Рассказ Александры Васильевны

      
             … Живу теперь одна. Квартира хорошая, современная, в 2000-м году дом-то построен. И этаж второй. Внучок по утрам навещает и вечером тоже заглядывает, когда может… Подполковник он, юрист…  Машину в ванной «зарядил», белье выстиралось постельное… Сейчас посижу маленько с тобой и развешу его просушить. Как умер Сергей, так и осталась одна… Отчего умер? А кто его знает? На третий день после после похорон батьки поехал в Ленинград кому-то за товаром, вышел из машины там уже, в Ленинграде, упал – и готов. Так рассказывали. С сердцем что-то... Пенсия-то всего шесть с чем-то тысяч у него была, приходилось подрабатывать… В шестьдесят три года умер он… В марте 2014-го… (Сергей на четыре года старше меня. В детстве мы дружили. Мне он приходился троюродным братом. Окончил ЛИИЖТ и работал на железной дороге. В девяностых занялся коммерцией, открыл свои магазинчики в Пскове). А так ничего, живу хорошо. Внучок и поесть приготовленное привезет мне, жена его вкусно готовит. Да и она приезжает часто с правнуком моим, Лешкой. Большой уже, пять лет исполнилось. С невесткой (женой покойного сына, Татьяной) давно раздружились… При Сергее еще. (Когда-то, в середине семидесятых, Таня молодым специалистом появилась в школе, где Александра Васильевна преподавала математику. Сергей был холост в то время. Приглянулась Александре Васильевне симпатичная «англичанка» и решила та познакомить ее  со своим сыном. А вскоре Сергей и Таня поженились. Таня была псковичка.).  Ты посиди, посмотри фотокарточки, пойду на кухню чайку подогрею, попьем.
Фотокарточек много у меня, и школьные есть. Забери их с собой, не хочу, что бы на помойке валялись, когда помру… Выбросят же … Никому они, кроме меня, здесь не нужны… А тебе, глядишь, и пригодятся. Восемьдесят девятый идет мне, с 26-го года…
Что рассказывать-то? Помню, как в школу пошла. На хуторах жили тогда. Наш хутор был рядом с Вороничем, дом почти у самой деревни стоял. Да знаешь, наверное… Близко до школы было… На Городище школа которая. Вот и карточка есть. Это в конце первого класса сфотографировали нас. Уж и не вспомню, кто фотографировал. С учительницей нашей, Еленой Георгиевной снялись. Помню ее хорошо. Потом и я со своими учениками после каждого класса фотографировалась. Память все же... А школа начальная в церковном доме тогда была. Рядом с церковью Георгиевской. Дьяк там раньше жил. Окна класса на тригорский парк смотрели. В одной половине дома - школа, а в другой учительница жила. Старенькая уже в то время была. Хорошо учила и спрашивала строго.  (Показывает фотографию, на обратной стороне карандашом надпись: 1934 год. На фасаде школы вывеска: «Вороническая начальная школа Михайловского Сельсовета»). Бывало, прибегу пораньше в школу, так она меня к себе пустит погреться… Это мы после первого класса, на карточке. (Смотрю на снимок: вокруг учительницы 23 ученика. Тринадцать из них - мальчики. Один  босой. Учитывая исторический момент – не каждый день фотограф приезжал фотографировать– делаю вывод: не «роскошно» жили родители этого ученика… Скромная одежда и на других учениках, и на учительнице. 1934 год). А со второго уже в новой школе учились, рядом с Воскресенской церковью. В самом  Ворониче.  (Здание школы уцелело в войну, и школа продолжала существовать еще многие годы, примерно до середины семидесятых. Позднее здание было перестроено и перешло в ведение какого-то высокого столичного учреждения, ТАСС, что ли, уже как база отдыха.).
- Александра Васильевна, помните ли Вы, как организовывался колхоз в Кокорине?
Помню. Очень хорошо помню. Мой папа лесником работал в то время, на Лысой Горе лесничество было.  Как-то пришел домой и сказал, что надо сдавать в колхоз то-то и то-то. Объявили на сходке жителей деревни, что колхоз, дескать, будет. И кто какую долю внести должен в общее дело. Мы с сестрами как заплачем! Страшно нам стало отчего-то. От слова непривычного: колхоз, что ли? Ничего и не знали-то про колхозы, а так испугались тогда, до слез прямо, заругались на батьку и убежали зареванные к деду с бабой. К деду Герасиму. А жену его, бабку нашу, Маришкой называли. Прибежали да и остались там. Не помню, сколько времени прожили, сколько-то дней, может быть, пока отец не явился к нам с кульком конфет. Тут и забылись все обиды, взяли  мы эти конфеты и домой все втроем вернулись. Вслед за отцом. Ему пришлось сдать в колхоз новый хлев – постройку, лошадь и … что же еще? Корову или теленка… Василий Герасимович – папа мой -  в первую мировую еще воевал. Руку в кисти ему покалечило, без двух пальцев вернулся. Мама рассказывала, что когда отец посватался к ней, родители увидели изуродованную кисть и стали отговаривать ее. Зачем, дескать, соглашаешься замуж за калеку? Но она настояла на своем и вышла за Василия. С Брусиловым вместе, у Брусилова-генерала воевал Василий Герасимович. Два «Георгия» принес с той войны. Не сохранились, потерялись в оккупацию… Многое потерялось тогда, и документы у всех пропали, сгорели, должно быть… Из-за пальцев и на фронт в отечественную не взяли его. Так и бригадирствовал в колхозе. И после освобождения командовал в деревне… И твоего деда – Николая – тоже хорошо помню. Постарше отца он был. Каким-то начальником на почте работал до самой войны.
