кастильо, кортес, бенавенте монтолина

 Берналь Диас дель Кастильо. Подлинная история завоевания Новой Испании (главы из книги)
Глава XXXIII

о том, как донья Марина{116} была правительницей, и дочерью знатных родителей, и владычицей селений и подданных и как она оказалась в Табаско[98]

Прежде чем приступить к рассказу о великом Моктесуме{117} и великом его Царстве Мексике и мексиканцах, хочу я поведать о донье Марине, о том, как она с детства была знатной госпожой и владычицей селений и подданных. Дело было так. Отец ее и мать владели селением, называющимся Паинала, а также другими селениями, к нему прилегающими, примерно в восьми лигах от города Гуасакалько[99]. Отец ее умер, когда она была еще дитятей, и мать вышла замуж за другого, молодого касика; у них родился сын, и, сказывают, супруги души в нем не чаяли. Вот и уговорились мать и отец, что после их кончины он унаследует все владения, а дабы этому не было помехи, они ночью, тайком, отдали маленькую донью Марину индейцам Хикаланго и распустили слух, будто она умерла. В это время как раз умерла дочка одной индеанки, их рабыни, и было объявлено, что это скончалась наследница; потом индейцы Хикаланго отдали ее индейцам Табаско, а жители Табаско — Кортесу.

Я был знаком с ее матерью и единоутробным ее братом, сыном старухи, который к тому времени был уже взрослым мужчиной и правил вместе с матерью, ибо второй муж старухи умер. Обратясь в христианство, старуха получила имя Марта, а ее сын был наречен Ласаро, и это я знаю точно, ибо году в 1523-м, после покорения Мексики и других провинций, Кристобаль де Олид поднял мятеж в Лас-Игерас{118}, и Кортес, направляясь туда, проезжал через Гуасакалько, и к нам в том походе присоединилась большая часть жителей того селения.

Поскольку донья Марина во всех войнах в Новой Испании{119}, и в Тласкале[100] и в Мексике, выказала редкую доблесть и была превосходным толмачом, Кортес всегда держал ее при себе, и донья Марина обладала большим влиянием и безраздельно правила индейцами Новой Испании.

Остановясь в селении Гуасакалько, Кортес разослал гонцов ко всем касикам той провинции, созывая их, дабы сделать им наставление касательно святого христианского учения и добрых нравов; тогда-то, вместе с прочими касиками, и явились к нам мать доньи Марины и ее единоутробный брат Ласаро.

А незадолго до того донья Марина поведала мне, что она родом из этой провинции и по праву должна быть ее владычицей, и об этом знали Кортес и толмач Агилар. И вот, когда прибыли к нам ее мать с сыном, ее братом, они узнали друг друга, — и такое было у нее сходство с матерью, что всякому становилось ясно, что это мать и дочь.

Родичи доньи Марины испугались, полагая, что она послала за ними, чтобы их убить, и стали плакать. А донья Марина, увидев, что они плачут, принялась их утешать и сказала, чтобы они не боялись, и что, когда они ее отдали индейцам Хикаланго, они, мол, не ведали, что творили, и она их прощает, и дала она им много золотых украшений и всяческого платья и велела возвращаться домой. И еще сказала, что Бог оказал ей великую милость, отвратив от поклонения идолам, и сделав христианкой, и ниспослав ей сына от ее повелителя сеньора Кортеса, и дав в мужья испанского дворянина Хуана Харамильо, и хотя бы предложили ей быть правительницей всех провинций, сколько их есть в Новой Испании, она бы не согласилась, ибо всем благам мира предпочитает служить своему супругу и Кортесу. И все это, о чем я рассказываю, я знаю достоверно, и, сдается мне, это напоминает историю, произошедшую в Египте с братьями Иосифа, которые, когда у них настал голод, пришли ему поклониться. Донья Марина знала наречие Гуасакалько, на нем же говорили и в Мексике, и знала также наречие Табаско. А как Херонимо Агилар{120} знал наречие Юкатана и Табаско, для обеих провинций единое, то они хорошо понимали друг друга, и Агилар потом переводил все Кортесу на кастильский. Было сие добрым началом для нашего завоевания, и далее у нас тоже, благодарение Господу, все шло хорошо и весьма успешно. И я хотел об этом рассказать, ибо без доньи Марины мы не смогли бы понимать язык Новой Испании.

Глава XXXIV

о том, как мы со всеми кораблями прибыли в Сан-Хуан-де-Улуа

В Страстной Четверг 1519 года весь наш флот прибыл в Сан-Хуан-де-Улуа{121}, и как кормчий наш Аламинос{122} превосходно знал этот порт еще с той поры, что мы там побывали с Хуаном де Грихальвой{123}, он сразу же приказал бросить якоря в том месте, где наши суда были бы защищены с севера, и на флагманском корабле подняли королевские штандарты и вымпелы.

Спустя, наверно, полчаса после того, как мы бросили якоря, к нам подплыли два большущих каноэ, а в них множество мексиканских индейцев, и, видя большой корабль со знаменами, они поняли, что тут могут они поговорить с нашим капитаном. Направили они свои каноэ к флагманскому кораблю, и вот восходят на него и спрашивают, кто тут «татуан», что на их языке означает «вождь». Донья Марина, поняв их речи, ибо отлично знала этот язык, указала на Кортеса, и индейцы выказали ему, по обычаю своему, знаки величайшего почтения и радушия, приветствуя с прибытием и говоря, что посланы своим господином, слугою великого Моктесумы, узнать, что мы за люди и зачем пожаловали, и что ежели нам что-либо надобно для нас или для наших кораблей, пусть им скажут, и нам все будет доставлено.

С помощью двоих толмачей, Агилара и доньи Марины, Кортес ответил, что благодарит за радушный прием, и распорядился тотчас дать им поесть и выпить вина и преподнести голубые бусы. Когда ж они выпили вина, он сказал, что мы, мол, приехали с ними познакомиться и завязать торговлю, что никакого вреда им от нас не будет и наше появление на их земле принесет им добро.

На другой день, а это была Страстная Пятница, мы выгрузили с корабля лошадей и пушки прямо на довольно высокие песчаные холмы, ибо там не было ровного места, а сплошные дюны, и навели дула пушек так, как распорядился наш артиллерист по имени Meca. Поставили также алтарь, перед которым сразу же отслужили молебствие; затем соорудили наскоро хижины и навесы для Кортеса и капитанов, после чего мы, солдаты, нанесли веток и построили шалаш для себя, а лошадей поместили в надежном укрытии, — в сих занятиях и прошла Страстная Пятница.

В субботу, канун праздника Воскресения Христова, явилась толпа индейцев, присланных неким вельможей, одним из правителей царства Моктесумы по имени Питальпитоке; они пришли с топорами и принялись за отделку хижин капитана Кортеса и тех навесов, что были поближе, и накинули на них сверху большие одеяла для защиты от солнца, потому как стояла сильная жара, и еще они принесли нам кур, хлеба да слив, что в ту пору поспели, и, кажется, заодно несколько золотых вещиц, и все это они преподнесли Кортесу, говоря, что через несколько дней явится сам правитель и будет доставлено еще продовольствие. Кортес, выразив благодарность, приказал дать им взамен кое-какие безделушки, и они удалились очень довольные.

На другой день, день Святой Пасхи, явился правитель, о котором они упоминали, по имени Тендиле, видимо, чтобы вести переговоры; его сопровождали Питальпитоке, тоже особа у них влиятельная, а за ними шло множество индейцев с дарами — курами и всяческими плодами. Тендиле велел индейцам отойти в сторону, а сам с превеликим смирением приветствовал Кортеса по их обычаю, а затем всех нас, солдат, находившихся поблизости.

Через своих толмачей Кортес ответил на приветствие, затем обнял обоих послов и попросил чуточку подождать, — он, мол, вскоре будет с ними говорить. Тем временем он велел поставить алтарь и украсить его как только было возможно, и фрай Бартоломе де Ольмедо отслужил молебствие с пеньем — а пел он превосходно, — и помогал ему падре Хуан Диас, и мессу эту прослушали оба правителя и другие находившиеся в их свите старейшины.

Когда месса кончилась, Кортес и некоторые из наших капитанов откушали вместе с двумя индейцами, слугами великого Моктесумы, а когда они поели, Кортес уединился с обоими толмачами и с этими касиками и сказал им, что мы, дескать, христиане и подданные самого могущественного во всем мире государя, который зовется император дон Карлос{124} и подданными коего и слугами состоят многие владетельные особы, и что явились мы в эти края по его повелению, ибо вот уже много лет, как он наслышан о них и великом государе, ими правящем, и что он, дон Карлос, хотел бы стать другом их государя и сообщить от своего королевского имени многое ему неизвестное, и ежели он, Моктесума, это услышит и поймет, то государь наш будет весьма доволен; а кроме того, мол, мы хотим по-дружески торговать с ним и с его индейцами и подданными, и он, Кортес, хотел бы узнать, где Его Величество назначит ему место для встречи.

Тендиле отвечал несколько надменно, сказав: «Ты только приехал и сразу хочешь с ним говорить. Сперва прими дары, которые мы принесли тебе от его имени, а затем уж скажешь мне, что найдешь нужным». И он вынул из «петаки» — это у них вроде сундучка — много золотых вещиц, отлично сработанных и ценных, и приказал принести десять тюков с белыми одеждами из хлопка и перьев, просто загляденье, и много провизии — кур, плодов и вяленой рыбы.

Кортес принял все это с веселым и благодушным лицом и дал им взамен перевитые бусы и другие кастильские изделия и попросил объявить в их селениях, чтобы люди приходили торговать с нами, ибо он привез много бус для обмена на золото, и они ответили, что так и сделают.

Затем Кортес велел принести кресло с инкрустациями из черепахи и жемчуга, весьма искусно сработанное, где под обивкой было вшито много мешочков с ватой, пропитанной для аромата мускусом, и еще ожерелье из брильянтов и шапку алого шелка, украшенную золотым медальоном с изображением святого Георгия, как он, сидя на коне, поражает копьем дракона{125}. И Кортес попросил Тендиле немедля послать сие кресло сеньору Моктесуме — нам, мол, уже известно имя их государя, — чтобы, когда они будут беседовать, он в этом кресле сидел и надел на голову эту шапку, а драгоценные камни и прочее велел, мол, подарить ему король, господин наш, в знак дружбы, дабы Моктесума узнал, какой великий государь шлет их, и назначил день и место, где Кортес может его увидеть.

Тендиле, дары приняв, сказал, что его повелитель Моктесума — великий государь и будет рад познакомиться с нашим великим государем и что он, Тендиле, не мешкая, доставит ему эти дары и принесет ответ.

Помнится мне, что Тендиле тогда привел с собою искусных художников, коих немало там, в Мексике, и приказал срисовать с натуры лицо, фигуру и все черты Кортеса и всех капитанов и солдат, наши корабли, паруса и лошадей, а также донью Марину и Агилара, и даже двух борзых, и пушки, и ядра, и все наше войско и отвез картину своему повелителю.

Тут Кортес приказал артиллеристам хорошенько зарядить бомбарды, не скупясь на порох, дабы при выстреле громыхнуло как следует. И еще приказал дону Педро де Альварадо{126}, чтобы он и все прочие верховые приготовились проскакать перед слугами Моктесумы да чтобы погромче звенели бубенцами сбруи. Кортес тоже сел на коня и сказал: «Конечно, хорошо бы промчаться по этим песчаным холмам, но, сами видите, у лошадей ноги вязнут в песке. Выедем лучше на берег, где песка поменьше, и там проскачем попарно».

Дону Педро де Альварадо, который сидел на гнедой кобыле, весьма горячей и строптивой, он поручил командовать всем отрядом всадников. Они проскакали перед послами, а чтобы еще и выстрелами удивить, Кортес попросил их задержаться — он, мол, хочет, чтобы они побеседовали и с другими его вельможами; и тут к бомбардам подносят огонь. А в ту пору дул сильный ветер — и камни покатились по холмам с большим грохотом, и правители и все индейцы испугались столь невиданного чуда, и художникам было велено все это изобразить, дабы Моктесума, их господин, это увидел.

Помнится, у одного из наших солдат был позолоченный, хотя уже изрядно старый шлем. Тендиле, — а он был намного бойчее другого посла, — увидев шлем, сказал, что хотел бы на него взглянуть поближе; шлем этот, мол, похож на унаследованный ими от предков с их родины, каковой красуется на голове их бога Уичилобоса[101], и Моктесума, их повелитель, будет рад его увидеть. Тотчас ему дали шлем, и Кортес сказал, что ему, Кортесу, хотелось бы проверить, такое ли золото добывают в их землях, как у нас в реках, а посему он просит вернуть ему этот шлем, наполнив его золотым песком, дабы он мог отослать его нашему великому императору.

После всего этого Тендиле стал с Кортесом и со всеми нами прощаться и, выслушав щедрые обещания Кортеса, наконец простился с ним и сказал, что вскорости вернется с ответом. Когда Тендиле ушел, мы узнали, что он не только был весьма влиятельной особой, но также самым быстрым ходоком из всех слуг Моктесумы. Так что он помчался точно почтовая лошадь, доложил обо всем своему повелителю, показал нарисованную художниками картину и дары, посланные Кортесом, и, говорят, когда великий Моктесума все это увидел, он был в восхищении и выказал большое удовольствие, а когда сравнил наш шлем с тем, что был на их Уичилобосе, то проникся уверенностью, что мы и есть те самые люди, о коих было предсказание предков, что они придут и завладеют их страной.

Глава XXXV

о том, как Тендиле отправился к Моктесуме, своему господину, отнести ему дары и что в это время происходило в нашем лагере

Когда Тендиле отправился с дарами, посланными капитаном Кортесом Моктесуме его господину, в нашем лагере остался другой сановник по имени Питальпитоке; он занял несколько хижин поодаль от наших, и туда привели индеанок, чтобы они пекли хлеб из своего маиса, готовили кур, овощи и рыбу, и всем этим он потчевал Кортеса и других капитанов, которые с ним трапезовали, а нам, простым солдатам, если только чего-нибудь не стащим или рыбки не наловим, ничего не перепадало.

В это же время приходило много индейцев из тех селений, где правили эти двое сановников великого Моктесумы, и некоторые приносили золото и не очень ценные украшения и кур, чтобы обменивать на наш товар, состоявший из зеленых и бесцветных бус, — еще со времен похода Грихальвы мы знали, что бусы тут идут хорошо{127}. Так прошло шесть или семь дней.

Затем рано утром появился Тендиле, а с ним более сотни индейцев, несших всякую всячину; еще с ними пришел знатный мексиканский касик, который лицом, фигурой и всей своей осанкой походил на капитана Кортеса; видимо, великий Моктесума нарочно прислал его — был слух, что когда Тендиле принес картину с нарисованным на ней Кортесом, то все вельможи из свиты Моктесумы сказали, что один из сановников, по имени Кинтальбор, в точности походит на Кортеса; Кинтальбор — так звали того знатного касика, что явился с Тендиле; у нас же в лагере из-за сходства его прозвали Кортесом — мол, ихний Кортес да наш Кортес.

Но вернемся к его появлению и к тому, что последовало дальше. Приблизясь к нашему капитану, он поцеловал землю, а индейцы, несшие глиняные жаровни с благовониями, окурили Кортеса и всех нас, солдат, что стояли поблизости. Кортес оказал гостю сердечный прием и усадил рядом с собою. Сановнику сему, прибывшему с дарами, видать, было поручено вместе с Тендиле вести переговоры.

После приветствий по случаю прибытия в их страну Питальпитоке начал преподносить дары, которые индейцы принесли на циновках, называемых у них «пе-тате» и покрытых сверху платками из хлопка; и первое, что он вручил Кортесу, был диск, подобие солнца из чистого золота{128}, величиною с тележное колесо, и было на нем множество всяческих изображений, просто глаз не оторвешь, и стоил он, как потом сказали те, кто его взвешивал, более десяти тысяч песо; и еще другой диск, серебряный, представлявший луну, ослепительно блестящий и тоже с разными изображениями; этот диск был очень тяжелый и ценный; а шлем наш возвратили наполненным мелкими крупинками золота, так как добывают его прямо из россыпей, и было его там на три тысячи песо. Это золото было для нас особенно важно, ибо указывало, что в краю том есть богатые россыпи, оно было для нас ценней, чем если бы нам принесли двадцать тысяч песо.

Еще он подарил двадцать золотых уточек, отлично сработанных и похожих на живых, и изображения каких-то животных вроде собак, которых держат индейцы, и много золотых фигурок, представлявших тигров, львов и обезьян, и десять ожерелий искуснейшей работы, и разные подвески, и дюжину стрел длиною в пять пядей — и все фигурки, о коих я говорю, были из чистого золота, но дутые.

Потом он велел принести пышные плюмажи из зеленых перьев с золотыми пряжками и опахала из таких же перьев; и еще дутые золотые фигурки оленей, и столько было всего, что по давности лет я и не упомню. И еще он велел принести более тридцати тюков одежды из хлопка и украшенной столь искуснейшим шитьем и разноцветными перьями, и так много этого было, что я не хочу больше утруждать свое перо, ибо все равно не смогу описать.

Вручив дары, знатный тот касик Кинтальбор попросил Кортеса их принять как знак высшей благосклонности от его повелителя и распределить меж своими жрецами и воинами. И Кортес с радостью все взял.

Затем послы сказали Кортесу, что хотят сообщить ему то, что велел передать их владыка. И первое, что они сказали, — мол, их господин доволен, что на его землю прибыли столь могучие люди, ибо он уже знает о том, что произошло в Табаско{129}, и что он очень хотел бы увидеть нашего великого императора, от которого мы прибыли из столь дальних краев, раз он, столь славный государь, о нем, о Моктесуме, наслышан, и что он пошлет нашему государю в дар драгоценные камни и, пока мы будем стоять в этой гавани, ежели сможет нам чем-либо услужить, сделает это с превеликою охотой. Что ж до встречи с ним, то не стоит об этом беспокоиться, ибо в такой встрече нет надобности и ей будет множество помех.

Кортес снова принялся их благодарить и, расточая любезности и посулы, преподнес каждому сановнику две сорочки голландского полотна, голубые бусы и другие вещицы и попросил их отправиться с его просьбой в Мехико{130} и сказать великому Моктесуме, что, поскольку мы пересекли столько морей и прибыли из столь дальних краев лишь ради того, чтобы его увидеть и побеседовать с ним лично, великий наш король и повелитель будет недоволен, и он, Кортес, готов явиться в любое место, куда ему назначат, чтобы его узреть и исполнить все его повеления.

Сановники сказали, что отправятся к своему государю и все ему передадут, но что касаемо встречи, о которой Кортес просит, то они полагают, что в ней нет надобности.

Кортес передал послам Моктесумы для вручения ему кое-что из убогого нашего запаса — бокал флорентийского стекла с резьбою и позолотой и изображениями лесов и охоты, и три сорочки голландского полотна, и еще кое-что и попросил принести ему ответ.

Оба сановника удалились, а Питальпитоке остался у нас в лагере — видимо, ему было поручено отдать распоряжения прочим слугам Моктесумы, чтобы они доставляли нам продовольствие из ближних селений.

Глава XXXVI

о том, как Кортес послал искать другую гавань и место для поселения

Проводив обоих послов в Мехико, Кортес распорядился, чтобы два корабля отправились обследовать побережье, назначив их капитаном Франсиско де Монтехо{131} и приказав следовать тем же путем, который мы прошли с Хуаном де Грихальвой, — дабы они постарались отыскать надежную гавань и удобное для проживания место; ему уже стало ясно, что среди этих песков нам спасенья не будет от москитов, и, кроме того, мы тут находились слишком далеко от индейских селений. Вести корабль он поручил лоцману Аламиносу и Хуану Альваресу Эль Манкильо и велел плыть десять дней так близко к берегу, как только смогут.

Исполняя приказ, они достигли устья большой реки близ Пануко[102], а дальше двигаться не смогли из-за сильного течения. Видя, что продолжать плаванье будет затруднительно, они возвратились в Сан-Хуан-де-Улуа, так и не добравшись до более дальних мест и не привезя иных сведений, кроме того, что лигах в двенадцати от устья реки видели селение с крепостью, каковое селение зовется Киауицтлан, и, по мнению лоцмана, в гавани близ этого селения наши корабли были бы хорошо защищены с севера.

Упомяну опять об индейце Питальпитоке, оставленном, чтобы доставлять нам продовольствие; он так обленился, что вовсе перестал обеспечивать нас пищей, и мы начали испытывать большую нужду, — маисовые лепешки заплесневели, прогоркли, и в них завелись черви, и ежели нам не удавалось наловить рыбы, есть было нечего. Индейцы, прежде приносившие на обмен золото и кур, уже не приходили в таком множестве, а те, что приходили, держались робко и опасливо, так что мы не могли дождаться, когда вернутся послы из Мехико.

И вот наконец возвращается Тендиле с толпой индейцев и после приветствия, окурив, по их обычаю, благовониями Кортеса и всех нас, преподносит десять тюков с роскошными покрывалами, украшенными перьями, и четыре чальчиуиса[103] — зеленых, очень дорогих самоцвета, которые у индейцев ценятся выше, чем у нас изумруды, — и еще несколько золотых вещиц; говорили, что одного золота, без чальчиуисов, было более чем на три тысячи песо. Потом Тендиле подозвал Питальпитоке, и они приблизились к Кортесу вдвоем, потому как другой знатный касик, которого звали Кинтальбор, занемог в пути. Эти два сановника, уединясь с Кортесом и доньей Мариной и Агиларом, сказали, что Моктесума, их господин, принял дары и был им весьма рад, а что до встречи, то пусть они ему об этом больше не говорят, дорогие же самоцветы чальчиуисы он, мол, посылает для великого императора, и они так высоко ценятся, что каждый из них стоит большого груза золота, и он, Моктесума, весьма ими дорожит; и пусть Кортес более не хлопочет и не посылает в Мехико послов.

Кортес выразил благодарность, не скупясь на посулы, но, конечно же, был раздосадован, что ему так напрямик объявили, что Моктесуму мы не сможем увидеть, и он сказал нам, солдатам, находившимся поблизости: «Видимо, он и впрямь великий и богатый государь, но, с Божьего соизволения, придет день, когда мы его все же увидим». И мы, солдаты, ответили: «Нам уже не терпится с ним сразиться».

Оставим пока разговор о встрече и скажем, что тогда как раз настало время читать «Аве, Мария», и у нас в лагере зазвонил колокол, и все мы преклонили колена перед распятием, которое было водружено на песчаном холме, и перед этим распятием сотворили молитву.

Когда Тендиле и Питальпитоке увидели нас, стоящих на коленях, они, оба люди весьма неглупые, спросили, почему мы так унижаемся перед этим куском дерева столь странного вида. Кортес, услышав их вопрос, обратился к присутствовавшему при этом монаху ордена Милосердия{132} и сказал: «Теперь, падре, как раз удобный случай и повод растолковать им через наших толмачей начала святой нашей веры».

И тут была произнесена проповедь столь красноречивая и к случаю подходящая, что ученейшие богословы не придумали бы лучше; объявив индейцам, что мы христиане, и рассказав все, что было уместно, об основах святой нашей веры, монах им объяснил, что их языческие боги плохие и что они убегают от того места, где водружается крест, ибо на другом кресте такого же вида принял смерть и страстные муки Господин неба, и земли, и всякой твари. И было сказано многое другое так славно и умело, что они все хорошо поняли и пообещали все это сообщить Моктесуме, их господину.

Объяснили им также, ради какой причины послал нас в эти края наш великий император, — дабы научить их, чтобы они перестали приносить в жертву других индейцев и вообще отказались от человеческих жертв, да чтобы не воровали друг у друга и не поклонялись нечестивым идолам; и что мы их просим поставить в своих святилищах, где обретаются их идолы, коих они за богов почитают, такой же крест, как вот этот, и чтобы поместили там образ Святой Девы с Божественным Младенцем на руках, который монах тут же им дал, и тогда, мол, они увидят, как все у них пойдет хорошо и как наш Бог будет им помогать.

В этот раз вместе с Тендиле пришло много индейцев, принесших на обмен золотые, хотя и не очень ценные вещицы, и все мы, солдаты, стали меняться с ними, — золото же мы отдавали тем, кто выходил в море на рыбную ловлю, в обмен на рыбу, чтобы было чем питаться, иначе бы мы поумирали с голоду. И Кортес был доволен и смотрел на это сквозь пальцы, хотя все видел, и многие приверженцы и друзья Диего Веласкеса{133} укоряли его за то, что он разрешает нам выменивать золото.

Глава XXXVII

о том, как было дело с обменом на золото

Когда друзья Диего Веласкеса увидали, что мы, солдаты, вымениваем золото, они стали укорять Кортеса, почему он это разрешает, и сказали, что Диего Веласкес, мол, послал его сюда не затем, чтобы солдаты присваивали себе золото, и надо бы объявить всем, что впредь никто не должен выменивать золото, кроме самого Кортеса, а то золото, какое они уже приобрели, пусть покажут, чтобы изъять королевскую пятую часть, и пусть он назначит подходящего человека на должность казначея.

Кортес всем им отвечал, что говорят они правильно, а казначея пусть назначат сами, и они поставили казначеем некоего Гонсало Мехию. Когда это было сделано, Кортес с недовольным лицом сказал им: «Вы же видите, сеньоры, что наши товарищи терпят большую нужду, ибо им не на что прокормиться, и по этой причине нам следовало бы на это закрывать глаза, чтобы у них было на что приобрести еду. Тем паче что выменивают-то они самую малость, и с Божьей помощью нам еще удастся заиметь куда больше золота, ибо в каждом деле бывают приливы и отливы удачи. Чтобы солдаты больше не выменивали золото, о том уже объявлено, как вы желали. Теперь поглядим, что есть-то будем».

И вот однажды утром не появился ни один индеец из тех, что жили в хижинах и доставляли нам еду, не пришли и те, что приносили на обмен золото, и видим мы, что наши индейцы и Питальпитоке с ними, не говоря ни слова, все пустились из лагеря наутек. Причина, как мы потом узнали, была та, что Моктесума прислал им распоряжение не дожидаться, что там еще скажет Кортес или мы, его солдаты, ибо Моктесума, как объяснили нам, был весьма привержен своим идолам, называвшимся Тескатепука{134} и Уичилобос (один, говорили, был бог войны, а Тескатепука — бог преисподней), и каждый день приносил им в жертву юношей, чтобы боги ответили ему, как поступить с нами (ибо у Моктесумы, как мы потом узнали, была мысль — коли мы не уплывем прочь на своих кораблях, держать нас всех в неволе, чтобы произвели тут потомство и чтобы иметь кого приносить в жертву), и его идолы ответили ему, чтобы он больше не заботился о Кортесе и не обращал внимания на слова Кортеса и его совет поставить крест и чтобы статую Святой Девы в их город не вносили. Вот по этой-то причине они и сбежали, не промолвив ни слова. Мы же, дивясь их неожиданному бегству, подумали, что они намерены с нами воевать, и отныне удвоили осторожность и готовились к бою.

Однажды, когда я и еще один солдат были посланы караулить среди дюн подступы к лагерю, мы увидели, что по берегу идут пятеро индейцев, и, дабы не поднимать в лагере переполох из-за пустяка, мы дали им приблизиться; с веселыми лицами они приветствовали нас по своему обычаю и знаками показали, что, мол, просят нас свести их в лагерь. Я сказал своему товарищу, чтобы он оставался на посту, а я, мол, пойду с ними — в те годы ноги у меня были проворные, не то что ныне, когда старость пришла.

Представ перед Кортесом, индейцы выказали ему превеликое почтение, повторяя: «Лопе лусио, лопе лусио», что на языке тотонаке означает «господин» и «великий господин». И у всех них была нижняя губа продырявлена, и в нее вставлены у одних кружочки из камня, окрашенного в синий цвет, а у других тонкие золотые кружочки, и в ушах тоже были большие дырки, и в них тоже вдеты круглые пластинки из золота или камня, и одежда их и речь сильно отличались от того, как одевались и говорили мексиканцы, коих мы уже привыкли видеть.

Когда донья Марина и Агилар, наши толмачи, услышали это «лопе лусио», они ничего не поняли, и донья Марина спросила на мексиканском наречии, нет ли среди них «науатлато», что означает «человек, знающий мексиканский язык». Двое из пяти ответили, что они мексиканский понимают, и сказали, что пришли приветствовать нас, — их господин, мол, послал узнать, кто мы такие, и ему будет лестно служить столь могучим воинам; видимо, им уже было известно о том, что произошло в Табаско и в Потончане{135}; и еще они сказали, что пришли бы к нам раньше, кабы не опасались индейцев из Кулуа, что все время были с нами, теперь же, мол, они узнали, что вот уже три дня, как те сбежали в свою землю.

Слово за слово Кортесу стало ясно, что у Моктесумы есть недруги и противники, и это его обрадовало. Оделив посланцев подарками и наговорив лестных слов, Кортес с ними простился, прося передать их господину, что очень скоро его посетит. Этих индейцев мы впредь так и стали звать «лопелусио».

На песчаном берегу, где мы жили, одолевали нас москиты — и крупные, на длинных лапках, и мелкие, которых там называют «хехене», эти еще злее, чем крупные, и они не давали нам спать; и продовольствие уже никто не доставлял, и лепешки были на исходе, к тому же заплесневевшие и зачервивевшие, и некоторые солдаты из тех, у кого на острове Куба были рабы-индейцы, затосковали по своим домам, в особенности же слуги и друзья Диего Веласкеса.

Кортес, когда увидел, как обстоят у них дела и каково у них настроение, приказал им направиться в то селение, что видели Монтальво и лоцман Аламинос, огражденное как бы крепостью и называемое Киауицтлан, близ коего корабли будут под защитой, укрытые упомянутой мною скалистой горой.

Когда шли приготовления к походу, все друзья, родичи и слуги Диего Веласкеса сказали Кортесу — почему, мол, он отправляет отряд без запасов продовольствия и что там невозможно будет продвинуться дальше, ибо в нашем лагере уже поумирало от ран после битвы в Табаско, от болезней и от голода более тридцати пяти солдат, а земли там обширные, селенья многолюдные, и нам со дня на день придется ждать нападения. Что лучше, мол, нам возвратиться на Кубу и сдать Диего Веласкесу то золото, что мы здесь выменяли, а его немало, и дорогие дары Моктесумы.

Кортес им отвечал, что неразумно было бы возвращаться без важной причины и что до сей поры мы ведь не могли посетовать на фортуну и надо нам возблагодарить Господа за его помощь во всем, а что касаемо погибших, так это дело обычное, коль приходится воевать и терпеть лишения. Что надо бы хорошенько разведать ту землю, а тем временем будем довольствоваться маисом и провиантом, какой найдем у индейцев в ближних селениях, или же грош цена нашей храбрости. Ответ этот отчасти успокоил сторонников Диего Веласкеса, хотя и не совсем, — то и дело они собирались в кружки и заводили в лагере разговоры о возвращении на Кубу.

Глава XXXVIII

о том, как мы избрали Кортеса генерал-капитаном и верховным судьей

Я уже сказал, что родичи и друзья Диего Веласкеса все ходили и будоражили лагерь разговорами о том, чтобы нам не двигаться дальше, а прямо отсюда, из Сан-Хуан-де-Улуа, возвратиться на остров Куба. В это же время, помнится мне, Кортес договорился с Алонсо Эрнандесом Пуэртокарреро{136} и с Педро де Альварадо и его четырьмя братьями, Хорхе, Гонсало, Гомесом и Хуаном, и с Кристобалем де Олидом, Алонсо де Авилой, Хуаном де Эскаланте{137}, Франсиско де Луго и со мною и другими кабальеро и капитанами, чтобы мы избрали его своим генерал-капитаном. Франсиско де Монтехо об этом прознал и держался настороже.

Однажды ночью, уже за полночь, пришли в мою хижину Алонсо Эрнандес Пуэртокарреро, Хуан Эскаланте и Франсиско Луго — а мы с Луго были в родстве и к тому же земляки — и сказали мне: «Ах, сеньор Берналь Диас дель Кастильо, берите оружие и идемте в караул. Будем сопровождать Кортеса, он сейчас охраняет лагерь».

Когда ж мы отошли подальше от хижины, они сказали: «Просим вас, сеньор, держать в тайне то, что мы вам сообщим; слов будет немного, но дело важное, и пусть о нем не знают товарищи, что живут с вами в хижине, ибо они сторонники Диего Веласкеса». И поведали они мне следующее: «Можете ли вы, сеньор, одобрить то, что Эрнан Кортес всех нас обманул, объявляя на Кубе, будто едет сюда заселять эти земли? Давеча мы узнали, что у него на это нет права и что ему разрешено лишь выменивать золото, а они хотят отправить нас обратно к Сантьяго-де-Куба со всем золотом, что мы приобрели, и там всем нам придется худо, и Диего Веласкес все отберет, как прежде бывало. Вы же, сеньор, выезжали уже три раза, считая с этим последним, тратили свое достояние, залезли в долги, да еще столько раз рисковали жизнью и получили столько ран. Мы говорим вам об этом, сеньор, потому что дальше так продолжаться не может; нас, ваших друзей, желающих, чтобы эта земля была заселена от имени Его Величества Эрнаном Кортесом, тут много, и мы полагаем, что должны дать об этом знать в Кастилию нашему королю и повелителю. А вас, сеньор, мы просим подать голос за то, чтобы все мы единодушно избрали его нашим капитаном, ибо так будет угодно Богу и нашему королю и повелителю».

Я им отвечал, что тоже почитаю неразумным возвращаться на Кубу и что лучше было бы заселить эту землю и избрать Кортеса нашим генерал-капитаном и верховным судьей до тех пор, пока Его Величество не соизволит приказать иное.

Весть о сговоре нашем передавалась от одного солдата к другому и дошла наконец до родичей и друзей Диего Веласкеса, — а их было намного больше, чем нас, — и они, не стесняясь в выражениях, стали попрекать Кортеса, почему-де он строит козни, чтобы остаться в этой земле и не представлять отчета тому, кто его послал и назначил капитаном, и что Диего Веласкес будет весьма недоволен. Мы, дескать, должны поскорей погрузиться на корабли, и пусть он больше не хитрит и не сговаривается тайком с солдатами, потому как у него нет ни продовольствия, ни людей, ни каких-либо прав заселять эту землю.

Не выказывая досады, Кортес ответил, что с ними согласен и вовсе не намерен идти против наказов и предписаний, данных ему Диего Веласкесом; затем он велел объявить, что на следующий день мы отплываем, каждый капитан со своей командой на том корабле, на котором прибыл.

Мы же, вступившие в сговор, сказали ему, что негоже было нас обманывать; что на Кубе он объявлял, что едет населять земли, а на самом-то деле был послан выменивать золото, и что мы, во имя Господа Бога нашего и Его Величества, требуем, чтобы он тотчас приступил к заселению и ни о чем другом не помышлял, ибо дело это будет великим благом, угодным Богу и Его Величеству. И многое еще мы говорили ему весьма убедительно, напоминая, что туземцы не позволят нам вдругорядь высадиться на их землю, как теперь, и что, ежели земля эта будет заселена, сюда станут съезжаться со всех островов солдаты нам на помощь, и что Диего Веласкес хочет нас погубить, объявляя, будто у него есть полномочия от Его Величества на заселение, когда все это неправда. Что мы сами хотим заселить эту землю, а кто не хочет, пусть уезжает на Кубу.

В конце концов Кортес согласился, хотя заставил долго себя упрашивать, как говорится в пословице: «О чем меня просят, того я сам хочу»; и согласился он на условии, чтобы мы избрали его верховным судьей и генерал-капитаном и, что хуже всего, чтобы после выплаты королевской пятой части отдавали ему пятую часть приобретенного золота. Не мешкая, мы в присутствии королевского писца по имени Диего де Годой предоставили ему почти неограниченную власть и все, о чем я сказал выше. Затем мы распорядились основать и заселить здесь город, каковой назвали Вилья-Рика-де-Вера-Крус[104], а заложив город, назначили алькальдов и рехидоров[105]. Первыми алькальдами были Алонсо Эрнандес Пуэртокарреро и Франсиско де Монтехо. Этого Монтехо, который к Кортесу относился не слишком дружелюбно из-за того, что того избрали главным и верховным, наш капитан именно поэтому распорядился назначить алькальдом. Поставили на площади позорный столб, а за пределами селения — виселицу.

Глава XXXIX

о том, как приверженцы Диего Веласкеса взбунтовались против власти, предоставленной нами Кортесу

Лишь только приверженцы Диего Веласкеса узнали, что мы избрали Кортеса генерал-капитаном и верховным судьей, и дали название селению, и назначили алькальдов и рехидоров, и все прочее мною упомянутое, они так осердились и взбеленились, что стали хвататься за оружие, собираться в кучки и кружки и говорить против Кортеса и нас, его избравших, всякие нехорошие слова — дескать, худо мы поступили, сделав это без ведома всех капитанов и солдат, здесь находящихся, и что Диего Веласкес не давал Кортесу такой власти, а только поручил выменивать золото; довольно, говорили они, натерпелись мы от банды Кортеса, не будем ждать, чтобы она еще больше бесчинствовала, и вступим с ними в бой.

Тогда Кортес украдкой шепнул Хуану де Эскаланте, чтобы тот показал всем хранившийся у него наказ Диего Веласкеса; тот мигом достал из-за пазухи грамоту и передал ее королевскому писцу, дабы прочесть ее вслух; грамота гласила: «Когда выменяете золота как можно больше, надлежит вам вернуться»; подписана она была Диего Веласкесом и скреплена его секретарем Андресом де Дуэро. Мы попросили Кортеса приложить ее к грамоте о предоставлении ему нами верховной власти, а также к объявлению, каковое он распространял на острове Куба. Это нужно было для того, дабы Его Величество в Испании знал, что все наши помыслы лишь о служении Его Величеству, и дабы не возвели на нас противоречащий истине поклеп.

Когда это было сделано, те же друзья и слуги Диего Веласкеса опять подступили к Кортесу и стали говорить, что неправильно его избрали без их участия и что они не хотят быть у него под началом, а желают вернуться поскорее на остров Куба. Кортес ответил, что никого насильно держать не намерен и кто бы ни пришел к нему за дозволением, охотно его даст, хотя бы и пришлось тут остаться одному. Этим он кое-кого из них утихомирил, однако же не всех. И дошло до того, что они наотрез отказались ему повиноваться. Тогда Кортес, с нашего согласия, решил арестовать Хуана Веласкеса де Леона, Диего де Ордаса{138}, Эскобара эль Пахе, Педро Эскудеро и других, коих я уже не упомню, и наказал нам следить, чтобы больше никто не бунтовал. И какое-то время они просидели под замком, в цепях и под стражей, которую Кортес велел поставить.

Глава XL

о том, как было решено послать Педро де Альварадо в глубь страны за маисом и другим продовольствием

Когда мы все это сделали и распорядились, как я тут описал, то договорились, чтобы Педро де Альварадо отправился в глубь страны, в селения, о коих мы знали, что они есть поблизости, поглядеть, какова эта земля, и раздобыть маиса и еще какого-нибудь продовольствия, ибо в лагере у нас было очень голодно. Он взял с собой сотню солдат, в том числе пятнадцать арбалетчиков и шесть аркебузиров. Больше половины этих солдат были приверженцы Диего Веласкеса, а с Кортесом остались только его люди, чтобы уже никто не подымал шума, не устраивал свар и не бунтовал против него, пока не прояснится положение.

Исполняя приказ, Альварадо дошел до нескольких небольших селений, подчиненных другому, главному, называвшемуся Куэтлахтлан, где говорили на наречии кулуа. И когда Педро де Альварадо приходил в эти селения, все жители в тот же день убегали, а в их капищах он находил принесенных в жертву мужчин и мальчиков, и стена там и алтари их идолов были в крови, и перед идолами были положены сердца; увидели они также камни, на коих убивали жертву, и каменные ножи, коими разрезали грудь, дабы вынуть сердце. Потом Педро де Альварадо рассказал, что большинство тел убиенных было без рук и без ног и что другие индейцы говорили, будто отрубленные члены унесли, дабы употребить в пищу. Наши солдаты были весьма поражены подобной жестокостью.

Но хватит говорить об этих жертвах, ибо и дальше, в каждом селении, мы находили все то же, и вернемся к Педро де Альварадо; в селениях этих он нашел изобилие всякого провианта, но индейцы в тот же день убегали, так что ему удалось найти всего двух индейцев, которые согласились принести маис; посему каждый солдат должен был нагрузиться курами и овощами, и отряд возвратился в лагерь, не причинив индейцам более никакого вреда, хотя мог бы, но таков был наказ Кортеса, дабы не случилось, как в Косумеле{139}.

Мы-то, в лагере, были рады и той малости, которую нам доставили, — коли есть еда, с ней беда не беда.

Кортес во всех делах выказывал изрядную сноровку, вот и теперь он постарался подружиться со сторонниками Диего Веласкеса и, оделяя одних золотом, что мы наменяли, — а злато скалы ломит, — а других посулами, привлек их на свою сторону и освободил из заточения всех, кроме Хуана Веласкеса де Леона и Диего де Ордаса, коих держали в цепях на кораблях, однако вскорости он и их отпустил на свободу, и, как вы дальше увидите, стали они ему самыми добрыми и истинными друзьями, — а все сделало золото, перед ним ничто не устоит.

Когда все дела в лагере были вот так улажены, порешили мы отправиться в город, окруженный стенами, называвшийся Киауицтлан, и поставить там корабли у скалистой горы и гавани напротив того города, на расстоянии примерно в одну лигу. Помню, когда мы плыли вдоль берега, нам удалось убить большую рыбу, которую выбросило волнами на песок.

И вот достигли мы большой реки Уитцилапан, где ныне расположен город Вера-Крус; была она глубоководная, и мы на плохоньких каноэ, похожих на корыта, а также вплавь и на плотах переправились через нее. На другом берегу было несколько селений, подчинявшихся большому селению под названием Семпоальян[106], откуда и были родом те пятеро индейцев с золотыми кружочками в нижней губе, о коих я рассказывал, как они явились посланцами к Кортесу и как в нашем лагере прозвали их «лопелусио». Увидели мы там хижины, и идолов, и камни для жертвоприношений, и разлитую кровь, и благовония для курений, и перья попугаев, и множество книг из их особой бумаги, свернутой в свитки, вроде того, как в Кастилии скатывают сукно. Только индейцев не встретили ни одного, все убежали — они же не видели таких людей, как мы, и лошадей, а потому перепугались.

Там мы провели ночь, не поужинавши, ибо не было чем, а на другой день двинулись дальше в глубь их земли на запад — от берега мы отдалялись, а дороги не знали; встретились нам обширные луга, которые здесь называют «саванна», на лугах паслись олени, и Педро де Альварадо погнался за одним из них на своей гнедой кобыле и ударил его копьем, но раненый олень скрылся в зарослях, и поймать его не удалось.

Тем временем мы заметили, что к нам направляются двенадцать индейцев — то были жители того селения, в котором мы переночевали, они пришли к нам от своего касика и несли для нас кур и маисовый хлеб. Через наших толмачей они сказали Кортесу, что их господин посылает нам в подарок этих кур и просит прийти в его селение, которое, по их словам, было на расстоянии одного дня пути.

Кортес их поблагодарил, наговорил лестных слов, и мы пошли дальше и заночевали в небольшом селении, где тоже были следы многих жертвоприношений. Вам наверняка уже надоело слушать обо всех этих принесенных в жертву индейцах и индеанках, которых мы находили на своем пути, и в дальнейшем я не буду описывать, как выглядели их трупы и как были изуродованы, а только скажу, что в этом селении нас накормили ужином и мы узнали, что в Киауицтлан надобно идти через Семпоальян.

Глава XLI

о том, как мы вошли в Семпоальян

Переночевали мы в этом селеньице вместе с двенадцатью индейцами, о коих я говорил, и, хорошенько расспросив, как нам пройти в город, расположенный на скалистой горе, рано поутру известили касиков Семпоальяна, что идем в их селение и чтобы они нас встретили добром, для чего Кортес послал туда шестерых индейцев, а остальные шестеро остались, чтобы нам стряпать пищу. И еще он приказал приготовить пушки, аркебузы и арбалеты, и все время впереди ехали верховые разведчики, осматривая местность, и прочие солдаты были наготове, и так мы продвигались вперед, пока не подошли к городу на расстояние одной лиги.

И когда мы к нему приблизились, навстречу нам вышли двадцать знатных индейцев, дабы от имени касика приветствовать нас, и они несли весьма ароматные шишечки с тамошних роз, которыми с превеликой учтивостью одарили Кортеса и наших всадников, и сказали, что их господин ждет нас в своем дворце, а как человек он весьма тучный и двигаться ему тяжело, то не мог сам выйти нас встретить.

Кортес их поблагодарил, и они пошли впереди нас. Проходя по улицам меж домами и видя такой большой город, какого до сих пор еще не встречали, мы немало ему дивились — весь он был в зелени, настоящий сад, на улицах толпы мужчин и женщин, вышедших на нас поглядеть, и мы от души восхваляли Господа за то, что нам удалось открыть столь благодатную землю.

Наши конные разведчики первыми прискакали на обширную площадь и побывали во дворах тамошних домов, а стены домов, видать, совсем недавно были побелены и сверкали белизною — индейцы на это большие мастера, — и вот, одному из всадников померещилось, будто эти белые блестящие стены сделаны из серебра, и он помчался во весь опор доложить Кортесу, что тут стены домов серебряные. Донья Марина и Агилар, однако, сказали, что это блестит мел или известка, и немало было смеха над этим «серебром» и поспешностью разведчика, — потом мы всегда над ним трунили, что все белое ему кажется серебром.

Но оставим шутки, я лучше расскажу, как мы подошли к дворцу и толстый касик вышел в патио встретить нас — он впрямь был очень толстый, и я так и буду его называть, — и он выказал Кортесу великое почтение и окурил его, как полагалось по их обычаю, и Кортес его обнял. Затем нас повели в весьма красивые и просторные покои, где все мы уместились, дали нам поесть и поставили корзины со сливами, а их тогда было изобилие, ибо настала их пора, и маисовый хлеб. Поскольку пришли мы туда голодные и давно не видевшие такого изобилия еды, назвали мы то селение Вильявисиоса[107], а кое-кто величал его Севильей.

Кортес приказал, чтобы никто из солдат не причинял индейцам неприятностей и не отдалялся от площади; и когда толстому касику доложили, что мы поели, он прислал сказать Кортесу, что хочет к нему прийти, и вскоре появился с большой свитой знатных индейцев, и у всех были в нижней губе большие золотые кружки и на плечах богатые накидки.

Кортес тоже вышел из покоев навстречу и, изъявляя сердечную любовь и благодарность и говоря лестные слова, опять обнял касика. Затем толстый касик распорядился принести приготовленные им дары — изделия из золота и одежду, хотя было всего этого немного и небольшой ценности, и сказал Кортесу: «Лопе лусио, лопе лусио, прими благосклонно это наше подношение», и еще прибавил, что, будь у него больше, он бы все отдал.

Кортес с помощью доньи Марины и Агилара ответил, что хотел бы отплатить добрыми делами и что, ежели у них есть какая надобность, пусть скажут, и он для них готов все сделать, ибо мы подданные великого государя, императора дона Карлоса, который повелевает многими королевствами и землями, и посылает нас искоренять несправедливости и карать злодеев, и велит, чтобы больше не приносили в жертву живых людей, и еще Кортес растолковал им многое другое касательно нашей святой веры.

