Лицо, которое целует весь мир
Незнакомка из Сены
Эдуард любил раннее утро. Этот восхитительный, предрассветный час, когда Париж, обалдев от ночного разгула, спит в дымке оцепенения, когда колокола многочисленных соборов ещё не возвестили печальным звоном к заутренней службе.
Тихо и безлюдно! Можно слышать звук собственных шагов, не нарушаемый ни единым громыхающим экипажем.
Утро всегда означало окончание работы, отдохновение от всего. Только утром он мог побыть наедине с собой, со своими мыслями.
Всю ночь бригада могильщиков в работе. Под покровом ночи длинная, мрачная карета с людьми в черных фраках и высоких цилиндрах разъезжает по всему городу, собирая человеческие отходы, выдавленные Парижем, словно гной из воспаленных пор, то что когда-то были людьми, могли так же дышать, видеть, слышать, любить и ненавидеть, что когда-то составляло живых людей, а теперь были трупы — глухие, безмолвные, бессмысленные куклы отработавших свое на земле человеческих тел.
К утру миссия могильщиков заканчивается. И трупы стариков, мужчин, женщин детей — всех вперемежку, уже лежат ровными рядами на деревянных настилах нар. Лишь белые ступни мертвецов большие и маленькие с желтыми пятками, нелепо и жалко торчащие из-под грубых рогож, угадывают о том, кем при жизни был их обладатель: мужчиной, женщиной или ребенком. На большом пальце мертвеца бирка с номером в мертвецкой книге и датой поступления — все четко и ясно, без всяких имен и фамилий, без всяких излишеств, грубо и неоспоримо, как сама смерть.
Выйдя из мертвецкой затемно, он вдохнул свежий воздух, доносившийся с реки. Он любил этот момент его работы — когда она заканчивалась, и он мог выйти из душной кельи, направляясь к дому, вдыхать этот воздух.
Но теперь он почти ненавидел утро. Потому что было ещё одно дело. Нужно было набрать глины для посмертных масок. А тащиться по такому холоду до набережной Орсе сквозь все кладбище через зябкую ноябрьскую сырь было отвратительно: при одной мысли об этом Эдуарду Бове, местному патологоанатому, хотелось выть от безысходности.
Его знобило, как всякого человека, на которого навалилась непомерная усталость после тяжелой бессонной ночи. Но делать нечего: его клиент хоть и бессловесный, однако ждать не будет. Посмертную маску надо делать как можно быстрее после смерти, иначе посмертные изменения безвозвратно исказят лицо покойного до безобразия, тогда о хорошем гонораре нечего будет и думать. А посмертные маски на память родственникам приносили неплохие деньги, куда более большие, чем вскрытие криминальных трупов неопознанных бродяг.
И хоть учился на патологоанатома Бове, он всегда презирал свою профессию, ещё с детства мечтая стать не врачом, но художником, которую, увы, по своей бедности не мог позволить себе. Его увлечение посмертными масками, которыми он занимался последний год, отчасти удовлетворяло его тягу к искусству. В них он чувствовал себя настоящим Пигмалионом, запечатлевавшим мертвое лицо в вечность. Восхищали его и работы Джузеппе Фиорелли в гипсовых отливках жителей древних Помпей — погибшего от извержения вулкана древнего города, где раскаленный пепел Везувия когда-то засыпая ещё живых людей, запечатлевал навеки их предсмертные судороги, выжигая их плоть, оставлял пустоты, которую позже, заполняя жидким гипсом открывали заново миру.
Увы, но даже искусство посмертной маски, превратившееся со временем в тупое ремесло, ради одного только добывания денег, все более разочаровывала его, ибо трудно найти подходящую модель. А выполнения заказов безобразных, раздувшихся от жира дурной пищи буржуа, были ему отвратительны...Только несколько раз убитые горем родители заказали ему посмертные слепки своих маленьких детей, которые он выполнил целиком, с такой любовью и достоверностью, что, будучи отлиты позднее в меди, они послужили достойными образцами классической Европейской скульптуры. Работы эти были позже выставлены на всеобщее обозрение аж в Лувре под «засебяговорящей» табличкой: «Спящий ребенок. Неизвестный художник», и за которые он сам, великий творец, увы, не получил ни су. Однако, воспоминания об этих работах всегда наполняли его теплом. Сделано главное — он увековечил свое необыкновенное искусство! Так разве можно тут говорить о деньгах!