... С гулянки из Пушкинских Гор шли мы вечером. Мама твоя, я с сестрами, Клава Козьякова, Боброва Шура, кажется… Много молодежи было у нас в деревне после переселения с хуторов в тридцать восьмом году. Шли, песни распевали, когда молодыми были - любили попеть. А на Мехове женщина одна как выскочит из дома да как закричит кричит на нас: постыдились бы орать-то, горе-то какое… А мы ни сном, ни духом… А что, что случилось, спрашиваем. Как что, неужели не знаете? Не знаем ничего, да говорите же, что? Так война… По радио сообщили. Двадцать второго это было. В июне. Я еще школьницей была. В горьковской школе училась. Большое здание было, двухэтажное, красивое. Перед самой войной построили. Восьмилетка в нем разместилась. Сгорела она тогда же, в сорок первом, от бомбежек. Деревянная была.
  … Папе, как бригадиру, указание дано было: дома и разные постройки сжечь, скот, который с собой увести невозможно, зарезать, ничего не оставлять, а самим эвакуироваться на восток. Не помню, в каких числах это было. В июле уже… Никто не решился поджечь собственный дом, власти уже не было советской, удрали все, и колхозники махнули рукой, дескать, будь что будет, позакрывали свои дома и двинулись по разным  дорогам на восток, кто куда. Мы почему-то в Петровском оказались. Хорошо помню развалины фундамента в парке. Сарай или гумно там стояло, на фундаменте том. Мы в нем и заночевали. На западе, недалеко, гремело во всю! Канонада, что ли... Долго глухие выстрелы слышны были, еще когда из Кокорина выезжали, слышали их. Потом узнали, что в Селихнове бои шли... Стреляли и за Соротью.  Дня два в Петровском простояли. А на четвертый день только собрались трогаться с места, что бы продолжить эвакуацию, вдруг откуда-то немцы появились. На мотоциклах и так, пешие. Запыленные, грязные все, возбужденные. Говорят что-то по-своему. Мы ни слова не понимали. Хоть и учили в школе. К колодцу подъехали, умываться стали. Что делать? Собрали бабы кое-какую еду: хлеб домашний, сало, яйца, из того, что с собой взято было,  и подали это все солдатам ихним. Те взяли, ничего, едят. Пальцами показывают на нас, говорят о чем-то, но к нам не пристают. Погудели-погудели они, расселись по мотоциклам и уехали куда-то. Даже не скажу, в какую сторону поехали. Собрались тогда мужики и рассудили так: надо возвращаться домой, в свою деревню. Немцы, выходит, опередили нас. Так куда же двигаться и зачем?  К дому, конечно, к дому… И пошли-поехали обратно… Хорошо, дома не пожгли, как приказано было каким-то умным начальством.
А в деревне нашей, в Кокорине-то, у дороги конюшня колхозная стояла. Повыше остановки теперешней. Да ты должен помнить место это. Только вернулись в дома свои, как той же ночью случился пожар: сгорела та конюшня вместе с лошадьми немецкими. Здоровые лошади были, тяжеловозы. Порода такая немецкая. Да. Так вот много понаехало немцев, пошли по домам, выгонять всех на улицу стали. И нас выгнали. Меня, двух сестер и мать с отцом. К конюшне сгоревшей согнали народ. А там автоматчики стоят уже, приготовились. Один немец кричит, что если не выдадут поджигателя, то всех тут же и расстреляют. И расстреляли бы, уж очень злые были они, если бы не вмешался брат тети Нюши. Ты помнишь бабу Нюшу? Напротив конюшни как раз жила она… Оказалось, он уже у немцев работал, переводчиком, что ли… Знал язык немецкий. Он-то и убедил фашистов, что жители не виноваты. Что они только-только с выселок вернулись и не могли поджечь. Фонарь керосиновый показал, который на пепелище подобрал. Крыша-то соломенная была в конюшне, а немцы боялись темноты и повесили фонарь под стрехой. Ночью солома и загорелась от огня фонаря… Как бы то ни было, поверили этим доказательствам немцы и распустили народ по домам. Чего греха таить, жалели кокоринцы того мужика, брата Нюшкиного, когда наши арестовали и расстреляли его в конце войны... Как знать: не он бы тогда, как бы немцы поступили? Вполне возможно, что и расстреляли бы всех...  Отец мой потом еще и окорок от лошади домой принес обгорелый, часть окорока, собакам на прокорм. А вот дула те автоматные надолго запомнились. И когда потом, в сорок втором или в сорок третьем, забыла уж..., Тоню нашу Столярову водили по деревне связанную, тоже автоматами угрожали. Правда, там больше полицаи были.
