- Когда-то давным-давно, сотни лет назад один зажиточный человек из Вановице выдавал замуж свою дочь. На свадьбе в присутствии многочисленных гостей он оскорбил прислуживавшую кухарку за, дескать, плохую стряпню. Кухарка же оказалась особой далеко не смирной, обидчивой. Она прокляла богача и его семью. И в тот же миг те обратились в камни. Место это с тех пор так и называют — Каменной Свадьбой.
Я коснулся рукой высокого мшистого валуна, выступающего из крутого лесного склона между жутковато-извилистыми корнями кривых сосен. Камень откликнулся освежающей прохладой. С вершины стоящей в десятке шагов соседней глыбы шумно взлетела и стремительно скрылась в верхушках елей какая-то большая птица.
- Немаленькие тогда люди были, - хмыкнул я, кивнув на валуны. - Таких на свадьбе поди еще прокорми!
Томаш усмехнулся, вытирая рукавом вспотевший после подъема в горку лоб.
- Нехорошее, говорят, это место, - продолжил он. - Дескать еще раньше, до этой деревенской свадьбы, здесь было языческое капище, на котором происходили всякие кровавые ритуалы. Души тех, кто обратился в камень, до сих пор не могут найти успокоения. По ночам камни шепчут и жалуются о том, что тонут в крови.
- Печально, - откликнулся я, сбегая по склону вниз к Томашу.
- Еще как! Кстати, они действительно оседают в грунт. Я еще ребенком помню вон ту зигзагообразную царапину с правой стороны камня. Я тогда до нее еле дотягивался. Хотя, сколько лет прошло.
- Тонут в крови, значит, - задумчиво повторил я, ища взглядом царапину, о которой говорил Томаш. - Ты как-то упоминал, что здесь люди пропадали?
- Ну, не совсем здесь, - тот вынул из нагрудного кармана куртки электронную сигарету, затянулся и выпустил облачко сладковатого пара. - Не совсем в Каменной Свадьбе. Вообще в лесу. В этой его части, если быть точнее. Пойдет, бывает, человек в эти места, а вернется спустя годы, хотя самому ему покажется, что отсутствовал лишь пару часов. Или же наоборот. Бабка моя рассказывала, что, дескать, когда еще сама маленькой была, сосед их, такой крепкий дядька средних лет, пошел на охоту. Вернулся на следующий день глубоким седым стариком. Его еле признали. Да и сам он никого не узнавал. Не говорил. Только плакал постоянно.
- Ну чем не эпизод из «Секретных материалов»?! - воскликнул я. - А при тебе тут что-нибудь происходило?
- При мне? - Томаш запнулся, словно решая, говорить или нет. Спустя несколько секунд добавил: - Да что уж там! Со мной.
- Что же? - заинтересованно спросил я.
- Как ты думаешь, сколько мне лет? - Томаш вновь затянулся сигаретой.
- Да мы вроде ровесники, разве нет? - предположил я. - Тридцать четыре, тридцать пять...
- Мне семьдесят два года, - с легкой спокойной улыбкой произнес Томаш.
Я хохотнул.
- А ты еще крепкий старик, Розенбом!