Выслушав все это, толстый касик начал вздыхать и горько жаловаться на великого Моктесуму и его правителей, говоря, что они недавно подчинили его своей власти и отобрали все его золотые драгоценности и так притесняют его народ, что никто тут не смеет ослушаться их приказов, ибо Моктесума правит большими городами и многими землями и подданными и располагает могучим войском.

Кортес, выслушав жалобы толстого касика, понял, что покамест не может ничем помочь, и сказал, что со временем постарается отомстить их обидчикам, а теперь, мол, ему надо вернуться к своим «акальи» — так на языке индейцев называют корабли — и поселиться и основать свое государство в городе Киауицтлане, и когда он там будет жить, то они смогут поговорить более обстоятельно. Толстый касик на это отвечал ему весьма дружелюбно.

На другой день поутру мы вышли из Семпоальяна и с нами более четырехсот индейцев-носильщиков, коих в тех краях называют «тамеме» — они могут нести на спине по две арробы и идти с этим грузом пять лиг. И когда мы увидели столько индейцев-носильщиков, то сильно обрадовались, — ведь прежде тем из нас, у кого не было индейцев с Кубы, коих во всем нашем флоте насчитывалось всего пять-шесть человек, приходилось самим таскать на плечах наши мешки. Донья Марина и Агилар сказали, что в этом краю, когда здесь мир, касики обязаны, не спрашивая, чей груз, предоставить путникам тамеме, и в дальнейшем мы, где бы ни проходили, всюду требовали себе носильщиков.

Простясь с толстым касиком, Кортес и все мы пошли дальше и заночевали в небольшом селении близ Киауицтлана, тоже покинутого жителями, и индейцы из Семпоальяна принесли нам ужин.

Глава XLII

о том, как мы вошли в Киауицтлан, город, окруженный стенами, и как там встретили нас с миром

На другой день, часов около десяти, мы подошли к крепости, то есть к городу Киауицтлану, расположенному средь высоких скал с отвесными склонами, так что, вздумай они сопротивляться, взять его было бы трудно. Шли мы в порядке, боевым строем, с артиллерией впереди, предполагая, что нас ждет сражение, — так мы и поднялись к той крепости, готовые в случае чего исполнить свой воинский долг.

Пройдя до самой середины города, мы не встретили ни одного индейца, с кем могли бы поговорить, что немало нас удивило, — все они, видя, что мы поднимаемся по склону к их домам, сбежали от страха в тот же день. Когда ж мы взошли на самое высокое место в крепости, на площадь, вкруг которой стояли их капища и большие храмы с идолами, то увидели там полтора десятка индейцев в богатых одеждах, каждый держал глиняную курильницу с благовониями. Приблизясь к Кортесу, они окурили его и нас, солдат, стоявших вблизи, и с глубокими поклонами сказали, что просят извинить за то, что не вышли нам навстречу, и что они приветствуют наш приход и предлагают отдохнуть, — укрылись они, мол, из страха, желая поглядеть, какие мы, ибо боялись нас и наших лошадей, и что в эту же ночь прикажут всем жителям возвратиться в город.

Кортес отвечал им чрезвычайно сердечно и поведал многое касательно нашей святой веры, как то было у нас заведено, куда бы мы ни приходили, и сказал им о том, что мы подданные великого императора дона Карлоса, и подарил им зеленые бусы и еще кое-какие кастильские безделушки, и они тотчас принесли нам кур и маисового хлеба.

Пока они так беседовали, Кортесу доложили, что целая толпа знатных индейцев несет сюда на носилках толстого касика из Семпоальяна. И когда касика доставили на площадь, он вместе с касиком того города и другими важными особами стал говорить Кортесу о том, как великий Моктесума притесняет их да как он могуществен, и все это со слезами и вздохами, так что и Кортеса, и всех нас, при сем присутствовавших, взяла жалость. Они рассказывали, каким образом он их покорил и каждый год требует ему посылать их сыновей и дочерей для жертвоприношений и для того, чтобы прислуживать в домах и работать на полях, и много высказывали других жалоб, всех я и не помню; и еще, что сборщики дани, посылаемые Моктесумой, забирают их жен и дочерей, коль они красивы, и насилуют их, и так, мол, поступают во всей земле, где говорят на наречии тотонаке, а таких селений более тридцати.

С помощью наших толмачей Кортес как мог утешал их, обещая помочь, чем только сумеет, и прекратить грабежи и обиды, — дескать, затем и послан он в эти края императором, нашим повелителем, и убеждал их не огорчаться, потому как скоро они увидят, что мы им окажем помощь. Речи его отчасти их утешили, однако в душе они еще сомневались, ибо питали перед мексиканцами большой страх.

Пока они так беседовали, прибежали со всех ног несколько индейцев того города известить всех касиков, беседовавших с Кортесом, что явились пятеро мексиканцев, сборщиков дани для Моктесумы, и касики, едва услышав об этом, побледнели и затряслись от страха. И вот они оставляют Кортеса одного и идут встречать сборщиков дани — поспешно украшают ветвями большую залу, готовят еду да варят побольше какао, а это лучшее из того, что там пьют.

Когда те пятеро индейцев вошли в город, они не миновали места, где находились мы, ибо там стояли дома касиков и отведенные нам дома, однако держались они так гордо и надменно, что, слова не сказав ни Кортесу, ни кому-либо из нас, прошествовали мимо. На них были богато расшитые накидки и столь же нарядные набедренники (тогда они еще носили набедренники), волосы у них были блестящие и собранные на темени в пучок, каждый держал в руке розы и нюхал их, и позади каждого шел с опахалом слуга-индеец, отгоняя москитов, и каждый держал в руке посох с рукояткой, и за ними шла целая свита знатных индейцев из других селений тотонаке, и пока их не привели в отведенные им покои и не угостили превосходнейшими яствами, их все время сопровождала целая свита.

Когда же они откушали, то приказали позвать толстого касика и прочих знатных индейцев и стали их бранить — зачем, мол, они принимают нас в своих селениях и что теперь они желают встретиться с нами и поговорить, мол, Моктесума, их господин, сильно недоволен, ибо без его дозволения и приказа не следовало нас принимать и давать нам золотые вещи. После чего они стали злобно угрожать толстому касику и прочим знатным индейцам и требовать двадцать мужчин и женщин, дабы умилостивить богов, разгневанных их злодеяниями.

Пока шел этот разговор, Кортес спросил у доньи Марины и у Херонимо Агилара, наших толмачей, чего это переполошились касики с приходом тех индейцев и кто они такие. И донья Марина, которая сразу поняла, что происходит, все ему объяснила. Тогда Кортес велел позвать толстого касика и прочих, знатных индейцев и спросил у них, кто эти индейцы, которых они так роскошно угощают; и они ответили, что это сборщики дани для великого Моктесумы и пришли они по той причине, что нам оказан был хороший прием без дозволения их господина, и требуют теперь двадцать мужчин и женщин для принесения их в жертву богу Уичилобосу, дабы он даровал им победу над нами, ибо Моктесума сказал, что хочет нас захватить в плен и сделать своими рабами. Кортес, постаравшись их утешить, сказал, чтобы они не боялись, что он здесь со своими людьми не даст их в обиду.

Глава XLIII

о том, как Кортес приказал схватить пятерых сборщиков дани, посланных Моктесумой

Когда Кортес разобрался в том, что говорили ему касики, он сказал им — они, мол, уже слышали от него, что король, наш господин, послал его сюда карать творящих зло и не допускать жертвоприношений и грабежа, и раз эти сборщики дани явились сюда с таким требованием, то он, Кортес, приказывает касикам схватить их и держать в заточении, пока Моктесума, их господин, не узнает о том, как они явились сюда грабить и забирать их сыновей и жен в рабство и чинить прочие обиды.

Когда касики это услышали, они перепугались такой дерзости, уразумев, что Кортес велит им дурно обойтись с посланцами Моктесумы; они дрожали от страха и не решались это сделать. И Кортес снова стал их убеждать поскорее схватить сборщиков, и в конце концов они это сделали — привязали их, по своему обычаю, к длинному шесту и надели на них ошейники, чтобы те не сбежали, а одного, который не давал себя связать, отколотили палками.

Кроме того, Кортес приказал всем касикам больше не платить дань и не повиноваться Моктесуме и огласить сие во всех селениях, где живут их союзники и друзья; и ежели, мол, в другие селения явятся вот такие же сборщики дани, то пусть об этом его известят, и он пошлет их схватить. Новость эта распространилась по всей провинции, ибо толстый касик тотчас разослал гонцов, дабы ее сообщить, весть эту также разнесли знатные индейцы, что были в свите сборщиков дани, — увидев, что тех схватили, они вмиг разбежались и отправились каждый в свое селение передать приказ и поведать о происшедшем; став очевидцами столь невиданного и столь важного для них события, они говорили, что обычные люди никак не могли бы сделать это, а только «теотлы», как называли они идолов, коим поклонялись. По каковой причине они впредь величали нас «теотлы», а это, как я уже сказал, название их богов или демонов; и ежели я в сем сообщении где-либо упомяну «теотлов», когда надо назвать нас, то вы знайте, что речь идет о нас, испанцах.

Но вернемся к рассказу о наших узниках. Все касики, посовещавшись, хотели их принести в жертву, чтобы кто-либо из них не сбежал и не сообщил в Мехико; Кортес, однако, поняв, что они хотят сделать, приказал пленников не убивать — он, мол, хочет сохранить их живыми, и поставил к ним стражами наших солдат.

В полночь Кортес велел позвать солдат, что их стерегли, и сказал: «Приказываю вам отпустить двоих, кого вы сочтете более проворными, и сделать это так, чтобы здешние индейцы о том не знали», и велел привести их к нему. Когда ж они предстали перед ним, он через наших толмачей спросил, почему, мол, их схватили и из какого они края, притворяясь, будто ничего о них не знает. И они ответили, что по соизволению касика из Семпоальяна, и касиков этого города, и по нашему их посадили в темницу.

Кортес ответил, что он, мол, ничего не знает и весьма этим огорчен; он приказал дать им поесть, наговорил уйму лестных слов и попросил отправиться и Моктесуме, их господину, и сказать, что мы все большие его друзья и преданные слуги и что он, Кортес, дабы прекратить их страдания, освободил их от пут и поссорился с касиками, которые их заточили; что он, Кортес, готов с превеликою охотой сделать все, что будет угодно Моктесуме, и что остальных трех индейцев, их товарищей, еще оставшихся в узилище, он прикажет освободить и не убивать, а они двое пусть побыстрей уходят, чтобы их снова не схватили и не убили.

Два узника ответили, что благодарят за милость, однако боятся, что их могут опять захватить в плен, ибо им придется идти через земли здешних индейцев. Тогда Кортес велел шестерым нашим матросам, чтобы они этой же ночью отвезли пленников морем хотя бы лиги на четыре от города, пока не высадят их в безопасном месте, вне владений Семпоальяна. Когда же рассвело и касики того города и толстый касик обнаружили, что двух узников не хватает, они потребовали у Кортеса выдать им оставшихся трех, чтобы принести их в жертву. Кортес притворился, будто разгневан из-за бегства тех двоих, и приказал принести корабельную цепь и связать ею оставшихся, а затем велел унести их на корабль, — он, мол, сам будет их охранять, раз касики так плохо их стерегли. А когда пленников привели на корабль, он велел снять с них цепи и в любезных выражениях объявил, что вскорости отпустит их в Мехико.

Пока на этом оставим их и скажем о том, что, когда это было сделано, все собравшиеся здесь касики Семпоальяпа, и того города, и других селений тотонаке стали спрашивать Кортеса, что им-то сделать: ведь наверняка теперь будут присланы из Мехико войска великого Моктесумы, и им не избежать гибели, а их селеньям — разорения.

С веселым лицом Кортес им заявил, что он и все мы, находящиеся с ним его братья, будем их защищать и убьем всякого, кто попытается причинить им вред. Тогда все эти касики и все жители единодушно пообещали, что будут повиноваться нашим приказам и объединят свои военные силы против Моктесумы и его союзников. И тут они перед Диего де Годоем, писцом, принесли присягу на верность Его Величеству и послали известить обо всем, что здесь произошло, в другие селения той провинции. И поскольку им уже не надо было платить дань и сборщики дани больше не являлись, они были рады-радехоньки, что избавились от подобного гнета.

Глава XLIV

о том, как мы решили заселить Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус

После того как мы заключили союз и дружбу более чем с тридцатью горными селениями индейцев, называвших себя тотонаками, которые в ту пору взбунтовались против великого Моктесумы и обещали повиноваться Его Величеству и служить нам, мы, получив столь усердную подмогу, решили основать селение Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус на равнине в полулиге от селения-крепости, называвшегося Киауицтлан, и, наметив место для церкви, и площади, и арсенала, и прочего, что должно быть в городе, стали сооружать крепостную стену — выложили высокое основание, чтобы поверху соорудить частокол с бойницами, возвели башни и заграждения у ворот, причем так спешили, что все мы, начиная с самого Кортеса и кончая капитанами и солдатами, дружно таскали землю и камни и копали рвы для основания, торопясь поскорей возвести крепость: одни закладывали основание, другие насыпали земляной вал, третьи подводили воду, обжигали в печах кирпичи и черепицу и добывали провиант; другие обтесывали бревна, кузнецы — а у нас их было двое — ковали ключи, и так трудились мы не покладая рук, солдаты и командиры с помогавшими нам индейцами; довольно быстро были сооружены церковь и дома и почти завершена крепостная стена.

Об эту пору великого Моктесуму, видимо, известили о том, что в селениях тотонаков захватили в плен его сборщиков дани и отказались ему повиноваться, восстав против его власти. Весьма разгневавшись на Кортеса и на всех нас, он стал собирать большое войско против мятежных селений, вознамерясь истребить там всех до единого, да и супротив нас готовился отправить отборную рать.

Но тут являются к нему два индейца, отпущенных по приказу Кортеса на волю, и когда Моктесума узнал, что Кортес выпустил их из темницы, дабы они передали своему повелителю его добрые пожелания, Господу Богу нашему было угодно смягчить гнев Моктесумы, и он решил разузнать, каковы наши намерения; с этой целью явились к нам двое юных его племянников в сопровождении четырех старцев, знатных касиков, их опекавших, и с ними были присланы в дар золото и накидки и передана благодарность Кортесу за то, что он отпустил королевских слуг; однако же им было поручено также сообщить о неудовольствии государя тем, что при нашем покровительстве эти индейские селения посмели столь гнусно ему изменить, отказались платить дань и повиноваться; и все же он, мол, питает к нам почтение, ибо достоверно знает, что мы те самые люди, о коих его предки предрекали{140}, что они придут на их землю, и мы с ним наверняка одного рода, и посему, хотя мы поселились в домах изменников, он пока не велит немедленно их уничтожить, однако невдолге им уже не придется похваляться своим предательством.

Кортес принял золото и одежду, цена коим была более двух тысяч песо, обнял послов и в свое оправдание сказал, что мы, дескать, большие друзья сеньора Моктесумы и он, Кортес, питая наилучшие чувства к их государю, сохранил жизнь троим его сборщикам дани. И тотчас велел привести с кораблей тех трех индейцев, превосходно выглядевших в хорошей одежде, и передал их послам.

Однако и Кортес также пожаловался Моктесуме — мол, правитель Питальпитоке, не сказавшись, вдруг ночью сбежал из их лагеря, что весьма некрасиво, и он, Кортес, полагает и уверен, что столь гнусный поступок не мог быть совершен по приказу сеньора Моктесумы, а ведь именно это и было причиною нашего прихода в селения, где мы сейчас находимся и где нам оказан почет; и он, Кортес, просит государя простить этим индейцам их дерзкое поведение, а что они, по словам Моктесумы, не платят ему дани, так ведь им просто невозможно служить двум господам, и в те дни, что мы у них находились, они служили нам во имя нашего короля и повелителя; однако он, Кортес, и все его братья вскоре придут к Моктесуме, дабы ему служить, и как только мы будем у него, то все уладится по его желанию.

После таковых и многих других речей Кортес приказал дать двоим юношам, а были они весьма знатные касики, и четырем старикам, их опекавшим, тоже особам весьма именитым, поддельные голубые брильянты и зеленые бусы и оказать им почетный прием. Тут же перед ними — а там был хороший луг — Кортес велел Педро де Альварадо на его гнедой и весьма строптивой кобыле и другим всадникам погарцевать перед гостями и изобразить потешный бой, каковой гостям очень понравился; довольные Кортесом и всеми нами, они простились и отправились в свой Мехико.

Индейцы тех горных селений и города Семпоальяна, прежде весьма боявшиеся мексиканцев и полагавшие, что великий Моктесума пришлет несметное воинство, чтобы их истребить, увидав, как родичи великого Моктесумы пришли с описанными мною дарами и объявили себя слугами Кортеса и всех нас, поразились и стали говорить один другому, что мы наверняка теулы, раз сам Моктесума нас боится и шлет нам золото и подарки. И ежели о нас и раньше шла слава как о могучих воинах, то отныне и впредь нас стали почитать еще больше.

Глава XLV

о том, как толстый касик и другие сановники пришли с жалобой к Кортесу

Не успели мы проводить мексиканских послов, как явился к нам толстый касик со многими другими знатными особами, дружественными нам, просить Кортеса, чтобы он немедля отправился в селение, именуемое Сингапасинга, примерно в двух днях пути от Семпоальяна, то есть лигах в восьми-девяти, — там, сказали они, собралось множество воинов, индейцев кулуа, как они называют мексиканцев, и войско это разоряет их посевы и усадьбы, грабит подданных и творит всевозможные другие бесчинства.

Кортес, слыша их взволнованные речи, поверил им, — они горько жаловались, умоляли о помощи, а он-то ведь прежде обещал им помогать и убивать всех кулуа и прочих индейцев, которые станут им чинить обиду; и тут он не знал, как ответить, если не обещанием выступить в поход и послать солдат, чтобы прогнали их врагов. Раздумывая над ответом, он, смеясь, сказал нескольким товарищам, в том числе и мне, стоявшим рядом: «А знаете ли, сеньоры, сдается мне, что во всех этих землях о нас идет слава как о могучих воинах, а теперь, когда эти люди увидели, как было дело со сборщиками дани, нас и впрямь считают богами или чем-то вроде их идолов! Вот я и подумал: надо, чтобы они поверили, будто одного из нас достаточно, дабы разогнать всех тех воинов, их врагов, которые, по их словам, собрались в крепости. Давайте же пошлем аркебузира старика Эредиа, баска с безобразным лицом, длинной бородой, шрамом через всю щеку, кривого да еще и хромого».

И, велев его позвать, Кортес приказал: «Идите с этими касиками до реки (а река была от нас в четверти лиги) и, когда к ней подойдете, притворитесь, будто хотите попить и вымыть руки, и сделайте выстрел из ружья, тотчас я пришлю за вами. Я это задумал, чтобы они поверили, будто мы боги, каковыми нас называют и почитают; а у вас-то лицо столь обезображено, что они поверят, будто вы и есть самый настоящий идол». И Эредиа сделал все так, как было ему велено и приказано, ибо человек он был понятливый и разумный и когда-то воевал в Италии.

Тут Кортес велит позвать толстого касика и всех сановных особ, ожидавших от нас помощи и спасения, и говорит им: «Вот я посылаю с вами этого моего брата, чтобы он поубивал и прогнал всех кулуа из вашего селения и привел мне пленниками всех, кто не захочет уйти». Услыхав такое, касики остолбенели, не зная, то ли поверить, то ли нет, и вглядываясь в лицо Кортеса, истинно ли он говорит правду. Затем старик Эредиа, отправляясь с ними, зарядил свое ружье и по пути все стрелял в воздух, чтобы индейцы видели это и слышали. И касики послали известить людей в других селениях, что они, мол, ведут туда теула, который перебьет мексиканцев, собравшихся в Сингапасинге. Я об этом пишу здесь, чтобы посмешить и чтобы вы знали, каковы были повадки Кортеса.

Когда Кортес понял, что Эредиа, как было сказано, уже дошел до реки, то немедля послал звать его обратно, а когда касики и старик Эредиа возвратились, Кортес вновь повторил касикам, что, питая к ним добрые чувства, он, Кортес, с некоторыми своими братьями хочет оказать им помощь и посмотреть на их земли и крепости, и пусть ему поскорей пришлют сотню носильщиков тамеме нести наши тепуске, сиречь пушки. На другой день утром носильщики явились, и в тот же день мы должны были выступить в поход — четыреста солдат пеших, да четырнадцать всадников, да арбалетчики и аркебузиры — все были наготове. Некоторые же солдаты, приверженцы Диего Веласкеса, заявили, что не желают идти и пусть, мол, Кортес идет с теми, кто согласен, а они хотят возвратиться на Кубу.

Глава XLVI

о том, как некоторые солдаты, приверженцы Диего Веласкеса, сказали, что они хотят возвратиться на остров Куба

Когда капралы пошли торопить солдат, чтобы те с оружием и лошадьми — кто их имел — готовились в поход, некоторые, не желая подчиниться, отвечали, что ни в какой поход не пойдут, но желают воротиться в свои дома и усадьбы, оставленные на Кубе; им, мол, довольно потерь, понесенных из-за того, что Кортес увел их из дому, и к тому же он обещал им еще на том песчаном берегу, что каждому, кто пожелает уехать, даст на то дозволение, предоставит корабль и матросов. И таких солдат, пожелавших возвратиться на Кубу, было семеро.

Узнав об этом, Кортес велел их позвать, и, будучи спрошены, почему они решились на столь подлый поступок, они, немного смутившись, ответили, что дивятся желанию его милости основать поселение там, где, по слухам, живут тысячи индейцев и есть большие города, а нас-то всего горстка, и что они, мол, все хворают и устали переезжать с места на место и желают возвратиться на Кубу в свои дома и усадьбы, и пусть он тотчас даст им дозволение, как обещал.

Кортес спокойно ответствовал, мол, правда, что он это обещал, да только поступают они не по совести, оставляя без защиты знамя своего капитана; и он велел им, не медля ни минуты, идти на корабль, который назначил, и приказал дать им лепешек из юки[108], и бочонок с маслом, и овощи из наших запасов. И когда они уже собрались поднять паруса, все мы, солдаты, алькальды и рехидоры нашей Вилья-Рики, потребовали от Кортеса, чтобы он ни в коем случае никому не давал дозволения уезжать, ибо это будет в ущерб Господу Богу нашему и Его Величеству, и человека, который этого потребует, следует, согласно закону воинскому, признать достойным смертной казни, ибо он во время войны и опасности хочет оставить без защиты своего капитана и знамя, тем паче что вокруг, как сами они говорят, такое множество селений с воинственными индейцами. Кортес сперва сделал вид, будто все же намерен дать дозволение, но в конце концов отказался от своего слова, и остались они в дураках, да еще и опозоренные.

Глава XLVII

о том, что с нами произошло в Сингапасинге, и о прочих событиях

Когда те семеро, что желали вернуться на Кубу, угомонились, все мы, пешие солдаты и верховые, отправились на ночлег в город Семпоальян, и к походу вместе с нами были готовы две тысячи воинов-индейцев, разделенные на четыре отряда. В первый день мы в добром согласии прошли пять лиг и на другой день, как свечерело, добрались до усадеб возле города Сингапасинги, жители коего были извещены о нашем приближении.

И когда начали мы подниматься к крепости и домам, стоявшим меж высоких скал и утесов, навстречу нам вышли с миром восемь знатных индейцев и жрецов и, лия слезы, обратились к Кортесу: почему он хочет их убить и уничтожить безо всякой их вины; ведь о нас идет слух, что мы всем творим добро и отмщаем обиды тех, кого грабят, и что мы взяли в плен сборщиков дани, посланных Моктесумой; а те воины-индейцы, что идут с нами, они, мол, с жителями Сингапасинги состоят в давней вражде из-за земель и границ и теперь, при нашем покровительстве, пришли сюда убивать и грабить; да, правда, что мексиканцы держали в их городе свой гарнизон, однако же несколько дней тому, узнав, что мы захватили в плен сборщиков дани, они убрались восвояси, и теперь жители Сингапасинги просят и молят не доводить их до беды и оказать им наше благоволение.

Когда Кортес с помощью наших толмачей, доньи Марины и Агилара, досконально понял их речи, то, не медля ни минуты, приказал капитану Педро де Альварадо и нашему командиру, а им был Кристобаль де Олид, и всем нам, солдатам, его сопровождавшим, удержать индейцев Семпоальяна, чтобы не шли дальше, и мы это сделали; но как ни спешили мы остановить их, многие успели прорваться в город и стали грабить жителей. Сильно осерчав, Кортес велел тотчас позвать вождей, коим под команду были отданы индейцы из Семпоальяна, и обрушился на них с гневными речами и угрозами, приказывая немедленно привести к нему захваченных в плен индейцев и индеанок, принести одежды и кур, которых награбили в здешних усадьбах, и запретил кому бы то ни было заходить в город, сказав: мол, за то, что они ему солгали и на самом-то деле искали нашей поддержки, чтобы убивать и грабить здешних жителей, они заслуживают смерти. Ибо король наш и повелитель, чьими вассалами мы являемся, послал нас в эти края не для того, чтобы мы чинили подобные злодейства, и пусть они хорошенько остерегаются, как бы вдругорядь не совершить нечто подобное, ибо тогда никому из них не сносить головы.

Тотчас касики и вожди из Семпоальяна отдали Кортесу все награбленное — привели индейцев и индеанок, принесли кур и затем вернули все добро хозяевам; и тут Кортес с гневным видом приказал им всем убираться прочь и ночевать под открытым небом, что они и сделали. И когда касики и вожди того города и их соседи увидели, сколь мы справедливы, и вспомнили, какие дружелюбные речи говорил им через наших толмачей Кортес и какие, по нашему обычаю, давал наставления в святой нашей вере, — чтобы они перестали приносить в жертву людей и грабить друг друга и отказались от мерзости содомии и чтобы не поклонялись своим нечестивым идолам и еще многие другие добрые поучения, — они прониклись к нам доверием и тотчас отправились созывать окрестный люд, и все обещали повиноваться его высочеству и тут же стали высказывать премногие жалобы на Моктесуму, вроде того как жаловались нам жители Семпоальяна, когда мы были в Киауицтлане.

На другой день поутру Кортес велел позвать вождей и касиков из Семпоальяна, которые ожидали, что мы им прикажем, еще трясясь от страха перед Кортесом из-за того, что ему солгали; когда ж они предстали перед ним, он заставил их заключить мир с индейцами того города и взял с них обещание никогда его не нарушать.

Затем мы отправились в Семпоальян по другой дороге и, пройдя через два селения дружественных нам индейцев из Сингапасинги, сделали привал, ибо солнце сильно пекло и мы, неся всю амуницию на себе, изрядно утомились. Один из солдат, некий де Мора, прихватил походя в доме индейца пару кур, и Кортес, случайно это увидевший, так разгневался на бесчинство, содеянное у него на глазах его солдатом в замиренном селении, что приказал немедленно накинуть ему петлю на шею, и кабы Педро де Альварадо, оказавшийся рядом с Кортесом, не перерезал веревку мечом, его бы повесили, — от страха бедняга был еле жив.

Когда ж мы оставили позади селения, оказавшиеся на нашем пути в Семпоальян, то вскоре увидели толстого касика с другими вельможами, ожидавших у хижин, где была для нас приготовлена еда; даром что индейцы, они увидели и убедились, сколь священна справедливость и сколь обещания Кортеса и слова его о том, что мы пришли отомстить за их обиды и избавить от тирании, согласуются с его действиями в этом походе, и они стали уважать нас пуще прежнего.

В тех хижинах мы и заночевали, затем касики повели нас каждый к себе в палаты в своем селении, — им всем очень хотелось, чтобы мы вообще не уходили из их мест, ибо они опасались, как бы Моктесума не послал против них свои войска. И они сказали Кортесу, что раз уж мы подружились, то они желали бы еще и породниться с нами и просят взять в жены их дочерей и родственниц, дабы мы от них имели потомство; и чтобы дружба наша стала крепче, они привели восемь индеанок, дочерей касиков, и дали Кортесу одну из них, племянницу толстого касика, а другую, тоже дочку знатного касика, — Алонсо Эрнандесу Пуэртокарреро. Все восемь были разодеты в богатые платья здешнего покроя, украшенные по их обычаю, и у каждой было на шее ожерелье, а в ушах золотые серьги, и с ними были другие индеанки для услужения.

Приведя их и представив, толстый касик сказал Кортесу: «Текло (на их языке это означает «господин»), эти семеро женщин — для твоих капитанов, а вот эта, моя племянница, она для тебя, она владеет многими селениями и подданными». Кортес принял их с радушным лицом и ответствовал, что мы почитаем это великой милостью, однако, чтобы взять сих девиц в жены, как говорит касик, и породниться, надобно, чтобы все они отказались от лживых идолов, коих почитают и обожествляют, и больше не приносили в жертву людей, — мол, когда он увидит, что сии злокозненные кумиры повержены и человеческих жертв больше не приносят, лишь тогда братство наше с ними станет поистине прочным. И женщины эти, прежде чем мы их возьмем в жены, должны стать христианками, и еще надобно, чтобы все здешние индейцы очистились от содомии, ибо у них, как он знает, держат мальчиков для сего бесчестного дела, и каждый день у нас на глазах приносят в жертву трех-четырех, а то и пятерых индейцев и сердца их кладут на алтарь идолам, а кровь разбрызгивают по стенам, а ноги, и руки, и ляжки отрезают и едят, как говядину, которую у нас на родине приносят с бойни, и кажется даже, что человечину там продают на «тианкицтли», что по-нашему означает «рынок». И лишь когда они прекратят сии злодейства, причем навсегда, мы не только станем друзьями, но он, Кортес, еще поможет им завладеть другими провинциями.

Все касики, жрецы и сановники ответили, что отказаться от своих идолов и жертвоприношений им невозможно, ибо их боги дают им здоровье, и добрые урожаи, и все, что им нужно, а что до содомии, то они постараются наложить запрет на эту гнусность. Когда Кортес и все мы, вдоволь насмотревшиеся у них на жестокости и бесчинства, о коих я уже рассказывал, услышали столь наглый ответ, нам стало невтерпеж.

И тут Кортес повел нам речь на сей предмет и напомнил благие, пресвятые правила христианские и сказал, что нам не удастся совершить ничего доброго, ежели не вступимся за честь Господа нашего и не прекратим жертвоприношения идолам. И приказал нам быть готовыми к бою, в случае ежели при окружении идолов нам попытаются помешать — мол, даже ценою жизни нашей идолы в этот же день должны быть низвергнуты. Мы, как обычно, все были в полном вооружении и готовы сразиться, и Кортес не медля объявил касикам, что сейчас мы будем сокрушать идолов. Услышав об этом, толстый касик приказал своим капитанам созвать побольше воинов для защиты своих идолов.

И когда мы с трудом взбирались по лестнице «ку» — так называется их святилище, — очень высокой и со множеством ступеней (сколько было, я уже не упомню), явился толстый касик с другими старейшинами; все сильно встревоженные и рассерженные, они стали выговаривать Кортесу, зачем он хочет учинить разрушение, и сказали, что ежели мы нанесем бесчестье их богам или отымем у них идолов, то все индейцы погибнут, и мы вместе с ними.

Кортес гневно ответствовал, что он уже не раз убеждал их не приносить жертв этим уродливым кумирам, дабы не быть еще более обманутыми, затем-то мы и пришли сюда, чтобы кумиры эти низвергнуть, и пусть они лучше сами это сделают, не то мы спустим их божков вниз по ступеням; и еще сказал, что в противном случае мы будем считать их не друзьями своими, но смертельными врагами, раз он дает им благой совет, а они не желают слушать, и что он, Кортес, видя, что они пришли с отрядами вооруженных воинов, весьма на них сердится и они за это поплатятся жизнью.

Услыхав от Кортеса таковые грозные слова, которые наш толмач донья Марина очень хорошо им передала да еще стращала войсками Моктесумы, коих и так ждали со дня на день, касики, перепугавшись, отвечали, что они недостойны приблизиться к своим богам, а ежели мы хотим низвергнуть идолов, они на это своего согласия не дают — низвергайте, мол, сами, делайте что хотите. И едва они успели это высказать, как полсотни наших солдат уже были наверху и принялись опрокидывать идолов — те покатились вниз и разбились на куски. Страшны видом они были, как какие-нибудь драконы, а размерами с теленка, а у некоторых фигур был облик наполовину человека, наполовину собаки, все огромные и преуродливые. Увидев, что идолы разбились на куски, касики и жрецы разразились плачем, закрыли руками глаза и на своем наречии тотонаке стали просить богов, чтобы те их простили, что они, мол, ничего не могли поделать и не виноваты, а виноваты эти теулы, что их низвергли, и что воевать они с нами не могут из страха перед мексиканцами.

А пока они все это говорили, воины-индейцы, что, как я сказал, пришли с ними, начали натягивать свои луки; увидев это, мы схватили толстого касика, и шестерых жрецов, и других старейшин, и Кортес им сказал, что ежели на нас посмеют напасть, то все они будут убиты. Тогда толстый касик приказал своим воинам убираться прочь и не нападать на нас. Кортес, видя, что они угомонились, еще произнес им речь, и так все дело кончилось мирно.

Глава XLVIII

о том, как Кортес приказал соорудить алтарь

Когда касики, и жрецы, и все прочие старейшины притихли, Кортес приказал обломки низвергнутых идолов унести подальше и сжечь, чтоб и следа их не осталось; и тут из одного придела в храме вышли восемь жрецов, чьей обязанностью было ухаживать за божками; они собрали обломки, отнесли их туда, откуда вышли, и там же предали огню. Одеяние этих жрецов состояло из узкого платья, вроде сутаны, длинного, до пят, плаща и чего-то вроде капюшона, какой носят монахи, причем у некоторых капюшоны были поменьше, вроде как у доминиканцев; волосы у всех очень длинные, до пояса, а у иных и ниже, слипшиеся от крови и сильно запутанные, не расчешешь, а уши все изрезанные, в рубцах, и воняло от них как бы серой, а то и вовсе несло мертвечиной; и, как нам говорили и объясняли, жрецы эти были из знатных родов и жен не имели, но предавались Богом проклятому греху содомскому и обязаны были в некие дни поститься; насколько я сам видел, они питались костным мозгом либо семенами хлопка, выщипывая их из хлопковых коробочек, но, возможно, они ели еще что-то, чего нам не показывали.

Оставим, однако, жрецов и вернемся к Кортесу, который с помощью наших толмачей, доньи Марины и Херонимо де Агилара, произнес им весьма поучительное слово — мол, отныне мы будем почитать их братьями и он во всем окажет им поддержку, какую только сможет, против Моктесумы и его мексиканцев и уже, мол, послал тем предупреждение, чтобы они здешних не трогали и дани с них не взимали. И отныне, сказал он, поелику в их высоких храмах идолов у них не будет, он поставит там великую владычицу, мать Господа нашего Иисуса Христа, в которую мы веруем и которой поклоняемся, дабы они тоже почитали ее своей владычицей и заступницей. На сей предмет повел он с ними беседу и рассуждал столь успешно и к случаю уместно, что нет слов для похвалы, и было индейцам объяснено многое касательно нашей веры, да так красноречиво, как ныне умеют делать священники, и индейцы выслушали сии речи с великой охотой.

Затем Кортес велел созвать всех индейцев-каменщиков, сколько их было в том селении, да нанести побольше извести и ее замесить, и он приказал им соскрести засохшую кровь на стенах их капища и хорошенько их очистить. А на другой день побелили стены и поставили алтарь, накрытый красивым покрывалом, и Кортес приказал принести побольше роз, которые там растут, на диво душистых, да зеленых веток, и украсить капище ветками, и впредь содержать его в чистоте и постоянно подметать.

Для исполнения сих обязанностей он назначил четырех жрецов, приказав им отрезать их длинные волосы, о коих я уже рассказывал, и надеть белые сутаны, а те, что на них, скинуть, и велел всегда соблюдать чистоту и служить изображению Пресвятой Богоматери, подметать кругом и украшать храм цветами; а чтобы не ленились, приставил к ним нашего солдата, хромого и старого воина по имени Хуан де Торрес де Кордова, наказав ему жить при храме на манер отшельника и следить, чтобы жрецы исполняли все как велено. И еще отдал распоряжение нашим плотникам сделать крест и водрузить его на основании, которое мы заново сложили и аккуратно побелили известью.

На другой день поутру отслужили перед алтарем мессу, правил ее фрай Бартоломе де Ольмедо, а затем индейцам сказали окурить здешними благовониями святое изображение Богоматери и святой крест, и еще их научили делать свечи из здешнего воска и велели, чтобы свечи эти постоянно горели перед алтарем, а раньше-то они воском не умели пользоваться.

На мессе присутствовали знатнейшие касики этого селения и других, присоединившихся к нашим, а также привели восьмерых индеанок, дабы их окрестить, — покамест они пребывали у своих родителей и дядьев, — и объяснили им, что отныне они не должны приносить жертвы и поклоняться идолам, а только веровать в нашего Господа Бога; многому научили их касательно нашей святой веры и затем окрестили, и племянницу толстого касика нарекли доньей Каталиной, а была она очень уродлива; подвели ее к Кортесу, и он принял ее с радушным видом. Дочь Куэско, тоже знатного касика, была названа доньей Франсиской, эта для индеанки была очень хороша собой, и ее Кортес отдал в жены Алонсо Эрнандесу Пуэртокарреро. Что ж до шести остальных, я имен их не помню, но знаю, что Кортес распределил их между солдатами.

Совершив эти дела, мы простились со всеми касиками и старейшинами, отныне и впредь они относились к нам как нельзя лучше, особенно же им понравилось, что Кортес принял их дочерей и что мы их забираем с собою; Кортес еще раз пообещал им всяческую помощь, после чего мы отправились в нашу крепость Вилья-Рика.

Глава XLIX

о том, как мы возвратились в нашу крепость Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус

Окончив этот поход и заключив дружеский союз с индейцами Сингапасинги и Семпоальяна и других окрестных селений, согласившихся повиноваться Его Величеству, а также совершив все прочее, о чем я рассказал, мы возвратились в Вилью, приведя с собою некоторых старейшин из Семпоальяна; и тут мы узнаем, что в этот же день с острова Куба пришло судно, капитан коего именовался Франсиско де Сауседо, а нами был прозван франтом — за то, что чересчур похвалялся своей учтивостью да щегольством, — и с ним еще приехал Луис Марин, капитан, побывавший уже в Мексике, весьма достойный человек, и еще десять солдат. Сауседо привез жеребца, а Луис Марин — кобылу, и еще привезли они вести с Кубы: из Кастилии прибыли Диего Веласкесу грамоты с полномочиями на то, чтобы выменивать золото и заселять новые земли. Друзья Диего Веласкеса весьма были обрадованы, особенно когда узнали, что ему привезено назначение на должность губернатора Кубы.

Оказавшись снова в Вилье и не имея охоты возиться с завершением крепости — а ее постройкой еще занимались, — большинство наших солдат, и я в том числе, сказали Кортесу, чтобы то, что уже построено, пусть, мол, пока остается в том виде, как есть, а там уже можно было приступать к плотницким работам. Мы, мол, уже более трех месяцев находимся в этих краях, и неплохо было бы пойти поглядеть, что за птица этот великий Моктесума, и поискать счастья и богатства, но, прежде чем пуститься в путь, надо бы послать поклон Его Величеству, передать, что мы целуем его ноги, и представить рассказ и отчет обо всем, что произошло с нами после отъезда с острова Куба. Пошел также разговор о том, чтобы послать Его Величеству все золото, которое мы раздобыли — и в обмен, и в виде подарков, присланных Моктесумой.

Кортес ответствовал, что надумали мы дело весьма похвальное и что сам он уже говорил об этом с некоторыми из наших, но, как полагает он, среди солдат, возможно, найдутся такие, что пожелают получить свою долю, а ежели все наше золото разделить, то послать придется слишком мало, по каковой причине он, мол, поручил Диего де Ордасу и Франсиско де Монтехо, людям деловым, обойти всех солдат и тем, кого можно заподозрить в желании потребовать свою долю золота, сказать следующие слова: «Сеньоры, вы знаете, что мы хотим послать в дар Его Величеству золото, которое здесь раздобыли, и, поскольку это будет первое золото, посланное из здешних краев, его бы должно быть куда больше; вот мы и решили, что должны отдать причитающиеся нам доли. Мы все, кабальеро и солдаты, перечисленные в этом листе, расписались в том, что отказываемся от золота, ибо хотим побольше послать Его Величеству, дабы снискать его милости. Ежели кто потребует свою долю, ему не откажут. Но кто ее не потребует, тот пусть поступит как мы — поставит здесь свою подпись». И таким образом подписались все как один.

После чего прокурадорами[109] для поездки в Кастилию были назначены Алонсо Эрнандес Пуэртокарреро и Франсиско де Монтехо, коим сам Кортес отдал более двух тысяч песо из своей доли, и было велено подготовить лучшее судно нашего флота с двумя лоцманами, одним из коих был Антон де Аламинос, знавший, как пройти по проливу среди Багамских островов, ибо он был первым, кто плавал по тому проливу, и еще мы снарядили пятнадцать матросов и обеспечили их необходимым провиантом.

Закончив же приготовления, решили, что надобно описать Его Величеству все, что с нами тут произошло. Кортес написал особо и, как он нам сказал, написал все точно, однако его письма мы не видели; а члены нашего аюнтамьенто[110] и мы, десятеро солдат, написали о том, как заселяли сию землю и как избрали Кортеса генералом, описали все, как было, ничего не упустив, и я, вместе с другими, поставил свою подпись; но, кроме этих писем и реляций, мы все вместе, капитаны и солдаты, написали еще другое письмо и реляцию.

Глава L

о том, как Кортес вершил правосудие

Сердца у людей разные, у каждого свое, на другие непохожее, также и мысли, и вот, через четыре дня после отплытия прокурадоров к императору, нашему повелителю, некоторые друзья и слуги Диего Веласкеса, а именно Педро Эскудеро, Хуан Серменьо, Гонсало де Умбрия, лоцман Бернальдино де Кория, священник Хуан Диас и братья-матросы по имени Пеньятес, недовольные Кортесом, вошли в сговор. Одни были обозлены потому, что он им не дал разрешения возвратиться на Кубу, хотя прежде обещал это; другие — потому, что не отдал их долю золота, но послал ее в Кастилию; братья Пеньятес — потому, что приказал их высечь за то, что в Косумеле они украли окорок у некоего Баррио. И порешили заговорщики захватить небольшое судно и отправиться на Кубу, дабы известить Диего Веласкеса о том, что он в Гаване может в усадьбе Франсиско де Монтехо арестовать наших прокурадоров, везущих золото и послания.

Люди, о коих я говорю, уже и провиант погрузили — лепешки из юки, оливковое масло, рыбу, воду и прочее из тех жалких запасов, что у нас имелись. И когда они уже готовились взойти на судно — а дело было после полуночи, — один из них, Бернальдино де Кория, видимо, почувствовал раскаяние, что возвращается на Кубу, и донес обо всем Кортесу.

Едва Кортес узнал о сговоре, о том, сколько человек, каким способом да по какой причине хотят уехать, узнал, кто именно обсуждал этот тайный побег, приказал немедля убрать с судна паруса, компас и руль, а заговорщиков схватить и произвел дознание. Они признались во всем и обвинили еще нескольких, якобы стоявших за нас и до поры до времени, не имея другого выхода, притворявшихся. Кортес вынес приговор: Педро Эскудеро и Хуана Серменьо повесить, лоцману Гонсало де Умбрия отрубить ступни ног, братьям-матросам Пеньятес — двести ударов бичом каждому, а падре Хуану Диасу, не окажись он в это время на молитве, тоже досталось бы, но и так он был перепуган до смерти.

Вспоминаю, что, когда Кортес подписывал приговор, он с глубоким вздохом и скорбью сказал: «О, как бы я хотел не уметь писать, чтобы не подписывать никому смертные приговоры!» И сдается мне, сие присловье весьма распространено среди судей, когда им доводится присуждать кого-либо к смерти.

Когда приговор был приведен в исполнение, Кортес верхом помчался в Семпоальян, отстоящий от Вильи на семь лиг, приказав, чтобы вслед за ним отправились двести пеших солдат и все конные. Помнится, Педро де Альварадо, за три дня до того посланный Кортесом с другими двумя сотнями солдат в горные селения промыслить провиант, ибо мы в Вилья-Рике терпели большую нужду в припасах, получил приказ вернуться в Семпоальян, дабы всем там собраться и подготовиться к походу в Мехико.

Глава LI

о том, как мы уговорились идти в Мехико и перед выходом затопить все наши корабли

Собравшись в Семпоальяне, мы много обсуждали с Кортесом наши ратные дела и предстоящий поход, и почти в каждой беседе мы, его друзья, в отличие от недругов, советовали не оставлять в гавани на плаву ни одного судна, но затопить их все, дабы они не были нам помехой и, пока мы совершаем поход в глубь страны, на них не могли отплыть, по примеру тех заговорщиков, другие люди; и, кроме того, нам бы очень сгодилась подмога артиллеристов, лоцманов и матросов — было их человек сто, и они куда больше пользы принесли бы в походе, нежели в гавани.

Судя по всему, мысль о потоплении кораблей, которую мы высказывали, возникла и у самого Кортеса, однако он желал, чтобы это предложение исходило от нас, — в таком случае, ежели у него потребовали бы уплатить за погубленные корабли, он сказал бы, что последовал нашему совету, и платить пришлось бы всем нам.

Короче, он попросил Хуана де Эскаланте, нашего главного альгвасила и весьма доблестного воина, большого друга Кортеса и недруга Диего Веласкеса, который на Кубе однажды с ним не поздоровался, немедля отправиться в Вилью и убрать со всех кораблей якоря, канаты, паруса и все, что находилось внутри и могло бы нам сгодиться, а затем все корабли потопить, оставив только шлюпки; а лоцманам и старым артиллеристам и матросам, непригодным для ратных дел, велено было остаться в Вилье и на двух небольших лодках заниматься рыбною ловлей, ибо в той гавани рыба ловилась, хотя и не очень много.

Хуан де Эскаланте исполнил все, что было велено и как было велено, после чего возвратился в Семпоальян с отрядом наших моряков, снятых им с кораблей, и некоторые из них потом оказали себя отважными воинами.

Когда это было сделано, Кортес велел созвать всех касиков из окрестных горных селений, наших союзников и бунтовщиков против великого Моктесумы, и напомнил им, что они должны услуживать нашим людям, оставшимся в Вилья-Рике, и завершить сооружение церкви, крепости и домов, и тут же, перед ними, Кортес взял за руку Хуана де Эскаланте и, сказав: «Это мой брат», — попросил исполнять все, что прикажет этот кабальеро, а ежели им понадобится покровительство и помощь против мексиканских индейцев, пусть, мол, обращаются к нему же, и Хуан де Эскаланте окажет им поддержку. Все касики охотно согласились исполнять его приказания. Вспоминаю, что они тогда окурили своими благовониями Хуана де Эскаланте, как он ни отказывался. Я уже говорил, что был он человеком, способным справиться с любой задачей, и другом Кортеса, а потому с полным доверием был назначен правителем Вильи и гавани на тот случай, чтобы оказать сопротивление, ежели Диего Веласкес кого-то пришлет.

