувства. Для современного поэта основной мотив творчества – это плач по всему. Поэт плачет, потому что его не любят. Поэт плачет, потому что ему плохо живется. Поэт плачет, потому что лет двадцать назад обманули страну. Поэт плачет всегда. Слез у него много, а тема, чтобы вволю поплакать, всегда найдется.
А все-таки, есть ли радость в жизни? И нужно ли ее отображать в поэзии, если она есть в жизни? Читая стихотворения минского поэта Анатолия Аврутина, искренне удивляешься его унынию и печали. Уже само название цикла «И стоял человек у дороги» показывает место человека в сегодняшней жизни. Для поэта оно у обочины, мимо которой несется жизнь. Но мы еще вернемся к этому унылому человеку, стаявшему на дороге.
А сейчас немного об ином. О трудной женской доле.
И этот рок раздумчиво кляня,
Привычно баба тащит груз пудовый.
А на веревке сохнет простыня,
И глядя на нее вздыхают вдовы…
Как-то повелось со времен великого Некрасова, что ключи от счастья женского утеряно. И сколько бы лет не прошло, найдется поэт, описывающий женские страдания. Судьба у наших баб такая, по мнению поэта. И хоть клянут они такую жизнь, а тащат груз пудовый. Нет у них иной доли, хотя утешение есть: они могут судить и обсуждать.
Судят, судача про житье бытье.
Мол, жизнь пошла пустяшная, однако.
Ведь если свадьба – драка и питье,
А на крестинах – выпивка и драка.
Бедный поэт. Вот так он и живет: от драки – к пьянке, и от пьянки – к драке. Что хорошего можно найти в такой жизни? Однако даже в такой пустяшной жизни поэт находит только одну счастливую сторону. Нет, наш поэт прямо об этом не говорит, он лишь намекает.
Эх, нравы, нравы… Нынче и родня
В старушечье не входит в положение,
Но на веревке сохнет простыня.
И жизнь прекрасна. И будет продолжение.
На что это намекает поэт? То ли на любовь, то ли на секс, т.е. интимные отношении. А вообще, хоть поэт и говорит, что жизнь прекрасна, все остается по-прежнему… О времена, о нравы!
Ну как же не всплакнуть-то об участи страны. Вот тебе читатель и новые стенания.
Линия жизни, как черточка мелом –
Белым по черному, истово белым,
Свет разделила и тьму.
Дождь не кончается… Холод и слякоть…
Хочется снова забыться и плакать,
Бога спросить: «Почему?»
Можно плакать о стране, о народе. Но особенно приятно осознавать, что все это как бы понарошку. Этакая игра в плач. Кроме того, этакое желание сбросить со своих плеч груз ответственности. Человек творит гадости, а потом спрашивает у Бога: «Почему?» Как будто Бог подталкивает человека к неправедным действиям.
Прежнее вымарать?.. Предки – не правы…
Мы незаконные дети державы,
Что обратилась во тлен?..
Так получилось?.. А что еще будет?
Каких героев за подвиги судит
Время плевков и измен.
Вот так всегда. Время виновно. Это же время плевков и измен. И даже более того:
Время бесовское… Сняты портреты…
Где же вы нынче – вожди и поэты?
Недругам льется елей.
О, воспевание лжи и увечий!
Разве воспетый порок человечий
Сделает души светлей?
Да, время виновато. Интересно, а кто воспевает ложь и увечья? Ну, ладно, воспевание лжи нельзя простить, но хотя бы понять можно. А что за воспевание увечий?
Лампа прикручена… Дело за малым:
Зябкие плечи прикрыть одеялом,
Вспомнить, что чай на столе…
И возмечтать – вдруг такое случится:
Кто-то средь полночи в дверь постучится –
С ним порыдаем во мгле.
Да ничего не остается, как порыдать во мгле. Неужели мы настолько обмельчали, что от трагизма жизни перешли к тоске и унынию. А почему, кстати, надо рыдать во мгле? Почему не порыдать при свете? Нет, рыдания во мгле получаются печальней и торжественней. Плакать при свете – дурной тон.
Но не только печаль пронзает стихотворения Аврутина, но и некоторая сумбурность мысли:
Пусть картавая темень разводится белым вином,
Пусть три жалких аккорда опять дребезжат о разлуке,
Пусть свеча догорела и все в этом доме верх дном –
Я могу целовать эти тонкие белые руки.