Но разве он является творцом, создающим свои шедевры?! Разве не сама смерть является творцом, а он лишь жалкий её ремесленник, копирующий её творения в пустом, холодном материале!
С этими блуждавшими в его голове разными мыслями, он не заметил, как дошел до места...
Подходящую глину можно было достать возле кладбища Пасси. Это было единственным местом, где Сена ещё не оделась в гранитные оковы, и глиняный уступ спускался в реку. Здесь скульпторы всего Парижа известные и не очень, словно первобытные боги, добывали глину для своих творений.
Он спустился к реке и, расправив мешок, уж стал зачерпывать глину лопатой, когда заметил что-то плывущее воде...
Эдурад приподнялся, выпрямился, чтобы получше разглядеть странный, темный предмет, качавшийся в свинцовых водах. Сначала эму показалось, что это бревно, обыкновенный обломок ивового коржа, которых тут было множество, ведь недавно была буря. Но вот что-то промелькнула в воде, что-то светлое и бледное, он пригляделся — это была женская рука!
Сомнений не оставалось! Женщина в воде! Она тонет! Не раздумывая ни секунды, Эдуард бросился в ледяную воду!
Но, едва он только вошел по пояс, как женщина, подгоняемая сильным течением, бытующим на этом повороте реки, сама подплыла к нему. Он потянулся, схватил её за юбку и поспешил на берег.
Женщина была уже мертва! Её тело уже начинало костенеть. Значит, утопленница!
Эдуард не любил утопленников! Они попадали к нему на стол в самом раздутом, обезображенном для покойников виде, и вынимать бесконечные водоросли и прочую дрянь из их ртов, гадать, какая вода прежде попала в легкие из ванны или из реки, был ли убит человек простым удушением, или покончил с собой, прыгнув в воду, было невыносимо, и даже для него, как патологоанатома возня с утопленниками была самым трудным и бесполезным делом.
Он хотел уже, было, избавиться от утопленницы: пустить её вниз по реке: пусть плыла, как и плывет, когда спутавшиеся, светлые волосы женщины откинулись, и он увидел её лицо.
Это была девушка, точнее не девушка, а совсем ещё девочка в том самом первом своем нежном переходе, когда бутон розы едва-едва подернувшись первым лепестком, ещё не раскрыт, и таит в себе ту первую прелесть очарования лишь от одного предвкушения цветка.
Она казалась совсем живой. Будто спящей. Вода ещё не обезобразила её нежные черты. Но больше его поразило — её губы! Они ну были искажены в предсмертных кривляньях судорог мучительного задыхания, как это обычно происходит с утопленниками, но улыбались! Тихо, загадочно, как улыбаются самые маленькие дети во сне, когда с ними играют ангелы.
Улыбка эта заворожила его. Несколько секунд от стоял, не шевелясь, а лишь любуясь на это прекрасное, умиротворенное лицо юной утопленницы. Но вот первый луч рассвета коснулся верхушек деревьев. Он понял, ещё минута — и будет поздно. Сюда придут, его застанут тут, с утопленницей в руках, и, ещё чего доброго, подумают, что это он убил девушку.
Эта трусливая, гаденькая мысль промелькнула в его мозгу быстрее молнии, однако, заставив действовать. Он вывалил из мешка глину и посадил туда утопленницу, с тем бросившись бежать с добычей до заброшенной кладбищенской сторожки, ныне служившей ему мастерской.
Он даже не замечал холода, хотя промок и промерз до кости в мокрой одежде. Он теперь молил бога только об одном, чтобы ему случайно никто не встретился по пути. Но на старом кладбище никого не было в столь ранний час, кроме его давно забытых мертвецов.