Глава LII

о том, какую речь сказал нам Кортес после того, как были потоплены корабли

После того как были потоплены корабли, однажды утром, когда, прослушав мессу, все мы, капитаны и солдаты, собравшись вместе, толковали с Кортесом о воинских делах, он, попросив нас оказать ему любезность и выслушать его, произнес следующую речь. Мы, мол, все понимаем, сколь важен наш поход, и надеемся, что с помощью Господа нашего Иисуса Христа одержим победу во всех грядущих сражениях и стычках, однако нам надобно быть готовыми ко всему и знать, что, ежели мы хоть где-нибудь потерпим поражение, от чего сохрани нас Господь, нам уже несдобровать, ибо нас очень мало и неоткуда ждать помощи и спасения, кроме как от Бога; кораблей, чтобы отплыть на Кубу, у нас уже нет, и остались нам только наша доблесть боевая да храбрые сердца; после чего он привел еще уйму сравнений с героическими деяниями римлян. Мы все как один отвечали, что исполним его приказы, ибо, как сказал Юлий Цезарь, перейдя Рубикон, жребий брошен{141} и все наши помыслы лишь о том, чтобы служить Господу и Его Величеству.

Закончив свою речь, без сомнения превосходную, и прибавив еще несколько лестных красивых фраз, Кортес велел позвать толстого касика и снова напомнил ему, чтобы они содержали храм и крест в должном почтении и опрятности; затем сообщил, что сейчас отправляется в Мехико с намерением приказать Моктесуме, чтобы он не грабил подданных и не приносил в жертву людей, и для этого, мол, ему нужны двести индейцев-тамеме, чтобы нести пушки, и еще он просит дать ему полсотни лучших воинов.

И когда мы уже готовились выступать, прибежал из Вилья-Рики солдат с письмом от Хуана де Эскаланте, которого Кортес послал, чтобы привести оттуда еще солдат; в письме своем Эскаланте извещал, что у их берега появился корабль и они ему давали знаки дымом и другими способами, махали, как флагами, белыми тряпками, и он, Эскаланте, проскакал по берегу верхом в красном плаще, чтобы люди на корабле его заметили, и ему показалось, что они хорошо видели и знаки, и флаги, и лошадь, и плащ, однако в гавань не зашли; и тогда он послал своих людей проследить, куда направляется корабль, и они вернулись с сообщением, что он стал на якорь в трех лигах от Вильи, близ устья реки, и он, Эскаланте, сообщает Кортесу об этом и ждет его приказаний.

Прочитав письмо, Кортес, не мешкая, препоручил все свое войско под начало Педро де Альварадо, находившегося тут же, в Семпоальяне, и вместе с ним Гонсало де Сандовалю, оказавшего себя доблестным воином, каким он и всегда был, но то стал первый его важный пост. Затем Кортес с четырьмя верховыми, приказав нам, полусотне самых быстрых на ходу солдат, идти вслед, поскакал в Вилья-Рику, куда и мы пришли вечером того же дня.

Глава LIII

о том, как Кортес прибыл туда, где стоял корабль

Как только мы добрались до Вилья-Рики, Хуан де Эскаланте пришел к Кортесу и сказал, что было бы разумно этой же ночью отправиться к кораблю, чтобы он случайно не поднял паруса и не ушел прочь, — пусть, мол, Кортес отдохнет, а он пойдет туда с двадцатью солдатами. Кортес на это ответил, что отдыхать не сможет, что «хромой козе почивать нельзя» и он хочет сам туда отправиться с солдатами, которых привел. Не успели мы и кусочка проглотить, как пришлось выступать; идя вдоль берега, мы наткнулись на четырех испанцев, которые явились захватить во владение эту землю от имени Франсиско де Гарая{142}, губернатора Ямайки, а послал, мол, их сюда капитан, основавший селение на реке Пануко, по имени Алонсо Альварес Пинеда, или Пинедо.

Когда Кортес выяснил, что они явились с намерением захватить эту землю от имени Франсиско де Гарая, который, сам оставшись на Ямайке, послал своих капитанов, он спросил, по какому праву и чьей властью направляются сюда капитаны. Те четверо ответили, что в году 1518-м, когда по всем островам пошел слух о землях, открытых нами в походе с Франсиско Эрнандесом де Кордовой и Хуаном де Грихальвой, и о том, что мы привезли на Кубу для Диего Веласкеса на двадцать тысяч песо золота, вот тогда-то Гарай узнал от лоцмана Антона де Аламиноса, другого приехавшего с нами лоцмана, что он, Гарай, мог бы просить у Его Величества все земли, что он откроет к северу от реки Святого Петра и Святого Павла[111]. Поскольку у Гарая были при дворе покровители, он, надеясь на их поддержку, отправил туда одного из своих майордомов[112] уладить это дело, и тот привез грамоты, утверждавшие Гарая губернатором и правителем областей севернее реки Святого Петра и Святого Павла, которые он откроет. На основании сих полномочий он, не мешкая, и отправил три судна, а на них около двухсот семидесяти солдат со всяческими припасами и лошадями, под началом капитана Алонсо Альвареса Пинеды, или Пинедо, и тот основал селение на реке, называющейся Пануко, примерно в семидесяти лигах от Вильи, и они, мол, лишь исполняют приказ своего капитана и ни в чем не повинны.

Когда Кортес все это понял, он наговорил им много лестных слов и спросил, можем ли мы захватить судно. Старший из четырех, Гильен де ла Лоа, ответил, что они сделают все, что в их силах, чтобы приманить судно, но, сколько они ни призывали, ни махали с берега, сколько ни подавали всяческие знаки, судно к берегу не подошло, ибо, как сказали эти люди, их капитан наказал остерегаться встречи с солдатами Кортеса, а о нашем присутствии в этих краях они знали.

Убедившись, что судно не подойдет, мы поняли, что люди на нем видели, как мы шли по берегу, и что теперь, ежели не применить хитрость, их сюда не заманишь. Тогда Кортес попросил тех четырех раздеться, чтобы их платье могли надеть четверо наших, что и было сделано. Затем мы пошли обратно по берегу той же дорогой, которой пришли, чтобы на судне увидели, что мы возвращаемся, и подумали, что мы и впрямь возвращаемся. Однако четверо наших, переодетых в платье тех четверых, остались на месте, мы же с Кортесом спрятались в зарослях, просидели там до полуночи и, дождавшись луны, в темноте возвратились обратно к ручью, но крадучись и таясь, только четверо наших переодетых солдат, о коих я говорил, держались на виду.

Как рассвело, эти четверо стали махать тряпками, и вскоре к берегу подплыла шлюпка с шестью матросами: двое из них выпрыгнули на берег, чтобы наполнить водою два кувшина, а мы, спрятавшиеся с Кортесом, все ждали, чтобы вышли на берег остальные, но те из шлюпки не выходили; четверо же наших, одетых в платье людей Гарая, делали вид, будто моют руки, и отворачивались, чтобы не были видны их лица. И люди со шлюпки сказали: «Идите же в шлюпку. Что вы тут делаете? Почему не идете?» Тогда один из наших ответил: «Выходите все на берег, увидите, какой здесь источник». Люди в шлюпке, услышав незнакомый голос, поспешили обратно к кораблю, и сколько их потом ни звали, так и не откликнулись; мы уж хотели обстрелять их из аркебузов и арбалетов, но Кортес сказал, что не надо, пусть, мол, они отправляются с Богом и доложат обо всем своему капитану.

Таким образом, у нас остались с того судна шестеро солдат — четыре, которых мы сперва захватили, и два матроса из шлюпки. С тем мы и возвратились в Вилья-Рику, и все это на голодный желудок.

Глава LIV

о том, как мы собрались в поход к городу Мехико

Обдумывая наш поход в Мехико, мы стали совещаться, какую дорогу избрать, и старейшины Семпоальяна в один голос сказали, что наилучшая дорога — через провинцию Тласкалу, ибо там живут их друзья и заклятые враги мексиканцев.

Сорок храбрейших воинов из знатных индейских семей приготовились идти с нами, потом они немало помогли нам в походе, и еще нам дали двести тамеме, дабы нести артиллерийское снаряжение; что ж до нас, бедных солдат, нам тамеме не были нужны, ибо в то время у нас нести было нечего, а вооружение наше, копья да аркебузы, арбалеты, щиты и тому подобное, всегда были при нас, с ними мы спали, с ними не расставались на марше и почти никогда не снимали альпаргаты, единственную нашу обувь, — как я уже говорил, мы всегда были готовы к бою.

Вышли мы из Семпоальяна в августе месяце 1519 года, соблюдая строгий порядок, разведчики наши и отдельные стрелки были посланы вперед.

После первого перехода мы остановились в селении, именуемом Халапа, после второго — в Сокочиме, хорошо укрепленном и труднодоступном, и там было много виноградников. В этих селениях, с помощью наших толмачей доньи Марины и Херонимо де Агилара, жителям объяснили все, что следует, о нашей святой вере и то, что мы подданные императора дона Карлоса, который послал нас, дабы искоренить человеческие жертвоприношения и грабежи, и еще многое другое растолковали им в назидание. Поскольку же они были друзьями индейцев Семпоальяна и не платили дань Моктесуме, то нас принимали радушно и кормили. В каждом селении был водружен крест, им объяснили, что он означает, и наказали его почитать.

Из Сокочимы мы поднялись высоко в горы, там, одолев перевал, вышли к селению, называемому Техутла, где нас тоже гостеприимно встретили, ибо здешние также не платили дань мексиканцам. После этого селения подъем закончился, и мы оказались в пустынном месте, где было очень холодно и шел дождь с градом. В ту ночь нам нечего было есть, дул сильный ветер со снежных горных вершин, высившихся по одну сторону, и мы дрожали от холода — ведь мы-то приехали с острова Куба и шли из Вилья-Рики, из очень теплых прибрежных краев, а тут очутились в холодных местах, и одеться нам было не во что, на нас было только наше оружие, и мы, привыкшие к другому климату, дрожали от мороза.

Затем мы вышли еще на один перевал, где увидели дома и высокие храмы с идолами, и еще там лежали большие кучи дров для совершения обрядов перед идолами, помещенными в сих капищах, и там тоже никакой еды не было, и мы ужасно мерзли.

Оттуда мы вышли в окрестности селения, называемого Хокотлан, и послали вперед двух семпоальянских индейцев известить тамошнего касика, что мы идем к ним с добрыми намерениями. Селение это было подвластно Мехико, и мы все время держались начеку, соблюдали строжайший порядок, понимая, что здесь уже совсем другой край.

Когда ж мы увидели вдали множество белеющих кровель, и большие дома касика, и храмы, и кумирни, весьма высокие и выбеленные известью, нам этот вид очень понравился, похоже было на какой-нибудь городок нашей Испании, и мы дали ему название Кастильбланко, ибо некоторые солдаты-португальцы сказали, что оно напоминает португальский город Кастильбланко, — так оно и называется ныне.

Когда в том селении узнали от посланных нами гонцов, что мы к ним идем, касик со старейшинами вышли из своих домов встретить нас, и касика того звали Олинтетль. Они завели нас в дома и дали нам поесть, но очень скудно и неохотно. Когда мы поели, Кортес через наших толмачей спросил, как поживает сеньор Моктесума, и касик стал говорить о том, сколь много воинов Моктесумы стоит в покорных ему провинциях, не считая войск на границах и в приграничных провинциях, затем начал описывать могущество крепости Мехико и то, как дома там стоят на воде и из одного дома в другой можно добраться только по мостам или в каноэ, и во всех домах плоские кровли, и ежели на кровле поставить ограждение, то каждый дом может превратиться в крепость, и что в город тот ведут три мощеные дороги, и каждую пересекают четыре или пять каналов, по коим течет вода с одной стороны на другую, и над каждым из каналов мост, и ежели некоторые мосты убрать, а сделаны они из дерева, то в Мехико и не пройти.

Потом еще стал рассказывать, как много у Моктесумы золота, серебра, камней чальчиуисов и прочих сокровищ — все богатства его перечислить невозможно, такой, мол, он великий государь, и Кортес и все мы слушали его с изумлением. Уж таковы мы, испанские солдаты, что описание могучей крепости и мостов только пробудило в нас желание испытать судьбу, хотя, судя по тому, что говорил и описывал Олинтетль, одолеть такой город было невозможно. Действительно, Мехико был надежно укреплен и окружен еще более могучими каменными стенами, чем рассказывал касик, ибо одно дело увидеть воочию все это — и другое, когда вы читаете, что я написал. И еще сказал касик, что сеньору Моктесуме нет равных, и чего бы он ни пожелал, тем завладеет, и он, касик, не уверен, будет ли государь доволен, узнав о нашем пребывании в их селении и о том, что они без его дозволения предложили нам кров и пищу.

Кортес через наших толмачей ответствовал: «Надобно вам знать, что мы прибыли из дальних краев по приказанию нашего короля и повелителя, каковой именуется император дон Карлос, господина многих подданных и знатных особ, и он посылает вашему великому Моктесуме наказ прекратить человеческие жертвоприношения и убийства индейцев, не грабить подданных, не захватывать земли и признать власть нашего короля и повелителя. И ныне я говорю также и тебе, Олинтетль, и всем прочим касикам, что здесь находятся, чтобы вы перестали приносить в жертву людей, и не ели мяса своих ближних, и не совершали содомского греха, ни прочих гнусностей, у вас обычных, ибо так велит наш Господь Бог, в коего мы веруем и коему поклоняемся, и Он дарует нам жизнь и смерть, и Он же вознесет нас на небеса». И Кортес объявил им еще многое касательно нашей святой веры. Они же слушали и молчали.

Потом Кортес обратился к нам, стоявшим тут же солдатам: «Я думаю, сеньоры, что раз мы ничего другого тут сделать не можем, то хотя бы водрузим крест». На что падре Бартоломе де Ольмедо возразил: «Я думаю, сеньор, что для этих селений еще не пришло время оставлять им крест, люди здесь бесстыжие и дерзкие, и, будучи подданными Моктесумы, они еще могут его сжечь или осквернить. Того, что вы им сказали, для них достаточно, покамест они не ознакомятся более глубоко с нашей святой верой». Тем дело и кончилось, крест не был водружен.

Но оставим этот предмет и благочестивые назидания, и я расскажу о том, что у нас была борзая, очень крупных размеров, и принадлежала она Франсиско де Луго и по ночам сильно лаяла, и, помнится, касики того селения спросили у друзей наших, пришедших с нами из Семпоальяна, что это — тигр, или лев, или другой зверь для расправ с индейцами. Им ответили: «Они держат его на тот случай, ежели кто их рассердит, тогда этот зверь его загрызет». И еще спросили насчет наших бомбард — они-то для чего? Им ответили, что мы закладываем внутрь камни и убиваем всех, кого захотим, а лошади наши бегают быстрее оленей, и мы на них можем настигнуть всякого, за кем погонимся. И тогда Олинтетль и другие старейшины сказали: «Стало быть, люди эти наверняка теулы». На что индейцы, наши друзья, ответили: «Как же иначе? Вы только теперь поняли? Так что глядите не делайте ничего такого, что может их прогневить, они об этом сразу узнают, ведь им известно все, что у вас на уме, они те самые теулы, которые захватили сборщиков дани вашего великого Моктесумы и приказали, чтобы во всей горной области и в нашем городе Семпоальяне ему больше не платили дань; это они сбросили вниз по ступеням наших теулов и поставили в наших «ку» своих теулов, они победили индейцев Табаско и Чампотона[113], и притом они такие добрые, что помогли заключить дружбу между нашими людьми и индейцами Сингапасинги. Вдобавок вы сами видели, что великий Моктесума, хотя сам он так могуч, посылает им золото и одежды, а теперь вот они пришли в ваше селение, и я вижу, что вы не хотите ничего им давать. Ступайте поскорее и принесите какой-нибудь подарок». И оказались наши друзья-индейцы удачливыми посредниками — нам тотчас принесли четыре кулона, три ожерелья и несколько фигурок ящериц, все из золота, хотя и невысокой пробы, и еще привели четырех индеанок, чтобы мололи зерно, да принесли тюк с одеждой. Кортес принял все с радостью и взамен обещал им многое. Вспоминаю, что у них там была площадь, где стояли их кумирни, и там лежали кучи черепов в таком порядке, что их можно было сосчитать, и кажется, их там было более ста тысяч, да, повторяю, более ста тысяч, а в другом месте площади лежали груды берцовых костей, которых не счесть, и на жердях, уложенных на столбы, висели рядами отрубленные головы; и охраняли эти кости и черепа три жреца, которые, как мы поняли, для того и были приставлены. Подобных зрелищ мы потом насмотрелись досыта, когда углубились дальше в их страну, — во всех селениях были такие площади, также и в Тласкале.

После всего, о чем я рассказал, мы порешили двигаться дальше по дороге в Тласкалу, ибо наши друзья говорили, что это совсем близко и граница ее чуть ли не рядом, там, где стоят несколько придорожных столбов. Спросили у касика Олинтетля, каким путем лучше и удобней идти в Мехико, и он сказал, что надо идти через очень большое селение, называющееся Чолула[114], и тогда индейцы из Семпоальяна сказали Кортесу: «Сеньор, не идите через Чолулу, тамошние жители очень коварны, и Моктесума там постоянно держит военный гарнизон». И посоветовали лучше идти через Тласкалу, где живут их друзья и недруги мексиканцев. Словом, мы решили последовать совету семпоальянцев и положиться на волю Божию.

Тогда Кортес попросил у Олинтетля двадцать человек сильных воинов, чтобы они пошли с нами, и нам их дали. На другой день утром мы пошли по дороге в Тласкалу и вскоре добрались до небольшого селения, где жили индейцы из племени халансинго, и оттуда отправили вперед двух индейцев из знатных семпоальянских родов, тех, кто обычно расхваливал и превозносил индейцев Тласкалы, их друзей, и послали с ними письмо, хотя знали, что там его прочесть не смогут, а также шляпу из красного фламандского сукна, какие тогда были в моде.

Глава LV

о том, как мы решили идти через Тласкалу

Выйдя из Кастильбланко, мы двигались по намеченной дороге, разведчики впереди отряда исправно делали рекогносцировку, аркебузиры и арбалетчики были наготове, верховые ехали в боевом порядке, и все, как всегда, были и полном вооружении. Таким строем прибыли мы в селеньице племени халансинго, и там нам дали золотое ожерелье, несколько накидок и двух индеанок.

Из этого селения мы и отправили тех двух знатных индейцев-семпоальянцев в Тласкалу с письмом и шляпой из красного фламандского сукна, какие тогда были в моде; и хотя мы знали, что письмо наше прочесть не смогут, но мы надеялись, что, увидев бумагу необычного вида, они поймут, что это им послание. А сообщали мы в том письме, что идем в их город и чтобы они не тревожились, ничего дурного мы им не сделаем, но будем считать друзьями; написали мы так потому, что в этом селении нас предупредили, будто вся Тласкала против нас вооружилась, — видимо, они уже были извещены о том, что мы идем и что у нас в отряде много дружественных индейцев из Семпоальяна, и из Хокотлана, и из других селений, через которые мы проходили; они же, в Тласкале, платили дань Моктесуме и теперь не сомневались, что мы собираемся на них напасть, а поскольку уже не раз бывало, что враги проникали в их землю с помощью хитрости и коварства, а затем их грабили, они думали, что и мы теперь хотим поступить точно так же. И когда к ним пришли наши посланцы с письмом и шляпой и начали излагать то, что им поручили сообщить, их схватили, даже не выслушав.

Мы же ждали ответа целый тот день, а также следующий, и так как посланцы не возвращались, Кортес, переговорив со старейшинами того селения и сказав все, что следовало сказать касательно нашей святой веры и о том, что мы подданные нашего короля и повелителя, и многое другое, что обычно мы говорили в большинстве селений, через которые проходили, и, не поскупившись на обещания помощи, попросил отрядить с нами двадцать сильных воинов, на что они охотно согласились.

Ободренные удачей и препоручив себя Господу, мы на другой день выступили в поход и, идя по дороге в Тласкалу, встретили двоих наших посланцев, которые были захвачены, но, кажется, из-за какой-то потасовки индейцы, коим было поручено их охранять и сторожить, отвлеклись, и пленникам удалось сбежать из темницы; были они до смерти напуганы тем, что видели и слышали, и даже не могли это толком передать — по их словам, когда их схватили, им все время угрожали, приговаривая: «Вот сейчас мы поубиваем тех, кого вы величаете теулами, и отведаем их мяса, и поглядим, такие ли они сильные, как вы о том трезвоните, поедим также и вашего мяса, раз вы явились с обманными и коварными уверениями от треклятого Моктесумы». И сколько ни уверяли наши посланцы, что мы против мексиканцев и хотим всех тласкальцев считать своими братьями, никакие уговоры не помогали.

Когда Кортес и все мы услышали о предерзостных речах тласкальцев и о том, что они настроены воевать, мы, хотя и могли бы всерьез над этим задуматься, все в один голос сказали: «Ежели так, то вперед, в добрый час!» И, препоручив себя Господу, развернули наше знамя, которое нес знаменосец Корраль, ибо индейцы того селения, где мы заночевали, уверили нас, что навстречу нам выйдут воины, чтобы не допустить нас в Тласкалу, и это же подтвердили, как я сказал, индейцы-семпоальянцы.

Продвигаясь вперед, мы обсуждали, в каком порядке лучше будет сражаться — верховые должны были ехать первыми, небыстро и с копьями наперевес, по трое в ряд, чтобы могли друг другу помогать, а когда уже в атаку пойдем мы, пешие, надобно, чтобы они изготовились к бою и не переставая разили копьями да остерегались, как бы у них не выхватили копья, а ежели у кого сумеют схватить копье, то он должен удерживать его всеми силами и нещадно пришпоривать лошадь, чтобы вырвать копье из рук врага или протащить его волоком по земле.

Мне, может быть, скажут, чего это мы так подробно все обсуждали, еще не видя противника и не подвергшись нападению. На это я отвечу и скажу то, что говаривал Кортес: «Слушайте меня, сеньоры. Вы сами знаете, что нас мало. Мы должны быть всегда наготове и начеку, словно уже видим, что на нас нападают враги, и не только видим, что нападают, но уже сражаемся с ними, а так как они часто пытаются схватить копье, мы должны быть готовы к такому приему, а также ко всяким прочим случаям, возможным на войне. Что ж до мужества в бою, я убедился, что тут вам наставления не надобны, по опыту знаю, сколько бы я об этом ни говорил вам, сражаться вы будете еще более отважно».

Таким манером прошли мы около двух лиг и очутились перед стеною из камней, скрепленных столь прочным составом, что преодолеть ее и с одной и с другой стороны было бы очень трудно. Остановились мы и смотрим на нее, и тут Кортес спрашивает у индейцев из Хокотлана, зачем, мол, поставлена здесь такая мощная стена. Они ответили, что между Моктесумой, их повелителем, и индейцами Тласкалы ведется постоянная война, и тласкальцы соорудили такую мощную стену, дабы защитить свои селения, ибо здесь уже начинаются их земли. Мы немного притихли: тут было над чем призадуматься, крепость нешуточная. Кортес сказал: «Сеньоры, последуем за нашим знаменем, на нем знак креста, так победим». И все мы, как один, откликнулись, что готовы идти на бой в добрый час и что истинная сила в Боге.

Невдалеке от стены наши разведчики увидели человек тридцать индейцев-лазутчиков с двуручными мечами, щитами, копьями и украшенных перьями; а мечи-то у них из кремня, режут лучше, чем наваха, к тому же их не сломать и не погнуть, и длиною они как наши двуручные мечи; были также у них, как я сказал, свои знаки и уборы из перьев. Заметив наших разведчиков, они повернули к городу, видимо, чтобы доложить. Кортес же приказал нашим разведчикам догнать их и постараться захватить, кого удастся, однако не нанося ран. Затем послал вслед еще пятерых верховых на тот случай, ежели там засада, чтобы они оказали помощь, а все наше войско ускорило шаг, шли быстро, но в полном порядке, ибо наши друзья-индейцы сказали, что, несомненно, против нас устроена не одна засада и со множеством воинов.

Когда те тридцать индейцев-лазутчиков увидели, что к ним скачут всадники на лошадях и призывно машут руками, они не стали ждать, пока их настигнут, и побежали; наши их догнали и попытались кого-нибудь захватить, однако они храбро оборонялись и своими мечами да копьями нанесли раны лошадям.

Когда наши увидели, что индейцы так храбро дерутся и что лошади ранены, они сделали то, что должны были сделать, — убили пятерых. И тут они увидели, что на них несется яростной лавиной полчище тласкальцев, скрывавшихся в засаде, и было их более трех тысяч, и начали они метать стрелы в наших верховых, — а к тому времени мы с ними все перемешались, — градом летели стрелы и горящие головешки, а мечами своими они просто чудеса делали. В это время подоспели наши с артиллерией, с аркебузами да арбалетами, и индейцы постепенно стали отступать, хотя и отступая останавливались и дрались отчаянно.

Стало уже темно, они отошли, и мы их не преследовали, а на поле боя осталось убитых человек семнадцать и немного раненых. Стычка наша происходила на равнине, и там было много домов и полей с маисом и агавой, из которой они делают вино.

Ночь мы провели возле ручья и, вскрыв труп одного толстого индейца, смазали себе раны его жиром, ибо растительного масла не было. И на ужин нам пришлось убить небольших собачек, которых тут держат, — дома-то все стояли пустые, скот был угнан, и хотя собачек они забрали с собой, те к ночи возвратились в свои дома, и там мы их переловили, — еда оказалась на славу.

Всю ночь мы были настороже — выставили часовых, обходили дозором место привала, разведчики тоже не дремали, а лошади стояли оседланные и стреноженные, чтобы ненароком нас не растоптали.

Глава LVI

о весьма ожесточенных стычках и сражениях, произошедших у нас с тласкальцами

На другой день, препоручив себя Господу, мы двинулись дальше — все отряды шли в полном порядке, а верховые были готовы к тому, чтобы в нужный час ринуться вперед и ни в коем случае не дать разбить наши ряды и не отрываться от нас. И вот видим, надвигаются на нас две толпы воинов, тысяч шесть их там было, с громкими воплями, с барабанами и дудками, мечут в нас стрелы и швыряют палки, всячески показывая, какие они храбрые воины. Кортес приказал нам остановиться и послал к ним трех захваченных накануне пленных для переговоров, чтобы попросили своих не воевать с нами, ибо мы, мол, хотим быть с ними братьями; и одному из наших, по имени Диего де Годой, писцу Его Величества, Кортес велел примечать все, что происходит, дабы в случае надобности он выступил со свидетельством, ежели вздумают с нас спрашивать за убитых и за понесенные убытки, и подтвердил, что мы предлагали индейцам мир.

Когда посланные нами три индейца переговорили со своими, те еще пуще разъярились и с воинственными кликами стали нападать на нас, так что нам уж стало невтерпеж. Кортес возгласил: «Сантьяго, и на врага!{143}» И мы ринулись на них и многих поубивали выстрелами, в том числе трех их вождей. И они стали отступать к ущельям, в которых засели в засаде более сорока тысяч воинов с их главнокомандующим по имени Хикотенга и с бело-красными знаменами — таковы были цвета знамени и одежд воинов этого Хикотенги.

На пути нашем были ущелья, где мы не могли ехать верхом и должны были с великой осторожностью вести лошадей под уздцы, что было очень опасно, — пользуясь удобным случаем, индейцы метали в нас стрелы и копьями своими и мечами причиняли большой урон, да еще донимали пращами и мелкими камнями, сыпавшимися на нас градом. Но как только мы очутились на равнине, наши лошади и артиллерия с ними расквитались, однако мы все же не решались отделяться от нашего отряда, ибо солдат, увлекшийся преследованием индейцев или их вождей, оказывался в гуще врагов и, будучи ранен, подвергался большой опасности.

Пока шло сражение, они стали нас окружать со всех сторон, и мы не могли этому воспрепятствовать, не решаясь их атаковать иначе, как всем отрядом, чтобы они не внесли смятение в наши ряды и не разбили нас, а когда мы атаковали, против нас тут же собиралось до двадцати отрядов; так что жизнь каждого из нас была в большой опасности, неприятельских воинов было столько, что они могли бы нас закидать комьями земли и запорошить глаза, кабы не великое милосердие Господа, иже охранял нас и спасал.

В таком трудном положении оказались мы, когда их самые отчаянные храбрецы, вооруженные своими страшными мечами, договорились, видимо, собраться целой толпой и захватить у нас какую-нибудь лошадь; с таким намерением они атаковали нас и захватили превосходную кобылу, отлично вымуштрованную для игр и скачек, и всадника, на ней сидевшего, искусного наездника по имени Педро де Морон, когда он, исполняя приказ, прорвался в толпу нападавших еще с тремя верховыми, чтобы они друг другу помогали; но тут индейцы ухватили его копье, так что он не мог его вырвать у них, а другие стали разить мечами и нанесли ему тяжкие раны, а потом ударом ножа надрезали кобыле шею кругом, и она пала мертвая. Ежели бы на помощь Педро де Морону не пришли его товарищи верховые, его бы тоже прикончили. Мы, пешие, подумали, что тоже должны спасать его. Но, повторяю, из опасения, как бы нас не рассеяли по одному, мы не могли двинуться ни вправо, ни влево, с трудом отбиваясь и стараясь продержаться, сами находясь в большой опасности, и все же, увидев, как захватили кобылу, мы бросились спасать Морона, выручать его из неприятельского плена, а индейцы уже волокли его полумертвого, — заодно мы перерезали у кобылы подпругу, чтобы не оставлять седло. Во время этой вылазки на подмогу Морону был ранен десяток наших, и, как мне кажется, мы тогда убили четырех их вождей, ибо сражались с ними врукопашную, лицом к лицу, и нашими мечами причиняли им большой урон.

После этой стычки они стали отступать и унесли с собою кобылу, которую потом разрезали на куски, чтобы показывать их во всех селениях Тласкалы. Потом мы узнали, что они принесли в дар своим идолам подковы, фламандскую шляпу и два письма, им посланные, с просьбой встретить нас мирно. Убитая кобыла принадлежала Хуану Седеньо, но, как он в то время лежал с тремя ранами, полученными накануне, ее отдали Морону, превосходному наезднику. А Морон умер от ран тогда же или через два дня — помню, что больше я его не видел.

Возвратимся, однако, к нашей битве. Уже добрый час мы дрались ожесточенно то здесь, то там, да и наша стрельба, видимо, причиняла индейцам большой урон — потому как было их много, они, сбивались в кучу, и ядра валили сразу целую ораву, да и все мы, и верховые, и аркебузиры, и арбалетчики, солдаты с мечами, щитами и копьями, бились храбро, защищая свою жизнь и исполняя свой долг, а жизнь каждого из нас была в большей опасности, чем когда-либо, и, как потом нам рассказывали, мы тогда перебили тьму индейцев, и среди них восьмерых очень важных военачальников и сыновей старых касиков, составлявших самую верхушку в их селении. По этой-то причине они, соблюдая порядок, отступили, о чем мы нисколечко не сожалели и преследовать не стали, ибо еле на ногах держались от усталости.

В ближайшем селеньице мы устроили привал — равнина та была густо заселена, и еще у них там были жилища подземные, вроде пещер, где тоже обитало множество индейцев. А место, где произошло это сражение, называется Теуансинго, или Теуакасинго, и состоялось оно 2 сентября 1519 года.

Одержав сию победу, мы возблагодарили Господа, избавившего нас от столь великой опасности, и все как есть расположились лагерем у их «ку», храмов высоких и могучих, и жиром того индейца наши солдаты лечились от ран, пятнадцать человек поправились, лишь один умер, а также излечили четырех раненых лошадей.

В ту ночь мы знатно отдохнули и поужинали, ибо нашли в домах множество кур и собачек и, зорко охраняемые дозорными, часовыми и разведчиками, посланными в окрестности, отдыхали до утра.

В этом сражении мы захватили в плен пятнадцать индейцев, и двое были из знати. Тласкальцы в этом бою и во всех прочих отличались тем, что когда кто-то из них бывал ранен, они тотчас его уносили, и мертвых мы не видели.

Глава LVII

о том, как мы расположились лагерем в селениях и хуторах

После минувших баталий мы чувствовали большое изнеможение, к тому же многие солдаты и лошади были ранены, не говоря о тех, что скончались на поле боя, и нам было необходимо привести в порядок арбалеты, заготовить стрелы, а потому следующий день у нас прошел без событий, достойных упоминания.

Еще через день поутру Кортес сказал, что было бы неплохо, ежели бы верховые поездили по равнине, дабы тласкальцы не подумали, будто мы после того сражения больше не хотим драться, и дабы они видели, что мы их в покое не оставим; вчерашний, мол, день мы провели не затевая стычек, но все же лучше, чтобы мы их атаковали, чем они нас, надобно не дать им почувствовать нашу слабость, а самим воспользоваться тем, что местность тут ровная и густо заселенная. Итак, семеро верховых и несколько арбалетчиков и аркебузиров в сопровождении около двухсот пеших солдат и индейцев-друзей выступили, оставив в лагере по возможности больший резерв. Проходя через селения и хутора, мы захватили человек двадцать индейцев и индеанок, не причиняя им никакого вреда, а наши друзья-индейцы, как люди жестокие, спалили много домов и набрали всякой еды, да кур, да собачек.

Кортес рассудил, что пленных надо развязать и первым делом накормить, потом донья Марина и Агилар поговорили с ними ласково и дали им бусы и сказали, чтобы они больше не дурили и с нами примирились, ибо мы хотим им помогать и считать их братьями. Тогда мы заодно освободили первых двух пленных, которые были из знати, и им опять дали письмо, чтобы они пошли и сказали главным касикам в главном городе провинции, что мы пришли не с тем, чтобы причинять им зло и обиды, но просто нам надо пройти через их земли, чтобы добраться до Мехико и поговорить с Моктесумой.

Оба посланца отправились в лагерь Хикотенги, удаленный оттуда лиги на две, где было много усадеб и домов, и называлось то селение, кажется, Текуасинпасинго, и, когда они передали наше письмо и пересказали нашу просьбу, Хикотенга дал такой ответ: чтобы мы пошли в селение, где живет его отец, и там ужо заключат с нами мир, наевшись нашего мяса и попотчевав богов нашими сердцами и кровью, а потом, на другой день, мы узнаем, что ответят боги.

Когда Кортес и все мы услышали столь дерзкие слова, то, измученные прошлыми сраженьями и стычками, поняли, что ничего хорошего они нам не сулят. Кортес все же поговорил с посланцами по-дружески ласково, и ему показалось, что они нас перестали бояться; он приказал дать им еще несколько ниток бус, чтобы опять отправить их для мирных переговоров. На сей раз он их подробно расспросил, каков этот полководец Хикотенга да сколько у него воинов, и они ответили, что теперь у него куда больше войска, чем было в прошлом сражении, потому как к нему присоединились еще пятеро вождей и с каждым вождем пришло десять тысяч воинов, и, как они подсчитывали, и впрямь получалось, что от отца Хикотенги, полуслепого старика, прибыло десять тысяч, от другого знатного касика по имени Масеэскаси еще столько же, и от другого касика по имени Чичимекатекле столько же, и еще от одного касика по имени Текапанека, владетеля Топоянко, еще десять тысяч, и от касика Гуаксобсина[115] еще десять тысяч; таким образом, выходило пятьдесят тысяч, и все они должны были нести знамя Хикотенги и его знак — белую птицу, распростершую крылья как бы для полета и похожую на страуса, и у каждого касика его войско имело еще свой знак и одежду, у всех разные, как в нашей Кастилии у герцогов и графов.

Все это мы сочли весьма достоверным, потому как индейцы, взятые нами в плен и освобожденные в тот день, говорили это очень ясно, хотя им и не сразу поверили. И когда мы убедились, что все так и есть, то, поскольку все мы люди и боимся смерти, многие из нас, даже, наверно, большинство, исповедались у падре де ла Мерсед и у падре Хуана Диаса, и всю ночь простояли, слушая молитвы, и просили Бога избавить нас от поражения, и так провели мы время до следующего дня.

Глава LVIII

о большом сражении, которое было у нас с войском Тласкалы

На другой день утром — было пятое сентября — мы подготовили лошадей, даже тех, что были ранены, оседлали, чтобы они участвовали в бою и помогали сколько смогут, и арбалетчикам было наказано расходовать запасы стрел не слишком расточительно — чтобы одни заряжали, другие стреляли, так же и аркебузирам, а тем, кто с мечом и щитом, наносить удары прямо в живот, чтобы неповадно было индейцам слишком к нам приближаться, как было в прошлый раз, также и артиллеристам было все разъяснено, а верховым строго приказано помогать друг другу, держать копья наперевес и разить без перерыва, стараясь попасть в лицо и в глаза, а лошадей сильно не гнать ни взад, ни вперед и чтобы никто не отделялся от отряда; итак, с развернутым знаменем и четырьмя товарищами, охранявшими знаменосца Корраля, мы вышли из нашего лагеря.

Не прошли мы и получетверти лиги, как перед нами открылась равнина, вся заполненная воинами в уборах из перьев и со всякими знаками, оглушительно звучали дудки и раковины. Здесь бы много можно было рассказать и написать о том, что мы в этом опасном и неравном бою испытали, — со всех сторон нас окружили полчища воинов, только вообразите себе равнину в две лиги шириною и столько же длиною и посреди нее четыреста человек. Так оно и было: все поле вокруг кишело индейцами, а нас-то всего около четырехсот, из них многие раненые и больные. И мы точно знали, что в этот раз они намерены не оставить в живых ни одного на нас, всех заклать в жертву своим идолам.

Но возвратимся к нашему сражению. Лишь только вступили они с нами в стычку, как посыпались градом камни из пращей! Что ж до лучников, то вся земля, как ток колосьями, покрылась калеными двузубчатыми стрелами — они пробивают любые доспехи и вонзаются в тело; а воины с простыми мечами и щитами, и с другими мечами, большими, двуручными, и с копьями — ох, и давали они нам жару, яростно сшибались с нами, оглушительно крича и вопя! Мы же так умело действовали и пушками, и аркебузами, и арбалетами, что потери им причиняли немалые. А тех, кто на нас набрасывался с мечом, мы разили копьями, вынуждали отступать, и теперь они уже не валили толпой, как в прошлый раз. А верховые наши на своих лошадках знай только повертывались туда-сюда, да с такою отвагой, что, после Бога, хранившего нас, они были нашей лучшей твердыней.

Тут я увидел, как наше войско едва не рассеяли, — не помогли приказы Кортеса и других капитанов, призывавших нас сомкнуть ряды; такая лавина индейцев обрушилась на нас, что лишь чудом, отбиваясь одними мечами, нам удалось проложить себе путь, чтобы снова сплотиться.

Спасало нас одно — из-за того, что индейцев было так много и они сбивались в кучу, был им от наших выстрелов большой урон, вдобавок сражались они без всякого порядка, потому как не все вожди имели возможность управлять своими отрядами, и, как потом мы узнали, после первой битвы у них там были споры и ссоры между их вождем Хикотенгой и другим вождем, сыном Чичимекатекле; Хикотенга попрекал того за неумелое ведение боя, а сын Чичимекатекле возражал, что, мол, он сражался куда лучше и он еще покажет этому Хикотенге, каков он военачальник. Так что в этом сражении Чичимекатекле со своими воинами не пожелал помогать Хикотенге, и мы потом узнали из верных рук, что он даже призывал войско из Уэксосинго не вступать в бой. Кроме того, все они с прошлого сражения были напуганы нашими лошадями, выстрелами, шпагами и арбалетами и храбростью в бою, а главное, помогло нам милосердие Господне, давая силу выстоять. Поскольку два вождя Хикотенге не повиновались, мы причиняли индейцам большой урон, перебили их множество, однако они своих павших тут же прятали — народу у них было много, и как только кого-то из них ранят, они мгновенно заворачивали его платом и утаскивали прочь, так что ни в этой битве, ни в прошлой мы ни одного убитого индейца не видели. Бились они неохотно и, убедившись, что отряды двух вождей, мною упомянутых, им не помогают, быстро начали сдавать, да еще, кажется, мы убили в том сражении одного весьма важного военачальника, — о тех, что попроще, я уж не говорю, — и вскоре они, соблюдая порядок, отступили, а наши верховые, не слишком гоня лошадей, преследовали их, но недолго, ибо сами были еле живы от усталости. И когда мы убедились, что это полчище от нас отошло, мы возблагодарили Господа.

В том бою у нас убили одного солдата и ранили более шестидесяти, а также нанесли раны всем лошадям. Я получил два ранения — одно в голову камнем, другое в ляжку, угодила стрела, однако это не помешало мне продолжать драться, не упуская случая помочь нашим, и так же поступали все наши раненые солдаты — ежели раны были не очень опасные, надо было и с ними продолжать драться, не бросать оружия, иначе слишком мало осталось бы кому воевать. И вот наконец, очень довольные и вознося благодарения Господу, мы смогли ретироваться в наш лагерь, там и похоронили нашего убитого в одном из подземелий, вырытых индейцами, — сделали мы это, чтобы они не увидели, что мы простые смертные, но продолжали думать, будто мы, как они говорили, теулы, и поверх этого подземелья мы насыпали много земли, чтобы не слышен был трупный дух, а затем все принялись лечить свои раны. О, какой скудный был у нас ужин — даже масла оливкового для ран, даже соли не было! И еще в чем нуждались мы, и весьма, так это в одежде, ибо с заснеженных гор дул ледяной ветер, и мы дрожмя дрожали — копья, аркебузы да арбалеты от холода не защита.

И все же в ту ночь мы спали спокойней, чем в предыдущую, твердо полагаясь на наших разведчиков, лазутчиков, дозорных и часовых. В этом сражении мы взяли в плен трех знатных индейцев.

Глава LIX

о том, как на другой день мы отравили посланцев к касикам Тласкалы с предложением мира

После завершения битвы и взятия в плен троих знатных индейцев Кортес, наш капитан, сразу же отправил их с теми двумя, что были в нашем лагере и уже исполняли такое поручение, сказать касикам Тласкалы, что мы просим их прийти к нам с миром и пропустить нас через их земли в Мехико, как мы уже прежде просили, и что ежели сейчас они не согласятся, то мы перебьем все их войско; мы, мол, их очень любим и почитаем за своих братьев и отнюдь не хотели им причинять обиду, кабы они сами не дали к тому повода, и еще поручил сказать много лестных слов, дабы склонить к дружбе с нами. Посланцы наши с большой охотой отправились к правителям Тласкалы и передали, что было поручено, всем мною уже названным касикам, коих они застали в собрании вместе со многими старцами и жрецами, и все были в великой кручине из-за печального исхода сражения, а равно из-за гибели вождей, родственников и сыновей, павших в бою, и, кажется, посланцев они не очень-то хотели слушать.

Выслушав же, порешили поскорее созвать всех гадателей, и жрецов, и других ворожбитов, коих они называют «тлаканауальи», — это у них вроде колдунов, — и приказали по всем их приметам, и чарам, и гаданьям узнать, что мы за люди и можно ли нас победить, сражаясь с нами беспрерывно день и ночь, а также велели проверить, действительно ли мы теулы, как говорили индейцы из Семпоальяна, и что мы едим, и чтобы все это они выяснили наверняка.

После того как собрались гадатели, и ворожбиты, и многие жрецы и совершили свои гаданья, и ворожбу, и все, как у них полагалось, они сказали, будто по их гаданьям выходит, что мы люди из костей и плоти, и что едим мы кур, собак, хлеб и плоды, когда они у нас есть, и что мы не едим мяса индейцев, ни сердец тех, кого убили; а как нам потом сказывали, дружественные индейцы, приведенные нами из Семпоальяна, уверяли их, будто мы теулы и едим сердца индейцев, и бомбарды наши извергают молнии вроде небесных, и что наша борзая — это тигр или лев, а лошади у нас — чтобы настигать индейцев, когда мы хотим их убить, и еще много всякого вздора им наговорили.

Но самое худшее из всего, что сказали жрецы и гадатели, было то, будто нас невозможно победить днем, только ночью, ибо как стемнеет, тогда мы теряем силу, и еще сказали их колдуны, что, хотя мы очень могучие, доблесть наша держится лишь до захода солнца, а как падет ночь, так вся наша сила исчезает. Когда касики это услышали, — а они всему поверили, — то послали сказать своему главнокомандующему Хикотенге, чтобы он поскорее привел ночью большое войско и дал нам бой. И Хикотенга, узнав об этом, собрал тысяч десять индейцев, самых дюжих, и нагрянул на наш лагерь, и с трех сторон на нас посыпались стрелы и дротики с костяными наконечниками, а бойцы с мечами, палицами и двуручными мечами атаковали с четвертой стороны, так что мы было подумали, что они наверняка схватят нескольких наших, дабы принести в жертву. Но Господь Бог наш рассудил иначе: как ни старались они подойти незаметно, а врасплох не застали; услышав шум, чинимый таким полчищем, примчались со всех ног наши разведчики и лазутчики и подняли тревогу, а как мы были привычны спать обутыми и все оружие было наготове, мы дали им отпор, принялись стрелять из аркебузов и арбалетов и разить мечами, так что вскорости они обратились в бегство.

Вокруг простиралась равнина, ночь была лунная, и двое наших верховых недолго скакали вслед, а утром мы нашли там мертвых и раненых индейцев человек десять. Так что потери у них были немалые, ночной набег принес одно разочарование, и я даже слышал, будто они, обозлясь на жрецов, и гадателей, и ворожбитов, чьи предсказания не привели к добру, двоих предсказателей принесли в жертву.

В ту ночь был убит один индеец из наших друзей-семпоальянцев и ранены два пеших солдата и один верховой, да в плен мы взяли четырех индейцев. И когда мы убедились, что избавлены от этого внезапного набега, то возблагодарили Бога и похоронили нашего друга-семпоальянца, и полечили раненых солдат и раненую лошадь, и снова легли доспать остаток ночи, поставив, как всегда делали, вокруг лагеря надежную охрану.

Но вот наступил рассвет, и мы увидели, что все мы ранены, по две-три раны у каждого, все устали до крайности, иные же больны и перевязаны тряпками, и от Хикотенги нет нам покоя, а в сраженьях мы уже лишились более сорока пяти солдат, и хвори и холод нас донимают, и занемогли еще двенадцать человек, также у нашего капитана Кортеса открылся жар, равно как у падре де ла Мерсед, и нет конца трудам нашим, и невмоготу постоянно таскать оружие на себе, и мы мерзнем и соли давно ни крупинки не видим; вдобавок все мы призадумались о том, что же будет с нами в этой войне, и ежели она даже на этом закончилась, что нам дальше делать и куда идти. Ибо идти войной на Мехико с его несметным войском почитали мы безумием; и говорили между собой, что это индейцы Тласкалы довели нас до такого состояния, а ведь наши друзья-семпоальянцы уверяли, будто они встретят нас с миром, а ежели нам еще придется воевать с полчищами Моктесумы, что же тогда нас ждет?