… Кто-то взорвал мост через речку. Говорили потом, что сделал это Михаил, сожитель Тони. Регистрации в войну, понятно, не было, а жить вместе жили. Так и они. Михаил этот из окруженцев, отставший от своих в сорок первом. У Столяровых прятался в войну. За речкой, на горе стоял их дом. Вот он, по разговорам, и взорвал. Зачем? Кому мешал деревянный мост посреди деревни? Потом слышала, что подпольщики такое задание вроде бы дали Михаилу. Он в офицерском звании был. Правда,  про подпольщиков заговорили, когда война давно закончилась... Не слышали мы о них в войну ничего... Как узнали немцы, не могу сказать, но понаехали с полицаями, обыск устроили и нашли в доме или где там взрывчатку, что ли.  Арестовали  этого Михаила и Тоню, жену его гражданскую. Арестовали, связали и привязали к телеге. И так повели по деревне. Да не один раз водили взад-вперед, туда-сюда. Все ожидали: а вдруг сообщники найдутся и захотят отбить арестованных  у полицаев? Арестованы и отправлены в подвал школы были и родители Тони, дед Василий с женой. А дом их вскоре разобрали. По бревну... А когда уже подвода направилась в сторону Мехова, Михаилу удалось как-то  отвязаться от телеги, к которой они были привязаны. За  Холодником оттолкнул он полицая-конвоира и бросился по железной дороге, к лесу. Не далеко отбежал,  пристрелили его. Сразу насмерть. А Тоня сидела в гестапо, в подвале школы. Оттуда ее в Псков отправили. Говорили, что в тюрьму… (Антонина Васильевна, как и Александра Васильевна, после войны окончила педагогический институт и до пенсии преподавала в школе им. А. С. Пушкина географию. В 49-м вышла замуж за двоюродного брата моего отца,  Анатолия Ивановича Степанова  из деревни Астахново, фронтового разведчика, офицера).
... На выселках, в сорок четвертом уже, в Латвии мы были. Немцы туда загнали. Впереди себя вели, когда отступали, бросали здесь укрепления свои. Вся деревня выселена была. А когда вернулись — не узнали Кокорина: головешка на головешке вместо изб, некоторые дымились еще.  Три дома только и уцелели. В том числе и наш. Отцу снова поручили бригадирство. Мы с сестрами в школу пошли. А на другой год, кажется, в сорок пятом это было, пришли саперы и стали разминировать колхозный сад. Много мин там нашли, за речкой. Папе приказали собрать молодежь для помощи саперам. Он и нас с Тоней,  сестрой, послал. Тоня старше меня на два года была. Это как наряд колхозный был, трудодни записывались каждому. Молодежи много собралось, человек двадцать думаю. В основном, девчат. Парней призывного возраста в армию забрали, осталось несколько подростков. Вот один из них и бросил что-то в кучу мин. Переносили их на веревках, через плечо. Тяжелые были мины, противотанковые, говорили... Продевали в «ушко» в мине веревку, потом перекидывали ее через плечо и так несли. Не перед собой. Куча большая уже была. Мне этот парень двоюродным братом приходился.  Я уже сбросила очередную ношу и  отошла от «кучи» за следующей миной,  а он навстречу мне шел. Только разминулись с ним и вдруг ка-а-ак ахнет сзади! Меня бросило на землю со всей силы. Развернуло в воздухе и я увидала черно-бурый столб, земли, должно быть... Вверх поднимался. Уши заложило, ни криков, ни взрывов других уже не слышала. А взорвалась вся «куча» разом. Говорю, много в ней мин было... Паренька этого, Колю, так и не нашли. Бабин Грунин сын младший. Ты помнишь бабу Груню? Муж ее старостой деревни в оккупацию был. Все приговаривал, бывало: "моя Грушка как игрушка"...  Арестовали его в сорок пятом. Умер до суда еще, в Островской тюрьме... Не стало Толи, а с ним и еще четверых... Части разорванных тел плавали в речке... Вот куда забросило их взрывом! ... Отца вызывали, допрашивали несколько раз. А что отец? Там саперы были и те просмотрели. С того случая наряды на разминирования нашим колхозникам не выдавали.   
... Пей чай-то... Ко мне никто теперь не заходит, кроме внука и его семьи... И не звонят. Да и некому особенно-то... Кому звонить-то?... Катя Володи паренцевского бывает вспомнит. Брата двоюродного вдова. Тоже мог бы жить еще, семьдесят в прошлом году исполнилось. Ты звони, не забывай тетку... А фотокарточки все же забери. Мне спокойнее будет.