Если перевести это все на обыкновенный человеческий язык, то получится примерно следующее: «В эту темную ночь я пью белое вино, а печальные аккорды напоминают о разлуке с любимой женщиной. И пусть свеча догорела, а в доме беспорядок, я надеюсь, что встреча близка и я смогу вновь целовать эти тонкие белые руки». К сожалению, у поэта в стихотворении наблюдаются явные противоречия. Если все так плохо и разлука произошла, как можно целовать эти руки? Чтобы этот выверт мысли прошел незамеченным, поэт нагромождает ряд нелепых и избитых эпитетов: картавая темень, жалкие аккорды, белые руки. А какова атрибутика стиха?! Свечи, аккорды, поцелуй белых рук. Ну, у нас прямо поэт-романтик.
И останутся нежность и женщина в сумраке дней…
Извиваются руки, как в небе неслышная стая.
Все забудется, знаю… Лишь тени забытых теней
Шевельнутся порой, что-то в стылой душе пробуждая…
Не просто поэт-романтик, но и философ. Все проходит, но ничто не проходит бесследно. Так и в стихотворении, хоть что-то остается. И остается нежность и женщина. Только я одного понять не могу: как у тени может быть тень? И почему руки у этой самой бедной женщины извиваются, как в небе неслышная стая? Какая стая? Откуда такое смелое сравнение?
А вот откуда. Такую характеристику дает себе автор.
Сам собой возгордишься – мол, все же не тать и не вор,
Может, и не лихой, но испытанный парень-рубаха.
Вот такой у нас поэт, рубаха-парень. Вообще-то, надо гордиться добрыми делами, а не только тем, что не убивал и не грабил.
Много стихов написал Анатолий Аврутин. Особенно ярко проявилась его творческая манера в двух стихотворениях, «Небо изрытое, небо сквозное…» и «Весь пейзаж – скат кривой и пологий…».
Вначале остановимся на стихотворении «Небо изрытое, небо сквозное…».
Небо изрытое, небо сквозное,
Что же разверзло тебя надо мною
В черной, холодной ночи?
Просто за ворот, черно и отвесно,
Сверху струится сермяжная бездна…
Так что, кричи – не кричи.
Поэт старается создать гнетущее впечатление. Так сказать, напугать читателя. И это у него получается. Читатель начинает страшиться невнятности мысли. Попытаемся понять, о чем же написал автор. «Небо изрытое» - допускаю. Оно закрыто тучами, которые текут и клубятся. «Небо сквозное» - тоже допускаю. Небо чистое, ясное, хорошо просматриваемое. Однако не понимаю, как оно, т.е. небо, может быть одновременно и изрытым, и сквозным.
Теперь о трудно произносимом слове «разверзло». Обратимся к словарю. «Разверзнуть – широко открыть, раздвинуть, образовав отверстие.
А что такое «сермяжная бездна»? Эта бездна подобна сермяжному полотну (грубое некрашеное сукно). Бездна – это или пучина, или огромное количество. Итак оказывается все просто. Огромное количество дождя, словно грубое некрашеное полотно, струится за ворот. Не могу себе представить, как за воротом рубахи помещается этакая бездна. Но у поэта все получается.
Просто за старым скрипящим забором
Бездна бесстрашно висит над собором,
Птиц от крестов отогнав…
Просто, как старые чуни, скрипучи,
Небо закрыли тягучие тучи,
Просто идет ледостав.
Интересно, как бездна помещается за старым скрипящим забором. Затем, как бездна может отогнать от крестов птиц. А могут ли скрипеть старые чуни? Ведь чуни – это тряпичные лапти. Могут ли скрипеть тряпичные лапти? И причем здесь ледостав?
И поднебесье горбатое злится,
Что не под силу в реке отразиться –
Льдисто-горбата река.
Как бы душа этой ночью хотела
Враз упорхнуть из усталого тела
В черную высь, в облака!..
Как себе представляет поэт, что душа упорхнет из усталого тела? Он что, умереть хочет? А это происходит, когда душа уходит из тела.
А дальше о Родине.
Ночью измученной, ночью слепою
Только Отчизна парит над тобою,
Тоже от горя черна.