Вдобавок мы не имели никаких вестей от наших людей, оставшихся в Вилья-Рике, также и они о нас ничего не знали. И поскольку среди нас были отважные кабальеро и храбрецы солдаты, бесстрашные в бою и мудрые в совете, и Кортес ничего не говорил и не делал, не спросив сперва совета и согласия у нас, все мы приступили к Кортесу и стали его уговаривать прежде всего думать о своем излечении, а уж мы-то не подведем и, с Божьей помощью, выстоим, и раз мы уцелели в столь ожесточенных битвах, стало быть, Господь наш Иисус Христос для чего-то нас сберег, и мы предлагаем поскорее отпустить пленников и послать их к главным касикам, чтобы те приходили с миром, а мы, мол, простим им все их дурные дела и гибель кобылы.

Но оставим это и скажем о донье Марине — будучи здешней индеанкой, она отличалась прямо-таки мужской доблестью, без страха каждый день выслушивала, что вот-вот нас перебьют и съедят наше мясо с перцем, и была вместе с нами среди этих полчищ в прошлых сражениях, да и теперь; раненые и хворые, мы ни разу не заметили в ней слабости, всегда она держалась не по-женски стойко; выпроваживая наших посланцев, донья Марина и Херонимо де Агилар наказали им возвратиться с миром, а ежели они через два дня не вернутся, мы, мол, всех их перебьем, и землю их разорим, и разыщем их в самом их городе. И с этим грозным напутствием они отправились в столицу, где находились Хикотенга-старший и Масеэскаси.

Глава LX

о том, как мы снова отправили посланцев к касикам Тласкалы

Когда отправленные нами посланцы пришли в Тласкалу для переговоров о мире, они застали там двух наиглавнейших касиков, Масеэскаси и Хикотенгу-старшего, отца их главнокомандующего, которого тоже звали Хикотенга, и я о нем уже многократно упоминал. Услыхав наше послание, касики призадумались, долго молчали, и Господь соизволил вселить в них мысль о том, чтобы заключить с нами мир. И вот созывают они всех прочих касиков и вождей из их селений и соседней с ними провинции, и, когда все в этой их столице собрались, Масеэскаси и старый Хикотенга, оба мужи разумные, произнесли, как я узнал потом, следующую речь, хотя, быть может, и не точно такими словами:

«Братья и друзья наши! Вы сами знаете, сколько раз эти теулы, что там расположились в поле в ожидании битвы, посылали к нам своих гонцов с просьбой о мире, причем они говорят, что придут нам на помощь и будут нас считать своими братьями, а также вы знаете, что сколько бы раз они ни захватывали наших людей в плен, вреда им не причиняют и сразу отпускают на свободу.

Вам также известно, что мы трижды выступали против них со всеми нашими войсками, бились и днем и ночью, но не могли их одолеть, а они в этих сраженьях перебили множество наших людей, наших сыновей, и родственников, и вождей. Теперь они опять предлагают нам мир, и индейцы из Семпоальяна, которые у них в войске, говорят, что они враги Моктесумы и мексиканцев и наказали тотонакам в горных селениях, равно как семпоальянцам, не платить ему дань. А вы конечно же помните, что мексиканцы каждый год приходят к нам с боями, и так уже более ста лет подряд, и знаете, что мы на своей земле живем как в осаде, не решаемся уйти подальше промыслить соли, и не едим ее, и хлопка не имеем, и у нас почти нет одежд из него, а ежели кто из нас пытался за ними отправиться, мало кто возвращается живым, ибо коварные мексиканцы и их союзники убивают наших людей или забирают в рабство.

Наши тлаканауальи, гадатели и жрецы, поведали, что им стало известно об этих теулах, а именно — что они могучие воины. Я полагаю так, что нам надобно завязать с ними дружбу, и ежели они и впрямь не люди, но теулы, мы в любом случае будем с ними обходиться хорошо, и пусть к ним не мешкая отправятся четверо наших старейшин и отнесут им еду получше, и я предлагаю выказывать им любовь и мирные намерения, чтобы они нам помогали и защищали нас от врагов, и пригласим их жить с нами, и дадим им жен, чтобы их потомство было нашей родней, ибо присланные ими для мирных переговоров гонцы рассказывают, что среди них есть женщины».

Когда все касики и старейшины эту речь выслушали, она им пришлась по душе, и они сказали, что это будет правильно, и они тотчас же поведут разговоры о мире, и надобно о том известить их военачальника Хикотенгу и прочих вождей, при нем находящихся, чтобы они отныне сражений не завязывали и знали, что мы заключили мир. И посланцы с такой вестью были немедля отправлены.

Военачальник же Хикотенга-младший не пожелал слушать старейшин, но сильно разгневался и выбранил их дурными словами, говоря, что не намерен заключать мир. Он сказал, что уже убил многих теулов и их кобылу и следующей ночью хочет на нас напасть, чтобы окончательно разбить и уничтожить.

Таковой ответ, когда он дошел до слуха его отца Хикотенги-старшего, и Масеэскаси, и прочих касиков, привел их в ярость, и они тотчас послали приказ вождям и всему войску, чтобы не смели идти с Хикотенгой супротив нас и, раз дело так обернулось, не повиновались никаким его приказам, разве что он пойдет заключать мир. Но Хикотенга и тут не послушался. Когда ж они увидели, что главнокомандующий им не повинуется, они тем старейшинам, которых к нему посылали, велели теперь идти в наш лагерь, и отнести нам провизию, и заключить мир от имени всей Тласкалы и Уэксосинго. Но четверо этих старцев, страшась Хикотенги-младшего, в ту пору к нам не пришли.

Глава LXI

о том, как мы решили побывать в селении, расположенном близ нашего лагеря

Два дня мы провели, не совершив ничего заслуживающего упоминания, а потом решили, и даже стали советовать это Кортесу, что надо сделать вылазку в селение, отстоящее от нашего лагеря примерно на лигу, куда мы отправили посланца с предложением мира, но он не вернулся; мы предлагали напасть ночью, но не с целью причинить им зло, — не убивать, и не ранить, и не брать пленных, — а только чтобы раздобыть съестное и либо настращать их, либо поговорить о мире, смотря по тому, как они себя поведут. Называется это селение Сумпансинго, и оно главное для нескольких меньших, ибо окрестности там густо заселены.

И вот ночью, ближе к рассвету, мы все поднялись, чтобы идти в то селение с шестью верховыми из самых крепких и с солдатами поздоровее, да еще с десятью арбалетчиками и восемью аркебузирами, и командовал нами Кортес, хотя у наго был жар или трехдневная лихорадка, в лагере же мы оставили самую надежную защиту, какую было возможно.

За два часа до рассвета мы тронулись в путь, а ветер, дувший с заснеженных гор, в то утро был такой холодный, что мы дрожали и щелкали зубами, и даже лошадей, которые были при нас, проняло, и на двух из них напали судороги, они тряслись всем телом, и мы сильно встревожились, как бы они у нас не издохли. Кортес приказал тем двоим верховым, чьи лошади это были, возвратиться в лагерь.

Селение было недалеко, мы пришли туда еще затемно. И как только его жители услышали, что мы идем, они стали убегать из своих домов, и стар и млад, крича один другому, чтобы спасались от теулов, — мы, мол, идем их убивать. Когда мы такое увидели, то остановились в одном из дворов и подождали, пока рассвело, не причиняя им никакого вреда. Тут несколько их жрецов, оставшихся в кумирнях, и другие старые индейцы, увидев, что мы стоим спокойно и ничего дурного не делаем, приходят к Кортесу и говорят — пусть, мол, он их простит, что они не пришли в наш лагерь с миром и не принесли нам припасов, когда мы о том попросили, а причина была такая, что вождь Хикотенга, который стоит с войском поблизости, прислал им приказ этого не делать, к тому же их селение и многие другие доставляют съестное в его лагерь, и воины его по большей части сыновья людей из этого селения и из всей провинции Тласкала.

Через наших толмачей донью Марину и Агилара, которые всегда были с нами в любом походе, хотя бы и ночью, ибо ничего не боялись, Кортес ответил — пусть, мол, пошлют сказать своим касикам в столице, чтобы те пришли к нам с миром, ибо от войны им добра не будет. И он послал туда этих же жрецов, потому как тех наших посланцев, что были раньше отправлены, мы не дождались.

Жрецы этого селения скорехонько насобирали нам штук сорок кур да петухов и дали двух индеанок, чтобы молоть зерно. Кортес, поблагодарив, приказал, чтобы нам дали двадцать индейцев из этого селения отнести все эти запасы в наш лагерь и чтобы они ничего не боялись, и они пробыли в лагере до вечера, и мы им дали бусы, так что они возвратились домой очень довольные и говорили всем соседям, какие мы добрые и как с ними хорошо обошлись; и эти жрецы и старейшины рассказали Хикотенге о том, что дали нам еду и индеанок, и он за это крепко их отругал. Потом они отправились в столицу сообщить обо всем старшим касикам, а те, узнав, что мы не причинили им никакого зла, хотя вполне могли бы в ту ночь убить немало их людей, и что мы просим мира, очень обрадовались и приказали доставлять нам каждый день все, в чем у нас будет нужда; и теперь они снова призвали тех старейшин, что были к нам посланы с предложением мира, и велели им идти в наш лагерь и нести нам всяческую еду. И таким образом мы возвратились в наш лагерь с припасами и индеанками, очень довольные.

Глава LXII

о том, как мы, возвратясь с Кортесом из Сумпансинго, застали в нашем лагере некоторое недовольство

Воротясь из Сумпансинго с припасами, очень довольные тем, что оставили тамошних жителей в миролюбивом настроении, мы застали у нас в лагере ропот и разговоры о том, что в этой войне мы ежедневно подвергаемся смертельной опасности, и с нашим появлением разговоры эти еще оживились. Больше всего роптали и злобились те, кто на острове Куба оставил дом и рабов-индейцев. Таких набралось семь человек, называть их я не хочу, дабы не позорить их честь, и они пошли в дом, где жил Кортес, и один из них, взявшийся говорить за всех, ибо был красноречивей других и хорошо заучил все, что они хотели предложить, под видом совета сказал Кортесу, чтобы он обратил внимание, до какой крайности мы дошли, сколько среди нас тяжело раненных, ослабевших и удрученных, сколь великие труды мы несем ночами, выставляя часовых, и разведчиков, и дозорных, сражаясь днем и ночью, и еще сказал, что, по их подсчетам, со времени отплытия с Кубы мы уже потеряли более пятидесяти пяти товарищей да вдобавок ничего не знаем об оставшихся в Вилья-Рике, и, поскольку Господь даровал нам победу в сражениях и стычках, в коих мы участвовали за время, проведенное в этой провинции, и в великом своем милосердии нас поддерживал, негоже нам испытывать столько раз его благостыню, и пусть он, Кортес, не старается превзойти самого дьявола, он и так уже завел нас в такие места, где, того и гляди, не сегодня, так завтра нас принесут в жертву идолам, да не попустит сего Господь. И что лучше без них возвратиться в нашу Вилью, там и крепость, нами сооруженная, и среди селений племени тотонаков, наших друзей, мы бы и пробыли, пока не соорудим судно для отправки донесения Диего Веласкесу, и в другие места, и на другие острова, чтобы прислали нам помощь и поддержку, и, мол, как бы теперь пригодились те суда, которые мы потопили, ну оставили бы хоть два корабля на крайний случай. И что нам уже невмочь нести такое бремя, да оно и не по силам человеческим, и живем мы хуже скотов, ибо когда лошадь выполнит свой дневной переход, с нее снимают седло, задают корм, оставляют отдыхать, а мы-то и днем и ночью не снимаем с себя оружия и обуви, и еще сказали ему — пусть, мол, посмотрит во всех историях, как в римских, так и в историях об Александре или о других знаменитейших во всем мире военачальниках, ведь никто из них не решался топить свои корабли и с таким малым войском забираться в столь многолюдные края, где воинов не счесть, и еще многое наговорили ему на сей предмет.

Кортес, заметив, что в их речах есть некая дерзость, хотя и произносятся они под видом совета, весьма миролюбиво отвечал, что, разумеется, многое из того, о чем они говорят, истинная правда, и действительно, насколько он знает и слыхал, не бывало во всей вселенной других столь отважных испанцев, которые бы сражались с такой храбростью и переносили бы столь непомерные труды, как мы. А что до того, сеньоры, что, по вашим словам, ни один римский военачальник из самых прославленных никогда не совершал столь великие подвиги, как мы, так это вы говорите правду, и ныне и впредь, с Божьей помощью, в историях, их описывающих, нас будут превозносить куда больше, нежели древних, ибо, как я сказал, все деяния наши направлены на служение Богу и нашему великому императору дону Карлосу. Стало быть, сеньоры, никак нельзя нам делать шаг назад, ибо, если здешние племена и те, кого мы замирили, увидят, что мы отступаем, камни восстанут против нас, и ежели теперь они считают нас богами или кумирами — ведь так они нас величают, — они бы тогда решили, что мы слабосильные трусы. А на ваши речи о том, что мы могли бы жить среди наших друзей и союзников — тотонаков, так они, увидев, что мы возвращаемся, не совершив похода на Мехико, поднимутся против нас, и причиною будет то, что мы, убедив их не платить дань Моктесуме, их покидаем, и он пошлет против них свои мексиканские войска, чтобы заставить снова платить дань, и будет с ними воевать и вдобавок прикажет им воевать с нами, они же из страха, что их уничтожат, — а Моктесумы они сильно боятся, — все это исполнят. Так что там, где мы надеялись бы иметь друзей, у нас будут сплошь враги. А когда великий Моктесума узнает, что мы возвращаемся, что он-то скажет? Какое суждение вынесет о наших словах и посланиях к нему? Что все это было шуткой, ребяческой игрой. Вот и выходит, сеньоры, что мы попадем из огня да в полымя и лучше нам оставаться здесь; местность здесь ровная, густо заселенная, и лагерь наш припасами изрядно обеспечен. Посему прошу вас, сеньоры, и умоляю, поскольку вы рыцари и мужи такого склада, что скорее сами должны бы подбадривать тех, в ком заметили слабость, чтобы вы выбросили из головы мысли об острове Куба и о том, что там оставили, и мы с вами постараемся поступать так, как всегда поступали, будучи доблестными солдатами, ибо после Бога, в ком наше спасение и оплот, вся надежда у нас на свою доблестную руку.

Получив от Кортеса таковую отповедь, те солдаты принялись снова твердить свое. И тогда Кортес, уже немного сердясь, ответил, что, мол, как говорится в песнях, лучше пасть смертью храбрых, чем жить без чести, и вдобавок все мы, остальные солдаты, участвовавшие в избрании его нашим капитаном и в совете, на коем решено было потопить суда, все мы, не таясь, сказали, чтобы он не тревожился из-за всяческих пересудов и выражений недовольства, ибо, с Божьей помощью, мы всегда будем готовы исполнить то, что велит долг, и так этот ропот прекратился.

Правда, еще некоторое время они ворчали на Кортеса, кляня его и даже нас за то, что мы давали ему советы, и индейцев-семпоальянцев, что повели нас по этой дороге, и многое другое говорили по злобе, однако злобствовали тайно. В конце концов все они подчинились Кортесу.

Но оставлю сей предмет и скажу о том, как старые касики в их столице Тласкале отправили еще посланцев к их главнокомандующему Хикотенге, чтобы он, что бы там ни было, пришел к нам с миром и доставил съестные припасы, ибо так, мол, приказывают все касики и старейшины той земли и Уэксосинго, и еще поручили наказать вождям, что были в его войске, — ежели он не захочет заключать с нами мир, чтобы они ему не повиновались, и такой приказ посылали Хикотенге трижды, ибо достоверно знали, что он им не хочет повиноваться и решил еще раз напасть ночью на наш лагерь и для этого у него собрано двадцать тысяч человек, а как он был человек спесивый и весьма упрямый, то и в этом случае, как и во многих других, подчиниться не пожелал.

Глава LXIII

о том, как военачальник Хикотенга собрал двадцать тысяч отборных воинов, дабы напасть на наш лагерь

Поскольку Масеэскаси, и Хикотенга-старший, и все прочие касики из их столицы Тласкалы столько раз посылали наказ их военачальнику, чтобы он с нами не воевал, но пошел к нам говорить о мире, — а лагерь наш был неподалеку от него, — и велели прочим вождям, при нем находившимся, его не сопровождать, разве что он пойдет заключать с нами мир, Хикотенга, человек коварный, упрямый и спесивый, послал к нам сорок индейцев с курами, хлебом и плодами, да четырех старых и уродливых индеанок, и много копала[116] и перьев попугаев, и мы думали, что индейцы, которые все это принесли, пришли с мирными намерениями.

Придя в наш лагерь, они окурили Кортеса, но не стали выражать свое почтение, как то у них в обычае, а прямо сказали: «Это вам посылает вождь Хикотенга, чтобы вам было что есть. Ежели вы, как говорят люди из Семпоальяна, и впрямь храбрые теулы, то возьмите этих четырех женщин и зарежьте их, тогда вы сможете съесть их мясо и их сердца, а мы-то не знаем, как вы это делаете, потому и не зарезали их перед вами. Ежели вы люди, то поешьте этих кур, и хлеб, и плоды. Ежели вы кроткие теулы, мы принесли вам копал и перья попугаев. Совершайте же жертвоприношение».

Кортес через наших толмачей ответил, что он, мол, уже посылал к ним сказать, что желает мира и пришел сюда не для того, чтобы воевать, но чтобы их убедить и объявить им от имени Господа нашего Иисуса Христа, в коего мы веруем и коего почитаем, и императора дона Карлоса, чьими подданными мы являемся, чтобы они людей не убивали и не приносили в жертву, по своему обыкновению. Что все мы, как и они, люди из плоти и крови, а не теулы, но мы христиане и не имеем привычки убивать людей, а ежели бы хотели убивать, то, когда они с нами воевали и сражались и днем и ночью, нам попадалось под руку достаточно их людей, на которых мы могли бы показать свою жестокость. А за принесенную еду он благодарит и просит их впредь быть поумнее и жить с нами в мире.

А дело, видимо, обстояло так, что присланные Хикотенгой индейцы были соглядатаи, коим поручили рассмотреть наши хижины, дворы, лошадей и артиллерию, и сколько нас в каждой хижине, и где тут входы и выходы, и вообще все, что было в лагере. Пробыли они у нас тот день и еще ночь, потом некоторые из них отправились с донесением к Хикотенге, а между тем явились другие, и наши друзья, которые с нами пришли из Семпоальяна, пригляделись и разгадали хитрость — мол, неслыханное это дело, чтобы наши враги без какой-либо надобности торчали в лагере и день и ночь, и наверняка это лазутчики, и подозрение их еще укрепилось из-за того, что, когда мы были в селении Сумпансинго, двое тамошних стариков говорили семпоальянцам, будто Хикотенга с многими воинами готовится напасть на наш лагерь ночью, подойдя незаметно; но тогда семпоальянцы сочли это выдумкой, чепухой несусветной и поскольку достоверно ничего не знали, то и не сказали Кортесу. Но тут об этом узнала донья Марина, она-то и сказала Кортесу.

Чтобы выведать истину, он приказал отозвать в сторону двоих тласкальцев, с виду более порядочных, и они признались, что они лазутчики, и тогда взялись еще за двоих, и те тоже признались, что они лазутчики Хикотенги, и сказали, с какой целью пришли. Кортес велел их отпустить, и взяли еще двоих, те слово в слово сказали то же самое и вдобавок сообщили, что их вождь Хикотенга ждет их донесения, чтобы со всеми своими полками этой ночью на нас напасть.

Когда Кортес убедился, он велел объявить по всему лагерю, чтобы все были в боевой готовности, полагая, что индейцы, как у них было задумано, обрушатся на лагерь. Затем он приказал схватить семнадцать человек из тех лазутчиков, и у одних отрубили кисти рук, а у других — большие пальцы и в таком виде отослали к их повелителю Хикотенге, и было им сказано, что кара сия постигла их за то, что они посмели к нам проникнуть, и пусть, мол, ему скажут, что он может являться когда ему угодно, хоть днем, хоть ночью, мы будем ждать его здесь два дня, и, ежели в течение двух дней он не придет, мы сами пойдем к нему в его лагерь и уже давно пошли бы, и сразились с ним, и перебили бы всех, да только мы их очень любим, и пусть они впредь не будут глупцами и заключат с нами мир.

Вот ушли от нас индейцы с отрубленными кистями и пальцами, а в это время, сказывали нам, Хикотенга уже собирался выступить из своего лагеря со всеми своими полчищами, чтобы ночью на нас напасть, как у них было задумано, и, когда он увидел, что его лазутчики возвращаются в таком виде, он сильно удивился и спросил, какова этому причина, и они поведали ему обо всем, что произошло, и с того часа он утратил всю свою дерзость и спесь, и вдобавок из его лагеря, уведя множество своих воинов, ушел один вождь, с которым у Хикотенги в прошлых сражениях были споры и стычки.

Глава LXIV

о том, как в наш лагерь пришли четверо старейшин, которых прислали для переговоров о мире

Тем временем в нашем лагере знать не знали, что к нам собираются прийти с предложением мира, хотя и желали его всею душой, и вот все мы занимаемся тем, что приводим в порядок оружие и мастерим стрелы, и каждый готовит то, что ему нужно для ратных дел, и вдруг прибегает со всех ног один из наших полевых разведчиков и говорит, что по большой дороге из Тласкалы движется толпа индейцев и индеанок со всяческим добром и идут они, нигде не сворачивая, прямо к нашему лагерю и что его товарищ, второй верховой, тоже полевой разведчик, остался проследить, куда они направятся. В это время как раз прискакал тот верховой и доложил, что они уже совсем близко и идут прямо к нам, только время от времени делают остановки.

Кортес и все мы обрадовались такой вести, полагая, что они идут к нам с миром, как уже бывало раньше. И Кортес приказал, чтобы не поднимать никакого шума и не выказывать радости, а чтобы все тихонько сидели в своих хижинах. Смотрим, от толпы индейцев, несших всякую всячину, отделились четверо старейшин, которым старые касики поручили вести переговоры о мире, и с миролюбивым видом, склонив головы, подошли прямо к хижине Кортеса, дотронулись рукою до земли, поцеловали ее, сделали три поклона, зажгли копаловое курение и сказали, что все касики Тласкалы и их подданные, союзники и друзья желают завязать узы дружбы и мира с Кортесом и всеми его братьями теулами, то есть с нами. И пусть он простит, что они сразу не пришли с миром и нападали на нас, — они, мол, думали и были уверены, что мы друзья Моктесумы и мексиканцев, а это их смертельные враги с давних времен, а подумали они так, потому что увидели с нами и в нашем войске многих его подданных, которые ему платят дань, и они решили, что те обманом и вероломством вознамерились проникнуть в их землю, как уже бывало, чтобы похитить их детей и женщин. И по этой, мол, причине они не поверили пришедшим от нас посланцам; кроме того, они сказали, что те первые индейцы, которые вышли с нами на бой, когда мы только ступили на их землю, сделали это отнюдь не по их приказу и совету, а по наущению чонталов и отоми[117], диких племен, живущих в горах, — увидя, что нас так мало, они понадеялись, что возьмут нас голыми руками, и отведут как пленников своим властителям, и получат за то награду. И вот теперь они, старейшины Тласкалы, пришли просить прощения за таковую дерзость, и принесли нам съестные припасы, и впредь каждый день будут приносить еще, и они просят нас милостиво принять то, что они посылают, а через два дня сюда придет вождь Хикотенга с другими касиками и оповестит нас подробней о добром желании всей Тласкалы жить с нами в доброй дружбе.

Окончив свою речь, они опять склонили головы, притронулись руками к земле и поцеловали ее. Тут Кортес с помощью толмачей заговорил с ними сурово, делая вид, будто рассержен, и сказал, что у него есть веские причины не слушать их и не полагаться на их дружбу, ибо, едва ступив на их землю, мы сразу отправили посланцев с предложением мира и помощи против их врагов из Мехико, а они не пожелали этому поверить и едва наших посланцев не убили, и, будто этого им было мало, они трижды вступали с нами в бой и днем и ночью и посылали против нас лазутчиков и соглядатаев, и в тех сражениях мы могли бы перебить множество их людей, но он, Кортес, не позволил; а о тех, что погибли, он сожалеет, но они сами в том виноваты, и он, мол, уже принял решение идти войной на тех старых касиков, однако раз они теперь пришли к нам с миром от имени всей провинции, то он принимает их предложение от имени нашего короля и повелителя и благодарит за принесенные съестные припасы. И он наказал им тотчас отправиться к их владыкам и передать, чтобы те прислали к нему послов для более надежных переговоров о мире, а ежели не пришлют, мы пойдем войною на их город. Затем он распорядился дать им голубые бусы, дабы они вручили их своим касикам в знак мира, и предупредил, что ежели вздумают приходить в наш лагерь, то пусть делают это днем, а не ночью, не то мы их убьем.

Четверо посланцев немедля удалились, оставив в нескольких индейских хижинах, что стояли невдалеке от нашего лагеря, индеанок, чтобы они пекли нам хлеб, готовили кур и для прочих услуг, да еще приставили к ним два десятка индейцев, чтобы носили воду и дрова, и с тех пор кормили нас отменно. Когда все это произошло и мы убедились, что с нами всерьез хотят жить в мире, мы горячо возблагодарили Бога. Мир этот был ниспослан нам, когда мы уже вконец изнемогли, и обессилели, и стали роптать на войну, не зная, чем она кончится, что вполне понятно.

Глава LXV

о том, как в наш лагерь явились послы Моктесумы

Поскольку Господу Богу нашему в милосердии его бесконечном было угодно даровать нам в тех битвах с Тласкалой победу, слава о нас разнеслась по всей округе и дошла до ушей великого Моктесумы в его многолюдном городе Мехико; и ежели раньше нас считали теулами, то отныне почтение к нам куда как возросло, теперь в нас видели могучих воинов, и весь их край был в страхе, узнав, что малая горстка наших солдат победила такое множество тласкальцев и что они пришли к нам просить мира.

Вот почему Моктесума, великий властитель Мехико, то ли по доброте своей, то ли из боязни, что мы пойдем войной на его город, отправил пятерых весьма важных сановников в Тласкалу и в наш лагерь, чтобы приветствовать нас и сообщить, что, мол, он, Моктесума, был весьма утешен славной победой, которую мы одержали над несметными полчищами врагов; и он прислал нам в дар примерно на тысячу песо золота в виде богатейших, искусно сработанных украшений и двадцать тюков с тончайшими хлопковыми тканями и велел сказать, что хочет быть подданным нашего великого императора, и очень рад, что мы уже так близко от его города, ибо питает наилучшие чувства к Кортесу и всем его братьям теулам, что с ним пришли, и он, мол, просит Кортеса определить, какую дань хотел бы он получать каждый год для нашего великого императора, и он, Моктесума, пришлет ее в золоте, серебре, тканях и камнях чальчиуисах, только чтобы мы не шли в Мехико; и причина, мол, не в том, что он не готов встретить нас радушно, но в том, что земля тут бесплодная и гористая и он был бы огорчен, ежели бы нам, идя по ней, пришлось терпеть нужду, а он, к сожалению, не смог бы тут нам помочь, как ему бы хотелось.

В ответ Кортес сказал, что почитает за большую честь таковую любезность и благодарит за присланные подарки и предложение платить дань Его Величеству, и еще он попросил послов не уходить, пока они не посетят столицу Тласкалы, там, мол, он с ними попрощается, чтобы они увидели, к чему привели попытки вести с нами войну.

Глава LXVT

о том, как Хикотенга, главнокомандующий Тласкалы, явился для переговоров о мире

Когда Кортес беседовал с посланцами из Мехико, ему очень хотелось отдохнуть, потому как он еще не оправился от лихорадки и от намеднишнего слабительного, а тут вдруг приходят и докладывают, что явился вождь Хикотенга с множеством касиков и других вождей и все они одеты в бело-красные накидки, то есть половина накидки белая, половина красная, — а это были цвета герба воинства Хикотенга, — и все настроены весьма миролюбиво, и еще с ним пришло с полсотни знатных индейцев.

Войдя к Кортесу, Хикотенга выказал ему знаки глубочайшего почтения и приказал окурить его изрядным количеством копала, а Кортес любезно пригласил его сесть рядом с собою. Хикотенга сказал, что пришел от имени своего отца, и Масеэскаси, и всех касиков государства Тласкала просить, чтобы он принял их в число своих друзей, и отныне он, Хикотенга, обещает повиноваться нашему королю и повелителю и просит прощения за то, что взялся за оружие и нападал на нас; но, мол, делали они это лишь потому, что не знали, кто мы такие, — они были уверены, что мы явились по велению их врага Моктесумы, чьи люди имеют обыкновение прибегать к хитростям и обманам, чтобы проникнуть в их землю, грабить их и разорять, вот они и подумали, что и в этот раз будет то же самое, и по сей причине, пытаясь защитить своих людей и родину, пошли сражаться. И еще сказал, что они очень бедны, что нет у них ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней, ни хлопковых одежд, нет даже соли пищу солить, ибо Моктесума не дает им возможности выйти за пределы их края, и ежели у их предков и было немного золота и самоцветов, то они все поотдавали Моктесуме в те поры, когда бывало надо заключать мир либо перемирие, чтобы он их не губил, но все это было давным-давно, и пусть, мол, Кортес их простит, что нынче нечего ему дать, виною тому их бедность, а не злонамеренность. Он горько сетовал на Моктесуму и его союзников, которые все были их недругами и нападали на них, хотя они всегда храбро защищались, и вот теперь хотели и нам дать отпор, но, хотя трижды собирали всех своих воинов, не осилили нас, потому как мы непобедимы, и когда они в этом убедились, то пожелали стать нашими друзьями и подданными великого сеньора императора дона Карлоса, ибо твердо верят, что дружба с нами будет для них, для их жен и детей надежной защитой и оплотом, и отныне они перестанут опасаться вероломных мексиканцев. И много еще говорил Хикотенга о том, что они и все горожане желают нам повиноваться.

Сам Хикотенга был рослый широкоплечий индеец хорошего сложения, лицо удлиненное, худощавое, с резкими чертами, лет ему было примерно тридцать пять, и во всем облике чувствовалась величавость.

Кортес весьма учтиво поблагодарил его, не преминув сказать немало лестных слов, и изъявил согласие принять их племя в подданные нашего короля и повелителя и считать нашими друзьями. Тогда Хикотенга пригласил нас в его город, где, мол, собрались все касики, все старейшины и жрецы и ждут нас с радостным нетерпением.

Кортес ответил, что вскоре к ним пойдет и пошел бы даже сейчас, не будь занят переговорами с посланцами великого Моктесумы, а когда, мол, он с ними уладит дела, тогда и пойдет в Тласкалу.

И тут Кортес заговорил несколько более жестко и сурово о сражениях, которые они завязывали с нами и днем и ночью, но, поскольку тут уж ничего не поделаешь, он, мол, их прощает, только пусть они отныне глядят, чтобы заключенный с нами мир был крепок и надежен, иначе, ежели нарушат уговор, он всех их перебьет и город их уничтожит, и тогда уж пусть не надеются на новое соглашение о мире, ибо войны им не миновать. Когда Хикотенга и все вожди, что с ним были, это услышали, то в один голос ответили, что мир будет крепкий и нерушимый и что все они готовы остаться заложниками этому в поруку.

Были еще и другие разговоры у Кортеса с Хикотенгой и всеми этими вождями, а затем им дали зеленые и голубые бусы для его отца, и для него самого, и для прочих касиков и велели передать, что Кортес вскорости прибудет к ним в город.

При всех этих беседах и вручении даров присутствовали мексиканские послы, и для них такое заключение мира было весьма огорчительно, ибо они понимали, что ничего доброго он им не сулит. И не успел Хикотенга удалиться, как послы Моктесумы, криво усмехаясь, сказали Кортесу — неужели, мол, он верит предложениям, которые ему делались от имени всей Тласкалы, ведь все это обман, им верить нельзя, их речи — это обманные речи предателей, и весь их умысел состоит в том, чтобы выманить нас в свой город да в такое место, где нам негде будет спастись, а затем напасть и всех перебить, и неужели же мы не помним, сколько раз эти тлас-кальцы, собрав все свои войска, нападали на нас, и вот, когда им это не удалось и они потеряли много людей убитыми и ранеными, хотят теперь отомстить, притворно предлагая мир.

Кортес с невозмутимым видом ответил, что ему совершенно безразлично, есть ли у тласкальцев такое намерение, а ежели оно есть, как они говорят, он этому только рад будет, чтобы предателей покарать смертью, и ему, мол, безразлично, нападают ли на него днем или ночью, в открытом поле или в городе, для него это никакого значения не имеет, и, чтобы проверить истинность их слов, он и намерен пойти в Тласкалу.

Видя его решимость, послы стали просить, чтобы мы подождали в нашем лагере шесть дней, а они тем временем пошлют из своего посольства двух человек к их повелителю сеньору Моктесуме, и те через шесть дней возвратятся с ответом. Кортес пообещал это — во-первых, потому, что, как я уже сказал, у него была лихорадка, а во-вторых, потому, что, услышав предупреждение послов, он хотя и притворился, будто ему это безразлично, а все же подумал, что неровен час это правда и лучше немного выждать и проверить, действительно ли надежен заключенный мир, а основания для подозрений были.

Как бы там ни было, убедившись, что индейцы приходят к нам с миром и что на всем нашем пути от Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус мы встречали племена дружественные и союзные нам, Кортес написал письмо Хуану де Эскаланте, который, как я уже говорил, остался в Вилье, чтобы завершить постройку крепости и командовать шестьюдесятью старыми и болящими солдатами. В письме своем Кортес сообщал о великих милостях, оказанных нам Господом нашим Иисусом Христом, ниспославшим нам победу во многих сражениях и стычках на землях провинции Тласкала и ныне побудившим индейцев предложить нам мир.

Пусть все наши люди возблагодарят Бога за это и впредь обходятся с народом тотонаков, наших друзей, как можно лучше, и он просит прислать ему два меха с вином, которые были оставлены в подполе под его хижиной, а также облатки, привезенные с острова Куба, ибо те, что мы взяли, отправляясь в этот поход, уже все вышли.

Письмо это, как я слыхал потом, доставило огромную радость, и Эскаланте в ответ написал обо всем, что у них за это время произошло, и письмо его дошло очень быстро.

В эти дни мы водрузили в нашем лагере очень красивое и высокое распятие, и Кортес приказал индейцам из Сумпансинго и из усадеб в окрестностях нашего лагеря побелить его известкой и принарядить.

Но вернемся к нашим новым друзьям, касикам из Тласкалы. Видя, что мы не спешим к ним в город, они сами стали приходить в лагерь с курами и смоквами, которые как раз поспели, и каждый приносил некую долю того, что было у него в доме, и с добрым расположением отдавал нам, а взамен они ничего не хотели брать и все время упрашивали Кортеса идти к ним в город. Но мы шесть дней ждали мексиканцев, как обещал Кортес, и он старался успокоить касиков.

Когда ж исполнился назначенный срок, из Мехико пришли шестеро старейшин, людей весьма уважаемых, они принесли богатый дар, присланный великим Моктесумой, и было в нем больше чем на три тысячи песо золота в виде разнообразных украшений и двести штук превосходнейших накидок, отделанных перьями и вышивкой; поднося все это Кортесу, они сказали, что их господин Моктесума рад нашим успехам и настоятельно просит Кортеса, чтобы тот ни в каком случае не ходил с тласкальцами в их город и не доверялся им — они, мол, хотят его туда увести, чтобы награбить золота и одежды, ибо сами очень бедны и хороший плат из хлопковой ткани для них недоступная роскошь, а потому, узнав, что Моктесума почитает нас своими друзьями и посылает нам золото, украшения и накидки, они постараются нас обобрать.

Кортес принял дары с удовольствием, сказав, что почитает это великой милостью и постарается отплатить сеньору Моктесуме добрыми делами и что ежели он проведает, что у тласкальцев и впрямь появилось такое намерение, о котором его предупреждает Моктесума, то они поплатятся за это жизнью, но что он, Кортес, твердо верит, что они не совершат никакой подлости, и он все-таки хочет пойти посмотреть, что там делается.

Пока они так беседовали, появилась опять толпа посланцев из Тласкалы с сообщением, что все старые касики из столицы их провинции направляются к Кортесу, к нашим дворам и хижинам, чтобы повести Кортеса и всех нас в свой город. Услыхав об этом, Кортес попросил мексиканских послов подождать три дня, пока он сможет ответить их господину, ибо в ближайшее время ему, мол, надобно вести переговоры с тласкальцами о минувшей войне и заключаемом с ними мире, и послы согласились подождать.

Глава LXVII

о том, как в наш лагерь пришли старые касики из Тласкалы

Когда старые касики всей Тласкалы убедились, что мы не спешим в их город, они решили сами отправиться к нам, кто в носилках, кто в гамаках или на закорках у носильщиков, а иные пешком. Касиков этих я уже называл, то были Масеэскаси, Хикотенга-старший, Гуаксолосин, Чичимекатекле и Текапанека из Топоянко, они явились в наш лагерь в сопровождении большой свиты из знатных индейцев и с великим почтением совершили перед Кортесом и всеми нами три поклона, сожгли копал, коснулись рукою земли и поцеловали ее. И Хикотенга-старший повел следующую речь: «Малинче, Малинче, мы много раз посылали к тебе просить у тебя прощения за то, что мы с тобой воевали, и поручали изложить тебе наше оправдание, суть коего в том, что мы обороняемся от злобного Моктесумы и его огромной рати, мы ведь полагали, что вы из его банды и его союзники, а ежели бы мы знали раньше то, что теперь знаем, уж не говорю, что мы бы вышли встретить вас на дороге и принесли горы съестных припасов, в коих вы нуждались бы, но ради вас мы пошли бы до самого моря, где стоят ваши корабли. И раз уж вы нас простили, единственное, о чем я прошу и все наши касики просят, это чтобы вы тотчас пошли с нами в наш город, и там мы поделимся с вами всем, что имеем, и к вашим услугам будем мы сами и наше имущество. Смотри, Малинче, не вздумай переменить свое решение, иначе мы сразу уйдем, ибо предполагаем, что мексиканцы возвели на нас всяческие поклепы и небылицы, как у них водится, но ты им не верь и их не слушай, это бесстыжие обманщики, и мы понимаем, что из-за них ты не пожелал идти в наш город».

Кортес с веселым выражением лица сказал, что уже много-много лет тому назад, прежде чем мы прибыли в эти края, он знал о том, какие они добрые люди, и потому чрезвычайно удивился, когда они на нас ополчились, и еще сказал, что мексиканцы, которые здесь находятся, ждут ответа для своего господина Моктесумы. Что ж до просьбы тласкальцев идти немедля в их город и за припасы, которые они нам все время приносят, и другие услуги, он их благодарит сердечно и отплатит добрыми делами, и что он, мол, уже отправился бы к ним, ежели бы было кому нести наши тепуске, сиречь бомбарды.

Едва услышав эти слова, они чрезвычайно обрадовались, что сразу было видно по их лицам, и сказали: «Да как же так? Из-за такой малости ты задержался и нам не сказал?» Не прошло и получаса, как привели они пятьсот индейцев-носильщиков, и на другой день рано поутру мы выступили в путь к столице Тласкалы в образцовом порядке — артиллерия, и верховые, и аркебузиры, и арбалетчики, и все прочие, как у нас было заведено.

Прежде чем продолжить повествование, хочу сказать, что во всех селениях, через которые мы проходили, и в тех, где о нас только слышали, Кортеса называли Малинче, и я тоже буду его впредь именовать Малинче во всех беседах с индейцами этой провинции и города Мехико, а Кортесом — лишь там, где это уместно. Причиной же, почему дали ему такое имя, было то, что его всегда сопровождала донья Марина, наш толмач, особенно когда приходили посланцы или когда шли беседы с касиками и она их переводила на мексиканский язык, поэтому-то Кортеса называли капитаном Марины, а для краткости Малинтцин, или Малинче.

Еще хочу сказать, что с того времени, как мы вступили на землю Тласкалы, и до нашего похода в ее столицу минуло двадцать четыре дня, и вошли мы в город двадцать третьего сентября 1519 года.

Глава LXVIII

о том, как мы отправились в город Тласкалу

Когда касики увидели, что процессия носильщиков с нашим грузом отправилась по дороге в их город, они поспешили вперед распорядиться, чтобы все было как следует приготовлено к нашему приему и назначенное нам жилье обильно украшено зеленью. И когда мы приблизились к городу на четверть лиги, нам навстречу вышли те же самые касики, что ушли вперед, и они привели с собою своих детей и племянников и многих знатных индейцев, каждый род, каждое содружество и каждая партия особо, ибо в Тласкале имелось четыре партии, не считая партии Текапанеки, владетеля Топоянко, с которой было пять. Набрались также из всех окрестных селений их подданные, одетые в разноцветные одежды, отличавшие их, — хотя и сотканные из волокон агавы, ибо хлопок они не могли раздобывать, одежды эти были очень красивы и искусно украшены вышивкой и рисунками.

Затем явились жрецы со всей провинции, а было их там множество в огромных кумирнях, где они держат своих идолов и приносят им жертвы. Жрецы эти несли жаровни с раскаленными углями и курениями своими окурили всех нас, и некоторые из них были одеты в очень длинные одежды, наподобие стихарей, все белые, и на головах у них были капюшоны, подобные тем, что носят у нас каноники, а волосы у них очень длинные и спутанные, не расчесать, ежели не острижешь, и слипшиеся от крови, которая текла из ушей, ибо в тот день они своею кровью кропили алтари, и шли они, опустив головы в знак смирения перед нами, и ногти на руках у них были очень длинные, и, как нам сказали, жрецы эти слыли людьми благочестивыми и праведной жизни.

Кортеса тут же окружили самые знатные индейцы, составив его свиту, и, когда мы вошли в город, все улицы и крыши домов были запружены индейцами и индеанками, вышедшими на нас поглядеть, и лица у всех были радостные. Подарили нам штук двадцать гирлянд из здешних роз различной окраски и приятного запаха, — их поднесли Кортесу и тем из солдат, которые им казались познатнее, особенно же верховым.

Нас повели в просторные дворы, где стояли дома; там Хикотенга-старший и Масеэскаси, взяв Кортеса за руки, ввели его в покои, и для каждого из нас в назначенном нам жилье было, по их обычаю, ложе из циновок с покрывалом из агавы; также и друзей, приведенных нами из Семпоальяна и Хокотлана, поселили поблизости от нас.

Кортес приказал, чтобы послов великого Моктесумы разместили рядом с его домом. И хотя мы оказались на земле индейцев, по всей видимости настроенных дружелюбно и вполне мирно, мы не предавались беспечности и, по нашему обыкновению, были все время начеку.

Помнится мне, что один из наших капитанов, кому выпал черед назначать полевых разведчиков, дозорных и часовых, сказал Кортесу: «По всему судя, сеньор, индейцы настроены очень мирно, и, думаю, можно обойтись без столь многочисленной охраны, ведь нам нечего опасаться, как бывало». На что Кортес сказал: «Сеньоры мои, мне ваши речи вполне понятны, однако, по нашему доброму обычаю, мы должны быть всегда наготове — как бы ни были хороши к нам индейцы, не должно верить в их миролюбие, надобно держаться так, словно они намерены с нами воевать и мы ждем, что они вот-вот нападут на нас; помните, что многие капитаны потерпели поражение из-за доверчивости своей и беспечности. А нам-то особенно следует остерегаться, ведь нас так мало, да и великий Моктесума прислал послов, чтобы предупредить об опасности, и пусть это даже не правда, а вымысел, нам надобно быть начеку».

Хикотенга-старший и Масеэскаси сильно обиделись на Кортеса и сказали ему через наших толмачей: «Либо ты, Малинче, считаешь нас врагами, либо не показывай своими делами, что не доверяешь нам и обетам мира, которые дали мы тебе, а ты нам; говорим тебе это, ибо видим, что вы себя охраняете и ходите в полном вооружении, как тогда, когда шли на бой с нашими отрядами; и мы полагаем, Малинче, что ты так поступаешь из-за предательских и злобных наветов, нашептанных тебе мексиканцами, дабы тебя с нами поссорить. Смотри не верь им, ты ведь находишься у нас, и мы дадим тебе все, чего пожелаешь, и самих себя и детей наших, и готовы умереть за тебя. Посему можешь взять себе в заложники кого захочешь».

Кортес и все мы были поражены тем, с каким умом и добрыми чувствами это было сказано, и Кортес ответил, что он и так им верит и не надобны ему никакие заложники, ибо он не сомневается в их добром расположении; что ж до того, что мы ходим с оружием, таков уж наш обычай, и пусть они на это не обижаются, а за все их предложения он им благодарен и со временем надеется отплатить.

Едва закончилась эта беседа, явились другие старейшины с уймой кур, маисовых хлебов и смокв и прочих плодов, какие там произрастали; теперь наш лагерь был всем обеспечен, и те двадцать дней, что мы там пробыли, нам всего доставляли в изобилии.

Глава LXIX

о том, как в присутствии многих касиков была отслужена месса

На следующий день поутру Кортес приказал поставить алтарь для богослужения, поскольку у нас уже были и вино и облатки, и мессу отслужил клирик Хуан Диас, ибо у падре де ла Мерсед была лихорадка и он очень ослабел; при службе присутствовали Масеэскаси, старый Хикотенга и другие касики. После окончания службы Кортес удалился в свои покои, с ним пошли мы, солдаты, которые обычно были при нем, а также оба старших касика. Хикотенга сказал, что хочет преподнести ему дары, и Кортес с самым наилюбезнейшим видом ответил, что готов принять их, когда им будет угодно.

Тотчас расстелили циновки и поверх них покрывало и принесли шесть или семь рыбок из золота и не очень ценных камешков и несколько стопок одежды из агавы — все весьма убогое, и двадцати песо не стоило, и, преподнося это, касики со смехом сказали: «Наверняка, Малинче, столь малые дары наши ты примешь не так уж охотно. Но мы же присылали сказать тебе, что мы бедны и что у нас нету ни золота, ни других каких-либо сокровищ, а причина в том, что коварные и злобные мексиканцы и нынешний их правитель Моктесума выманили у нас все добро, что мы имели когда-то, за посулы мира и перемирий, которых мы у них просили, страшась их набегов. И ты не смотри, что все это малоценно, но прими благосклонно, как дар от друзей твоих и слуг». Потом они еще принесли отдельно много всяких припасов.

Кортес все взял с веселым лицом, говоря, что больше ценит эти дары, полученные из их рук и с добрыми чувствами, чем если бы кто другой преподнес ему целый дом, наполненный золотым песком, и, мол, все это он принимает охотно, и был с ними весьма любезен.