- В 1970-м тут умерла моя бабка, - отогнав вьющуюся у глаз мошку, начал рассказывать Томаш. - Я тогда в Трутнове жил. В деревню наведовался редко. Приехал на бабкины похороны. После них, покинув поминки, решил прогуляться по лесу, развеяться. Задумался, видимо, так как в какой-то момент понял, что уже не понимаю, где нахожусь. Вроде в детстве все уголки исходил, а не узнаю ни одной знакомой заимки. Иду по одной тропке — она обрывается у плотного молодого ельника. Возвращаюсь по ней же обратно — выхожу к обрыву у ручья, который по идее, уже давно засох. Порывался срезать путь через просеку, которую вроде видел за кустами, а просеки то и нет! Хотя вот же еще недавно была. И что совсем странно — сориентироваться по солнцу совсем не могу. То оно вроде с правой стороны мелькает через ветви деревьев. Через канавку перепрыгну — уже с левой. Тут я понял, что заблудился. А когда увидел свои же собственные следы у ручья — попросту запаниковал. Вечерело. А я с собой не то что фонаря, спичек не взял! Еще и какой-то первобытный страх оказаться в ночном лесу подстегивал. В принципе-то ночью в лесу страшновато: шорохи, скрипы. А если тебе еще про этот лес с младых ногтей всяких историй рассказывают, то поневоле начинаешь додумывать всякое. В общем, я, испугавшись, попер просто напрямую, ожидая выйти хотя бы на одну из лесных дорог, которые лесозаготовители на своих тракторах прокатывают. Шел, как мне казалось, где-то с час, хотя свериться было не с чем. Я и тогда часов не носил, и сейчас не ношу. И как ты думаешь, куда я вышел?
- Уж не к Каменной ли Свадьбе? - увлеченный рассказом, вставил я.
- Именно, - кивнул Томаш. - И с одной стороны оторопь взяла — место-то какое! А с другой обрадовался — все-таки место знакомое. Там же ниже дорожка идет, по которой мы с тобой сюда пришли.
- И что, камни плакали? - подыграл я.
- Нет, видать передышку взяли, - улыбнулся Томаш. - Вообще, такая тишина была! Обычно же ночные птицы петь в это время начинают, или деревья скрипят, если на ветру раскачиваются. А тут ничего. Ни звука. Я потоптался немного и осторожно двинулся в сторону той предполагаемой дорожки. Представь, как я был рад, когда на нее вышел! Оттуда по прямой ведь всего километров восемь до деревни. Вернулся уже почти к полуночи. Моего отсутствия, кажется, и не заметил никто.
- А меж тем уже был изобретен интернет, мобильные телефоны с полифонией и Карел Готт выпустил шестнадцать мультиплатиновых альбомов, так?
- Всего девять, - отметил Томаш, - Видать, отвлекся старик на съемки в новогодних музыкальных передачах.
- Да, Томаш, - восхищенно сказал я. - Как говорил персонаж одного популярного советского фильма: «Тебе, начальник, книжки писать надо!»
- Может и напишу, - добродушно согласился тот. - Пойдем, что ли, обратно? Маркета уже ужин должна была приготовить.
- Пойдем, - кивнул я. - Надеюсь, что в 2048-м, когда вернемся, его еще можно будет разогреть.
До деревни добрались споро. Над садом у дома висел плотный пьянящий запах цветущей сирени. Из трубы шел дым. На подоконнике чутко дремала, приоткрыв желтый глаз, пятнистая кошка. Черный как смоль, пёс Чёрт, завидев нас, заулыбался во всю пасть и мигом нашел свой любимый пыльный теннисный мячик, ожидая, что сейчас с ним начнут играть. После ужина, почувствовав перенасыщение кислородом и усталость от прогулки, пожелав хозяевам спокойной ночи, удалился в свою комнату.
На следующий день я помогал разбирать завалы старых вещей на чердаке дома. Через вделанные в высокую двускатную крышу слуховые окошки в чердак проникал яркий храмовый свет. У стен стояли старые лыжи с отбитыми креплениями и проржавевшие велосипедные рамы. Пара продавленных диванов ощетинилась рогами перевернутых ножками вверх табуреток и стульев. Властно оттесненная двумя платяными шкафами, из угла угрюмо смотрела пузатенькая печка-буржуйка. На высоких стеллажах жались друг к дружке старые детские игрушки и всякая домашняя утварь: щипцы для угля, потемневшие горшки, ржавые банки с пуговицами и полосатыми рыболовными поплавками, чугунные дверные грузики, пара масляных ламп с трупиками дохлых мух на донышке пыльных стеклянных колб. Нижние полки были уставлены пухлыми картонными коробками, забитыми книжками, письмами, счетами, школьными тетрадями и фотографиями.