Даже из собственных помыслов изгнан,
Разве ты вправе грешить на Отчизну
В черную полночь без дна?
А поэт желает создать мрачное настроение, поэтому у него одна краска, что для вечера, что для Отчизны. Все черным черно. Черная высь.. От горя черна… В черную полночь. А чтобы усилить это впечатление поэт подбирает ряд эпитетов – «ночью измученной, ночью слепой». А какова метафора – «полночь без дна». Автор как бы подчеркивает, что полночь никак не может закончиться. Это хорошо, что автор такой умелец. Одно плохо: изобразительно-выразительных средств много, а смысла мало. Попробуйте представить Отчизну, которая летает над тобой. А поэт, который из собственных помыслов изгнан.
Однако остановимся. Поэт и дальше рисует полночь.
В полночь, когда ни шагов и ни лая,
Будто бы жизнь наступила иная…
Мраком несет из квартир.
Только один – вдоль корявых обочин, -
Кто-то бредет, темнолиц и всклокочен,
Лживый, как внутренний мир…
Нет, здесь уже перед нами не поэт-романтик, а поэт-символист, рисующий страшную картину. В черную-черную ночь, когда не слышно ни шага и не лая, потому что разверзлась бездна и идет ледостав, наступает иная жизнь. Даже из квартир, где тепло и сухо, несет мраком. А все потому, что поэт старается напугать читателя, рисует страшную картину. Кто-то, темнолиц и всклокочен, идет-бредет ночью. Он, этот черный, черный человек, лжив как внутренний мир поэта. И поэт сам напугался от той страшной картины, что сам нарисовал.
Страшно. Не вскрикнуть… И что остается?
Ждать, когда лучик дыханья коснётся,
Чем-то подобен ножу?
Если со мною такое случится,
Руки сложу. И смежая ресницы,
Вам ничего не скажу…
Ну что, читатель, страшно? Лично мне – нет. Поэту тоже не страшно. Это просто такая игра в страшилки.
А теперь о стихотворении «И стоял человек у дороги…».
Весь пейзаж – скат кривой и пологий,
Крест, что к чахлой рябине пропал…
И стоял человек у дороги,
И о чем-то чуть слышно стонал.
Этот пейзаж характерен для всего цикла. Думается, что пейзаж может быть и иным. Уж слишком он убогий. Где она, красота Божьего мира? Где она, красота Русской земли. Как замечательны леса… Как красива степь… Как восхитительны морские просторы… И где же это восхищение? Ах, чахлая рябинка…
Подобен убогому пейзажу и человек, который стоял и стонал. И стон этот стоял по всей русской земле.
А что же люди?
Всякий стонущих так сторонится,
Это ж проще – не знать ничего.
Повторяла гортанная птица
Непонятные стоны его.
А люди, по мнению автора, сторонятся все стонущих. Только какая-то птица гортанно откликнулась на стон человека.
А что же остальная природа?
И травинки горбатую змейку
На себе волоча под откос,
Делал вид, что стонал муравейко,
Задыхался, но всё-таки нес.
Природа не люди. Она должна была бы пожалеть человека. Но, увы, даже муравейко только делает вид, что сострадает, а на самом деле все в свой муравейник тащит. Обратите внимание, как закрутил автор, чтобы сохранить ритм и рифму. Муравейко! А травинки горбатую змейку!
Ну и, конечно, кулик, который со времен Есенина всё и вся продолжает оплакивать.
Все постанывал в сонной дремоте,
Полустон обратя в полукрик,
На своем безымянном болоте
Хитроглазый болотный кулик.
Только почему болотный кулик хитроглазый?
Но неужели люди так и не прислушались к этому стону?
И никто не спросил, хоть далече
Стон тревожил глухие края:
А о чем ты стонал, человече?
К огоньку ли – дорога твоя?..»
Да, люди они такие. Только о себе и думают. На что им стонущие… А если б не поэт, кто бы показал людям, что они глухи к чужим страданиям. И если бы не Анатолий Аврутин, кто бы обратился к нашей совести.
Итак, мы страдали и плакали вместе с поэтом. Правда, иногда не понимали, почему мы должны стенать.
И захотелось мне спросить: «О чем ты писал, человече?»