Все эти касики, видимо, договорились, что отдадут нам своих дочерей и племянниц, самых красивых девиц на выданье, и старый Хикотенга сказал: «Малинче, дабы всем вам была очевидней наша любовь и желание доставить вам удовольствие, мы хотим отдать вам наших дочерей, чтобы они были вашими женами, а вы имели потомство, ибо мы хотим, чтобы вы стали нашими братьями, раз вы такие доблестные и могучие люди. У меня есть дочь-красавица, она не была замужем, и я хочу отдать ее тебе». Также Масеэскаси и остальные касики сказали, что приведут своих дочерей и просят нас взять их в жены, и многого другого они наговорили и напредлагали и весь день от нас не отходили, и Масеэскаси и Хикотенга все беседовали с Кортесом, а поскольку старый Хикотенга был слеп, он рукою ощупывал Кортеса — голову, бороду, лицо и все тело. Что до женщин, Кортес ответил, что и он, и все мы весьма благодарны и со временем постараемся отплатить добрыми делами. При сем присутствовал падре де ла Мерсед, и Кортес ему сказал: «Сеньор падре, думается мне, сейчас самое время попытаться уговорить этих касиков отказаться от их идолов и от жертвоприношений, они, думаю, сделают все, что мы прикажем, потому что очень уж боятся мексиканцев». И монах сказал: «Вы правы, сеньор, но лучше подождем, пока они приведут своих дочерей, тогда будет повод заговорить об этом — ваша милость сделаете вид, будто не желаете принять девиц, пока их отцы не пообещают отказаться от жертвоприношений. Ежели это подействует, тем лучше, ежели нет, поступим так, как велит долг». Так и отложили до следующего дня.

Глава LXX

о том, как касики привели своих дочерей в дар Кортесу и всем нам

На другой день те же старейшины-касики привели пятерых красивых юных девиц — хотя и индеанки, были они хороши собою и богато одеты, и при каждой девице была еще одна молодая индеанка для услуг, и все они были дочерьми касиков. И Хикотенга сказал Кортесу: «Малинче, вот эта — моя дочь, она не была замужем, она девица, и ты возьми ее себе». Девушка подала Кортесу руку, а остальных он должен был раздать своим капитанам.

Кортес поблагодарил и с любезным выражением лица сказал, что он девиц принимает и будет их считать своими, но пока пусть остаются под опекой своих родителей. Тогда касики спросили, по какой причине мы их не берем теперь же. Кортес ответил, что сперва он хочет сделать то, что велит наш Господь Бог, в коего мы веруем и коему поклоняемся, и ради чего его послал сюда король, наш повелитель, — убедить их отказаться от идолов и перестать приносить в жертву и убивать людей, ниже творить иные гнусные дела, какие у них в обычае, но уверовать в то, во что веруем мы, в единого истинного Бога. И еще он рассказал им многое касательно нашей святой веры, и речи его, бесспорно, были объяснены наилучшим образом, ибо донья Марина и Агилар, наши толмачи, уже поднаторели в этих материях и переводили превосходно. Потом касикам показали изображение Богоматери с Божественным ее Сыном на руках. И сказали им: ежели они хотят быть нашими братьями, заключить с нами истинную дружбу и чтобы мы с наилучшими чувствами взяли себе их дочерей и, как они говорят, сделали их своими женами, то пусть немедля отрекутся от своих нечестивых идолов и уверуют и поклоняются нашему Господу Богу, в коего мы веруем и кому поклоняемся, и тогда они увидят, как им будет хорошо, — им не только будет даровано здоровье и благоприятная для урожая погода, но и все дела их пойдут успешно, а когда они умрут, их души вознесутся на небо, чтобы наслаждаться там вечным блаженством, а ежели они будут и далее совершать жертвоприношения, как сейчас делают, своим идолам, которые на самом-то деле дьяволы, те утащат их в преисподнюю, где им придется вечно гореть в жарком пламени.

На все эти рассуждения они ответили вот что: «Малинче, мы тебя понимаем и поняли уже давно и охотно верим, что этот ваш Бог и эта великая госпожа очень хорошие. Но посуди сам, ты ведь только недавно пришел к нам. Со временем мы поймем гораздо яснее, в чем добро. Как ты хочешь, чтобы мы оставили наших теулов, которых наши предки с давних пор почитали богами, поклонялись им и приносили жертвы? Ежели бы мы, старики, в угоду тебе и захотели бы это сделать, что скажут все наши жрецы, и все соседи, и юноши, и девушки нашей провинции? Они же восстанут против нас. Тем паче что жрецы уже спрашивали главного нашего теула, и ответ гласил, что мы не должны отказываться от человеческих жертвоприношений и от всего, что делали раньше. Иначе теулы уничтожат всю нашу провинцию голодом, мором и войнами». Вот так сказали они и прибавили, чтобы мы более не трудились говорить об этом предмете, ибо они от жертвоприношений не откажутся, хотя бы их убили.

Услышав таковой ответ и оценив их правдивость и бесстрашие, падре де ла Мерсед, человек разумный и ученый богослов, сказал: «Сеньор, пусть ваша милость больше на этом не настаивает, ибо негоже делать их христианами насильно, и я бы не хотел повторить даже то, что мы совершили в Семпоальяне, сбросив идолов, пока они не постигнут нашу святую веру. Что толку забрать сейчас их идолов из одного капища или кумирни, ежели они тотчас перенесут их в другие? Лучше, чтобы они постепенно усваивали наши поучения насчет праведной и благой жизни, дабы впредь наши добрые советы пошли им впрок». С тем же обратились к Кортесу трое наших кабальеро, а именно Педро де Альварадо, Хуан Веласкес де Леон и Франсиско де Луго, и сказали: «Очень правильно говорит падре, и вашей милости лучше ограничиться тем, что было сказано, и более не тревожить касиков этим предметом». Так и поступили.

Единственное, о чем мы их настоятельно попросили, — это побыстрее освободить одну кумирню, стоявшую поблизости и недавно сооруженную, убрать оттуда идолов и побелить стены и все вычистить, дабы мы поставили там распятие и изображение Пресвятой Девы. Это они исполнили незамедлительно, и в бывшей кумирне была отслужена месса и окрещены те пятеро девиц.

Дочь слепого Хикотенги была наречена доньей Луисой, и Кортес взял ее за руку и дал ее в жены Педро де Альварадо и сказал Хикотенге, что человек, которому он отдает девицу, это его брат и его капитан, и пусть Хикотенга будет спокоен, с дочерью его будут обходиться очень хорошо; и Хикотенга выслушал это с удовольствием. Дочь, или племянницу, Масеэскаси нарекли доньей Эльвирой, она была красива, и, кажется мне, ее дали Хуану Веласкесу де Леону. Остальные тоже получили христианские имена, и все — титул доньи, и Кортес отдал их Гонсало де Сандовалю, Кристобалю де Олиду и Алонсо де Авиле.

Совершив все это, девицам объяснили, зачем они должны осенять себя дважды крестным знамением, — чтобы отпугивать идолов и, где бы мы ни сидели или ни спали, эта нечисть нас не трогала. И все были очень довольны.

Глава LXXI

о том, как Кортес расспрашивал Масеэскаси и Хикатенгу про Мехико

Затем Кортес уединился с обоими старшими касиками и стал их расспрашивать подробно про Мехико, и Хикотенга как более разумный и знатный взялся ему отвечать, а время от времени ему помогал Масеэскаси, он тоже был знатной особой.

Хикотенга сказал, что у Моктесумы великое множество воинов, и, задумав захватить большой город и напасть на какую-либо провинцию, он может выставить полтораста тысяч человек, и он, мол, это знает по своему опыту многих войн и всяческих стычек, каковые между ними ведутся уже более ста лет. И Кортес тогда спросил: «Но ежели он посылал против вас столько ратных людей, как вы говорите, как же им не удалось вас покорить?» Они отвечали, что, хотя им иной раз наносили поражение, и убивали многих, и уводили их подданных, чтобы принести в жертву, однако у их противника оставалось на поле множество убитых, да и пленных они брали, и как враги ни старались подкрасться тайком, это им не удавалось, и тласкальцы, узнав о приближении врага, защищались и сами нападали. И, мол, все провинции и селения, которые Моктесума ограбил и подчинил своей власти, сильно ропщут на мексиканцев и, когда те насильно заставляют их идти воевать, сражаются неохотно и сами предупреждают тласкальцев, почему им и удается отстаивать свои земли, но более всего бед, причем постоянно, причиняет им большой город, находящийся отсюда в одном дне пути и называющийся Чолула, — живут там бесстыжие предатели, и Моктесума тайно размещает у них свои отряды, а поскольку это совсем близко, те совершают ночные набеги.

Масеэскаси еще сказал, что Моктесума во всех провинциях держит многолюдные гарнизоны, не считая тех воинов, которых посылает из своей столицы, и что все провинции платят ему дань — золото и серебро, перья, самоцветы и одежду из хлопка, дают мужчин и женщин в услужение и для жертвоприношений, и он, мол, такой могущественный владыка, что имеет все, чего пожелает, и дворцы, в коих он живет, полны сокровищ и драгоценных камней и чальчиуисов, которые он награбил и силой отнял у тех, кто добровольно не отдает, и все богатства сего края принадлежат ему. Затем они поведали, какая роскошь царит в его дворцах, но, ежели мне все это пересказывать, конца не будет. И еще рассказали, что у него много женщин и на некоторых он женится — обо всем поведали.

Дальше пошла речь о том, какая могучая крепостная стена окружает его город, и какое там озеро, и какова глубина воды, и где расположены дороги, по которым можно войти в город, и на каждой дороге есть деревянные мосты, и под мостом течет вода и выходит наружу через отверстие, имеющееся в каждом мосте, и ежели они разберут любой из мостов, то отрежут врагу путь к отступлению, причем и в город ему не проникнуть, а большая часть города находится на острове посреди озера, и из дома в дом не пройти, разве что по подъемному мосту или же в каноэ, и у всех домов кровли плоские и окаймлены как бы оградой, и оттуда можно вести бой; и о том, что город берет пресную воду из источника, называемого Чапультепек, отстоящего от города на поллиги, и вода эта проведена в некоторые здания и собирается в бассейне, откуда ее развозят в каноэ и продают на улицах.

Затем они рассказали об оружии мексиканцев, и было оно такое: дротики с двумя зубцами, которые мечут вроде бы пращой, пробивающие любые доспехи, и еще у них множество метких стрелков из лука и копейщиков, у которых на копьях кремневые ножи длиною в морскую сажень, более острые, чем наваха; есть у них и щиты и нагрудники из хлопка, пращники стреляют круглыми камнями, есть также отличные, очень длинные копья и обоюдоострые мечи. И они принесли нам нарисованные на больших холстах из агавы картины сражений, что у них бывали, где было видно, как они воюют.

Однако наш капитан и все мы уже раньше знали то, о чем рассказывали касики, и Кортес замял этот разговор, переведя его в более глубокое русло, — как, мол, начали они заселять эту землю и из каких мест пришли, почему не ладят и враждуют с мексиканцами, когда их земли так близко соседствуют. Ответ гласил: они, мол, слышали от своих предков, что в давние времена жили среди них мужчины и женщины очень большого роста и широкой кости, но чрезвычайно злобные и жестокие, с ними шла борьба и многие были перебиты, а те, что остались, повымирали. А дабы мы убедились, какие это были могучие и рослые люди, касики принесли нам показать кость ноги, и она действительно была большущая, длиною как человек среднего роста, и кость эта была берцовая — от колена до бедра. Я приставил ее к себе, и она оказалась вровень со мною, а рост у меня средний. И они принесли еще кости, вроде той первой, однако эти были уже попорченные и изъеденные временем. Дивясь величине этих огромных берцовых костей, мы поверили, что и впрямь в этом краю некогда жили великаны. Наш капитан Кортес сказал, что было бы неплохо послать эту большую кость в Кастилию, дабы ее увидел Его Величество, что мы и сделали, отправив ее с первыми же поехавшими туда прокурадорами.

И еще сказали касики: они, мол, от своих предков знают, что идол, которого у них очень почитают, напророчил, что со стороны, где восходит солнце, из дальних краев к ним придут люди, которые их покорят и будут над ними властвовать; и ежели эти люди мы, то им это будет приятно, раз мы такие сильные и доблестные воины. Когда они вели переговоры о мире, им, мол, вспомнилось предсказание идолов, и посему они отдали нам своих дочерей, дабы иметь такую родню, которая будет их защищать от мексиканцев.

Их рассказ поверг нас в величайшее изумление — неужели это правда, говорили мы друг другу. Капитан наш Кортес в ответ сказал, что мы действительно пришли со стороны, где восходит солнце, и король наш повелитель и послал нас сюда затем, чтобы мы сделали их своими братьями, ибо он о них знает, и мы молим Бога, чтобы, по его соизволению, они через наше заступничество обрели спасение. И все мы сказали «аминь».

Я хотел было с этим покончить, но должен еще остановиться на одном происшествии, которое у нас там случилось: в бытность нашу в Тласкале вулкан, находящийся возле Уэксосинго, извергал более сильное пламя, чем обычно, чему наш капитан Кортес и все мы, ничего подобного еще не видевшие, немало дивились.

Одного из наших капитанов по имени Диего де Ордас разобрала охота пойти поближе, посмотреть, что это такое, он спросил у Кортеса дозволения подняться на вулкан, и ему было дано не то что дозволение, но даже приказ. С собою он взял двух наших солдат и нескольких знатных индейцев из Уэксосинго, и индейцы, которые шли с ним, все стращали его, говоря, что, когда он пройдет половину пути до Попокатепетля — так назывался вулкан, — ему невмоготу станет от сотрясения земли, от огня, и камней, и пепла, извергающихся из вулкана, и что сами они не отважатся подняться выше места, где у них стоят несколько капищ с идолами, именующимися идолами Попокатепетля.

И все же Диего де Ордас с двумя товарищами прошел весь путь до вершины, а индейцы, сопровождавшие его, остались ниже, ибо не решались идти далее. Как потом рассказывали Ордас и солдаты, когда они поднимались, вулкан начал извергать еще более сильные снопы огня и обгоревшие, легкие камни и тучи пепла, и им пришлось остановиться — целый час они не могли сделать ни шага вперед, пока не увидели, что вспышки огня стали слабее и пепел и дым тоже вылетают не так густо, и тогда они поднялись до самого кратера, а это правильно очерченное круглое отверстие шириною в четверть лиги, и оттуда с вершины виден большой город Мехико, и все тамошнее озеро, и селения, расположенные окрест. Отстоит же этот вулкан от Мехико на двенадцать или тринадцать лиг.

Рассмотрев все хорошенько, Ордас вне себя от радости и восхищения, что увидел Мехико и прилегающие селения, возвратился в Тласкалу со своими спутниками, и индейцы Уэксосинго и Тласкалы дивились их дерзостной отваге. Когда ж они стали рассказывать Кортесу и всем нам об увиденном, мы, тогда еще не видавшие и не слыхавшие ничего подобного, — не то что ныне, когда мы уже знаем, что это такое, и когда на вершину, к кратеру, уже поднимались многие испанцы и даже францисканские монахи, — слушали с изумлением. И когда Диего де Ордас возвратился в Кастилию, он попросил у Его Величества, чтобы этот вулкан изобразили в его гербе, каковым и может похвалиться ныне его племянник, живущий в Пуэбло.

С той поры за все время, что мы там пробыли, нам уже не пришлось видеть столько огня, слышать такой грохот, как вначале, и даже несколько лет вулкан вообще не извергался, до 1539 года, когда из него опять поднялся огонь и полетели камни да пепел.

В городе Тласкала мы увидели деревянные строения с решетчатыми стояками и множеством заточенных там индейцев и индеанок, которых там держали и откармливали, пока не потолстеют, чтобы их есть и приносить в жертву. Мы эти тюрьмы разломали и снесли, а узников выпустили на свободу, но бедняги индейцы, не решаясь никуда уйти, оставались с нами, и это спасло им жизнь.

Отныне и впредь в каждом селении, куда мы входили, наш капитан первым делом приказывал ломать подобные тюрьмы и выпускать узников, а таковые были почти повсюду. Когда Кортес и все мы впервые узнали про столь жестокий обычай, наш капитан сильно осерчал на касиков Тласкалы и в гневе стал им выговаривать, и они пообещали, что отныне и впредь не будут убивать и не будут есть индейцев. Но скажу вам, что проку от этих обещаний было немного, — стоило нам отвернуться, индейцы продолжали свои зверства.

Глава LXXII

о том, как капитан Эрнан Кортес совместно со всеми нашими капитанами и солдатами решил идти в Мехико

Видя, что мы живем в Тласкале в праздности уже семнадцать дней и только слушаем рассказы о богатствах Моктесумы и его процветающего города, наш капитан созвал на совет всех остальных капитанов и солдат, на котором испросил их согласия идти дальше, и было решено вскорости выступить. На сей предмет, правда, было в нашем лагере немало пересудов и споров, некоторые солдаты говорили, что слишком, мол, опасно нам идти и забираться в укрепленный город, когда нас так мало, и напоминали об огромной рати Моктесумы. Кортес же возражал, что теперь мы уже не можем поступить иначе, ибо все время нашей целью и заветом было встретиться с Моктесумой, и все прочие мнения тут излишни. Видя, что он так решительно это говорит, и убедившись, что большинство нас, солдат, исполнены желания помочь Кортесу и сказать: «Вперед, в добрый час!» — сомневающиеся смирились и больше возражений не высказывали. А заводили такие речи об опасностях похода те из нас, у кого на Кубе были поместья, меж тем как я и другие неимущие солдаты безоговорочно препоручили свои души Господу, их создавшему, а тела готовили принять раны и труды вплоть до смерти на службе у нашего Господа Бога и Его Величества.

Хикотенга и Масеэскаси, владыки Тласкалы, видя, что мы хотим идти в Мехико, огорчались в душе и, не отлучаясь от Кортеса, постоянно твердили ему, чтобы он не думал идти этой дорогой и ни в коем случае не доверял Моктесуме, ни другим мексиканцам, не полагался на их почтительные речи, ни на смиренные, полные учтивости словеса, не судил по присланным многим дарам или предложениям, ибо все это сплошное коварство, и мексиканцы сумеют в одночасье отнять у него все, что дарили, и чтобы он и ночью и днем остерегался, ибо они в Тласкале понимают, что, когда мы забудем об осторожности, тут-то на нас и нападут, и ежели нам придется с мексиканцами сражаться, то они просят убивать всех подряд, кого только сможем: юношу, чтобы не взялся за оружие, старика, чтобы не давал советов, и много других предупреждений выслушал от них Кортес.

В конце концов он сказал, что благодарит за добрые советы, и был с ними весьма любезен — не поскупился на посулы и на подарки Хикотенге-старому, Масеэскаси и остальным касикам, отдал им большую часть тонких тканей, подаренных Моктесумой, и сказал, что было бы хорошо, ежели бы они заключили с мексиканцами мир и установили дружбу и могли бы тогда получать соль, хлопок и другие товары.

Хикотенга отвечал, что от мира будет мало толку, ибо вражда укоренилась прочно в их сердцах и нрав у мексиканцев такой, что они под предлогом мира будут причинять им еще больший вред, ибо они никогда не исполняют того, что обещают, и пусть Кортес не трудится склонить их к миру, они, напротив, снова и снова повторяют ему, чтобы он сугубо остерегался оказаться во власти таких дурных людей.

Обсуждая, какой дорогой мы пойдем в Мехико, послы Моктесумы, находившиеся у нас и взявшиеся быть проводниками, уверяли, что самая лучшая и ровная дорога — это через город Чолула, где живут подданные великого Моктесумы и где нам окажут любые услуги; все мы подумали и решили, что и впрямь нам лучше идти через этот город.

Когда касики Тласкалы услышали, что мы хотим идти по дороге, которую нам советуют мексиканцы, они закручинились и стали снова убеждать, чтобы в любом случае мы шли через Уэксосинго, где живут их родственники и наши друзья, а не через Чолулу, ибо в Чолуле Моктесума всегда плетет свои тайные козни.

Но что они ни говорили, как ни убеждали не идти через тот город, наш капитан, по нашему здраво обсужденному совету, решил идти через Чолулу: во-первых, потому, что, по словам всех, то был большой город со многими башнями, с высокими огромными храмами, расположенный на красивой равнине, и издали он, право же, походил в ту пору на наш Вальядолид в Старой Кастилии; и, во-вторых, потому, что он находился поблизости от больших селений, и там было изобилие всяческого продовольствия, и до наших друзей в Тласкале оттуда рукой подать; намерением Кортеса было оставаться там до тех пор, пока не придумаем, как попасть в Мехико, не вступая в бой, ибо огромное войско мексиканцев внушало нам опасения, и ежели Господь Бог не помог бы нам своей божественной дланью и милосердием своим, никогда нас не оставлявшим и придававшим нам силы, туда войти не удалось бы.

Итак, после многих обсуждений и совещаний, решили, что путь наш должен пролегать через Чолулу. Кортес приказал, чтобы туда отправились наши посланцы и сказали тамошним жителям, что вот они, находясь так близко от нас, не шлют никого проведать нас и выразить почтение послам столь великого короля и повелителя, пославшего нас принести им спасение, и что он, Кортес, просит всех касиков и жрецов этого города не медля явиться к нему в гости и принести обет покорности нашему королю и повелителю, иначе он будет считать, что они питают дурные замыслы.

(Перевод Е.М. Лысенко)

 Эрнан Кортес. Второе послание-реляция императору Карлу V, писанное в Сегура-де-ла-Фронтера 30 октября 1520 года (фрагмент)

Отправлено Его Священному Величеству, государю императору нашему, генерал-капитаном Новой Испании Эрнаном доном Кортесом, в каковом он сообщает о землях и бессчетных провинциях, недавно открытых им на Юкатане в году девятнадцатом и подчиненных им королевской короне Его Величества. В особенности же он делает описание огромной и богатейшей провинции, называемой Кулуа[118], в коей имеются весьма большие города, и великолепные здания, и величайшие богатства и где процветает торговля, и среди тех городов самый удивительный и богатый зовется Теночтитлан, каковой с невиданным искусством сооружен на большом озере; и города того и провинции король и могущественнейший властитель именуется Моктесума; и приключились там с капитаном и его испанцами ужаснейшие беды. Он в подробности описывает обширнейшие владения упомянутого Моктесумы, обряды и церемонии индейцев и как они едят и пьют.

Величайший, могущественнейший и благочестивейший государь, непобедимый император и наш повелитель!

В предыдущей реляции, светлейший государь, я рассказал о том, какие до сей поры города и селения подчинились Вашему Величеству и были мною для Вашего Величества покорены и завоеваны. Также рассказал о том, что дошли до меня слухи о великом правителе по имени Моктесума, о коем мне рассказывали уроженцы здешнего края, и правитель оный, по их словам, проживал — переводя их обозначения в наши меры — на расстоянии в девяносто или сто лиг от побережья и гавани, в коей я высадился{144}. И еще упоминал я о том, что, уповая на величие Божие и укрепленный именем Вашего Величества, собираюсь отправиться на встречу с ним, где бы он ни находился, и даже, вспоминается, я пообещал в том, что касалось сего правителя, много больше, нежели было в моих силах, ибо заверил Ваше Величество, что либо возьму его в плен, либо убью, либо сделаю подданным королевской короны Вашего Величества.

С сим намерением и желанием я шестнадцатого августа выступил из города Семпоальян, каковой я назвал Севильей, с пятнадцатью конными и тремястами пешими воинами, вооруженными как то было в моих возможностях и позволяли место и время, а в Вилья-де-ла-Вера-Крус оставил полтораста человек с двумя верховыми и почти завершенную крепость; всю провинцию Семпоальян и прилегающие к селению Вера-Крус горные местности, в коих имеется около пятидесяти тысяч воинов да полсотни селений и крепостей, я оставил в весьма миролюбивом и дружеском настроении как надежных и верных подданных Вашего Величества, коими они стали с недавних пор и пребывают ныне, ибо прежде они были данниками оного правителя Моктесумы и, как мне сообщили, их подчинили насильно и не очень давно. И, узнав от меня о Вашем Величестве и великом королевском могуществе, они объявили, что желают быть подданными Вашего Величества и моими друзьями и просят меня защитить их от оного великого правителя, который насильно и тирански их держит в своей власти и отбирает у них детей, дабы убивать их и приносить и жертву своим идолам. И еще много других жалоб высказали они на него, и по сей причине стали и пребывают ныне весьма верными и преданными слугами Вашего Величества и, полагаю, таковыми пребудут и впредь, чтобы не страдать от тиранства Моктесумы, а от меня они всегда видят доброе обхождение и покровительство. И для большей безопасности оставшихся в Вера-Крус я взял с собою заложниками нескольких знатных тамошних индейцев с их прислугой, которая мне в пути весьма оказалась полезна.

И, насколько мне помнится, я в первой реляции, кажется, писал Вашему Величеству, что некоторые люди, вступившие в мой отряд, были слугами и друзьями Диего Веласкеса, и им было не по душе то, что я делал, служа Вашему Величеству, и кое-кто из них даже пытался взбунтоваться и уйти от меня, особенно же четверо испанцев, а именно: Хуан Эскудеро, и лоцман Диего Серменьо, и другой лоцман, Гонсало де Унгриа, и Алонсо Пеньяте, каковые, по их добровольному признанию, решили было захватить стоявшую в гавани бригантину с запасом хлеба и солонины, убить ее капитана и отправиться на остров Фернандина[119], дабы известить Диего Веласкеса о том, что я, мол, посылаю судно, которое мною Вашему Величеству отправлено, и о том, что оно везет, и каким путем упомянутое судно идет, дабы оный Диего Веласкес выслал сторожевые суда для его захвата, и он, узнав все это, так и поступил — как мне стало известно, он выслал в погоню за упомянутым судном каравеллу, и ежели бы оно не успело ускользнуть, его бы захватили. И еще признались они, что были и другие, желавшие вот так же известить Диего Веласкеса; получив признания сих преступников, я их покарал согласно велениям правосудия и тому, что счел необходимым ради нашего служения Вашему Величеству.

И кроме тех, кто, будучи слугами и друзьями Диего Веласкеса, пожелали покинуть сию землю, были и другие, кто, видя, сколь она обширна и многолюдна и сколь малочисленны мы, испанцы, имели такое же намерение и надеялись, коль я оставлю там корабли, сбежать на них; и когда бы все, лелеявшие такие планы, сбежали, я остался бы почти совсем один, что помешало бы великой службе, совершаемой для Господа и Вашего Величества в сем краю; посему я решил под предлогом, что суда стали негодны для плавания, потопить их у берега, вследствие чего все, кто желали сбежать, лишились этой надежды. А я мог следовать дальше уверенно и не опасаться, что, едва повернусь спиною к селению, люди, коих я там оставлю, меня покинут.

Через восемь или десять дней после того, как суда были потоплены и я выступил в поход из Вера-Крус к городу Семпоальяну, находящемуся в четырех лигах, дабы оттуда продолжить намеченный путь, меня известили из Вера-Крус, что у ее берегов появились четыре корабля и что капитан, которого я там оставил, вышел им навстречу на шлюпке, и те люди сказали ему, что они посланы Франсиско де Гараем, наместником и губернатором острова Ямайка, и пришли сюда открывать новые земли; на что капитан им поведал, что я от имени Вашего Величества заселил эту землю и основал тут селение на расстоянии одной лиги от места, где находятся оные корабли, и предложил тем людям присоединиться к нашим, и тогда, мол, он сообщит мне об их прибытии, и, ежели у них будет в чем нужда, они смогут здесь сделать запасы и что он, капитан, готов провести их на своей шлюпке в гавань и указать, где она находится. На это они ответили, что гавань они и сами видели, ибо прошли мимо нее, и что они согласны сделать так, как он предлагает; и тогда он возвратился на своей шлюпке, но корабли за ним не последовали и не вошли в гавань, а продолжали идти вдоль берега, и было неизвестно, каковы их намерения, ибо в гавань они так и не вошли.

Услыхав такую весть, переданную мне капитаном, я тотчас направился в Вера-Крус и там узнал, что упомянутые корабли бросили якорь в трех лигах от нашего селения и что ни один человек не вышел на сушу. И тогда я с несколькими нашими людьми пошел по берегу, дабы побеседовать с ними, и, не дойдя до кораблей примерно одну лигу, мы повстречали трех человек, один из которых сказал, что он писец, а двух других ведет с собою, дабы они были свидетелями при официальном уведомлении, ибо его капитан приказал вручить мне грамоту, которую оный писец имел при себе, с уведомлением о том, что эту землю открыл он и намерен ее заселить. Посему он, мол, предлагает мне установить с ним границу, ибо его земля должна начинаться в пяти лигах оттуда по берегу, за Наутекалем, городом, отстоящим на двенадцать лиг от селения, ныне называемого Альмерия; на что я сказал — пусть его капитан придет ко мне, и, когда он приведет свои корабли в гавань Вера-Крус, мы там побеседуем и выясним цель их приезда, и, ежели его корабли и люди в чем нуждаются, я окажу посильную помощь, и, поскольку он утверждает, что служит Вашему Величеству, я также не имею иных помыслов, как служить вашему священному престолу, и полагаю, что помощь ему и будет таковой службой.

Они ответили, что ни капитан, ни кто-либо другой из их людей ни в коем случае не сойдет на сушу и не придет ко мне, — и тут я предположил, что они, верно, причинили в сем краю какое-то зло, ежели опасаются явиться ко мне, и, поскольку было уже темно, я спрятался невдалеке от морского берега, напротив того места, где стояли на якоре корабли, и оставался в сем укрытии почти до полудня следующего дня, полагая, что либо капитан, либо лоцман сойдут на сушу, и надеясь от них узнать, что такого они натворили или в каких местах побывали, и, ежели они совершили на этой земле что-то дурное, собирался о том известить Ваше Священное Величество; однако с кораблей не сошли ни они, ни кто-либо другой. Видя, что никто не появляется, я приказал снять одежду с тех, что пришли передать мне их требования, и велел ее надеть испанцам моего отряда, после чего послал их на берег, чтобы они покричали людям на кораблях. Их увидели, и к берегу направилась шлюпка, в которой сидело человек десять или двенадцать с арбалетами и аркебузами, а мои испанцы, призывавшие их с берега, тогда отошли вглубь и укрылись в прибрежном кустарнике, словно бы желая спрятаться в тень; тут из шлюпки выскочили четверо, два арбалетчика и два аркебузира, и они тотчас были окружены моими людьми, бывшими на берегу, и взяты в плен. Один из них оказался капитаном корабля, который прежде пытался выстрелом из аркебуза убить капитана, оставленного мною в Вера-Крус, да только Господь не попустил, и фитиль у него не загорелся.

Оставшиеся в шлюпке отошли от берега, и прежде чем они достигли кораблей, там уже подняли паруса и двинулись прочь, не дожидаясь и не желая что-либо сообщить о себе, но от взятых мною в плен я узнал, что их корабли дошли до реки, протекающей в тридцати лигах от Альмерии, и что туземцы им оказали дружеский прием и в обмен на безделушки дали съестного, и что они там видели на индейцах золотые украшения, хотя и не очень много, и что им удалось выменять золота весом почти три тысячи кастельяно, а что больше они на сушу не выходили, хотя и видели селения на берегу реки, да так близко, что с кораблей можно было хорошо все разглядеть. И что там не было строений из камня, но все дома были из соломы, только полы в них были немного приподняты; все это я потом узнал более подробно от великого правителя Моктесумы и от здешних толмачей, что были при нем, каковых, а также одного индейца, привезенного с той реки на оных кораблях и тоже взятых мною в плен, я отправил с другими посланцами Моктесумы, дабы они переговорили с владетелем той реки, Пануко, и склонили его служить Вашему Величеству. И он прислал с ними ко мне некоего знатного индейца и даже, как тот уверял, правителя города, каковой передал мне от его имени одежду, драгоценные камни и перья и сказал, что он и все люди в его владеньях с превеликой радостью станут подданными Вашего Величества и моими друзьями. Я же взамен дал им вещицы, привезенные из Испании, чему они были весьма довольны, настолько, что, когда увидели другие корабли Франсиско де Гарая, о коих я в дальнейшем расскажу Вашему Величеству, то оный Пануко прислал мне известие, что те корабли находятся на другой реке, удаленной отсюда на пять или шесть дней пути, и что он послал разузнать, не моего ли племени люди, на них приплывшие, и ежели так, то индейцы предоставят все, что им понадобится, и что они уже привели туда женщин и принесли кур и прочее съестное.

По землям и владениям Семпоальяна я, Великий государь, шел три дня, и повсюду здешние жители очень хорошо встречали нас и принимали, и на четвертый день я вошел в провинцию, именуемую Сиенчималем, где находится селение, весьма укрепленное и расположенное в недоступном месте, на крутом склоне горы, и проникнуть туда можно по высеченным в скале ступеням, где могут пройти только пешие, да и то с великим трудом, ежели здешние жители вздумают преградить им путь. На равнине внизу расположено много деревень и усадеб, где живут по пятьсот, и по триста, и по двести земледельцев, которые могут выставить пять-шесть тысяч воинов, и все это — владения оного Моктесумы. И там меня встретили очень хорошо, и любезно снабдили припасами, необходимыми для дальнейшего пути, и сказали мне, что они знают, что я иду повидать Моктесуму, и просили не сомневаться, что он мой друг и прислал им приказ непременно оказать мне гостеприимство, ибо такова его воля; и в отплату за превосходный прием я сказал, что Вашему Величеству известно об их государе и я послан его повидать и иду лишь затем, чтобы с ним встретиться. Затем я прошел через перевал на границе этой провинции, который мы нарекли перевалом Ном-бре-де-Дьос[120], ибо он был первый, пройденный нами в этом краю, причем он столь высоко расположен и труден для путников, что в Испании такого не найдется, но мы прошли его спокойно и без помех, а при спуске с оного перевала увидели усадьбы другого селения-крепости, называемого Сейкснакан, которое также принадлежало Моктесуме и где нас встретили не менее радушно, чем жители Сиенчималема, и поведали нам о благосклонности Моктесумы то же самое, что говорили те, и я их также отблагодарил.

Оттуда я шел три дня по земле пустынной и непригодной для обитания по причине бесплодия, и отсутствия воды, и чрезвычайного холода — одному Богу известно, сколько натерпелись мои люди от жажды и голода, особенно когда попали под ливень и град, обрушившиеся на нас в той пустыне; я опасался, что многие у меня умрут от холода, и действительно, умерло несколько индейцев с острова Фернандина, которые были плохо одеты. После этих трех дней пути мы одолели другой перевал, уже не столь трудный, как первый, и на самой высокой его точке стояла небольшая башенка, похожая на придорожное распятие, а в ней какие-то идолы, и вокруг башни лежало множество срубленных деревьев, на тысячу повозок с лихвой, уложенных весьма аккуратно, в честь чего мы назвали этот перевал Пуэрто-де-Ленья[121]; спустившись же с этого перевала посреди очень высоких скал, мы вышли в долину, густо населенную, и, по всей видимости, людьми бедными. Пройдя две лиги среди селений и нигде не задерживаясь, мы достигли более ровного места, где, по-видимому, проживал владыка той долины, — у него были самые добротные, самые красивые дома из всех, какие мы повидали в этом краю, все из отесанного камня, с виду совершенно нового, и в домах много огромных красивых зал и нарядно украшенных покоев. Эта долина и селение называются Кальтанми. И владетель здешний, и его люди встретили нас весьма радушно и разместили в своих домах.

Обратясь к хозяину от имени Вашего Величества и изъяснив причину моего прихода в эти края, я спросил, состоит ли он подданным Моктесумы или же какого-либо другого властелина, на что он, как бы изумленный моим вопросом, ответил, что нет такого человека, кто не был бы подданным Моктесумы, подразумевая сим, что Моктесума — владыка мира. Я же стал ему рассказывать о могуществе Вашего Величества и о многих весьма могучих государях поважнее Моктесумы, состоящих подданными Вашего Величества и даже почитающих сие великой честью, и что так же должны ими стать Моктесума и все жители здешних мест, и что я предлагаю и ему признать себя подданным Вашего Величества, ибо это доставит ему великую честь и покровительство, а в противном случае, ежели он не захочет покориться, то будет наказан. И, дабы он поверил в то, что я имею власть принять его в королевские слуги, я попросил дать мне золота для вручения Вашему Величеству, на что он ответил — дескать, золото у него есть, однако дать его он не хочет, пока не имеет на то приказа Моктесумы, а ежели Моктесума прикажет, то и золото, и он сам, и все, чем он владеет, будет в моем распоряжении. Не желая его смущать и чем-либо выдать мои намерения и цель пути, я притворился, что во всем с ним согласен, и сказал, что Моктесума вскорости пришлет ему приказ дать мне золото и прочее, что понадобится.

Вскоре пришли повидать меня другие два владетеля земель той долины; владения одного были в четырех лигах книзу, другого — в двух лигах выше; они дали мне несколько золотых ожерелий небольшого веса и ценности да мне семь или восемь рабынь; пробыв там четыре или пять дней, я оттуда ушел, оставив их весьма довольными, и переселился к другому владетелю, тому, который, как я сказал, жил выше в двух лигах в гору, и звали его Истакмаститан. Владения этого вождя простираются на три или четыре лиги по густо заселенной земле, на ровной части долины, вдоль берега небольшой речки, по ней протекающей, и на очень высокой горе стоит дом владетеля, окруженный превосходнейшей крепостной стеною, не уступающей лучшим крепостям в сердце Испании, с могучими стенами, бойницами и подземельями. И на вершине этой горы расположено селение с пятью или шестью тысячами жителей, стоят хорошие дома и живут люди побогаче, нежели внизу, в долине. Здесь меня также встретили очень радушно, и этот владетель также сказал, что он подданный Моктесумы, и я здесь пробыл еще три дня для того, чтобы люди мои оправились после трудов, кои претерпели, идя по пустыне, и еще потому, что ждал четырех посланных мною жителей Семпоальяна, состоявших в моем отряде, коих я отправил из Кальтанми в весьма обширную провинцию, именуемую Тласкальтека[122], — мне объяснили, что она расположена очень близко, как оно и оказалось; и еще меня уверяли семпоальянцы, что жители оной провинции — их друзья и заклятые враги Моктесумы и им, семпоальянцам, хотелось бы, чтобы я вступил с теми в союз, ибо там много сильных воинов; и еще они сказали, что земли той провинции окружены со всех сторон владеньями Моктесумы и жители ее ведут с ним непрестанные войны и наверняка будут мне рады и помогут, ежели оный Моктесума не пожелает со мною поладить.

Упомянутые посланцы за то время, что я пробыл в долине, — целых восемь дней, — не вернулись, и я стал спрашивать сопровождавших меня старейшин из Семпоальяна, почему не возвращаются посланцы, и они мне сказали, что это, мол, путь дальний и те не могут вернуться так быстро. Я же, видя, что их возвращения придется долго ждать, и слыша от старейшин из Семпоальяна уверения, что та провинция дружественна и безопасна, сам отправился туда. И при выходе из долины увидел я большую стену, сложенную из камня без раствора{145}, пересекавшую поперек всю долину от одной горы до другой, высотою полтора эстадо[123] и шириной пядей двадцать, и во всю ее длину шел поверху парапет шириною полторы пяди, дабы вести сверху обстрел, и было для прохода всего одно отверстие шириною шагов десять; и в этом проходе один конец стены заходит за другой на манер равелина, шириною сорок шагов, так что идти приходится не напрямик, а с поворотом. На мой вопрос, зачем здесь эта стена, я услышал, что поставили ее потому, что тут граница с провинцией Тласкальтека, где живут враги Моктесумы, и с ними все время идет война. Жители долины попросили меня, раз я иду к Моктесуме, их повелителю, чтобы я не шел через землю их недругов, потому как те могут рассердиться и причинить мне зло, и обещали провести меня по землям, принадлежащим Моктесуме, не выходя из границ его владений, где меня повсюду будут хорошо принимать. А семпоальянцы, напротив, отговаривали меня и убеждали идти через Тласкальтеку; дескать, жители долины уговаривают меня, чтобы я не завязал дружбу с той провинцией, ибо все подданные Моктесумы дурные люди и предатели и хотят завести меня туда, откуда я не смогу выбраться. Но поскольку о семпоальянцах я был лучшего мнения, нежели о жителях долины, я последовал их совету, пошел по дорогам провинции к Тласкальтеке, ведя свой отряд с величайшей осторожностью, — я и еще шесть верховых на пол-лиги опережали остальных, и не потому, что я предвидел то, что потом произошло, но дабы наблюдать за окрестностью и, ежели увижу что подозрительное, иметь время подумать и предупредить свой отряд.

И вот, пройдя четыре лиги, при подъеме на гору, двое верховых, ехавших впереди, увидели кучку индейцев, украшенных перьями, как они обычно наряжаются для боя, с мечами и круглыми щитами; индейцы же, заметив всадников, пустились наутек. В это время подъехал я и приказал окликнуть индейцев — пусть, мол, идут к нам и не боятся; я сам немного подъехал им навстречу, а было их десятка полтора, и вдруг они сплотились и стали метать в нас ножи и призывать других воинов, которые были в долине, причем дрались они отчаянно — убили двух лошадей и ранили еще трех и двух верховых. Тут подоспело целое войско, тысячи четыре или пять индейцев, а ко мне прискакали восемь верховых, не говоря о двух, чьи лошади были убиты, и мы сражались, даже атаковали, в ожидании наших испанцев, поторопить которых послали одного верхового. Повертывая коней то вправо, то влево, мы нанесли индейцам немалый урон, убили человек пятьдесят или шестьдесят, а сами остались невредимы, хотя они сражались с большой отвагой и пылом, но поскольку мы все были на лошадях, то могли безопасно для себя нападать и так же удаляться.

И лишь только они увидели, что подходят наши, то сразу отступили, так как их было мало, и поле боя осталось за нами. После их ухода явились посланцы от владетелей этой провинции, и с ними вернулись двое посланных мною индейцев; посланцы сказали, что оные владетели знать не знали о том, как поступили здешние индейцы, что все это сами здешние общины затеяли, без дозволения вступив в бой, и что они весьма огорчены, и уплатят мне за убитых лошадей, и хотели бы стать моими друзьями, и просят пожаловать к ним, они, мол, будут весьма рады. Я ответил, что благодарю за любезность, и считаю их друзьями, и готов их посетить, как они просят. Ту ночь нам пришлось провести у речки, на расстоянии одной лиги от поля битвы, ибо было уже поздно и люди мои утомились.

Приняв все возможные меры предосторожности, расставив часовых и выслав пеших и конных дозорных, я спокойно дождался рассвета и лишь тогда выступил в путь, соблюдая должную дистанцию между авангардом и остальным войском и отправив разведчиков вперед. И когда мы, уже на восходе солнца, пришли в маленькое селенье, явились еще два моих посланца с плачем и жалобами на то, что их связали, дабы затем убить, но они этой ночью сбежали. А за ними на расстоянии двух бросков камня показалась огромная толпа индейцев, вооруженных до зубов, и с оглушительными криками они устремились к нам, забрасывая нас дубинками и стрелами, я же стал их увещевать через толмачей, коих вел с собою, и в присутствии писца. Но чем больше я их увещевал и призывал к миру, тем яростней они кидались на нас; тогда, видя, что призывы и уговоры не помогают, мы начали изо всех сил обороняться, в пылу сражения они нас завлекли в самую гущу, более ста тысяч воинов окружили нас со всех сторон, и мы бились с ними, а они с нами весь день, и только за час до захода солнца они отошли, причем я, имея лишь полдюжины пушек, и пять или шесть аркебузиров, и сорок арбалетчиков, и тринадцать оставшихся верховых, нанес им большой урон, не потерпев от них никакого, кроме трудов да усталости от битвы и голода. Похоже, что сам Господь сражался за нас, ибо в бою со столь огромной ратью, со столь храбрыми и искусными воинами, применявшими весьма разнообразное оружие, мы остались невредимы.

В ту ночь я устроил привал в стоявшем на холме небольшом капище с идолами, а как рассвело, оставил в этом лагере двести человек и всю нашу артиллерию. И, решив напасть первым, сделал вылазку с верховыми и сотнею пеших и четырьмястами индейцев из Семпоальяна и тремястами на Истакаститана. Прежде чем неприятель успел сплотиться, я сжег пять или шесть селений, примерно по сотне жителей в каждом, взял в плен около четырехсот мужчин и женщин и, отбиваясь, возвратился в лагерь, не понеся никакого урона. На другой день с зарей на наш лагерь обрушилось более ста сорока девяти тысяч индейцев, вся земля вокруг была ими покрыта, и некоторым удалось проникнуть в наш лагерь и завязать рукопашные схватки на ножах с испанцами; тут мы ударили на них, и Господу было угодно нам помочь — в течение четырех часов нам удалось очистить от них лагерь и отразить все атаки, которые они еще пытались совершать. И так мы сражались до полудня, пока они не ретировались.

На другой день еще до рассвета я сделал вылазку в другую сторону, неслышно для них покинув лагерь с верховыми, сотнею пеших и с дружественными нам индейцами, и сжег с десяток селений, в некоторых было более трех тысяч домов, и со мною там воевали только тамошние жители, других воинов, видимо, там не было. И как шли мы под знаменем с крестом и бились за нашу веру и на благо Вашего Священного Величества, Господь даровал нам великую победу — мы перебили множество индейцев, а из наших никто не пострадал. И вскоре после полудня, видя, что к их войску со всех сторон прибавляются новые отряды, мы, удовлетворясь одержанной победой, вернулись в лагерь.

На другой день явились от тамошних вождей послы и сказали, что те желают стать подданными Вашего Величества и моими друзьями и просят простить их прежнее заблуждение. Я ответил, что они поступили дурно, но что я рад быть их другом и простить содеянное. И еще на другой день явилось с полсотни индейцев, сколь могу судить, людей уважаемых среди своих; сказав, что принесли нам еду, они принялись осматривать входы и выходы из лагеря и разглядывать хижины, в которых мы жили. Тут приходят ко мне семпоальянцы и говорят, чтобы я был поосторожней, что индейцы эти плохие люди и пришли шпионить и высматривать, как бы причинить нам вред, и чтобы я не сомневался, мол, пришли они только за этим. Я приказал схватить одного из них так, чтобы другие не заметили, уединился с ним и с толмачом и припугнул, чтобы он сказал правду; тут он сознался, что Синтенгаль — а это был главнокомандующий войском той провинции — стоит за горами, что напротив нашего лагеря, со множеством воинов и готовится той ночью на нас напасть, ибо у них говорят, что днем-то они уже пробовали сразиться с нами, да безуспешно, теперь же хотят попытаться ночью, чтобы их воины не пугались лошадей, выстрелов и мечей, и для того, мол, послали их оглядеть наш лагерь и определить места, откуда сподручней в него проникнуть и поджечь наши соломенные хижины. Тогда я велел схватить еще одного из тех индейцев и его также допросил, и он сказал то же, что первый, и в тех же словах. Взяли еще пять-шесть человек, и все их признания сошлись. Тогда я приказал схватить всех пятьдесят и отрубить им кисти рук и так отослал, дабы передали своему господину, что и ночью, и днем, и когда бы он ни явился, он изведает нашу силу.

Я приказал по мере возможности укрепить наш лагерь и расставил людей на самые, по моему мнению, важные посты; мы были настороже до захода солнца, а когда стало смеркаться, вдоль двух долин начали двигаться к нам войска противника, полагая, что идут неслышно для нас и сумеют нас окружить и приблизиться, дабы осуществить свой план; но я-то был начеку и, заметив их, решил, что было бы слишком опасно позволить им подойти к лагерю, ибо в темноте они, не видя моих приготовлений к битве, будут меньше бояться; также среди испанцев, коль враг будет невидим, возможно, найдутся такие, что струсят; и еще я опасался, как бы нас не подожгли, а ежели бы это случилось, беда была бы великая и никто из наших не уцелел бы; вот я и решил выйти неприятелю навстречу со всеми нашими верховыми, чтобы их устрашить и, внеся сумятицу, не подпустить к лагерю; они же, услыхав, что мы на лошадях скачем во весь опор прямо на них, рассыпались без шума и крика по маисовым полям, коими была покрыта та долина, и кое-кто побросал копья и луки, которые они несли, чтобы на нас напасть, ежели бы им удалось в этот раз с нами схватиться; так они в ту ночь ретировались, и боя мы избежали. После этого я несколько дней не покидал лагерь, разве что для небольших вылазок в окрестности, дабы не подпускать индейцев, которые то и дело приближались к нам, издавая вопли и пытаясь затеять драку.