Питая огромную страсть ко всяким артефактам, я окружил себя этими коробками и доставал одну за другой пожелтевшие бумажки. Одни оказывались счетами за поставленное молоко в 1920-е годы. Другие — бюллетенями сельскохозяйственных выставок начала прошлого века с наивной рекламой сигарет или обувной ваксы на последних страницах. Были конверты с уникальными почтовыми марками времен оккупации Чехословакии Германией. На красном фоне под буквами ;esk; po;ta горделиво задирал подбородок Адольф Гитлер. Попадались рабочие тетради по геометрии, со столь аккуратным почерком и опрятной линовкой, что не оставалось сомнения в том, что ее хозяйка была отличницей в классе. Дошла очередь и до фотоальбомов. С черно-белых фотографий с фигурным кантом на пожелтевших картонных страницах смотрели поколения и ветви многодетной деревенской семьи. Суровые, прячущие руки, бородатые деды. Тревожные загорелые лица женщин. Распахнутые глаза детей. Фотографии со свадеб и похорон, коллажи гимназических портретов. На один такой я поневоле залюбовался. На большом листе глянцевой бумаги на фоне рисунка из символических шестеренок и механизмов с овальных окошек смотрели повернутые к зрителю в четверть-оборота благородные лица молодых специалистов, выпускников Пардубицкого Университета. Одно из лиц показалось удивительно знакомым. Я поднес лист поближе к глазам, чтобы прочесть имя студента — Томаш Рахунек. Томаш! Я смотрел на фото — точно он. Разве что без бородки. Я поднял глаза на титульную надпись и чуть не выронил лист из рук. Надпись гласила — Пардубицкий Университет, Инженерный факультет, выпуск 1967 года.
Я выскочил с фотографией на свет. Нет, я не ошибся. Точно 1967. Да и состояние бумаги соответствовало ее почти полувековой давности. Возбужденный, я вбежал в дом. Маркета помешивала суп на плите и присматривала за сидящим на высоком детском стульчике полуторагодовалым Бернардом, который с интересом вытаскивал из лежащего на столе пакета кукурузные палочки и, радостно гуля, бросал их на пол.
- Привет! - крикнул я хозяйке. - А где Томаш?
- Уехал в Моравску Тржебову, - быстро взглянув на настенные часы, отозвалась она. - За стеклами. Часа через три будет не раньше. Ты что-то хотел?
- Да, спросить кое-что, - озадаченно оветил я. - Может, кстати, ты знаешь, как звали отца Томаша?
- Отца? - чуть удивленно спросила Маркета. - Кажется, Павел. Да, Павел. Но я его не видела. Родителей Томаша уже не было в живых, когда мы познакомились.
- А Томаш про него не рассказывал? - допытывался я.
- Томаш как-то не очень любит про них вспоминать, - призадумалась Маркета. - Говорил, правда, что пошел по стопам отца — инженером. А что случилось, собственно?
- Любопытно очень, - признался я, протягивая ей фотографию. - Узнаешь?
Маркета вытерла руки полотенцем.
- Где? А да, Томаш, - сказала она, пробежав глазами по лицам.
- А теперь на дату посмотри, - указал я.
- 1967? Как это?!
- Вот и я задумался!
- Ничего не понимаю, - обескураженно произнесла Маркета, всматриваясь в фото. - Вылитый Томаш. Или не он?
- Но и фамилия — его!
- Да, его. Я, конечно, не знаю, но может это брат его отца?
- А ты слышала, что у Томаша есть родной дядя?
- Нет, откровенно говоря...
- Странно!
- Еще как! Мне самой теперь любопытно. Ничего, Томаш приедет, мы его запытаем!
- Вот-вот.
Я подобрал с пола уроненные Бернардом кукурузные палочки и обдул с них пыль. Белокурый ребенок, улыбаясь чистыми синими глазами, просяще протянул к ним маленькие пухлые ручки.