Он выложил девушку на стол и тут же закрыл за собой дверь. Сердце бешено билось, словно от украл ограбил банк. Эудард ещё тяжело дышал, задыхаясь от бега. Но вот он чуть перевел дыхание и приступил к своей находке.
Мешковина была тот час же сорвана. Она лежала перед ним точно такая же, как он нашел её. Все та же улыбка нисходила с её таинственного лица. Он стал торопливо раздевать её. Снимать все эти грязные, вымокшие лохмотья и грубые ботинки, никак не соответствующие её красоте. И вот она уже лежит перед ним, абсолютно нагая и беспомощная, в своей первородной красоте народившейся Евы. На теле её не было повреждений. Ничто не указывало на насильственную смерть. Самоубийца? Вряд ли. Предсмертные судороги задыхания до безобразия исказили бы её лицо.
Пристально рассматривая таинственную утопленницу, он и сам не заметил, как поцелуями стал ласкать её восхитительное, юное тело, быть может, никогда не оскверненное мужчиной. Все так же сохранилось на нем, как при жизни, и эта дивная, белоснежная кожа чуть мокрая и холодная, и эти маленькие, аккуратные девичьи груди с чуть выпуклыми шероховатые трюфельками посиневших сосков и даже золотистые волоски на лобке, всходящие в великолепную струнку, указывающую путь в рай.
Но тут же, почувствовав в себе возбуждение к ней, первородное животное возбуждение самца к самке, он ужаснувшись от отвращения к самому себе, остановился!
Что он делает? Что он собирался делать?!
Только теперь придя в себя от первого наваждения её красотой, он понял, что эта юная девушка, что лежала перед ним была мертва. А красота её скоро погаснет, заменившись безжалостным безобразием смерти.
«О, смерть, как ты не справедлива!!!» - кричал внутри его голос. «За что ты так рано унесла эту красоту!» Его сердце разрывалось от жалости к юной и прекрасной покойнице, а с глаз текли слезы отчаяния.
Да, он наконец-то нашел её — свою музу! Он любил её! Он желал её больше всего на свете, и она лежала перед ним, как юная, невинная невеста на брачном ложе, его и только его, но этим тонким лилейно белым рукам уж никогда не обнимать его, эти губы уж не могли целовать его, а прекрасные глаза закрылись навечно! Он не услышит её голос, а её мертвому, закоченевшему телу уж никогда не ответить на его горячие ласки любви! Он даже не знал её имя!
Он долго ещё смотрел на незнакомку, позабыв обо всем, о работе, о деньгах, о тех мелочных терзаниях жизни, что преследуют нас каждый день. Так прошло три дня, и все три дня он, сидя на стуле, не отрываясь, любовался её прекрасным, бледным лицом. Её улыбка полная невинной нежности и отреченности завораживала! Только теперь он заметил, что щеки покойницы чуть впали, и смерть уж коснулась своим безжалостным, корявым пальцем её черт.
«Что ж, пусть так!» - сказал он сам себе. - «Смерть разлучила нас до того, как мы повстречались с тобой! Я не могу любить тебя! Я не могу быть с тобой! Я не смогу целовать твое лицо! Тогда пусть целый мир целует твое лицо в веках!»
С этой мыслью, оправив волосы покойницы в аккуратный пробор, он приступил к работе...
Все сбылось, как говорил влюбленный художник! Прошли века, а улыбающееся лицо прекрасной незнакомки из Сены до сих пор будоражит умы людей. Кто она и откуда, это прелестное человеческое дитя, — никто не знает, да и надо ли знать...
Из поныне лицо незнакомки целует весь мир! По её слепку одним предприимчивым норвежским кукольником Асмундом Аэрдапом был сделан тренажёр, на котором отрабатывают искусственное дыхание. Миллилны копий разошлись по всему миру, и миллиарды людей целуют это самое целуемое лицо в мире!
Автор рассказа: Шилова Лилия