Когда ж наши воины немного отдохнули, я, после того как первое кольцо охраны доложило, что все тихо, вышел ночью из лагеря с сотнею пеших солдат, с дружественными индейцами и верховыми. Но не прошли мы и лиги, как пятеро лошадей заартачились, никакими силами не удавалось заставить их идти вперед, и я приказал отвести их обратно. Тут все воины моего отряда в один голос стали твердить, что это дурной знак и надобно вернуться, но я решил продолжать намеченный путь, рассудив, что все в руке Божией; и еще до рассвета мы напали на две деревни, где перебили множество индейцев, но жечь их дома не стали, чтобы огонь не заметили в других деревнях, расположенных очень близко. А когда рассвело, я напал на другое селение, да преогромное, — в нем, как потом по моему приказу сосчитали, оказалась более двадцати тысяч домов. Но как я застал их врасплох, то мужчины выбегали безоружные, а женщины и дети высыпали на улицы голые, и тут наши начали их хватать; видя, что сопротивляться бесполезно, ко мне явились старейшины этого селения просить, чтобы мы не причиняли им вреда, — они, мол, хотят быть подданными Вашего Величества и моими друзьями, ибо теперь поняли, сколь сильно заблуждались, не пожелав мне служить, но отныне и впредь я смогу убедиться, как послушно они будут исполнять все, что от имени Вашего Величества я им прикажу, и будут вашими самыми верными подданными. Затем пришли ко мне с миром более четырех тысяч индейцев, повели меня к источнику и устроили там пиршество; так я сумел их замирить и воротился в лагерь, где оставшиеся мои люди были сильно перепуганы, полагая, что со мною что-то приключилось, потому как прошлой ночью вернулись в лагерь наши лошади.

Когда ж они узнали о победе, ниспосланной нам Господом, и о том, как я замирил несколько селений, все возликовали; и тут я могу уверить Ваше Величество, что не было среди нас ни одного человека, кто бы не испытывал страха, зная, что мы так далеко зашли в глубь сей земли и окружены столь великим множеством врагов, не имея надежды на помощь ниоткуда; бывало, я сам своими ушами слышал, как люди толковали меж собою и даже во всеуслышание, что, мол, это сам дьявол завел нас в места, откуда нам никогда не выйти; и более того, однажды, находясь в хижине в укрытии, где мои товарищи не могли меня видеть, я услыхал, как они говорят, что я наверняка сумасшедший, ежели забрался туда, откуда мне никогда не выйти, и уж они-то сумасшедшими не желают быть и возвратятся к морю, и ежели я соглашусь с ними пойти, то ладно, а ежели нет, то они меня покинут. Много раз приступали ко мне с подобными требованиями, но я их подбадривал, напоминая, что они подданные Вашего Величества, и что испанцы никогда и нигде не трусили, и что мы теперь имеем возможность приобрести для Вашего Величества больше королевств и владений, чем есть у кого-либо в мире, и кроме того, исполняем свой христианский долг, сражаясь против врагов нашей веры, и тем самым обретем себе блаженство райское в мире ином и такие честь и славу, каких до наших дней ни в одном поколении еще не знавали. И пусть, мол, они помнят, что с нами Бог, а для него нет ничего невозможного, и они сами это видят по тому, какие победы мы одержали да сколько врагов перебили, притом что наши не пострадали; и многое другое я им говорил, что счел уместным, и эти мои речи и ваши королевские милости придали им духу, и я сумел их склонить на свою сторону, убедив делать то, что мне надо было, дабы довести начатое предприятие до конца.

На другой день, часов в десять, ко мне явился Синтенгаль, главнокомандующий той провинции, и с ним еще полсотни знатных индейцев; он попросил меня от своего имени, и от имени Магискасина — самой главной особы той провинции, и от имени многих тамошних вождей, чтобы я соизволил принять их на службу к Вашему Королевскому Величеству, и почтил своею дружбой, и простил прежние заблуждения, они, мол, не знали и не понимали, кто мы такие, и испробовали все, что могли, сражаясь с нами и днем и ночью, не желая стать чьими бы то ни было подданными и подчиненными, ибо никогда еще эта провинция никому не подчинялась и ни прежде, ни теперь они не знали над собой господина; испокон веков, с незапамятных времен были они свободными и постоянно сопротивлялись могуществу Моктесумы, его отца и дедов, которые покорили все земли вокруг, а их-то никогда не могли вынудить подчиняться, хотя и окружили со всех сторон, так что им теперь нет выхода за пределы своей земли; они живут даже без соли, ибо в их местах ее нету, а пойти ее купить где-нибудь они не могут, и платье у них не из хлопка, потому как в их земле он из-за холодов не произрастает, и еще во многом другом они терпят нужду, живя как бы в осаде.

И все это они, мол, терпели и сносили ради того, чтобы быть свободными и никому не подчиняться, и, сражаясь давеча со мною, также хотели отстоять свою свободу, для чего, как уже было сказано, испробовали все способы, но теперь они поняли, что ни силой, ни хитростями, какие применяли, ничего не добьются, и предпочитают стать подданными Вашего Величества, нежели быть убитыми и чтобы дома их были уничтожены, а жены и дети погибли. Я их просьбу уважил, но сказал — они должны сознавать, что сами виноваты в понесенных ими потерях, я ведь пришел в их край, полагая, что иду в землю друзей, ибо семпоальянцы уверяли меня, что здешние индейцы — наши друзья и хотят быть друзьями; и я загодя посылал к ним послов, дабы известить, что иду к ним с миром и желаю быть с ними в дружбе, они же, ничего мне не ответив, вышли, когда я ни о чем не подозревал, чтобы напасть на меня в пути, и убили двух моих лошадей, а других ранили. И более того, сразившись со мною, они еще прислали ко мне своих послов сказать, будто все, что было сделано, совершалось без их ведома и согласия, будто предприняли это некоторые общины, не известив их, но они такое поведение осудили и желают моей дружбы. И я, поверив им, ответил, что не сержусь и завтра приду к ним без страха в гости, как к друзьям, а они тут же опять напали на меня в пути и сражались весь день до темноты, несмотря на то что я предложил им мир. Так я припомнил им все, что они против меня чинили, и многое другое, о чем, опасаясь наскучить Вашему Величеству, умолчу. И вот наконец они успокоились, и признали себя покорными подданными Вашего Величества, и предложили располагать ими самими и их имуществом, что они исполнили и исполняют по сей день и, полагаю, будут исполнять и впредь по причинам, о коих Ваше Величество узнает ниже.

Не выходя из своего дома и не покидая пределов лагеря, я все же провел шесть или семь дней, ибо не решался верить индейцам, хотя они упрашивали меня перейти в большой город, где проживают все владетельные особы их провинции, и наконец все эти важные особы явились просить меня и звать в свой город — там, мол, они смогут лучше принять меня и снабдить всем необходимым, нежели в лагере среди поля, а то им стыдно, что я живу в таком убогом жилище, ведь они считают меня своим другом, и все мы подданные Вашего Величества; уступив их просьбам, я отправился в город, расположенный в шести лигах от моей хижины и от нашего лагеря.

Город тот настолько огромен и удивителен, что хотя я опускаю многое из того, что мог бы рассказать, но даже то немногое, что скажу, почти невероятно: он намного больше Гранады и куда лучше укреплен, а здания там такие же великолепные, и народу проживает куда больше, нежели было в Гранаде, когда ее покорили{146}, и он куда лучше обеспечен плодами земными — хлебом, птицей и дичью, речною рыбой и всяческими овощами, и все, что там едят, очень вкусно. В этом городе есть рынок, где каждый божий день собираются более тридцати тысяч человек, кто продает, кто покупает, и это не считая многих небольших рыночков, разбросанных по городу. На рынке этом есть все, чего пожелаешь, — и всякая снедь, и одежда, и обувь, какие там носят и изготовляют, а также золотые и серебряные украшения с самоцветами и украшения из перьев, и все содержится в образцовом порядке, как на самых известных рынках мира. Всевозможные гончарные изделия, очень красивые, не уступают лучшим испанским. Продаются в изобилии дрова и уголь, съедобные и лекарственные травы. Есть дома, где моют голову и бреют, как наши цирюльники, есть и бани. Наконец, надобно сказать, что там поддерживается строгий порядок, а люди ведут себя радушно и благопристойно, не сравнить со всем этим даже лучшее, что есть в Африке{147}.

В провинции оной много обширных, красивых долин, и все они хорошо возделаны и засеяны, так что места пустого не найдешь, по окружности же она насчитывает более девяноста лиг. Порядок, какой они установили и какого придерживаются в правлении, похож на то, как правят в Венеции и Генуе или Пизе, ибо тут нет одного господина над всеми{148}. У них много правителей, и все обитают в этом городе, а народ — это земледельцы и подданные сих владык, у каждого из коих есть собственное поместье, у одних побольше, у других поменьше, а ежели надо вести войну, все они объединяются и все вместе отдают приказы и распоряжения.

Надо полагать, что у них есть своего рода суды, дабы карать преступников, ибо когда один из здешних украл толику золота у нашего испанца и я об этом сказал тому самому Магискасину, главному их владыке, то они учинили следствие и, обнаружив вора в соседнем городе, называющимся Чурультекаль[124], привели его оттуда под стражей и передали мне вместе с золотом, дабы я распорядился, как его покарать; я же, поблагодарив за усердие, с коим они взялись за дело, сказал, что, поскольку это случилось на их земле, пусть они сами накажут вора по своему обычаю, а я, мол, находясь на их земле, не желаю вмешиваться в их правосудие; они меня поблагодарили, забрали вора и, оповещая народ о его преступлении, повели его на большой рынок и поставили там у помоста, вроде театрального, стоящего посреди оного рынка; затем на помост взошел глашатай и опять громогласно оповестил о содеянном преступлении; тогда народ вокруг принялся колотить вора дубинками по голове, пока он не был убит. И еще много индейцев мы видели в темницах, здешние говорят, что их держат там за кражи и другие злодеяния. По моему приказу наши люди обошли всю ту провинцию и насчитали там сто пятьдесят тысяч жителей вместе с другой небольшой провинцией, расположенной по соседству и называющейся Гуасинканго, где жители тоже не имеют единого господина, тем не менее и они наравне с тласкальтеками объявили себя подданными Вашего Величества.

Когда ж я, о всекатолический наш государь, еще стоял в лагере, ведя войну с жителями этой провинции, ко мне явились шестеро весьма знатных вельмож Моктесумы в сопровождении почти двухсот слуг и сказали, что пришли по велению оного Моктесумы сообщить мне, что он желает быть подданным Вашего Величества и моим другом и просит указать, какую дань желательно каждый год платить Вашему Величеству золотом, и серебром, и драгоценными камнями, а также рабами и хлопковыми тканями и прочим своим добром, и что все это он готов давать, только бы я не пришел в его землю; и причина такого его желания в том, что земля их весьма неплодородна и пропитания не хватает, и ему было бы огорчительно, кабы я и те, кто со мною придет, терпели нужду; через своих послов он прислал мне золота почти на тысячу песо и много всяческого платья из хлопка, какое они здесь носят. И послы эти были со мною во все время войны до ее конца и видели собственными глазами, на что способны испанцы, и как был заключен мир с жителями оной провинции, и как тамошние владыки и весь народ пожелали пойти на службу к Вашему Священному Величеству, что — как мне показалось, да послы этого и не скрывали, — было им не слишком приятно, ибо они многими путями и способами тщились меня восстановить против здешних, говоря, что те меня обманывают, и дружба, в коей меня уверяют, фальшивая, и делается это лишь с целью усыпить мою бдительность, дабы тем вернее совершить какое-либо предательство. Жители же оной провинции, в свой черед, меня упреждали и неоднократно предостерегали, чтобы я не доверял послам Моктесумы, ибо они вероломны и постоянно прибегают к предательству и хитростям, чем сумели подчинить все окрестные земли, и об этом, мол, они меня предупреждают как искренние мои друзья и как люди, уже много лет знающие повадки слуг Моктесумы. Глядя на их раздоры и несогласия, я немало радовался, ибо полагал, что мне это как нельзя более на руку и что таким путем они быстрее будут покорены, я только повторял про себя известное присловье «разделяй и властвуй» и так далее, и даже вспомнил евангельское изречение, гласящее: «Omne regnum in se ipsum divisum dissolivatur»[125], и вел с одними и с другими свою игру и каждого тайно благодарил за предупреждение и уверял, что питаю к нему более дружеские чувства, нежели к другому.

Когда я пробыл в том городе уже больше двадцати дней, почтенные послы Моктесумы, неотступно находившиеся при мне, стали убеждать меня пойти в город, отстоящий от Тласкальтеки в шести лигах и называющийся Чурультекаль, говоря, что жители оного города — друзья их повелителя Моктесумы, и там, мол, мы узнаем волю Моктесумы — желает ли он, чтобы я пришел в его землю, — и тогда кто-либо из них пойдет с ним переговорить и сообщить то, что я им сказал, а потом воротится с ответом; и хотя здешние и так знали, что при мне находятся послы Моктесумы и ведут со мною переговоры, я оповестил их, что ухожу, и назначил день, когда это произойдет.

И когда жители провинции Тласкальтека узнали, о чем договорились со мною послы Моктесумы и что я согласился пойти с ними в оный город, старейшины явились ко мне в великом огорчении и стали просить, чтобы я ни в коем случае туда не уходил, — против меня, мол, замышлено предательство, дабы в городе убить меня и моих солдат, для чего Моктесумой уже послано войско из его земли, часть коей соседствует с оным городом, и воинов в том войске не менее пятидесяти тысяч, и, как стало известно, стоят они наготове в двух лигах от города, кроме того, большая дорога, по которой обычно все ходят, перегорожена, а вместо нее проложена другая со многими ямами и прикрытыми землею заостренными кольями, чтобы наши лошади калечились и падали, и в городе оном на многих улицах поставлены глиняные ограды, а на кровлях домов припасены кучи камней, чтобы, как только мы войдем в город, наверняка захватить нас в плен и сделать с нами все, что им будет угодно, и коль я желаю убедиться, что они говорят чистую правду, то стоило бы мне подумать, почему это старейшины оного города ни разу не пришли ко мне, чтобы встретиться и побеседовать, хотя живут они так близко, меж тем как из Гуасинканго, который куда дальше, послы приходили; и ежели я пошлю пригласить их, то увижу, что они не пожелают прийти. Я поблагодарил за предупреждение и попросил назначить нескольких знатных индейцев, чтобы они отправились с приглашением от моего имени; таковых мне дали, и я поручил им попросить старейшин Чурультекаля прийти ко мне, — я, мол, хочу сообщить им кое-что от имени Вашего Величества и объяснить причину моего появления на их земле.

Посланцы отправились, передали мое приглашение старейшинам оного города и, возвратясь, привели оттуда двух-трех человек, особ не слишком важных, которые сказали, что пришли по поручению своих старейшин, а те, мол, прийти не могут по причине болезни и просят меня передать им все, что я пожелаю. Тогда жители Тласкальтеки сказали мне, что все это обман и что явились послами люди невысокого звания и мне не следует ни за что соглашаться туда идти, пока не явятся ко мне старейшины города. Итак, в беседе с посланцами я сказал, что послание столь великого государя, как Ваше Священное Величество, не может быть передано людям незнатным, вроде них, и даже их повелители не вполне достойны его выслушать, а посему я требую, чтобы не позже как через три дня ко мне явились сами старейшины, дабы изъявить покорность Вашему Величеству и признать себя вашими подданными; и еще я предупредил, что, ежели в назначенный срок они не появятся, я выступлю в поход против них, и уничтожу их, и буду с ними поступать как с бунтовщиками, не желающими подчиниться власти Вашего Величества. И в подтверждение послал им приказ, подписанный моим именем и именем нашего писца, с длинным перечнем достоинств Вашего Священного Величества и описанием моего прибытия сюда, где было сказано, что все здешние края и другие гораздо более обширные земли и владения принадлежит Вашему Величеству и что те, кто пожелают стать вашими подданными, будут в почете и милости и, напротив, те, кто станет бунтовать, будут наказаны согласно велениям правосудия.

И на другой день из оного города явились несколько старейшин, а может и все, и сказали, что ежели они не пришли раньше, так лишь по той причине, что жители здешней провинции их враги и они не решались идти в сию землю, опасаясь за свою жизнь и полагая, что мне про них наговорили много дурного, но я, мол, не должен верить наветам, ибо исходят они от недругов и в них все неправда, а лучше мне самому прийти в их город и убедиться, сколь ложно то, что мне наговорили, и сколь правдивы их слова, и что они отныне признают себя и объявляют подданными Вашего Священного Величества, и пребудут таковыми вечно, и будут служить и содействовать во всем, что от имени Вашего Величества им прикажут; так все это и было записано писцом с помощью моих толмачей. И тогда я окончательно решил пойти с ними, не только дабы не выказать малодушия, но также и потому, что надеялся тогда скорее поладить с Моктесумой, ибо его земля, как я уже сказал, граничит с иным городом, и его люди и люди из оного города ходят взад-вперед через границу, и никто их не задерживает.

И когда люди из Тласкальтеки узнали о моем решении, они сильно огорчились и стали мне твердить, что я совершаю ошибку. Но поскольку они, мол, объявили себя подданными Вашего Священного Величества и моими друзьями, то они хотят пойти со мною, дабы оказать помощь, коль потребуется. Я, однако, тому воспротивился и попросил со мною не идти, ибо в том нет нужды, и все ж они послали сопровождать меня чуть не сто тысяч хорошо вооруженных воинов, и те шли со мною две лиги, пока я настоятельно не потребовал, чтобы они возвратились, да и то в моем войске их осталось тысяч пять-шесть. На ночлег расположились мы у речки, протекавшей в двух лигах от города, чтобы мой отряд не вошел в город и не учинил там переполоха, ведь было уже поздно, и я не хотел вступать в незнакомый город затемно. На другой день оттуда вышла мне навстречу большая толпа с дудками и барабанами и теми индейцами, что у них служат жрецами в их мечетях{149}, одетыми в обычные для них одежды и распевающими песнопения, как то водится в тех мечетях. Так, весьма торжественно, нас привели в город и разместили в богатых покоях, где все мое войско расположилось как нельзя лучше. Принесли нам еду, однако не слишком изобильную, да и по пути мы заметили многое из того, о чем нам говорили жители Тласкальтеки, — большая дорога была перегорожена, а рядом проложена другая, были и ямы, хотя не так уж много, некоторые улицы в городе были перегорожены глиняными оградами, и на всех кровлях лежали кучи камней. Это побудило нас быть начеку и держаться с сугубой осторожностью.

В оном городе я застал посланцев Моктесумы, явившихся для переговоров с теми его людьми, что пришли со мною; мне, однако, было сообщено лишь то, что они явились узнать от тех, что были со мною, как обстоят дела да о чем они со мною договорились, и доложить своему повелителю; переговорив со своими, они ушли обратно, и с ними даже ушел один из послов, что были при мне, причем самый главный. Три дня, что я провел в оном городе, кормили нас прескверно и с каждым днем все хуже, и очень редко приходили на беседу со мною старейшины и другие знатные люди города. Меня это несколько смущало, и вот, женщине-толмачу, которая мне помогает, индеанке из этих краев, взятой мною у Потончана, большой реки, о коей я писал Вашему Величеству еще в первой реляции, одна женщина из этого города сказала, что совсем близко стоит несметное войско Моктесумы, и что жители города отправили за его пределы своих жен и детей и отнесли туда одежду, и что на нас собираются напасть и нас перебить, но не всех, и ежели она хочет спастись, то пусть уйдет от нас и эта женщина ее спрячет; но наша индеанка сказала об этом толмачу Херонимо де Агилару, которого я взял на Юкатане и о котором также писал Вашему Величеству, а он доложил мне. И тогда я велел схватить жителя оного города, оказавшегося поблизости, и потихоньку, чтобы никто не видел, с ним уединился и допросил, и он подтвердил все, что сказала та индеанка, а прежде говорили мне жители Тласкальтеки.

Обдумав все это, а также вспомнив о замеченных нами признаках приготовлений к бою, я решил, что лучше самому опередить, чем чтоб меня опередили, и приказал созвать старейшин города, мол, я хочу с ними поговорить; я пригласил их в один из покоев, заранее распорядившись, чтобы наши приготовили оружие и выстрелили из аркебуза по толпе индейцев, окружавших дом, и по тем, что были внутри. Так и сделали, старейшин, что были в доме, мы связали, а я, сев на коня, приказал стрелять, и мы так славно потрудились, что за несколько часов было перебито более трех тысяч человек. И дабы Вашему Величеству было ясно, что они готовились нас захватить, скажу, что, когда я вышел из дома, все улицы были запружены индейцами и все они были вооружены, но поскольку мы застали их врасплох, рассеять эти толпы оказалось нетрудно, тем паче что командиров-то у них не было, они сидели у меня под стражей; я приказал также поджечь несколько башен и укрепленных зданий, где они защищались и откуда нападали на нас, и так, оставив под надежной защитой дом, весьма прочный и основательно построенный, я шел с боями по городу, пока не выгнал за его пределы все военные отряды со всех его концов, в чем мне помогали тысяч пять индейцев из Тласкальтеки да еще четыреста из Семпоальяна.

Воротясь в дом, я обратился к старейшинам, сидевшим под стражей, с вопросом, по какой причине они намеревались вероломно меня убить; на что они ответили, мол, в этом нет их вины, а их вынудили индейцы из Кулуа, подданные Моктесумы, и оный Моктесума держит здесь, как потом мы выяснили, на расстоянии около полутора лиг, пятьдесят тысяч воинов для расправы с нами, но теперь, мол, они поняли, что их ввели в обман, и просят отпустить одного из них или двоих, дабы собрать жителей города, и привести обратно всех женщин и детей, и принести одежду, которая была унесена, и они умоляют меня простить их заблуждение и уверяют, что впредь никто уже их не обманет и они будут весьма верными и преданными подданными Вашего Величества и моими друзьями. Высказав им все, что я думаю об их поведении, я отпустил двоих, и на другой день весь город был полон народу, женщины и дети вели себя совершенно свободно, как если бы ничего не произошло, и тогда я отпустил остальных старейшин, взяв с них обещание честно служить Вашему Величеству; и за те пятнадцать или двадцать дней, что я пробыл там, и в городе, и во всех окрестных землях воцарились мир и спокойствие, все стало как прежде, на рынках и на улицах было полно народу, и вдобавок я еще сумел снова сдружить индейцев Чурультекаля и Тласкальтеки, ибо они были прежде друзьями и Моктесума лишь недавно привлек подачками чурультекальцев на свою сторону и подбил их к вражде с тласкальтекальцами.

Город Чурультекаль расположен на равнине, в нем около двадцати тысяч домов в самом городе и почти столько же в предместьях. Это самостоятельное владение, имеющее определенные границы; оно не подчинено никакому владыке и управляется так же, как город Тласкальтека. Жители здесь в некотором смысле одеваются лучше, чем тласкальтекальцы: почтенные горожане носят поверх обычной одежды бурнусы, хотя и отличающиеся от африканских тем, что украшены шитьем; однако по крою, по ткани и по отделке они очень похожи. Все здешние после миновавшей баталии стали весьма послушными подданными Вашего Величества и с готовностью исполняют то, что я от вашего королевского имени говорю и требую, и надеюсь, таковыми они будут и впредь. Город окружен весьма плодородными полями, земли там много, и большая ее часть орошается{150}; с виду он даже красивее городов Испании, ибо в нем много башен и улицы прямые, я могу уверить Ваше Величество, что однажды я с верхушки мечети насчитал четыреста тридцать с чем-то башен в этом городе, и все они служат храмами. Город этот более пригоден для жизни испанцев, чем другие, какие я видел здесь по пути от гавани, ибо вокруг есть пустоши и вода и можно выращивать скот, чего нет у прочих виденных нами городов, — народу в этих местах проживает такое множество, что не увидишь ни пяди невозделанной земли, и при этом во многих местах терпят нужду, не хватает хлеба, и есть много бедняков, которые просят у богатых подаяния на улицах, и в домах, и на рынках, как нищие в Испании и других местах, населенных разумными людьми.

Поговорил я и с послами Моктесумы, что находились при мне, о готовившемся против меня предательстве в сем городе и о том, что старейшины здешние уверяли, будто затеяно это было по совету Моктесумы; мне, сказал я, не верится, чтобы столь великий государь, отправляющий ко мне послами таких почтенных особ и уверяющий в своей дружбе, искал бы в то же время способы нанести мне вред чужими руками, дабы снять с себя вину, ежели выйдет не по его замыслу. И коль на то пошло, коль он не держит слова и не говорит мне правду, то я решил переменить свое намерение: до сих пор я направлялся в его владения, дабы встретиться с ним, и поговорить, и завязать дружбу, и мирно побеседовать обо всем, но теперь я намерен идти в его землю с мечом и причинить побольше вреда, как врагу, и что я этим весьма огорчен, ибо предпочел бы иметь его другом и советоваться с ним обо всем, что мне предстоит делать в этих краях.

Его люди мне ответили, что они уже много дней находятся при мне и ведать не ведали о каком-либо сговоре, а узнали только теперь, в этом городе, когда все вышло наружу, и они, мол, не могут поверить, будто такое дело было совершено по совету и приказу Моктесумы, и просят меня, прежде чем принять решение разорвать дружбу с ним и пойти на него войной, чтобы я выяснил истину, разрешив одному из них пойти поговорить с Моктесумой, и он, мол, быстро вернется. От того города до города, где жил Моктесума, двадцать лиг. Я сказал, что согласен, и отпустил одного из них, и через шесть дней возвратился он, а также тот, что ушел раньше, и они принесли мне десять золотых блюд, и полторы тысячи штук одежды, и много всякой провизии — кур, и хлебов, и какао, из коего здесь готовят напиток, — и сказали, что Моктесума весьма огорчен бесчинством, которое готовились содеять в Чурультекале, и просит меня не верить, что это якобы делалось по его совету и приказу, и он уверяет, что это неправда, и хотя войско, стоящее там наготове, и впрямь принадлежит ему, но двинулось оно туда без его приказа, только по наущению чурультекальцев, ибо войско это собрано из воинов двух его провинций, одна называется Акансинго, а другая Искакан, и граничат они с землями оного города Чурультекаль и как соседи заключают меж собой союз, чтобы друг другу помогать, и именно поэтому его войско и появилось там, а вовсе не по его приказу; но впредь я смогу убедиться по его делам, истинно ли то, что он поручил мне сообщить, или же нет, и он еще раз просит меня не идти в его землю, ибо она бесплодна и мы будем там терпеть нужду, и, где бы я ни был, я могу послать к нему и попросить все, что мне понадобится, и он все пришлет с великою охотой.

На это я ответил, что от похода в его землю отказаться не могу, ибо должен послать о нем самом и о его владениях реляцию Вашему Величеству, и что переданным мне его словам я верю; и раз уж я все равно непременно должен посетить его, пусть он с этим примирится и больше ничего не замышляет, иначе будет ему от того беда великая, а меня огорчит любой вред, ему причиненный. И когда он убедился, что решение мое увидеть его и его землю неизменно, он прислал сказать, что готов принять меня в добрый час, и посулил дать мне приют в большом городе, где живет, и прислал ко мне множество своих людей, чтобы сопровождали меня, ибо я уже входил в пределы его владений; и эти провожатые хотели меня повести по такой дороге, где у них было что-то приготовлено для нападения на нас, как обнаружилось потом, когда это увидели многие испанцы, посланные мною для рекогносцировки. На дороге той было столько мостов и трудных проходов, что, пойди мы по ней, им было бы куда как легко осуществить свой замысел. Но поелику Господь всегда направляет к лучшему все деяния Вашего Величества с самого вашего детства и поелику я и люди моего отряда не щадим сил на службе своему королю, Всевышний указал нам дорогу, хотя и не слишком удобную, зато менее опасную, чем та, по которой нас хотели вести, и произошло это так.

В восьми лигах от города Чурультекаль есть две очень высокие и весьма примечательные горы[126], — на них в конце августа лежит столько снега, что, кроме снега, на склонах ничего не видно. И из одной, более высокой, весьма часто и днем и ночью вырываются клубы дыма величиною с большой дом, и дым этот поднимается над горой до облаков прямехонько, как стрела, и, по-видимому, вырывается с преогромной силой, ибо, хотя на горе той всегда дует сильнейший ветер, он не может поколебать этот столб дыма. Поскольку же я всегда преисполнен желания наиподробнейше уведомлять Ваше Величество обо всех диковинах здешнего края, мне захотелось узнать тайну сего явления, показавшегося мне удивительным, и я послал десяток своих товарищей, тех, кто, по-моему, мог лучше справиться с такой задачей, и с ними несколько здешних, чтобы их вели, и настоятельно просил постараться взойти на гору и узнать загадку дыма — откуда и как он выходит. Они отправились и сделали все возможное, чтобы добраться до вершины, но так и не смогли по причине глубокого снега, лежавшего на склонах горы, и вихрей, разносящих по всей горе золу, что из нее вылетает; вдобавок им не под силу было выносить царящий там наверху жестокий холод, ибо поднялись они все же очень высоко, почти до самой вершины, и когда там были, как раз начал идти дым, и, сказывают они, вырывался он с таким напором и грохотом, что казалось, вся гора сейчас развалится; и тогда они повернули обратно и, спустившись, принесли комья снега и льдинки, чтобы мы поглядели, — а нам это было в диковинку, ведь в этой земле климат очень жаркий, и, по мнению лоцманов, она находится на двадцатом градусе, сиречь на той же параллели, что и остров Эспаньола, где всегда стоит жара. И, направляясь к горе, мои товарищи увидели какую-то дорогу и спросили шедших с ними местных индейцев, куда та дорога ведет, и им ответили, что в Кулуа и что это хорошая дорога, а та, мол, по которой нас хотят вести люди из Кулуа, плохая, и наши испанцы пошли по ней и достигли подножья тех двух гор, меж которыми та дорога проходила, и с нее они увидели равнину Кулуа, и большой город Теночтитлан, и озера, имеющиеся в той провинции, о коих я в дальнейшем расскажу Вашему Величеству, и возвратились они очень радостные, что обнаружили столь удобную дорогу, и одному Богу известно, как обрадовался этому я.

После возвращения наших товарищей, ходивших смотреть гору, я, разузнав от них и от местных индейцев про дорогу, ими обнаруженную, призвал послов Моктесумы, что находились при мне и должны были меня вести в свою землю, и сказал им, что хочу идти по той дороге, а не по указанной ими, ибо та дорога короче. И они ответили, что я прав, — та дорога короче и удобнее, а намеревались они вести нас не по той потому, что тогда пришлось бы целый день идти по земле Гуасусинго, где живут их враги, и там мы бы не смогли получать необходимые для нас припасы, как во владеньях Моктесумы, и что, раз уж я хочу идти так, они постараются, чтобы нас снабжали припасами со стороны дороги, намеченной ими; так мы выступили в поход, сильно опасаясь, как бы нам снова не надумали устроить какую-нибудь пакость. Но поскольку мы уже объявили, что пойдем по той дороге, я счел неразумным менять решение или возвращаться назад, иначе они могли бы подумать, что нас одолела трусость.

В день, когда я покинул город Чурультекаль, мы прошли четыре лиги до селений, принадлежащих городу Гуасусинго, где жители встретили меня весьма радушно и дали мне несколько рабынь, и одежду, и немного золота, но всего было очень мало, ибо они золота не имеют, будучи в союзе и на стороне тласкальтеков, за что Моктесума их также обложил со всех сторон, и они не могут торговать с другими провинциями, кроме как через его земли, и потому живут в чрезвычайной бедности. На другой день я поднялся на перевал между двумя горами, о коих уже писал, а спускаясь с него, мы уже ступили на землю Моктесумы, а именно в провинцию, называющуюся Чалько; не дойдя двух лиг до селений, обнаружили отличный, недавно построенный дом, да такой просторный, что в нем привольно расположились все воины моего отряда и я сам, — а вел я с собою более четырех тысяч индейцев из провинций Тласкальтека и Гуасусинго, Чурультекаль и Семпоальян, и для всех нашлась обильная еда, и во всех покоях были большие очаги и вдоволь дров, и это было очень кстати, ибо там страшно холодно из-за того, что место это расположено между двумя горами, на которых лежит много снега.

Сюда для переговоров со мною пришли несколько индейцев, с виду особы знатные, и между ними был один, о ком мне сказали, что это брат Моктесумы; и они принесли мне золота на сумму около трех тысяч песо и от имени Моктесумы передали, что он посылает мне все это с просьбой повернуть назад и не трудиться идти в его город, ибо земля его бедна на съестные припасы, и в нее ведет очень скверная дорога, и все там залито водою, и добраться можно только в каноэ, и еще они перечислили уйму всяких помех. И попросили подумать, в чем я еще нуждаюсь, и Моктесума, их повелитель, прикажет все мне доставить, и они сами, мол, договорятся меж собою платить мне каждый год certum quid[127], каковую доставят к самому морю или куда я пожелаю. Я принял их весьма любезно и дал им вещицы, привезенные из Испании, которые они очень ценят, особенно же одарил того, кто, по их словам, был братом Моктесумы; а в ответ послам сказал, что ежели бы в моей власти было вернуться, я бы, чтобы угодить Моктесуме, это сделал, но как прибыл я в их землю по приказу Вашего Величества и главное, что мне поручено, это прислать реляцию о самом Моктесуме и о его большом городе, о каковых — и о государстве, и о его столице — Ваше Величество уже давно наслышаны, то пусть они ему передадут мою просьбу милостиво согласиться на мой приход, от чего ни его особе, ни его земле не будет худа, а только добро; я же должен продолжать свой путь, а после того как Моктесуму увижу, ежели он по-прежнему будет отказываться принять меня и мое войско, то я уйду; и я полагаю, что нам легче будет поладить вдвоем, с глазу на глаз, нежели через посредников, пусть они люди, достойные полного доверия, и тогда мы решим, каким образом он будет служить Вашему Величеству.

С этим ответом они и удалились. В доме, о косм я упоминал, как мы заметили, индейцы, по всей видимости, готовились к тому, чтобы ночью совершить на нас нападение, но так как я об этом догадался, то поставил сильную стражу, и они, увидев такое, изменили намерение и в строжайшей тайне дали знать большому войску, стоявшему в горах вокруг этого дома и замеченному нашими дозорными и разведчиками, чтобы те ушли прочь; когда же наступил день, я отправился в селение{151}, находящееся в двух лигах, называется оно Амекамека и принадлежит к провинции Чалько, и в самом этом селении и на хуторах, расположенных за две лиги в окружности, проживает более двадцати тысяч душ, и в том селении мы расположились в превосходных домах господина той округи, и ко мне пришли для переговоров много индейцев, с виду особо почитаемые, и сказали, что Моктесума, их повелитель, послал их, чтобы они меня тут дождались и позаботились снабдить всем необходимым. Господин этой провинции и селения дал мне десятка четыре рабынь и три тысячи кастельяно золота и те два дня, что я там пробыл, обеспечивал нас весьма обильно припасами для нашего стола. На третий же день я вместе с этими знатными индейцами, которых, по их словам, Моктесума прислал, чтобы они меня дожидались, покинул это селение, и на ночлег мы остановились в четырех лигах оттуда в маленьком селении на берегу большого озера, причем почти половина домов там стоит на воде, а за теми, что на суше, высится весьма крутая, скалистая гора, и там нас очень хорошо разместили. В то же время им, должно быть, очень хотелось померяться с нами силой, и, дабы не потерпеть урона и застать нас врасплох, намеревались они, видимо, это сделать ночью; но я-то был все время начеку и, сумев заранее разгадать их коварные планы, поставил в ту ночь такую мощную охрану, что, когда их лазутчики, приплывая в каноэ по озеру, а также спускаясь с горы, высматривали, где удобней совершить нападение, человек пятнадцать или двадцать из них наткнулись на наших дозорных и были перебиты, лишь немногие сумели вернуться и сообщить о том, что увидели; тогда, убедившись, что мы ни на миг не теряем бдительности, посланцы Моктесумы раздумали нападать и решили все же вести нас дальше.

И на другой день поутру, когда я собирался покинуть то селение, явилось десять или двенадцать весьма знатных, как я потом узнал, индейцев, и в их числе молодой вельможа, лет двадцати пяти, которому все выказывали величайшее почтение, — когда он вышел из носилок, в коих его принесли, все прочие принялись убирать камешки и соломинки с его пути; приблизясь ко мне, новоприбывшие сказали, что посланы Моктесумой, их повелителем, дабы сопровождать меня, и он, мол, просит его извинить за то, что сам не вышел меня встретить и принять, а причина в том, что он нездоров; однако город его уже недалеко, и, поскольку я все еще намерен его посетить, там уже увидимся, и я смогу убедиться, сколь велико его желание служить Вашему Величеству; однако он все-таки просит меня, ежели возможно, не посещать его город, ибо там я буду терпеть всяческие трудности и нужду и он, к стыду своему, не сможет меня обеспечить так, как того желал бы; тут присланные им вельможи стали на этом настаивать и упорствовать, да так рьяно, что едва лишь не говорили, что преградят мне путь, ежели я их не послушаю; в своем ответе я постарался их успокоить и угомонить самыми любезными словами, какие у меня нашлись, убеждая, что никакого вреда им от моего присутствия не будет, а только большая выгода; с тем они и отбыли, получив от меня кой-какие вещицы. Я же отправился тотчас вслед за ними в сопровождении целой толпы индейцев, с виду весьма знатных, что потом подтвердилось; шли мы все время по берегу оного большого озера, и, когда прошли одну лигу от места нашего ночлега, я увидел посреди озера на расстоянии примерно двух выстрелов из арбалета небольшой город, вероятно, с тысячей или двумя жителей, весь сооруженный на воде, так что к нему не было никакого подступа, и, насколько можно было судить издали, с множеством башен, а пройдя еще лигу, мы оказались на дороге шириною не более кавалерийского копья и, пройдя по ней к середине озера две трети лиги, вступили в город, хотя небольшой, но превосходивший красотою все, что мы до тех пор видели, — дома и башни в нем были отделаны с великим искусством, и основания их содержались в отличном состоянии, притом что весь он был сооружен на воде; и в этом городе, где обитало тысячи две жителей, нас приняли весьма радушно и хорошо накормили, а затем ко мне явились для переговоров его правитель и старейшины и попросили остаться у них переночевать, но те индейцы, посланцы Моктесумы, что со мною были, сказали, чтобы я здесь не останавливался, а шел дальше, в город, отстоящий оттуда в трех лигах и называющийся Истапалапа и принадлежащий брату Моктесумы, и я последовал их совету.

А выходили мы из того города, где отобедали и название коего я сейчас запамятовал[128], уже по другой дороге длиною в одну лигу с гаком, и привела она нас на сушу; когда же мы приблизились к городу Истапалапе, навстречу нам вышел его правитель, а с ним другой вельможа, правитель соседнего большого города, оттуда всего в трех лигах, называющегося Калуаналькан, и многие другие старейшины, дожидавшиеся меня там, и они дали мне три или четыре тысячи кастельяно золота и несколько рабынь и одежду и приняли весьма радушно. В оном городе Истапалапа двенадцать или пятнадцать тысяч жителей, и расположен он на берегу большого соленого озера так, что половина его стоит на воде, половина — на суше. У тамошнего правителя есть несколько новых домов, еще не вполне завершенных, которые могут соперничать с лучшими зданиями Испании как по величине, так и по отделке, по красоте каменной кладки и по плотницкой работе, полам и всяческим удобствам для домашних служб, — правда, у них тут нет украшений в виде резьбы по камню и всяких узоров, какими в Испании отделывают дома. Комнат в домах много, с высокими и с низкими потолками, сады весьма тенисты, засажены деревьями и душистыми розами; есть также очень красиво отделанные бассейны с пресною водой, где ступени ведут до самого дна. К дому примыкает большая уэрта[129], а на кровле одного дома устроен бельведер с очень красивыми коридорами и покоями, а посреди уэрты имеется очень большой бассейн квадратной формы с пресною водой, стенки коего сложены из гладко отесанных камней, а вокруг бассейна как бы набережная, превосходно выложенная кирпичом и такая широкая, что по ней могут прогуливаться четыре человека в ряд; каждая сторона бассейна имеет четыреста шагов, а всего вокруг — тысяча шестьсот; по другую же сторону набережной, до самой ограды, все огорожено решеткою из тростника, а за нею купы деревьев и душистые травы, а в самом бассейне много рыбы и плавают стаи птиц, вроде наших чирков и крякв, и другие водяные птицы, и столько их, что часто они покрывают всю поверхность воды.

Назавтра же после прихода в этот город я его оставил и, пройдя пол-лиги, оказался на дороге, идущей посреди упомянутого озера на протяжении двух лиг к большому городу Теночтитлану, сооруженному на середине озера, и дорога эта, шириною в два копья, тщательно вымощена, так что по ней могут двигаться восемь верховых в ряд, и многие дома там стоят прямо в воде. Вокруг озера еще три города. Первый из оных трех городов, называющийся Мисикальсинго, в большей своей части стоит на озере, а другие два — один называющийся Нисиака, а другой Училоучико — расположены на его берегах, и многие дома там стоят в воде. В первом из городов около трех тысяч жителей, во втором более шести тысяч, а в третьем четыре или пять тысяч, и во всех превосходные здания и башни, особенно же хороши дома правителей и знатных особ, а также их мечети и молельни, где находятся идолы. В городах оных торгуют солью, которую добывают из воды озера и собирают с омываемой озером поверхности почвы, и продают соль местным жителям и за пределы их округи. Итак, я пошел по упомянутой дороге и, не доходя пол-лиги до главной части города Теночтитлан, на пересечении этой дороги с другой, проложенной с суши, увидел весьма мощное укрепление с двумя башнями, окруженное стеною толщиной в два эстадо, по верху которой идет кругом парапет; стена сия перегораживает обе дороги, и в ней всего двое ворот — через одни входят, через другие выходят.

Туда-то вышли встретить меня для переговоров около тысячи знатных индейцев, жителей оного города, все одетые на один манер и, по их обычаю, в весьма богатое платье, и каждый из них в отдельности подходил поговорить со мною и, приблизясь, совершал церемонию, у них принятую, — касался рукою земли и целовал ее, и я стоял и ждал почти целый час, пока каждый из них не совершил эту церемонию.

У самого входа в город надобно пройти по деревянному мосту в десять шагов шириною, под которым канал, чтобы могла проходить вода, потому как она то прибывает, то убывает; также и в крепостной стене города есть отверстие; очень длинные и толстые бревна, из коих состоит указанный мост, кладут и убирают, когда хотят; и таких мостов по всему городу множество, как я в дальнейшем расскажу в его описании Вашему Величеству. Когда же мы миновали мост, навстречу нам вышел сам владыка Моктесума и с ним сотни две сановников, все босые и одетые в платье другого вида или фасона, но тоже весьма богатое, еще более богатое, чем у первых; и шли они двумя процессиями, прижимаясь к стенам домов, по улице весьма широкой, красивой и прямой, так что с одного ее конца виден другой, и длиною она в две трети лиги, и по обе ее стороны стоят добротные большие дома — и жилые, и служащие мечетями; а посередине улицы шел Моктесума с двумя сановниками, один справа, другой слева, и один из них был тот самый вельможа, о ком я говорил, что он явился на переговоры в носилках, а другой — брат Моктесумы, правитель города Истапалапа, откуда я в тот день вышел, и все трое были одеты одинаково, только Моктесума был в обуви, а те двое — босые, и каждый держал его под руку; когда ж мы поравнялись, я спешился и пошел вперед, чтобы его обнять, но те двое, что с ним шли, руками остановили меня, чтобы я к нему не прикасался, затем они и он также совершили церемонию лобызания земли, после чего Моктесума приказал своему брату, что шел с ним, подойти ко мне и взять меня под руку, а он с другим вельможей пошел впереди на небольшом расстоянии.

И после того как он со мною поговорил, стали подходить для разговора и другие вельможи из двух процессий, шли они чередою, один за другим, и затем возвращались в свою процессию, когда же происходил наш разговор с Моктесумой, я снял с себя бывшее на мне ожерелье из стеклянных жемчужин и брильянтов и надел ему на шею; а когда мы уже немного прошли по улице, появился его слуга с двумя ожерельями, обернутыми в полотно; были они из разноцветных раковин, весьма у них ценимых, и на каждом ожерелье было восемь подвесок в виде золотых креветок, сделанных с большим искусством, величиною с подушечку пальца, и когда их принесли, Моктесума взял их и надел мне на шею. После чего мы двинулись дальше по улице в том порядке, как я писал, пока не приблизились к очень большому и богато украшенному дому, назначенному нам для жилья. Там он взял меня за руку и повел в большую залу, куда вход был из двора, через который мы шли, и там усадил меня на весьма нарядном возвышении, для него сооруженном, и, попросив подождать его, ушел.

И немного спустя, когда все воины моего отряда уже были размещены по квартирам, он вернулся, и за ним несли множество разных золотых и серебряных украшений и плюмажей и почти пять или шесть тысяч штук одежды из хлопка, очень нарядной, из тканей разной выделки и по-разному вышитой, и, передав мне все это, сам он сел на другом возвышении, которое тут же соорудили рядом с тем, на коем сидел я, а усевшись, сказал следующее: «Уже много лет мы по писаниям, оставшимся от наших предков, знаем, что ни я, ни все те, кто на сей земле обитает, не коренные здешние жители, но пришлые, и прибыли сюда из дальних краев; знаем также, что в сии места нас привел некий вождь, и все пришедшие с ним были его подданные, а потом он возвратился на свою родину и лишь через многие годы прибыл сюда опять, и тогда оказалось, что те, кого он здесь оставил, переженились на здешних женщинах, и обзавелись многочисленным потомством, и основали селения, в коих жили, и когда он захотел увести их с собою, они не пожелали ни идти за ним, ни признать своим господином, и с тем он и удалился. И мы всегда знали, что его потомки придут покорить эту землю и сделать нас своими подданными; и ежели, как вы говорите, вы и впрямь пришли со стороны, откуда восходит солнце, и ежели верны ваши рассказы о том великом владыке или короле, что вас сюда послал, то мы твердо убеждены и верим, что он-то и есть наш исконный господин, особливо ежели он, как вы утверждаете, давно о нас наслышан; и посему не сомневайтесь, что мы вам будем подчиняться и считать вас наместником того великого государя, и все, чем я в моих владениях распоряжаюсь, принадлежит вам, стоит вам только приказать, все будет исполнено и сделано; все, чем мы владеем, существует лишь для того, чтобы вы этим располагали. И поскольку вы находитесь у себя дома и на своей родине, устраивайтесь и отдыхайте от трудов, испытанных в пути и в сражениях, ибо мне известно обо всем, что вы претерпели, направляясь от Потончана в эти места, и также известно, что люди из Семпоальяна и Тласкальтеки наговорили вам на меня много худого. Но вы не верьте ничему, кроме как своим глазам, особливо же людям, которые суть мои враги, а иные из них были моими подданными и взбунтовались с вашим приходом в надежде, как они говорят, на ваше покровительство; знаю также, что они сказали вам, будто в моих домах стены из золота и циновки на помостах и в других помещениях также золотые и будто я бог или возомнил себя богом, и прочее и прочее. Однако вы же сами видите, что дома мои из камня, извести и глины». И тут он завернул подол своего платья и показал мне свое тело. «Глядите, ведь я из плоти и костей, как вы и как всякий другой, и я тоже смертен, и меня можно пощупать, — говорил он, трогая руками свои плечи и туловище. — Видите, как вам солгали; правда, у меня есть кое-какие золотые вещицы, доставшиеся от предков; и все, что у меня есть, вы можете получить, как только захотите; а сейчас я пойду в другие дома, где я живу; вас же здесь снабдят всем необходимым для вас и для ваших людей. И вы ни о чем не печальтесь, ибо вы находитесь в своем доме и на своей родине». На все эти речи я ответил так, как считал наиболее уместным, а главное — постарался уверить его, что Ваше Величество и есть именно тот, кого они ждали; и на сем он со мною простился, и когда он ушел, нам нанесли всякой всячины — много кур, и хлеба, и фруктов, и всего, что нам надо было, позаботились также о вещах, нужных для удобства в доме, и так я пробыл там шесть дней, и меня снабжали всем необходимым и посещали многие их знатные особы…

В начале сей реляции, о всекатолический государь, я уже упоминал о том, что когда отправился из Вера-Крус, чтобы увидеть оного сеньора Моктесуму, то оставил там сто пятьдесят человек довершать начатую постройку крепости, и также упоминал о том, что многие селения и крепости в окрестностях нашей Вильи были мною подчинены власти Вашего Королевского Величества и тамошние жители надежно замирены.

И вот через неких подданных Вашего Величества я, еще находясь в городе Чурультекаль, получил письма от капитана, коего оставил своим наместником в Вилье, и в письмах этих он меня извещал о том, что Куальпопока, правитель города, названного нами Альмерия, прислал к нему своих людей, дабы известить, что он готов стать подданным Вашего Величества, и ежели до сих пор не явился, как то положено, изъявить свою покорность и признать себя подданным Вашего Величества и вашу власть над всеми его землями, то причина сего в том, что ему пришлось бы идти через земли его недругов, и он, опасаясь их нападения, не мог решиться; теперь же он просит прислать к нему четырех испанцев, чтобы они его сопровождали, и тогда те, по чьей земле он будет проходить, зная, с кем он идет, его не тронут; он обещал вскорости явиться; и мой капитан, поверив тому, что Куальпопока ему сообщил, и зная, что многие вожди так уже поступали, отправил к нему четырех испанцев; но едва они оказались у Куальпопоки, тот велел их убить, да так, чтобы казалось, будто он тут ни при чем, и двоих они успели умертвить, а другим двум, хотя они были ранены, удалось сбежать в горы; и тогда капитан выступил в поход на оный город Альмерия с пятьюдесятью испанцами пешими, и двумя верховыми, и двумя пушками, и восемью или десятью тысячами дружественных индейцев; и он сражался с жителями оного города, и у наших было убито человек шесть или семь, и город он взял и перебил множество тамошних жителей, а оставшихся в живых выгнал оттуда, а город был сожжен и разрушен, ибо индейцы, что были в его войске, враги живших в Альмерии, выказывали в том большое усердие; сам же Куальпопока, правитель города, с пришедшими ему на помощь союзниками спаслись бегством, как об этом узнал капитан от пленных, взятых в оном городе, и также узнал, чьи еще люди защищали город и по какой причине были убиты посланные им испанцы, и ему сказали, якобы это Моктесума приказал Куальпопоке и другим, объединившимся с ним, — а все они были подданными Моктесумы, — чтобы, когда я уйду из Вера-Крус, они напали на тех, кто восстал против него и перешел на службу к Вашему Величеству, и велел им всеми способами стараться убивать испанцев, оставленных там мною, дабы те не могли помогать бунтовщикам и поддерживать их, и по этой причине и были убиты двое наших.

И когда, о непобедимый государь, минуло шесть дней с того времени, как я вступил в оный большой город Теночтитлан и кое-что в нем осмотрел, хотя и немного сравнительно со всем, что там можно было увидеть и описать, я, приняв в рассуждение все увиденное в городе и в том краю, подумал, что для блага Вашего Величества и для нашей безопасности будет лучше, ежели их правитель окажется в моей власти, дабы он не мог по своей воле переменить намерение и желание служить Вашему Величеству, тем паче что мы, испанцы, несколько неуживчивы и нахальны; кабы он вдруг разгневался, то смог бы причинить нам немалый вред, да такой, что при его огромном могуществе и памяти бы о нас не осталось; а ежели я буду его держать при себе, то все подвластные ему земли скорее придут к признанию Вашего Величества и покорности, как потом и произошло. И вот я решил захватить Моктесуму в плен и поместить в том доме, где сам я находился, доме весьма прочном; и дабы его пленение не вызвало шума или смуты, я, прикидывая, как бы половчее это проделать, вспомнил о том, что писал оставленный мною в Вера-Крус капитан касательно случившегося в городе Альмерия, — о чем я рассказал выше, — а также о том, как обнаружилось, что все произошедшее там творилось по приказу Моктесумы; и, расставив надежные заслоны на перекрестках улиц, я отправился к Моктесуме, как уже не раз ходил его проведать; я поговорил с ним о всяких забавных и приятных вещах, а он мне подарил кое-какие драгоценности, и отдал свою дочь, и еще отдал дочерей своих сановников некоторым людям из моего отряда{152}, после чего я сказал, что я, мол, знаю, что произошло в городе Наутекаль, или Альмерия, и об убитых там моих испанцах, и знаю, что Куальпопока оправдывался тем, якобы все им содеянное совершалось по приказу Моктесумы, и как его подданный он не мог поступить иначе; и я, мол, не верю тому, что все было так, как сказал Куальпопока, я думаю, что он просто хотел снять с себя вину, и посему я полагаю, что Моктесуме следовало бы послать за ним и за другими вождями, виновными в гибели испанцев, дабы нам установить истину и они были бы наказаны, а Ваше Величество убедились бы вполне в его доброй воле, не то вместо милостей, кои вы готовы ему оказать, слухи о тех злодеяниях могут возбудить вас супротив него, отчего ему был бы немалый вред; что ж до меня, то я упорен, что истина противоположна тому, что говорит Куальпопока, и у меня на него, Моктесуму, обиды нет.

И он тотчас приказал позвать своих людей, и дал им маленькую каменную фигурку, вроде печати{153}, которая у него была привязана к руке, и велел им идти в оный город Альмерия, находящийся в шестидесяти или семидесяти лигах от Теночтитлана, и привести Куальпопоку, и сведать, где остальные замешанные в убийстве испанцев, и тех тоже привести; а ежели они не захотят идти по своей воле, то привести их силой как пленников; а ежели окажут сопротивление, то потребовать в нескольких окрестных селениях, соседящих с тем городом, чтобы их жители, вооружась, схватили ослушников, а без них чтобы гонцы и не возвращались.

И как только они отправились, я сказал Моктесуме, что благодарю за усердие, с коим он взялся за дело, ибо я должен дать отчет Вашему Величеству о тех испанцах, а чтобы все было надежно, лучше ему побыть у меня до тех пор, пока не обнаружится истина и не станет окончательно ясно, что он не виноват, и я, мол, очень прошу его не огорчаться, потому как он будет у меня жить не как пленник, а с полной свободой, и я не стану чинить помех ни для его челяди в служении ему, ни в его управлении государством, и он может выбрать в доме, где я живу, любые покои, какие понравятся, и будет там жить в свое удовольствие, и пусть он не тревожится — никакого вреда и огорчения ему не причинят, а напротив, ему будет служить не только его челядь, но и все люди моего войска готовы исполнять его приказания; мы обстоятельно обдумали и обсудили сей предмет, но излагать все наши речи и доводы здесь было бы слишком долго, хотя и следовало бы дать Вашему Величеству отчет о них; сказано было много, и все это не столь важно для дела, а потому я упомяну лишь, что в конце концов он сказал, что согласен идти со мною, и немедля распорядился подготовить и убрать покой, где он будет проживать, что и было сделано наилучшим образом.

После чего явилась толпа сановников; сняв с себя нарядные одежды и взяв их под мышку, босые, они принесли носилки, не слишком роскошные, и молча, со слезами, усадили в них Моктесуму, и так мы пришли к дому, где я жил, и в городе шума не было, хотя и начиналось какое-то движение; но когда Моктесума об этом узнал, он велел сказать, чтобы люди успокоились. И так воцарилось полное спокойствие, какое было прежде, так было все время, пока я держал Моктесуму своим пленником, а жил он у меня в свое удовольствие — вся челядь из его дворца ему прислуживала, дворец же у него был громадный и роскошный, о чем я скажу дальше. И я, и люди моего отряда старались его ублажать, как только могли.

И когда прошло пятнадцать или двадцать дней его пребывания в плену, явились те, кого он послал за Куальпопокой и другими соучастниками убийства испанцев, и привели они Куальпопоку, и его сына, и еще пятнадцать человек, сказав, что все это вожди и что они повинны в убийстве. А самого Куальпопоку принесли на носилках как знатную особу, и таковым он был на самом деле, и когда их всех привели, то передали мне, и я приказал запереть их в надежном месте; и после того как они сознались в убийстве испанцев, я велел спросить, действительно ли они подданные Моктесумы, и Куальпопока ответил, что разве мог у него быть другой повелитель, как бы говоря, что другого нет и что они его подданные. И еще я спросил, было ли убийство совершено по приказу Моктесумы, и они ответили, что нет, но потом, когда дело дошло до казни, — а присудили их к сожжению, — все они в один голос сказали, что такой приказ прислал им Моктесума и что они повиновались его приказу. И так, при всем народе они были сожжены на площади, и все обошлось без какого-либо шума; и в тот день, когда их сожгли, я, поскольку они сознались, что убить испанцев им приказал Моктесума, распорядился надеть на него кандалы, что сильно его напугало; однако, поговорив с ним в тот же день, я их снял, и он был этому очень рад; и с того дня я всячески старался потакать ему и угождать, особенно же потому, что постоянно говорил и объявлял всем жителям той земли и владетельным господам, ко мне приходившим, что, поскольку он признает над собою власть Вашего Величества, то и Вашему Величеству угодно принять его под свою власть, и что они выкажут наилучшее рвение в службе Вашему Величеству, ежели будут слушаться Моктесуму и считать его своим господином, как было прежде, до моего прихода в их земли.

И так хорошо я с ним обходился, и так он был мною доволен, что когда я не раз и не два предлагал отпустить его на свободу, чтобы он вернулся к себе домой, он всякий раз отказывался, говоря, что ему у меня хорошо и уходить он не хочет, ибо тут у него есть все, что он любит, как если бы он жил у себя дома, а коли он уйдет от меня, то, может статься, владычные особы из числа его подданных станут его оскорблять или же понуждать сделать что-либо против его воли, что-либо несовместное со служением Вашему Величеству, а он, мол, твердо решил служить Вашему Величеству всем, что в его силах; и покамест надо, чтобы я сам извещал их о своих намерениях, а ему здесь хорошо, ибо коль вздумают они в чем-либо его упрекать, он сможет ответить, что он в себе не волен, и тем от них избавится и спасется; и он часто просил у меня дозволения развлечься и провести время в своих домах для увеселений, которые были у него в самом городе и за его пределами, и я ни разу ему не отказал. И он много раз отправлялся за одну-две лиги от города развлекаться с пятью или шестью испанцами и всегда возвращался веселый и довольный в покои, где жил у меня; и всякий раз, отправляясь туда, одаривал драгоценностями и одеждой испанцев, его сопровождавших, и своих индейцев, которые всегда шли за ним огромною толпой, не менее, а то и более трех тысяч, и большинство из них были вельможи и знатные особы; и он всегда им устраивал пиры и празднества, так что тем, кто с ним отправлялся, было о чем порассказать.

После того как я убедился, что он и впрямь искренне желает служить Вашему Величеству, я попросил его, дабы мне более обстоятельно составить реляцию Вашему Величеству о здешних достопримечательностях, показать мне прииски, где они добывают золото, на что он радостно и охотно ответил, что готов это сделать; тотчас он велел позвать своих людей и назначил по двое из них в каждую из четырех провинций, где, по его словам, добывали золото, и попросил меня отрядить с ними испанцев, чтобы посмотрели, как его добывают; и я тоже с каждыми двумя его людьми отправил двоих испанцев. Один отряд пошел в провинцию, называющуюся Кусула, за восемьдесят лиг от их главного города Теночтитлана, и жители той провинции — подданные Моктесумы; там им показали три реки, и со всех трех принесли мне образцы золота, очень чистого, хотя и добытого почти вручную, ибо у них не было иных орудий, кроме тех, какими пользуются индейцы; и по пути они, как рассказали испанцы, прошли через три провинции с прекрасными землями и со многими селениями, городами и хуторами, а дома, мол, там такие красивые, что и в Испании не сыскать лучших. Особенно же их удивило некое сооружение для жилья, бывшее в то же время крепостью, более внушительной, и могучей, и крепче построенной, чем замок в Бургосе, а также то, что люди одной из тех провинций, называющейся Тамасулапа, одеваются богаче, нежели жители той, где мы сейчас находимся, и, как им показалось, то люди весьма разумные. Второй отряд отправился в другую провинцию, называющуюся Малинальтебеке и расположенную в семидесяти лигах от их главного города в сторону моря, также и оттуда мне принесли образцы золота с большой реки, там протекающей. Третий отряд отправился вверх по той реке, в землю, где проживают индейцы, по языку отличающиеся от народа кулуа; народ этот называется тенис, имя правителя той земли — Коателикамат, и владения его расположены среди очень высоких и крутых гор, поэтому он не подчиняется Моктесуме, а еще потому, что народ той провинции весьма воинствен и сражаются они копьями длиною от двадцати пяти до тридцати пядей; и поскольку те люди неподвластны Моктесуме, его слуги, посланные вместе с испанцами, не решились войти в оную землю, не известив ее правителя и не испросив у него дозволения, — они, мол, идут с испанцами посмотреть золотые прииски, которые есть в его земле, и просят от моего имени и от имени Моктесумы, их повелителя, дать на то согласие. На что Коателикамат ответил, что он, мол, очень рад, что испанцы пришли в его землю и посмотрят прииски и все прочее, что им будет угодно, однако люди из Кулуа — подданные Моктесумы — не должны входить в его землю, ибо они его враги.

Испанцы были немного смущены, не зная, идти ли одним или не идти, ибо сопровождавшие их индейцы советовали не ходить, потому как могут убить, и, мол, только для того, чтобы их убить, здешние запрещают индейцам кулуа идти с ними; в конце концов они решились и были очень хорошо приняты тем правителем и его народом; и им показали семь или восемь рек, где, по словам индейцев, они добывали золото, и в их присутствии индейцы его добывали, и испанцы принесли мне образцы со всех рек; и оный Коателикамат прислал с моими людьми своих посланцев, чтобы они сообщили мне его желание предложить Вашему Священному Величеству себя самого и свою землю, и прислал мне золотые украшения и одежду, какую они носят; еще один отряд отправился в провинцию, называющуюся Тучитебеке, которая лежит почти на том же пути к морю в двенадцати лигах от провинции Малинальтебеке, где, как я сказал, было найдено золото; и там им показали еще две реки, откуда тоже принесли мне образцы золота.

И поскольку там, как рассказали ходившие туда испанцы, есть много снаряжения для добычи золота, я попросил Моктесуму, чтобы в провинции Малинальтебеке, которая наиболее для того пригодна, он приказал построить усадьбу для Вашего Величества, и он с таким рвением за это взялся, что не прошло и двух месяцев с того дня, когда я об этом попросил, как там были засеяны шестьдесят фанег[130] маисом и десять фасолью и посажены две тысячи деревьев какао, это плод вроде миндаля, который они продают в молотом виде и весьма ценят, так что по всей их земле он имеет хождение вместо денег и за него покупают все необходимое на рынках и в других местах. И он велел соорудить там четыре превосходных дома, и в одном, кроме жилых комнат, устроили бассейн с водой и пустили туда пятьсот уток, коих они весьма ценят, ибо используют перья, и каждый год ощипывают уток и делают из перьев одежду; и еще там завели полторы тысячи кур, не говоря о всяком прочем хозяйстве, — испанцы, видевшие усадьбу, не раз принимались ее оценивать и сошлись на том, что она должна стоить не менее двадцати тысяч золотых песо…

Попросил я также Моктесуму сказать, есть ли на берегу моря устье реки или бухта, пригодные для якорной стоянки кораблей. На что он ответил, что он-то не знает, но прикажет нарисовать мне все побережье с бухтами и устьями рек, а потом я смогу послать своих испанцев осмотреть те места, и он даст мне людей, которые будут их вести и сопровождать. И вот однажды мне принесли нарисованный на ткани морской берег, где была изображена также впадавшая в море река, судя по рисунку более широкая, чем прочие; она, похоже, текла среди гор, называемых теперь Сан-Мартин, гор очень высоких и образующих бухту, и до того времени наши лоцманы полагали, что там, в провинции, именуемой Масамалько, есть ущелье; и Моктесума сказал, что я могу послать кого захочу, а он даст человека, который поможет все осмотреть и разузнать. И я немедля назначил десятерых испанцев, и среди них нескольких лоцманов и людей, знающих море, и, имея разрешение Моктесумы, они отправились и обошли весь берег от гавани Чальчильмека, теперь называемой Сан-Хуан, где я высадился, и прошли по берегу шестьдесят с лишним лиг, но нигде не нашли ни реки, ни бухты, куда бы могли заходить корабли, хотя реки там были, и весьма полноводные, и, плывя на каноэ, они во всех этих реках измеряли глубину и наконец добрались до провинции Куакалькалько, где и оказалась оная река.

Правитель той провинции по имени Тучинтекла встретил их весьма радушно и дал каноэ, чтобы исследовать реку, и они определили, что в устье, в самом мелком месте, глубина ее две с половиной морские сажени, и по той реке они поднялись вверх на двенадцать лиг, и в самом мелком месте, по их замерам, глубина была пять или шесть морских саженей. И судя по тому, что они увидели, можно полагать, что такая глубина тянется еще более чем на тридцать лиг, и по берегам оной реки много больших селений, и вся провинция расположена на равнине весьма плодородной и изобилует всеми плодами земли, и народу там живет несметное множество. И жители этой провинции не подданные и не данники Моктесумы, но его враги. И правитель ее, когда туда прибыли испанцы, также послал им сказать, чтобы люди кулуа не входили в его землю, ибо они его враги. И когда испанцы возвращались ко мне с таковым известием, он отправил с ними нескольких человек, вручивших мне золотые украшения, и шкуры тигров, и плюмажи, и самоцветы, и одежду; и от его имени они мне сказали, что Тучинтекла, их повелитель, уже давно наслышан обо мне, ибо люди с берегов Потончана — реки, названной нами Грихальва, — их друзья, рассказали им о том, как я шел через их землю и сражался с ними, когда они не хотели меня впустить в свои селения, и как потом мы стали друзьями, а они — подданными Вашего Величества, и еще мне было сказано, что он также предлагает себя и все свои владенья в распоряжение Вашего Величества и просит меня считать его своим другом, но с одним условием — чтобы люди кулуа не входили в его землю, я же могу прийти туда осмотреть все, что там есть и чем он готов служить Вашему Величеству, и он согласен каждый год давать мне долю, какую я укажу, от всего, чем владеет.

От испанцев, побывавших в оной провинции, я узнал, что она пригодна для заселения и что наши отыскали там удобную гавань, чему я весьма обрадовался, ибо, с тех самых пор как сошел с корабля на эту землю, все время искал гавань, пригодную для заселения, и не мог таковую найти, да ее и нет на всем побережье, начиная от реки Сан-Антон, находящейся вблизи Грихальвы, и до реки Пануко, устье коей несколько дальше и где испанцы под началом Франсиско де Гарая основали селение, о чем я в дальнейшем напишу Вашему Величеству.

И дабы тверже убедиться в достоинствах той провинции и гавани, и в доброй воле тамошних индейцев, и в других важных для заселения обстоятельствах, я опять послал нескольких человек из моего отряда, людей опытных, с поручением все вышесказанное проверить. Они отправились вместе с посланцами Тучинтеклы, захватив вещицы, которые я попросил ему передать, и, прибыв к нему, были хорошо встречены и снова принялись все осматривать, и промерять глубину гавани и реки, и искать подходящее место, чтобы основать поселение, и обо всем они принесли мне достоверную и подробную реляцию и сказали, что там есть все необходимое для заселения и что правитель оной провинции весьма доволен и желает служить Вашему Величеству. И, выслушав их реляцию, я тотчас отправил капитана с полутора сотнями людей, чтобы они наметили план селения и крепости, ибо правитель провинции нам предложил таковую возвести, а также доставить все, что мы пожелаем, и даже велел соорудить с полдюжины хижин в назначенном месте и сказал, что будет очень рад, ежели мы там поселимся и будем жить в его земле.

…На предыдущих страницах, всесильный государь, я рассказывал, как по пути в большой город Теночтитлан навстречу мне вышел важный сановник, посланный Моктесумою, и, как я потом узнал, очень близкий родич оного Моктесумы, имевший владения рядом с владениями Моктесумы, и название его провинции Акулуакан. Столица там — большой город, стоящий на берегут соленого озера, и ежели плыть оттуда в каноэ по озеру до города Теночтитлан, то будет шесть лиг, а по суше — десять. Называется тот город Тескуко, и проживает в нем тысяч тридцать душ. В городе оном, государь, очень замечательные дома и мечети и очень большие и красиво отделанные молельни. Есть и большие рынки, и кроме этого города есть там еще два — один в трех лигах от Тескуко, он зовется Акуруман, а другой — в шести лигах — зовется Отумпа. В каждом три-четыре тысячи жителей. К оной провинции, или владению, Акулуакан принадлежат другие селения и хутора, их очень много, и земли здесь очень хорошие и хорошо возделанные. Вся эта провинция граничит с одной стороны с провинцией Тласкальтека, о коей я уже писал Вашему Величеству. Ее правитель по имени Какамасин после пленения Моктесумы взбунтовался против служения Вашему Величеству, чьим подданным себя раньше признал, а также против Моктесумы. И хотя я неоднократно его призывал явиться ко мне для исполнения королевских приказов Вашего Величества, он не явился ни разу, хотя кроме того, что я посылал за ним, также и Моктесума наказывал ему явиться; он же отвечал, что ежели нам что-то от него надобно, пусть, мол, придут в его землю и там узнают, какова его сила и как он намерен исполнять свою службу. И мне сообщили, что у него собрано большое войско и все приготовлено для войны, и, поскольку я не мог его завлечь ни обещаньями, ни угрозами, я попросил у Моктесумы совета касательно того, как поступить, дабы оный ослушник не остался без наказания за непокорство. Моктесума ответил, что попытаться захватить его силой оружия было бы весьма опасно, ибо Какамасин могуществен, и войско у него большое, и взять его без того, чтобы не погибло множества народу, было бы невозможно. Однако, сказал он, многие знатные особы, подвластные оному Какамасину, живут в его, Моктесумы, владеньях, и он платит им жалованье и может поговорить с ними и убедить, чтобы они переманили сюда часть Какамасинова войска, и когда сие сделается и мы уверимся, что они будут за нас, тогда наверняка удастся его захватить. И получилось, что Моктесума столь искусно повел переговоры, и что оные сановники склонили Какамасина встретиться с ними в городе Тескуко, его столице, якобы для совета с ними как со знатными особами, ибо они, мол, огорчены, что он своими делами навлекает на себя погибель. И вот встретились они с Какамасином в его весьма роскошном доме на самом берегу озера, сооруженном столь искусно, что под ним можно в каноэ выплыть на озеро. Там они втайне приготовили много каноэ с вооруженными воинами на случай, ежели Какамасин станет сопротивляться. И во время совета оные сановники захватили Какамасина так, что его люди и не услышали, затем посадили его в каноэ, выплыли на озеро и привезли в нашу столицу, как я уже говорил, расположенную за шесть лиг оттуда; и, привезя в город, усадили его в носилки, как требовал его сан и было у них заведено, и принесли ко мне; я тут же приказал надеть на него кандалы и взять под стражу. И, посоветовавшись с Моктесумой, я от имени Вашего Величества сделал правителем оной провинции Какамасинова сына по имени Кукускасин, каковой сумел заставить все общины и всех владетельных особ провинции признать его своим господином, пока Ваше Величество не соизволит дать другой приказ. И получилось, что отныне все признавали и почитали его своим повелителем, как прежде Какамасина, он же повиновался всему, что приказывал ему я от имени Вашего Величества.

Через несколько дней после пленения Какамасина Моктесума призвал и собрал всех владетельных особ из соседних городов и земель и, когда они собрались, послал пригласить меня взойти в зал, где они были, и, когда я пришел, он произнес такую речь: «Братья и друзья мои, вам известно, что с давних времен вы и ваши отцы и деды были и остались подданными и данниками моих предков и моими, и всегда от них, как и от меня, вы видели наилучшее обхождение и почет, и сами вы поступали так, как обязаны поступать добрые и верные вассалы по отношению к своим природным господам; думаю также, что со времен ваших предков у вас сохранилась память о том, что мы не коренные жители сей земли, но пришли в нее из дальних краев и привел наших предков вождь, который их здесь оставил и чьими подданными все они были. Вождь сей покинул их, а потом, через много лет вернувшись, увидел, что предки наши поселились и обосновались на этой земле, и переженились на здешних женщинах, и народили множество детей, так что уже не захотели возвращаться с ним и тем паче признавать его господином сей земли; и он ушел от них и на прощанье сказал, что еще вернется или же пришлет такую рать, которая сумеет их покорить и заставит ему служить. И вам, конечно, известно, что мы всегда этого ждали, и, судя по рассказам этого капитана о короле и повелителе, пославшем его сюда, и по тому, с какой стороны они пришли, я убедился — и вы тоже должны убедиться, — что он и есть тот владыка, коего мы ожидаем, особливо же потому, что, по его словам, он там, вдалеке, знал о нас, и поскольку наши предки не исполнили своего долга по отношению к своему господину, то сделаем это мы и возблагодарим наших богов, что при нашей жизни произошло сие долгожданное событие. И я очень вас прошу, раз вы об этом извещены, чтобы отныне и впредь вы так же, как слушались меня и почитали своим господином, слушались и почитали оного великого государя, ибо он и есть наш природный господин, а этого капитана чтили как его наместника; и те повинности и обязанности, кои доныне вы исполняли по отношению ко мне, исполняйте по отношению к нему, ибо также и я намерен служить ему и угождать во всем, что он прикажет; вы же не только сим исполните свой долг и обязанность, но доставите мне великую радость». Все это он сказал, проливая горькие слезы и глубоко вздыхая, также и сановники, слушавшие его, рыдали столь горестно, что долго не могли ему ответить. И уверяю Ваше Священное Величество, что среди испанцев, слышавших его речь, не было ни одного, кто бы не проникся глубочайшим сочувствием.

И когда немного унялись их слезы, они ответили, что почитают его своим господином, и пообещали делать все, что он прикажет, — мол, выслушав его волю и объяснение, они так поступают с великой радостью и отныне и впредь признают себя подданными Вашего Величества и с сего дня все вместе и каждый в отдельности обещают делать и исполнять все, что от королевского имени Вашего Величества будет им велено, как должны поступать добрые и преданные вассалы, и будут приносить дань и нести службу, как прежде Моктесуме, что было их повинностью, а также исполнять все прочее, что будет велено от имени Вашего Величества. Все это говорилось в присутствии писца, и он скрепил грамоту по всем правилам, а я подтвердил сие как свидетель в присутствии многих испанцев.

Исполнив сей акт и приняв уверения сановников в преданности Вашему Королевскому Величеству, я однажды обратился к Моктесуме и сказал, что Вашему Величеству требуется золото для неких сооружений и что вы просите его послать нескольких своих людей — а я также пошлю нескольких испанцев — в земли тех господ, что здесь обещали Вашему Величеству свою службу, и напомнить им, чтобы они исполнили обещанное, уделив часть своего достояния, — не только ради того, что Ваше Величество в сем нуждается, но и потому, что пора им начать свое служение, и тогда Ваше Величество составит себе лучшее мнение об их усердии, и пусть также он, Моктесума, даст мне кое-что, ибо я хочу это послать, как прежде посылал с оказией золото и другие вещи. И он тотчас сказал, чтобы я назначил испанцев, коих желаю послать, и, распределив их по двое и по пятеро, отправил в многие провинции и города, названия коих я не припомню, ибо записи потерялись, но их было много, и самых разных, и некоторые отстоят от города Теночтитлана на восемьдесят и сто лиг; и с нашими испанцами он послал своих людей, повелев им посетить правителей тех провинций и городов и передать, что я приказываю каждому из них прислать мне толику золота, указанную им. Так и было сделано, и все правители, к коим он посылал, весьма любезно дали требуемое как в виде украшений, так и в виде слитков и пластин из золота и серебра. Дали также некую часть от прочего своего имущества, и, после переплавки всего, что можно было переплавить, положенная Вашему Величеству пятая доля составила тридцать две тысячи четыреста с лишком песо золота, не считая золотых и серебряных украшений, и плюмажей, и драгоценных камней, и прочих ценных вещей, кои я для Вашего Священного Величества отделил и назначил, и стоимость их не менее ста тысяч дукатов, а то и поболе; и кроме своей ценности, они так красивы и удивительны, что по своей необычности и причудливости вообще бесценны, и вряд ли кто-либо из известных в мире государей обладает подобными и столь изысканными изделиями. И да не сочтет Ваше Величество мои слова пустыми россказнями — поистине все, что есть сотворенного на земле и в море, о чем Моктесуме известно, изображено весьма правдиво и натурально в сих золотых и серебряных безделушках с самоцветами и перьями, да так искусно, что не отличить от настоящих; из всего этого он уделил мне для Вашего Величества большую часть, не считая других вещей, для которых я дал ему образцы и которые он приказал сделать из золота, а именно — изображения Святой Девы, распятия, медали, подвески, ожерелья и многое другое, что у нас в ходу. Досталась также на долю Вашего Величества пятая часть собранного серебра, сто с лишним марок, из коего я велел здешним мастерам изготовить большие и маленькие блюда, и мисочки, и чашки, и ложки, и они по нашим описаниям сделали все как могли лучше.

Кроме того, Моктесума дал мне много своей одежды, а она — если принять во внимание, что сделана только из хлопка, без шелка, — такова, что во всем мире не могли бы сделать и соткать подобную столь многих и различных цветов и со столь разнообразной вышивкой; было там весьма изящное платье, мужское и женское, и пологи для постелей, с коими не сравнить изготовленные из шелка, были и другие ткани, вроде копром, коими можно украшать домашние покои и церкви; были матрасы и покрывала для постелей как из перьев, так и из хлопка, разных цветов и также весьма примечательные, и многое другое — так много и так превосходно все было, что я не могу это описать Вашему Величеству. Дал он мне также дюжину духовых ружей[131], из коих он стрелял, и тут я тоже не в силах описать Вашему Величеству совершенство отделки — они сплошь были покрыты красивейшими рисунками изумительной расцветки, и там были изображены всевозможные птички и животные, деревья и цветы и многое другое, и на концах у них были золотые кольца и мушки величиною с ноготь и посередине также все очень красиво отделано. Вместе с ними он дал мне мешочек из золотой сетки для глиняных пуль, о коих сказал, что даст мне золотые, и дал мне золотые формы для их отливки и многое-многое другое, чему несть числа.

Ибо чтобы описать, о всемогущий государь, Вашему Королевскому Величеству красоту сего огромного города Теночтитлана, его диковины и достопримечательности, свиту и челядь Моктесумы, его правителя, обряды и обычаи здешнего народа и порядок в управлении этим городом, равно как другими, коими он владеет, потребовалось бы много времени для многих опытнейших описателей; я же не смогу пересказать и сотой доли того, что можно было бы обо всем этом написать, однако, по мере сил своих, постараюсь кое-что сообщить о некоторых вещах, пусть и нескладно, ибо знаю, совершенство их таково, что будет трудно мне поверить, — ведь даже то, что мы здесь видим собственными глазами, разум наш не в силах понять. Могу, однако, уверить Ваше Величество, что ежели мою реляцию и можно будет в чем-либо упрекнуть, то не в длинноте, но скорее в краткости описаний и этого предмета, и всех остальных, о коих я сообщу Вашему Величеству, ибо полагаю справедливым говорить моему государю и повелителю чистую правду, не преуменьшая ее и не преувеличивая.

Прежде чем начать рассказ об их главном городе и прочих вещах, о коих пойдет речь в этой главе, мне кажется, я, дабы все было понятнее, должен сказать кое-что о Мексике, где расположен этот город и некоторые другие, мною описанные, и где находятся главные владения Моктесумы. Оная провинция имеет очертания окружности, и со всех сторон обстоят ее весьма высокие и крутые горы, а равнинная ее часть по окружности имеет лиг семьдесят, и на этой равнине два озера занимают почти всю ее поверхность, ибо, объезжая их вокруг на каноэ, проплывешь более пятидесяти лиг. И в одном из тех озер вода пресная, а в другом, большем, соленая. Разделяются сии озера небольшими грядами высоких холмов, тянущимися посреди равнины, а далее оные озера соединяются на узкой ровной полосе, пролегающей между холмами и высокими горами. Узкая эта полоса простирается в ширину на выстрел из арбалета, и между одним озером и другим и городами и селениями, расположенными на озерах, сообщаются на каноэ, не имея надобности выходить на сушу. И поскольку в большом озере с соленою водой бывают приливы и отливы, как на море, вода во время прилива течет из него в пресноводное озеро так обильно, словно из полноводной реки, и соответственно при отливах пресная вода течет в соленое озеро.

Оный большой город Теночтитлан стоит на соленом озере, и с берегов его до сердца города, с какой бы стороны к нему ни направляться, будет две лиги. Войти в город можно по четырем дорогам, хорошо вымощенным и шириною в два кавалерийских копья. Город сей не меньше Севильи или Кордовы. Улицы в нем — я говорю о главных — очень широкие и прямые, и некоторые из главных и все остальные улицы расположены наполовину на суше, наполовину на воде, по которой здешние люди плавают в каноэ, и по всем улицам из конца в конец тянутся каналы, так что вода переливается из одних в другие, и над всеми оными каналами — а иные из них изрядно широки — перекинуты мосты из толстых, длинных, прочных бревен, плотно уложенных и хорошо отесанных, так что по многим из тех мостов могут ехать в ряд десяток всадников. И ежели бы жители города замыслили против нас недоброе, им было бы нетрудно это сделать, ибо оный город устроен как я описал, и ежели убрать мосты при входах и выходах, нас могли бы уморить голодом, отрезав полностью от суши. Посему я, как вошел в этот город, сразу же повелел соорудить четыре бригантины, что и было исполнено в кратчайший срок, дабы на них можно было, когда понадобится, разом переправить на сушу триста человек и погрузить лошадей.

В городе оном много площадей, где постоянно идет торговля, где здешний люд продает и покупает. Есть там площадь вдвое больше, нежели весь город Саламанка, обнесенная вокруг аркадами, под коими ежедневно собирается более шестидесяти тысяч человек для купли-продажи; а торгуют там всеми товарами, какими та земля богата, и вещами, и съестными припасами, украшениями из золота и серебра, из свинца, латуни, меди, олова, камней, кости, больших раковин, ракушек и перьев. Продается известь, отесанный и неотесанный камень, кирпич-сырец и обожженный, оструганное и неоструганное дерево всяких пород. Есть охотный ряд, где торгуют птицей всех пород, какие водятся в той земле, — куры, куропатки, перепела, дикие утки, мухоловки, чирки, горлицы, голуби, птички в клетках, попугаи, орлы, совы, ястребы и пустельги; с некоторых хищных птиц продают также шкурки с перьями, головою, клювом и когтями.

Продают кроликов, зайцев, оленей и небольших собачек, коих кастрируют и откармливают для еды. Есть ряд травный, где торгуют всеми лечебными корнями и травами, какие растут в той земле. Есть дома вроде аптек, где продаются готовые лекарства для питья, и для смазывания, и для пластырей. Есть дома, вроде цирюлен, где моют и бреют голову. Есть дома, где за плату дают еду и питье. Есть люди, вроде тех, кого в Кастилии называют носильщиками, для переноски тяжестей. Продаются дрова, уголь, глиняные жаровни и всевозможные циновки — для спанья на них, и другие, потоньше, — чтобы сидеть и устилать полы в комнатах и чуланах. Зеленного товара множество всякого — торгуют луком, луком-пореем, чесноком, кресс-салатом, кроссом, огуречником, щавелем, съедобным чертополохом, артишоками. Фруктов самых разных не перечесть — среди них есть вишни и сливы, похожие на наши испанские. Продают пчелиный мед и воск, и мед из маисовых стеблей, вкусных и сладких, как сахарный тростник, и мед из растения, которое на других островах называют магей, более вкусный, чем сахарный сироп, и из этого растения изготовляют сахар и вино, которыми тоже торгуют. Есть в продаже всевозможная хлопковая пряжа всех цветов, продают ее в мотках, точно как на гранадских шелковых рынках, хотя здесь пряжи куда больше. Продают краски для художников, все, какие можно увидеть в Испании, самых изумительных оттенков. Продают оленьи шкуры с шерстью и без оной, окрашенные в белый и другие цвета. Продают отличные гончарные изделия — кирпичи, большие и малые кувшины с двумя ручками, кувшины с одной ручкой, горшки, всякую другую посуду, вся она из отменной глины, вся или почти вся глазурная и разрисованная.

Продают много маисового зерна и хлеба, и маис здесь гораздо превосходит величиною зерен и вкусом маис, произрастающий на других островах и на материке. Продают пироги с начинкой из птичьего мяса и пироги с рыбой. Продают много рыбы свежей и соленой, сырой и жареной. Продают в большом количестве яйца куриные, гусиные и других птиц, о коих я писал, продают лепешки из яиц. Короче сказать, на рынках тех торгуют всем, чем этот край богат, и кроме того, о чем я рассказал, там столько всего и такого отменного качества, что, опасаясь наскучить и не надеясь все вспомнить и даже не зная, как назвать, на сем описание заканчиваю. Каждый род товаров продается в особом ряду, туда уже никто с другим товаром не сунется, и в этом соблюдается строгий порядок. Все продается по счету и мере, но до сей поры я не видел, чтобы продавали что-нибудь на вес.

На оной большой площади стоит большой дом, вроде нашего суда, где всегда присутствуют десять или двенадцать человек, — это судьи, и они решают все споры и дела, какие на рынке случаются, и назначают провинившимся кару. Есть на оной площади и другие блюстители порядка, те все время ходят среди толпы, проверяя, что продается, и меры, коими отмеряют товар; бывает, что иные меры разбивают, найдя их фальшивыми.

Есть в оном большом городе много мечетей, или храмов с идолами, весьма искусно построенных в разных приходах и околотках; в главных храмах постоянно проживают священнослужители их секты, там, кроме кумирен, где они хранят своих идолов, есть для тех монахов превосходные жилые помещения. Все эти монахи ходят в черном, не стригут волос и не причесываются со дня, как вступят в храм, до того дня, когда покидают его, и все это сыновья знатных особ и почтенных горожан, и они принимают сан с семи или восьми лет, пока их оттуда не забирают, чтобы женить, и чаще это совершается с первенцами, коим предстоит унаследовать дом. Они не знаются с женщинами, и ни одна женщина не допускается в те монашеские обители. Им положено воздерживаться от некоторых видов пищи, особенно в определенные поры года, а в другие с этим менее строго; и среди оных мечетей есть одна главная, и язык человеческий не способен описать ее величие, диковины и красоты, — она столь огромна, что внутри ее круглого зала, огороженного весьма высокою стеной, можно было бы разместить селение с пятьюстами жителей; внутри круглого здания, по его окружности, расположены отличные помещения с большими залами и коридорами, где проживают тамошние монахи. В той мечети есть около сорока высоких, превосходно сооруженных башен, и в самой большой из них лестница в пятьдесят ступеней, по коим восходят наверх; эта самая главная башня выше башни севильского кафедрального собора. Все башни богато украшены резьбою по камню и по дереву, лучшей работы и отделки не сыскать нигде в мире, — каменные стены внутри часовни, где они держат своих идолов, сплошь в резьбе, и часовни поделены на маленькие каморки, а деревянная обшивка стен и потолка покрыта изображениями чудовищ и другими фигурами и узорами. Все оные башни суть склепы, где погребены их владыки, и часовни там посвящены каждая особому идолу, коему тот знатный род поклоняется.

Внутри большой мечети есть три зала, где стоят главные идолы огромных размеров, сплошь изукрашенные и окруженные более мелкими фигурами из камня, а также из дерева, и в оных залах размещаются часовенки, куда входят через низенькие дверцы, и внутри там нет никакого освещения, и доступ туда разрешен только монахам — и то не всем, и в часовенках стоят нагрудные изображения и фигуры идолов, хотя, как я уже сказал, снаружи их тоже множество. Самых главных идолов, в коих крепче всего верят и коих больше всего почитают, я повалил с их пьедесталов и велел спустить вниз по ступеням и еще велел вычистить кумирни, где они стояли, ибо все там было измазано кровью от жертвоприношений, и поставил там изображения Пресвятой Девы и других святых, что немало огорчило Моктесуму и здешних индейцев; сперва они меня просили не делать этого, говоря, что ежели о том узнают в окрестных селениях, то восстанут против меня, ибо индейцы полагают, что все блага земные им даруют оные идолы, и ежели они позволят, чтобы идолов обидели, те разгневаются, и ничего им не дадут, и сделают землю бесплодной, и народ перемрет с голоду. Я же через своих толмачей объяснил им, сколь глубоко они заблуждаются, возлагая надежду на идолов, сотворенных их же руками из нечистого материала, и рассказал им, что есть только один Бог, всемогущий Владыка над всеми людьми, каковой сотворил небо, и землю, и все сущее, а также сотворил их и нас, и что Он не имеет начала и бессмертен и они должны поклоняться Ему и верить в Него, а не в какое-либо иное существо или предмет, и рассказал все прочее, что по этой части знал, дабы отвратить их от идолопоклонства и склонить к почитанию Господа Бога нашего; и все они, особливо же Моктесума, сказали в ответ — они, мол, уже говорили мне, что они не коренные жители той земли и что их предки пришли сюда в давние времена и они, мол, допускают, что в чем-то заблуждаются из унаследованных верований, ибо уж очень давно ушли со своей родины, а я, как пришедший оттуда совсем недавно, наверняка знаю лучше, чем они, как им надобно жить и во что верить; и они просят меня рассказывать им обо всем и просвещать их, они же будут поступать, как я скажу, и согласны, что так будет лучше. И оный Моктесума и многие старейшины того города помогали мне выбрасывать идолов, и очищать кумирни, и ставить наших святых, и делали все это с веселыми лицами, и я им запретил приносить людей в жертву идолам, как было у них в обычае, сказав, что сие не только отвратительно для Господа, но Ваше Священное Величество запрещает сие законом и велит убивать того, кто убьет. И с той поры они отвратились от зла, и за все время, что я пробыл в оном городе, я ни разу не видел, чтобы кого-то убили или принесли в жертву какого-либо человека.

Бюсты и фигуры идолов, в коих эти люди веруют, ростом намного выше рослого мужчины. Слеплены они из теста, состоящего из всевозможных семян и овощей, которые тут едят, смолотых и замешенных на крови из сердец, вынутых из человеческих тел; людям, еще живым, рассекают грудь, и извлекают сердце, и кровь, из него текущую, смешивают с той мукой; и оного теста готовят столько, чтобы хватило слепить огромные статуи. И когда идолы уже вылеплены, им опять-таки приносят сердца, опять убивают для этого людей и кровью мажут идолам лица. И для каждого дела есть свой особый идол, как то водилось у язычников, кои в древние времена чтили своих богов. Например, дабы испросить удачу в войне, у них один идол, а для полей — другой, и так для каждого дела, в коем желают они достигнуть успеха, есть свой особый идол, ему они поклоняются и служат.

Есть в оном большом городе много роскошных и очень больших домов, и причина такого множества богатых домов в том, что все владыки оных земель, подданные Моктесумы, имеют в том городе собственные дома и живут там часть года, а кроме того, есть немало состоятельных граждан, у которых также дома преизрядные. У каждого горожанина есть не только богатое и просторное жилище, но при доме еще премиленький сад со всевозможными цветами, цветники устроены и в верхних покоях, и в нижних. По одной из дорог, ведущих в сей большой город, проложены две глиняные трубы, каждая шириною в два шага и высотою в одно эстадо, и по одной течет глубиною в человеческий рост поток очень вкусной пресной воды, и доходит она до самой середины города, все ею пользуются и пьют. Другая труба, порожняя, служит для того, чтобы, когда потребуется, очищать первую, — пока ее прочищают, воду из нее спускают во вторую; пресная вода должна проходить под мостами, и на случай, ежели в трубах окажутся трещины, сквозь которые может просочиться соленая вода, труба с пресною водой укрыта кожухами шириною с туловище быка, а длиною равными длине моста, и так город обеспечен водою.

Воду развозят в каноэ и продают на всех улицах, а берут ее из трубы следующим образом: каноэ подплывают под мосты, где уложены кожухи, а наверху, на мостах, стоят люди, которые наполняют сосуды, находящиеся в каноэ, и за этот труд получают плату. У всех входов в город и в тех местах, где разгружают каноэ, в которых доставляют в город большую часть провизии, стоят хижины со стражниками, кои получают certum quid со всего привозимого. Не знаю, отдают ли сбор государю или же он предназначается для города, пока мне не удалось это выяснить; но все же полагаю более вероятным, что он идет государю, ибо на других рынках в других провинциях я видел, что подобную дань собирают для правителя провинции. На всех рынках и во всех общественных местах города каждый день собирается много народу, работников и мастеров разных ремесел, и они ждут, чтобы кто-нибудь нанял их на работу.

Жители сего города отличаются учтивостью и изяществом в одежде и манерах от жителей других провинций и городов, — так как сеньор Моктесума обитает здесь постоянно, то все правители, его подданные, стекаются к нему в город, и тут во всем больше вежества и тонкости. И, дабы не быть многословным в описании сего города, — а я и так не скоро закончу, — скажу лишь, что здешний обиход и обращение почти не уступают образу жизни в Испании, благоустройства и порядка здесь не меньше, и как подумаешь, что народ здесь дикий и столь далекий от познания Господа и от общения с другими разумными народами, то можно лишь дивиться, сколь разумно здесь все устроено.

В обиходе Моктесумы и в тех диковинах, коими он как великий государь владеет, столько есть чего описывать, что, уверяю Ваше Величество, я сам не знаю, с чего начать, ибо, как я уже сказал, мыслимо ли что-либо более поразительное, нежели то, что у владыки дикарей, вроде него, имеются изображения из золота, и серебра, и каменьев, и перьев всего, что есть в поднебесной и водится в его владениях, и сии золотые и серебряные фигурки столь натуральны и похожи, что в мире не найдется ювелира, способного сделать лучше, а что до вещиц из каменьев, тут разум бессилен понять, какими инструментами достигнуто подобное совершенство, изделия же из перьев столь удивительны, что ни из воска, ни вышивкой таких диковин не сотворишь. Размеры владений Моктесумы мы не смогли определить, ибо, куда бы ни посылал он своих гонцов, за двести лиг в одну и другую сторону от столицы, всюду его приказы исполнялись, хотя посреди его земель было несколько провинций, с коими он вел войну. Но, по нашим наблюдениям и по тому, что я мог понять из его речей, владения его почти равны Испании, ибо он посылал своих гонцов за шестьдесят лиг от Потончана, сиречь от реки Грихальва, дабы убедить признать себя подданными Вашего Величества жителей города, называющегося Куматан, до коего от его столицы не меньше двухсот двадцати лиг, ибо я отправлял испанцев осмотреть те края на расстоянии ста пятидесяти. Почти все владетели земель и провинций, особенно же соседних, большую часть года, как я уже сказал, проживали в столице, и у всех них или почти у всех первенцы находились в услужении у Моктесумы.

Во всех владениях оных правителей у него стояли войска, и в них были его люди, были также его наместники и сборщики повинностей и дани, причитавшихся с каждой провинции; и всему, что каждый обязан доставить, велись счет и запись, ибо у них есть буквы и разные понятные им знаки, которые пишут на изготовляемой здесь бумаге. Каждая из провинций несла повинность особого рода, соответственно свойствам ее земель, так что Моктесуме доставляли все, что в оных провинциях имелось. А боялись его и в столице и вне ее так сильно, как ни одного государя в мире не боятся. За городом и в городе у Моктесумы было много увеселительных домов, каждый для особого развлечения, и красоту их отделки трудно описать, они были достойны великого государя и владыки. В городе же находились его дворцы, столь дивно устроенные, что, кажется, мне будет не под силу передать словами их красоту и великолепие, посему я и не стану этого делать, а скажу лишь, что в Испании нет ничего равного.

Один дворец был красоты несравненной, с чудесным садом и несколькими бельведерами, в саду возвышавшимися и изукрашенными мрамором и дивно обработанными яшмовыми плитами. Во дворце том были покои, в коих разместились бы двое могущественных государей со всей челядью. Усадьбу при доме украшали десять прудов со всеми породами водяных птиц, какие в этом краю живут, а их тут много самых разных и все домашние; для птиц морских были пруды с соленой водой, а для речных — пруды с пресной водой, каковую воду время от времени спускали для очистки прудов, а потом снова наполняли их через трубы, и каждой породе птиц давали тот корм, какой ей привычен от природы и каким она питается на воле. Сиречь тем, что питаются рыбой, давали рыбу, а тем, кто ест гусениц, — гусениц, кому требуется маис, давали маис, а кому более мелкие зерна, давали более мелкие. И уверяю Ваше Величество, что птицам, питающимся только рыбой, давали каждый день десять арроб рыбы, которую ловили в соленой воде. Для ухода за этими птицами держали триста человек, которые больше ничем не занимались. Были и другие люди, которые ведали только лечением захворавших птиц. Вокруг каждого бассейна или пруда с птицами шла дорожка с богато изукрашенными беседками, куда Моктесума приходил отдохнуть и поглядеть на птиц. В этом дворце было помещение, где держали мужчин, и женщин, и детей белокожих от рождения — с белым лицом и телом, светлыми волосами и бровями. Был у него и другой очень красивый дворец с большим внутренним двором, вымощенным чудесными плитками на манер шахматной доски, и в клетках были углубления примерно на полтора эстадо, при том что каждая сторона квадрата имела шагов шесть; одна половина каждой клетки была покрыта каменной плитой, а над половиной непокрытой была деревянная, отлично сработанная решетка, и в каждой такой клетке сидела хищная птица, начиная с пустельги и кончая орлом, все породы, какие водятся в Испании, и многие другие, которых у нас и не видели. И птиц каждой породы было очень много, и на крышке каждой клетки высилась жердь, вроде как для соколов, и рядом другая, под сеткой, и на одной птицы сидели ночью и в дождь, а на другой могли для здоровья греться на солнце и на воздухе. И всех этих птиц каждый день кормили курами и ничего иного не давали. Были в этом дворце просторные залы с низкими потолками, уставленные большими клетками из очень толстых брусьев, отлично отесанных и пригнанных, и во всех них или в большинстве содержались львы, тигры, волки, лисицы и кошки разных пород, и всех было помногу, и их тоже кормили курами вволю. И для этих зверей и птиц, чтобы о них заботиться, держали еще триста человек.

Был у Моктесумы еще один дом, где держали множество мужчин и женщин — карликов, горбунов, кривобоких и с другими уродствами, и для каждого вида уродов была отведена особая комната; также и при них были смотрители, ими занимавшиеся, а о других развлечениях в городе я уж не буду говорить, ибо их было слишком много и слишком разных.

Обиход Моктесумы состоял в том, что каждый день, как только рассветет, в его дворец собиралось более шестисот сановников и вельмож — одни усаживались, другие ходили по залам и коридорам, беседовали и проводили время, не заходя в покои государя. И слуги оных вельмож и люди их свиты заполняли два или три больших двора и очень широкую улицу. И все там оставались и не уходили весь день до вечера, и всякий раз, как подавали Моктесуме еду, подавали ее и вельможам, столь же изысканную, как ему самому, а также их слугам и прочей челяди давали положенное. Ежедневно была открыта продовольственная и винная кладовая для всех, кто захотел бы поесть или выпить. А кормили Моктесуму следующим образом: к нему являлось триста или четыреста юношей с бесчисленными блюдами, ибо всякий раз на обед и на ужин ему приносили всевозможные яства мясные и рыбные, и фрукты, и зелень, все, чем богата сия земля. А так как климат здесь холодный, то под каждым блюдом или миской держали маленькую жаровню с угольями, чтобы еда не остывала. Все кушанья ставили в большом зале, где он трапезовал, так что места свободного не оставалось, и весь этот зал был устлан циновками и очень чист, а сам Моктесума сидел на небольшой, очень красивой кожаной подушке. Пока он ел, близ него сидело пять или шесть пожилых вельмож, которых он потчевал тем, что сам ел, и рядом стоял слуга, который ему подавал и убирал блюда и просил у тех, кто стоял подальше, подать то, что требовалось при трапезе. И в начале и в конце обеда и ужина Моктесуме всегда подносили воду для умыванья, и полотенцем, коим он один раз утерся, он больше уже не утирался, также и блюда и миски, в коих ему однажды принесли еду, больше не употреблялись, а подавались новые, равно как и жаровенки.

Каждый день он переодевался четыре раза, всякий раз в новое, и больше никогда то платье не надевал. Являвшиеся к нему вельможи разувались при входе, а те, кого он, бывало, назначал, чтобы они шли перед ним, шли опустив головы и глаза, согнувшись всем телом, а говоря с ним, из великого почтения и уважения не смотрели ему в лицо. И я знаю, что поступали они так по причине благоговения, ибо некоторые вельможи упрекали наших испанцев за то, что, говоря со мною, они смотрят прямо мне в лицо, что у индейцев почитается неуважением и бесстыдством. Когда Моктесума выходил из дворца, что случалось не часто, все сопровождавшие его и встречавшие на улице отворачивались и ни в коем случае не смели на него глядеть, а простой люд и вовсе падал ниц и лежал, пока он не пройдет. Впереди государя всегда шел вельможа с тремя тонкими длинными жезлами, думаю, это делалось, дабы извещать, что несут самого государя. А когда ему помогали выйти из носилок, то, держа в руке жезл, шли с жезлом туда, куда направлялся Моктесума. В обиходе его было великое множество всяческих правил и церемоний, и, чтобы описать их все, надо было бы иметь больше времени, чем то, коим я ныне располагаю, и лучшую память, чтобы все упомнить, — думаю, ни у одного султана, ни у какого-либо другого языческого монарха из тех, о ком мы слыхали, не соблюдается столько разных церемоний.

В оном большом городе я раздобывал все, что может пойти на благо Вашему Священному Величеству, умиротворяя и склоняя к покорности многие провинции и земли со многими весьма крупными городами, и селеньями, и крепостями, и открывая золотые россыпи, и узнавая и разведывая многие тайны сих земель, подвластных Моктесуме, равно как и других, с ними соседящих, о коих он имел сведения, а земель тех столько и так они диковинны, что вообразить невозможно; и во всем этом помогал мне с превеликой охотой и удовольствием сам Моктесума и все туземцы из оных земель, словно они ab init;o[132] признавали Ваше Священное Величество своим королем и природным господином, и с не меньшею охотой они исполняли все, что я им приказывал от Вашего королевского имени.

В сих хлопотах и других не менее полезных для блага Вашего Величества я провел время от 8 ноября 1519 года до начала месяца мая нынешнего года, мирно и спокойно проживая в оном городе и разослав немало испанцев во многие и разные места, замиряя и заселяя сию землю и с нетерпеньем ожидая возвращения кораблей с ответом на реляцию, посланную мною Вашему Величеству о здешней земле, дабы послать с ними вот эту, что нынче отправлю, и все золотые вещицы и драгоценности, приобретенные здесь мною для Вашего Величества; и в это время ко мне явились несколько здешних туземцев, подданных Моктесумы, из тех, что живут на морском побережье, и сказали, что невдалеке от горы Сан-Мартин, расположенной вблизи берега, у входа в залив Сан-Хуан появились восемнадцать кораблей, а чьи они — не знают, ибо, как только заметили их в море, тотчас поспешили ко мне, дабы меня известить. И вслед за этими индейцами пришел некий уроженец острова Фернандина с письмом от испанца, оставленного мной у моря на тот случай, ежели придут корабли, сообщить их командам обо мне и о селении, основанном мною вблизи оного залива, дабы они знали, куда идти. И в письме том говорилось, что «в такой-то день напротив гавани Сан-Хуан появился один-единственный корабль», а он, мол, сколько хватало глаз, высматривал по морю и, других кораблей не увидев, подумал, что это и есть тот корабль, который я отправил к Вашему Священному Величеству, ибо настал уже срок ему вернуться; и для большей уверенности он, мол, ждет, чтобы оный корабль вошел в гавань и он мог разузнать точнее, и тогда сразу же пошлет мне реляцию.

Прочитав письмо, я отправил двух испанцев, одного по одной дороге, другого по другой, дабы им не разминуться с гонцом, которого могут выслать с оного корабля. Я велел им дойти до той гавани и узнать, сколько туда прибыло кораблей, и откуда они, и что привезли, а затем немедля возвратиться ко мне и сообщить, что узнают. Подобным же образом я отправил еще одного испанца в Вера-Крус известить тамошних испанцев о том, что мне стало известно о прибывших кораблях, дабы они тоже разузнали о них и меня известили; и еще одного испанца отправил я к капитану, коего послал с полутора сотнями солдат основать селение в провинции Куакукалько; каковому я писал, чтобы он, где бы ни застал его мой гонец, остановился и не двигался дальше, пока я не пришлю ему второе письмо; я, мол, получил известие, что в гавань прибыли какие-то корабли; как потом выяснилось, он, получив мое письмо, уже знал о прибытии кораблей; я же, отправив гонцов, две недели не имел никаких известий, никаких ответов на мои вопросы, что меня немало тревожило. По прошествии двух недель явились ко мне другие индейцы, тоже подданные Моктесумы, от коих я узнал, что корабли уже стали на якорь в гавани Сан-Хуан и команды их высадились на берег и что прибыло на кораблях восемьдесят лошадей, и восемьсот человек, и десять или двенадцать пушек, и все это было изображено на здешней бумаге, дабы показать Моктесуме. И они рассказали, что испанец, коего я оставил на берегу, и два посланных мною гонца схвачены новоприбывшими и что этим индейцам говорили, будто капитан того войска не отпускает моих гонцов и они попросили об этом известить меня.

И, узнав сие, я надумал послать монаха из моего войска с письмом от себя и другим письмом от алькальдов и рехидоров селения Вера-Крус, находившихся со мною в оном городе. Письма были адресованы алькальду и солдатам, прибывшим в гавань, и в них я весьма подробно описывал все, происшедшее со мною в сих землях, и то, сколь много городов, и селений, и крепостей я завоевал, и покорил, и замирил, и привлек на службу Вашему Величеству, да еще взял в плен верховного владыку всего здешнего края; писал и о том, что нахожусь в оном большом городе, и о том, каков он и сколько золота и драгоценностей я приготовил для Вашего Величества. И еще писал, что направил Вашему Величеству реляцию о здешней земле и прошу их соблаговолить известить меня, кто они и являются ли подданными Вашего Величества, жителями подвластных Вашему Величеству королевств и владений, и написать, прибыли ли они в сии края по Вашему королевскому приказу, дабы заселить их и остаться, или же должны ехать дальше либо возвратиться, и не испытывают ли в чем-нибудь нужды, ибо я готов им помочь чем смогу. В противном же случае я именем Вашего Величества требую, чтобы они немедля покинули эти земли и не высаживались здесь со своим оружием, и ежели они этого не исполнят, я выступлю против них со всем своим войском, состоящим из испанцев и здешних туземцев, и возьму их в плен и перебью как незваных пришельцев, вздумавших вторгнуться в королевства и владения моего короля и повелителя.

И после ухода монаха с посланием через пять дней в город Теночтитлан пришли двадцать испанцев из оставленных мною в селении Вера-Крус и привели с собою священника и еще двоих клириков из Вильи, от каковых я узнал, что эскадра с войском, зашедшая в гавань, принадлежит Диего Веласкесу и прибыла по его приказу и капитаном у них некий Панфило де Нарваэс{154}, житель острова Фернандина. И что они привезли восемьдесят лошадей, и много пушек, и восемьсот пеших солдат, среди коих, сказали мне, восемьдесят аркебузиров и сто двадцать арбалетчиков, и что оный Нарваэс явился сюда, называя себя капитан-генералом и наместником губернатора всех сих земель — вышеупомянутого Диего Веласкеса. И на это, мол, у него имеются грамоты от Вашего Величества, и что посланные мною гонцы и оставленный на побережье испанец взяты в плен оным Панфило де Нарваэсом и он их не отпускает ко мне. И от них он знает, что я основал Вилью в двенадцати милях от той гавани, знает и об оставшихся там людях, а также об отряде, отправленном мною в Куакукалько и находящемся в тридцати лигах от гавани, в провинции, называющейся Тучитебеке, равно знает обо всем, что я, служа Вашему Величеству, совершил в сем краю, и о городах и селениях, покоренных и замиренных мною, и о большом городе Теночтитлане, и о золоте и драгоценностях, мною приобретенных; от них же он узнал обо всем, что со мною здесь приключилось. И что оный Нарваэс отправил их обратно в Вера-Крус, дабы они, ежели удастся, поговорили от моего имени с находящимися там людьми и склонили их на его сторону, побуждая восстать против меня. И они принесли мне более сотни писем, посланных Нарваэсом и его приспешниками жителям селения, в коих говорилось, что они должны верить словам священника и его спутников, выступающих от его, Нарваэса, имени, и что от его же имени им будут оказаны многие милости, а кто пойдет супротив него, тем придется весьма худо, и многое другое было в тех письмах написано, и священник и его спутники рассказали мне все. И почти одновременно с ними явился испанец из отряда, направлявшегося в Куакуалько, с письмами от капитана, звавшегося Хуан Веласкес де Леон{155}, каковой извещал меня, что прибывшие в гавань — это люди Панфило де Нарваэса, который послан Диего Веласкесом со всем этим огромным войском; и еще он прислал мне письмо от Нарваэса, переданное ему через некоего индейца как родичу Диего Веласкеса и шурину Нарваэса, каковой ему писал, что, мол, от моих гонцов узнал, что он со своим войском находится в том месте, и требует, чтобы он немедля привел всех своих солдат к нему, исполнив тем свой родственный долг, ибо он, Нарваэс, уверен, что я держу его при себе насильно; и еще многое другое писал ему Нарваэс.

Капитан же, куда более приверженный к служению Вашему Величеству, не только отказался исполнить то, о чем писал в письме Нарваэс, но, отправив мне письмо, немедля сам повернул со своим отрядом обратно, дабы соединиться со мною. И, расспросив священника и двух клириков, с ним пришедших, обо всех обстоятельствах и намерениях Диего Веласкеса и Нарваэса, я понял, что они направили всю эту эскадру и войско супротив меня за то, что я послал реляцию и здешние диковины Вашему Величеству прямо, а не через оного Диего Веласкеса. И еще я узнал, что явились они со злобным умыслом, дабы убить меня и многих людей из моего войска, на коих загодя составили список, также узнал и то, что Фигероа, судья, проживавший на острове Эспаньола, и другие судьи и чиновники Вашего Величества, там проживавшие, узнав, что Диего Веласкес снаряжает эскадру и с каким намерением он сие делает, они, разумея, сколь великий ущерб и вред для Вашего Величества может принести прибытие Нарваэса сюда, послали к Диего Веласкесу одного из судей, лиценциата Лукаса Васкеса де Айльона{156}, дабы он своей властью потребовал и приказал не посылать эскадру; каковой судья явился к Диего Веласкесу и застал его с вооруженным войском на мысе острова Фернандина уже готовым к отплытию; и там судья потребовал от него и от всех воинов эскадры отказаться от похода, ибо он будет лишь во вред Вашему Величеству. И пригрозил им многими карами, но, несмотря на все его требования и приказы, Диего Веласкес эскадру отправил, и лиценциат Айльон тоже отплыл с ними, надеясь предотвратить ущерб, могущий произойти от прибытия эскадры сюда. Ибо и ему, и всем прочим было очевидно, с каким дурным намерением и умыслом оная эскадра отплывала.

Я отправил священника с письмом к Нарваэсу, в коем писал, что узнал от оного священника и от прибывших с ним людей о том, что он, Нарваэс, капитан войска, доставленного на этих кораблях, и что я этому рад, ибо уже готов был подумать дурное, тщетно дожидаясь возвращения посланных мною гонцов; но поскольку он знает, что я нахожусь в сем крае ради служения Вашему Величеству, мне удивительно, что он не написал мне и не послал гонца с известием о своем прибытии, хотя знает, что меня это должно обрадовать, ибо в давние времена он был моим другом, а также потому, что, по моим предположениям, он прибыл сюда ради служения Вашему Величеству, чего и я более всего желаю; удивляет меня также, что он послал подстрекателей и соблазнительные письма людям моего войска, которые служат Вашему Величеству, с предложением восстать против меня и перейти к нему, словно бы одни из нас были неверные, а другие христиане или одни были слугами Вашего Величества, а другие врагами. И просил его впредь соблаговолить больше не действовать таким образом, но сообщить мне цель своего прибытия; и еще я писал, что, как мне сказали, он величает себя капитан-генералом и наместником правителя Диего Веласкеса и велит так оповещать о себе по всей земле; и будто он назначил алькальдов и рехидоров и вершит правосудие, чем наносит большой урон Вашему Величеству и нарушает все законы. Ибо земля сия принадлежит Вашему Величеству и заселена вашими подданными, и в ней уже есть и суды, и городские капитулы[133], а потому не след ему назначать своих людей на сии должности, ниже самому исполнять их, не имея на то дозволения, разве что он привез от Вашего Величества на то грамоты; и ежели он таковые привез, то прошу соблаговолить показать их мне и капитулу Вера-Крус, и тогда я и капитул подчинимся им как письмам и грамотам нашего короля и природного господина и будем их исполнять, насколько сие будет совместимо со служением Вашему Королевскому Величеству. Ибо я нахожусь в здешней столице, и держу тут пленником их государя, и храню большое сокровище в виде золота и драгоценностей, в коем есть доля Вашего Величества, а также моего войска и моя, каковое я не решаюсь оставить из опасения, что ежели выйду из города, то здешний люд восстанет, и все это золото и драгоценности могут быть утрачены, как и сам город, и главное, что, потеряв оный город, мы потеряем всю эту землю. И еще дал я священнику письмо для лиценциата Айльона, каковой, как я потом узнал, еще до прибытия оного священника был Нарваэсом арестован и отправлен в Испанию с двумя кораблями.

В день ухода священника явился ко мне гонец от испанцев из Вера-Крус, через которого меня извещали о том, что целое войско здешних туземцев, стакнувшись с Нарваэсом, восстало, особенно же индейцы из города Семпоальяна и их приверженцы. И что ни один из них не желает служить в нашей Вилье, ни в крепости, ни другие услуги оказывать, как бывало прежде. Ибо они говорят, мол, Нарваэс им сказал, будто я плохой человек и он пришел, чтобы захватить меня и всех людей моего войска в плен, после чего они покинут эту землю. И что с Нарваэсом прибыло большое войско, а у меня войско мало. И что у него много лошадей и много пушек, а у меня мало, и что они предпочитают встать на сторону сильнейшего; и еще извещали меня из Вильи, что от тех индейцев им стало известно, что Нарваэс стал на постой в городе Семпоальян и прекрасно знает, сколь близко находится от Вильи. И что, судя по сведениям о злобном умысле Нарваэса супротив нас всех, они полагают, что он готовится оттуда напасть на них, имея на своей стороне индейцев оного города. И посему они меня извещают, что уходят из Вера-Крус, дабы не вступать в бой и избежать поражения, и поднимаются в горы к одному правителю, подданному Вашего Величества и нашему другу, и там надеются пробыть, пока я не пришлю им приказ, что делать дальше.

И я, уразумев, сколь великая беда назревает и что весь здешний край из-за подстрекательств Нарваэса восстает, решил, что ежели я отправлюсь туда, где он находится, то индейцы угомонятся, ибо в моем присутствии они не посмеют бунтовать, и также я надеялся, что, когда обуздаю Нарваэса, грозящая нам великая опасность рассеется. Итак, в тот же день я выступил в поход, оставив в крепости большой запас маиса и воды, и пятьсот человек защитников, и несколько пушек. И с другой частью моего войска, числом около семидесяти человек, пустился в путь, прихватив несколько знатных вельмож Моктесумы. С ним же я перед уходом весьма обстоятельно потолковал, сказав, что он должен помнить, что он подданный Вашего Величества и вскоре получит от Вашего Величества многие награды за оказанные услуги. И что я оставляю на его попечение моих испанцев и все золото и драгоценности, подаренные им и предназначенные для Вашего Величества; я же, мол, иду к прибывшему в сии края войску, дабы узнать, чье оно, ибо до сих пор не мог этого выяснить, но думаю, что это плохие люди и что они не подданные Вашего Величества. И он мне пообещал доставлять испанцам все необходимое и надежно хранить оставленное ему и принадлежащее Вашему Величеству и сказал, что его люди, идущие со мною, поведут меня по таким дорогам, чтобы я не выходил за пределы его владений, и они позаботятся доставлять все, что мне понадобится, и он меня просит, ежели окажется, что прибывшее войско — это плохие люди, то чтобы я его о том известил, и он немедля прикажет собрать побольше воинов, дабы они помогли мне сразиться с пришельцами и изгнать их с его земли. За каковые слова я его поблагодарил, уверив, что Ваше Величество за это окажет ему многие милости. И я дал много драгоценностей и одежды ему и одному из его сыновей и многим вельможам, при нем находившимся в это время.

И в городе, называющемся Чурультекаль, я встретился с Хуаном Веласкесом, капитаном, коего я, как уже упоминал, отправил в Куакукалько и который со всем своим отрядом уже возвращался. И, отобрав нескольких хворых солдат, которых я отослал в город, я с ним и со всеми его людьми продолжил путь. И в пятнадцати лигах от города Чурультекаль я встретил монаха из моего войска, мною посланного разузнать, что за люди прибыли в эскадре. Монах этот нес для меня письмо от Нарваэса, каковой мне сообщил, что привез грамоты на владение этой землей от Диего Веласкеса. И еще он требовал, чтобы я немедля явился к нему, дабы ему подчиняться и исполнять его приказы, и извещал, что он основал поселение и назначил там алькальдов и рехидоров. И от оного монаха я узнал, как схватили лиценциата Айльона, и его писца, и альгвасила и отправили их в Испанию на двух кораблях. И как его самого пытались подговорить, чтобы он привлек на их сторону людей из моего войска и склонил их перейти к Нарваэсу, и как они перед ним и перед несколькими индейцами, что с ними пришли, похвалялись своим войском, и пешим, и конным, и показывали артиллерию, которая была на кораблях, и ту, что уже выгрузили на сушу, дабы его устрашить, и говорили ему так: «Подумайте сами, как можете вы устоять против нас, ежели не выполните наши требования». И также он мне сказал, что застал вместе с Нарваэсом правителя той земли, подданного Моктесумы и его наместника во всех его владениях от горных перевалов до морского берега, и узнал, что с Нарваэсом велись переговоры от имени Моктесумы и были ему подарены золотые вещицы и что Нарваэс также дал индейцам какие-то безделушки. И еще он узнал, что Нарваэс отправил оттуда гонцов к Моктесуме, велев передать, что он, Нарваэс, его освободит и что он пришел схватить меня и всех людей моего войска, а затем уйдет и оставит эту землю. И что, мол, золота ему не надо, а он только хочет, арестовав меня и моих людей, возвратиться восвояси и оставить сию землю и ее жителей свободными. Короче, я понял, что в его намерения входит своевольно завладеть этой землей, не обращаясь к кому-либо с просьбой о его признании. И поскольку ни я, ни люди моего войска не желали иметь его своим капитаном и судьей, он от имени Диего Веласкеса выступил против нас, чтобы нас разгромить, и ради того вошел в союз со здешними туземцами, особливо же с Моктесумой через его посланцев. И, понимая, сколь очевидный ущерб и вред может произойти для Вашего Величества от всего вышесказанного, и зная, сколь большое войско он привез и что вдобавок он имеет приказ Диего Веласкеса, как только ему удастся схватить меня и загодя намеченных людей из моего войска, всех нас повесить, я, однако, не преминул сделать попытку войти с ними в сношения, почитая уместным объяснить ему, сколь великий вред причиняет он Вашему Величеству, и убедить его отказаться от своего дурного намерения и злобного умысла, и с тем я продолжил свой путь.

Не доходя пятнадцати лиг до города Семпоальян, где расположился на постой Нарваэс, я встретил идущего от них ко мне их священника, который побывал в гарнизоне Вера-Крус и с которым я отправил Нарваэсу и лиценциату Айльону письма, и еще одного священника и некоего Андреаса де Дуэро, жителя острова Фернандина, каковой приехал с Нарваэсом. В ответ на мое письмо они от имени Нарваэса повторили мне его требование, чтобы я ему подчинился, и признал своим капитаном, и уступил ему сию землю. В противном случае мне, мол, придется куда как худо, ибо у Нарваэса войско большое, а у меня малое, и кроме того, что он привез с собою много испанцев, большинство здешних туземцев его поддерживают; а ежели я ему уступлю сию землю, он даст мне корабли и съестных припасов, привезенных им, каких я захочу, и разрешит на тех кораблях отплыть мне и моим людям, которые пожелают уехать, со всем добром, какое мы захотим увезти, и он не будет нам чинить в том никаких препятствий.

И один из оных священников сказал мне, что самим Диего Веласкесом было велено заключить со мною такой уговор, и на то он, мол, дал полномочия Нарваэсу и тем священникам. И велел соглашаться на все условия, какие я поставлю.

Я им ответил, что еще не видел грамоты от Вашего Величества, согласно коей я должен бы уступить сию землю, и ежели таковая у Нарваэса есть, то пусть он ее представит мне и капитулу селения Вера-Крус, по чину и обычаю Испании. И тогда я готов повиноваться и исполнять его приказы, а до тех пор ни за какие посулы не стану делать то, что он велит, но лучше я и мои люди умрем, защищая сию землю, ибо мы ее завоевали и приобрели для Вашего Величества и сделали мирной и безопасной и не хотим быть предателями и изменниками нашему королю.

Делали мне они многие другие предложения, дабы привлечь на свою сторону, но я ни на что не соглашусь, пока не увижу грамоту от Вашего Величества, согласно коей я должен уступить; таковую они так и не показали мне, и в заключение оба священника и оный Андреас де Дуэро и я согласились на том, что Нарваэс с десятком своих людей и я с десятком своих встретимся, обещая друг другу безопасность, и когда он мне покажет грамоты, ежели они у него есть, тогда я дам ответ. И я, со своей стороны, послал подписанную мною расписку, также и он прислал мне таковую, скрепленную его подписью, но мне думалось, что он не намерен ее соблюдать, а, напротив, готовится к тому, чтобы при встрече они как-то исхитрились поскорей меня прикончить; и впрямь, для этого были назначены двое из того десятка, что должен был с ним прийти, а прочим велели напасть на тех, что придут со мною. Ибо, говорили они, когда я буду убит, их дело будет выиграно, как действительно было бы, кабы Господь, который один в подобных случаях может спасти, не помог бы нам, послав предупреждение от тех самых, кто участвовал в вероломном заговоре, доставленное вместе с присланною мне распиской; узнав об их замысле, я написал Нарваэсу письмо и другое письмо посредникам, сообщая о том, что узнал про его злой умысел и потому не намерен идти на встречу с ним, как было договорено.

И затем я послал им свои требования и приказания, предлагая Нарваэсу, ежели он имеет какие-то грамоты, предъявить их мне, а до тех пор чтобы он не смел называть себя ни капитаном, ни судьей и не вмешивался бы в дела, подлежащие ведению таковых под страхом кары, которую я ему назначу. Равным образом я приказывал и повелевал всем людям Нарваэса не признавать оного Нарваэса ни своим капитаном, ни судьей и не подчиняться ему, но по прошествии некоего срока, указанного лигою в оном письме, явиться ко мне, и тогда я им скажу, что они должны делать, дабы служить Вашему Величеству, а пока предупреждаю, что в противном случае буду поступать с ними как с изменниками и клятвопреступниками и дурными подданными, восставшими против своего короля и пожелавшими захватить его земли и владения и отдать их под власть того, кому они не принадлежат, кто их не покорял и не имеет на них законного права. И что, в силу сего приказа, ежели они ко мне не явятся и не исполнят сказанного в нем, я выступлю против них, дабы их схватить и взять под стражу, как велит правосудие. И ответом, который я получил на сие от Нарваэса, было то, что он велел схватить писца и другого человека, коих я уполномочил предъявить ему мой приказ, и отобрал у них нескольких индейцев, пришедших с ними, и все они сидели под замком, пока не явился от меня другой посланец, чтобы узнать, что с ними, и тут опять люди Нарваэса стали похваляться своим войском и угрожать, ежели не уступим им сию землю. Тогда я, видя, что никакими способами не могу предотвратить столь великую беду и ущерб и что здешние туземцы все пуще волнуются и бунтуют, препоручил себя Господу и, отбросив всякий страх перед возможной для себя опасностью, рассудил, что смерть на службе моему королю, ради защиты и охраны его земель, дабы не дать их захватить, принесет мне и людям моего войска изрядную славу, и отдал приказ Гонсало де Сандовалю, главному альгвасилу, схватить Нарваэса и тех, кто себя величали алькальдами да рехидорами; я дал ему восемьдесят человек и велел им идти под его началом, а сам с остальными ста семьюдесятью, ибо всего нас было двести пятьдесят человек, не взяв ни пушек, ни верховых, отправился пешком вслед за нашим главным альгвасилом, дабы оказать ему помощь, ежели Нарваэс и его приспешники станут сопротивляться.

И в тот день, когда главный альгвасил и я со своими отрядами добрались до города Семпоальян, где расположился Нарваэс, он, узнав о нашем появлении, вышел в поле с восемьюдесятью верховыми и пятьюстами пехотинцами, оставив прочих солдат на квартире, коей им служила главная мечеть того города, изрядно крепко построенная, и почти на лигу приблизился к месту, где стоял я с моим войском; и как о приходе моем он узнал через толмача от индейцев, но меня не встретил, то подумал, что его обманули, и воротился на квартиру, держа все же солдат наготове и выслав двух дозорных почти за лигу от оного города. Я же, предпочитая избежать лишнего шума, решил, что мне лучше напасть ночью и, ежели удастся, неслышно подкравшись, идти прямо туда, где живет Нарваэс, коего я и все мои люди хорошо знали в лицо, и схватить его. Когда мы его захватим, думал я, особой драки не будет, ибо все остальные наверняка охотно подчинятся моему справедливому требованию, особливо же потому, что большинство отправлено сюда Диего Веласкесом против воли и под угрозой, что у них отнимут рабов-индейцев на острове Фернандина.

И получилось так, что в день Пасхи Святого Духа, вскоре после полуночи, я проник в ту мечеть, но прежде мы наткнулись на выставленных Нарваэсом дозорных, и мой передовой отряд около часу ночи захватил одного из них, а другой сбежал; от захваченного дозорного я узнал, как они там расположились, и, дабы другой, ускользнувший от нас, не опередил меня и не успел оповестить о моем приходе, я поспешил как только мог, однако тот дозорный все же опередил меня почти на полчаса. Когда я ворвался в их мечеть, все люди Нарваэса уже были при оружии и лошади оседланы, все были готовы к бою и разбиты на отряды по двести человек. И мы подошли так бесшумно, что, когда нас заметили и подняли тревогу, я уже направлялся через двор к помещению, где проживал Нарваэс и где было в сборе все его войско, завладевшее также тремя или четырьмя башнями той мечети и прочими укрепленными ее частями. И в одной из тех башен, где укрылся Нарваэс, он расставил вдоль лестницы девятнадцать пушек, но мы взобрались по ней так быстро, что они успели поджечь заряд только в одной пушке, которая, благодарение Богу, не выстрелила и не причинила нам вреда. И так мы поднялись на башню, туда, где была опочивальня Нарваэса, там он и полсотни его солдат отбивались от главного моего альгвасила и его отряда, и хотя Нарваэсу многократно предлагали именем Вашего Величества сдаться, он все упорствовал, пока наши не подожгли то помещение, и лишь тогда Нарваэс и его люди сдались. И пока главный альгвасил бился с Нарваэсом, я со своим отрядом преграждал вход в башню остальным его солдатам, сбежавшимся на подмогу, и захватил всю их артиллерию, чем укрепил свой отряд. Таким образом, почти не имея убитых, кроме двух человек, сраженных выстрелами, мы в течение часа захватили всех, кого надо было захватить, а у прочих отобрали оружие, и они обещали подчиниться правосудию Вашего Величества, говоря, что до сих пор их обманывали, уверяя, будто у Нарваэса есть грамота от Вашего Величества, а я, мол, поднял бунт и стал изменником, и еще многое другое им толковали…

И когда все они узнали правду и им открыли дурное намерение и злой умысел Диего Веласкеса и Нарваэса и то, с какой коварной целью Нарваэс предпринял этот поход, все они возрадовались, что Господь повернул все по-иному и так уладил. И уверяю Ваше Величество, что ежели бы сам Господь тут не вмешался тайной своей силой и победу одержал бы Нарваэс, произошла бы величайшая из бед, какие когда-либо претерпевали испанцы. Ибо он тогда исполнил бы свое намерение и приказ Диего Веласкеса, сиречь повесил бы меня и многих из моего войска, дабы не оставить свидетелей содеянного. И, как узнал я от индейцев, у них был уговор, что ежели Нарваэс меня захватит, как он обещал, — а это без жертв бы не обошлось, пострадали бы и он, и его люди, и многие из них, а также из моего отряда погибли бы, — тогда они перебьют солдат, оставленных мною в городе, а потом соединятся все вместе и ударят по тем, кто уцелеет здесь, так что и сами индейцы, и их земля будут свободны, а от испанцев и памяти не останется. Уверяю, Ваше Величество, что буде им это удалось бы и они осуществили бы свой замысел, то и через двадцать лет было бы невозможно снова покорить и замирить сей край, нами уже покоренный и замиренный.

Два дня спустя после взятия в плен Нарваэса, видя, что в том городе столь огромное войско не прокормить, тем паче что город был уже сильно разорен, ибо люди Нарваэса, в нем расположившиеся, разграбили его, а жители, покинув свои дома, сбежали, я отправил двух капитанов и с каждым по двести солдат: одного — основать селение на перевале Куакукалько, куда я, как сказано выше, уже посылал его с этой целью, а другого к реке, которую когда-то видели с кораблей Франсиско де Гарая, в чем я не сомневался. И еще двести человек отправил я в Вера-Крус, распорядившись доставить туда корабли эскадры Нарваэса. Я же с остальной частью войска засел в оном городе, дабы раздобывать то, что надобно для блага Вашего Величества. И отправил гонца в город Теночтитлан известить испанцев, мною там покинутых, о том, что у нас произошло. И оный гонец возвратился через двенадцать дней и принес письма от оставшегося там алькальда, каковой сообщал, что индейцы осадили их крепость со всех сторон, и во многих местах подожгли, и сделали подкопы и что испанцы оказались в весьма трудном и опасном положении и их наверняка перебили бы, кабы Моктесума не приказал индейцам не трогать наших, и что покамест они все еще в осаде, и хотя стычки прекратились, однако никому из них не дают выйти из крепости ни на шаг.

И еще сообщал он, что во время боев у них отобрали большую часть провианта, мною оставленного, отчего они терпят великую нужду, и те четыре бригантины, что я велел построить, сожжены, и они умоляют меня, ради Господа Бога, не медля ни часу поспешить на помощь. Узнав, в сколь трудных обстоятельствах оказались испанцы, я подумал, что ежели их не выручу, то индейцы не только перебьют их и пропадет все золото, и серебро, и драгоценности, в коих была доля Вашего Величества, наших испанцев и моя, но мы утратим также самый прекрасный, самый благоустроенный город из всех, какие в последнее время открыты в сем краю, и ежели он будет утрачен, мы потеряем все прочие завоеванные провинции, ибо город тот был глава всему и все ему повиновались. И я тотчас отправил гонцов к посланным мною капитанам с отрядами, извещая их о том, что мне написали из оного города, и приказывая немедля, где бы их ни застали, повернуть обратно и по ближайшей большой дороге идти в провинцию Тласкальтека, где нахожусь я со своим отрядом, а сам я со всей артиллерией, какую удалось собрать, и с семьюдесятью верховыми вышел им навстречу, и когда мы соединились и произвели смотр, то насчитали оных семьдесят верховых да пятьсот пеших солдат. И с этим войском я как можно скорее направился к столице, и на всем пути никто не выходил нам навстречу от имени Моктесумы, как прежде бывало, и весь тот край был в разорении и почти безлюден; это навело меня на тревожные мысли, и я заподозрил, что оставшиеся в городе испанцы убиты и что все здешние жители объединились и готовятся напасть на нас на каком-нибудь перевале или в другом месте, где у них будет более выгодное положение, нежели у меня.

И с такими тревожными мыслями я продвигался, соблюдая всяческую осторожность, пока не пришел в город Тескуко, а он, как я уже писал Вашему Величеству, тоже стоит на берегу оного большого озера. Там я расспросил кое-кого из жителей об испанцах, оставшихся в большом городе. Мне ответили, что испанцы живы, тогда я попросил дать мне каноэ, дабы я мог послать своего человека это проверить; и пока он туда ездил, я потребовал, чтобы при мне оставался житель того города, показавшийся мне познатней, ибо из тех старейшин и знатных особ, кого я знал, не было видно ни одного. Этот индеец велел доставить каноэ и отправил нескольких индейцев с тем испанцем, которого я посылал, а сам остался со мною. И когда оный испанец садился в каноэ, дабы плыть в город Теночтитлан, он увидел на озере другое каноэ и подождал, пока оно не подошло к причалу, и в том каноэ прибыл один из оставшихся в городе испанцев, от коего я узнал, что все там живы, кроме пяти или шести убитых индейцами, и что доныне они еще в осаде и им не дают выходить из крепости и не снабжают съестными припасами, кроме как за большую плату; правда, с тех пор как индейцы узнали, что я иду туда, они стали обходиться с нашими получше, а Моктесума говорит, что ждет не дождется, чтобы я пришел, и тогда они смогут опять выходить в город, как бывало. И с посланным мною испанцем Моктесума прислал ко мне своего гонца, дабы сказать, что я, должно быть, знаю, что случилось у них в городе, и посему он, мол, опасается, что я прогневался и иду с намерением причинить ему зло; и он просит меня не гневаться, ибо сам он огорчен этим не меньше, чем я, и все это произошло без его ведома и согласия и еще многое другое он велел мне сказать, дабы смягчить гнев, который, по его предположениям, во мне должно было вызвать происшедшее; и он просил меня снова поселиться в его городе и обещал, что впредь они будут так же исполнять все, что я ни прикажу. Я же послал ему сказать, что никакого зла на него не держу, ибо знаю его благорасположение к нам, и что я сделаю так, как он просит.

И на другой день, а был это канун дня Иоанна Крестителя, я отправился в путь и, не дойдя трех лиг до столицы, заночевал; а в день святого Иоанна Крестителя, прослушав мессу, двинулся дальше и, вступив в город около полудня, увидел, что народу на улицах мало и некоторые ворота на перекрестках и заставы на улицах убраны, что мне не понравилось, хотя я подумал, что они это сделали, испугавшись своих бесчинств, и что, войдя в город, я сумею их успокоить. С такими мыслями я подошел к крепости, в которой, равно как в главной мечети, рядом с нею стоявшей, и расположилось все приведенное мною войско, а те, что были в крепости, встретили нас с такой радостью, будто мы воскресили их из мертвых, когда они уже не чаяли быть живы, и тот день и ту ночь мы провели и великом веселии, полагая, что вокруг уже воцарился мир.

И на другой день, после мессы, я отправил гонца в Вера-Крус, дабы сообщить добрую весть, что наши христиане живы, и что я вошел в город, и что никакой опасности нет. И гонец мой через полчаса вернулся, растерзанный и израненный, крича, что все жители города идут на нас и все мосты убраны; и вслед за ним обрушивается на нас со всех сторон тьма-тьмущая индейцев, и было их столько, что все улицы и кровли домов были ими заполнены, и нападали они с ужасающими воплями и воем, какие и вообразить трудно, а камни из их пращей полетели так густо, что показалось, будто повалил с неба град, и стрел и дротиков было так много, что они усеяли все стены и дворы и мы едва могли меж ними пробираться. И я сделал в двух-трех местах вылазку, и они сражались с нами весьма яростно, и при одной из вылазок наш капитан вывел отряд в двести человек, и, прежде чем они успели отступить, у него убили четверых, ранили его самого и многих солдат, а когда сделал вылазку я, то ранили меня и еще многих испанцев. Мы же убили мало индейцев, потому что они прятались от нас за мостами и, бросая камни с кровель и террас, наносили нам большой урон, и несколько домов с плоскими кровлями нам удалось захватить и сжечь. Но подобных домов было так много, и были они построены крепко, и столько на кровлях кишело народу, столько собрано было камней и всякого оружия, что нам было не под силу захватить все дома и помешать индейцам расправляться с нами в свое удовольствие.

Крепость они осаждали с ожесточением, во многих местах пытались ее поджечь, и большая ее часть сгорела, и ничего нельзя было поделать, пока мы не преградили путь огню, обрушив стены и погасив пламя большим обломком стены. И кабы я не поставил там сильный отряд аркебузиров и арбалетчиков да несколько пушек, они бы у нас на глазах ворвались в крепость, и мы не смогли бы их остановить. И так мы сражались весь тот день, пока совсем не стемнело, но даже в темноте они не оставили нас в покое — вопили и тревожили нас до зари. В ту ночь я приказал починить двери в обгоревшей части и укрепить ненадежные места крепости; я осмотрел все комнаты и солдат, которые в них расположились, и предупредил, что утром надобно сделать вылазку, и распорядился лечить раненых, которых было более восьмидесяти.

И лишь только рассвело, неприятельские полчища принялись атаковать нас еще намного яростней, чем накануне, и было их так много, что артиллеристам не требовалось целиться, они били прямо в гущу толпы. И хотя огнестрельное оружие причиняло большой урон, ибо стреляли мы из тринадцати аркебузов, не считая мушкетов и арбалетов, потери неприятеля были незаметны и неощутимы, ибо там, где пушечное ядро валило десять — двенадцать человек, толпа сейчас смыкалась, и казалось, никакого урона они не понесли. И, оставив в крепости отряд, какой можно было оставить, я снова сделал вылазку и захватил несколько мостов и сжег несколько домов, и мы в тех домах перебили множество индейцев, их защищавших, но было их столько, что, умертвив даже еще больше, мы нанесли бы им ничтожный урон; вдобавок нам приходилось сражаться весь день напролет, а они дрались час-другой, потом менялись, и все равно народу у них было с избытком.

В тот день ранили еще пятьдесят или шестьдесят испанцев, но, правда, ни один не умер, и мы сражались дотемна и, изнемогшие, воротились в крепость. И, видя, сколь великий вред причиняют нам враги, имея возможность беспрепятственно ранить и убивать наших, и то, что мы хотя и наносим им урон, но при таком их множестве он незаметен, мы всю ту ночь и следующий день употребили на изготовление трех огромных деревянных щитов, под каждым из коих помещалось двадцать человек, и они шли под его прикрытием, дабы уберечься от камней, бросаемых с кровель, и внутри его прятались арбалетчики и аркебузиры, а остальные были вооружены пиками, кирками и железными прутьями, чтобы пробивать стены домов и разрушать земляные валы, коими перегородили улицы. И пока мы занимались этими приготовлениями, неприятель не оставлял нас в покое, и, когда мы стали выходить из крепости, индейцы попытались ворваться внутрь, чему мы с большим трудом воспрепятствовали.

И тогда Моктесума, бывший все еще нашим пленником, при котором находился один из его сыновей и многие захваченные вместе с ним вельможи, попросил повести его на кровлю крепости, он, мол, будет говорить с вождями нападающих и убедит их прекратить атаку. И я приказал его вывести, и он, выйдя на выступ кровли, намеревался обратиться к индейцам, атаковавшим с той стороны, но тут кто-то из них угодил ему камнем в голову, да так сильно, что через три дня он скончался; и тогда я велел двум пленным индейцам вынести его на плечах к осаждавшему нас войску, и дальше я уж не знаю, что с ним сделали, только война из-за этого не прекратилась, но с каждым днем становилась все яростней и ожесточенней.

И в тот же день индейцы позвали меня на ту сторону крепости, где был ранен Моктесума, попросив выйти туда, ибо со мною хотят говорить их вожди; я пошел, и мы с ними вели долгие переговоры — я просил не нападать на нас, ибо для этого у них нет никакой причины, пусть лучше подумают, сколько добра я им сделал и как хорошо с ними обходился. Ответ был один — чтобы я уходил и покинул их землю, и тогда они прекратят борьбу, в противном же случае я должен знать, что они либо погибнут все, либо нас прикончат. И замысел их, по всей видимости, состоял в том, чтобы выманить меня из крепости и тогда уж без труда захватить на выходе из города между мостами. Я им отвечал, пусть они не думают, будто я прошу у них мира оттого, что боюсь их, нет, меня просто огорчает, что им причиняю и буду причинять столь большие потери и должен буду разрушить такой прекрасный город; они же все время твердили, что не прекратят войны со мною, пока я не уйду из города. Когда изготовление деревянных щитов было закончено, я на другой день вывел отряд, чтобы захватить некоторые дома и мосты, — солдаты под щитами шли впереди, а за ними двигались четыре пушки и большой отряд арбалетчиков и солдат с круглыми щитами и более трех тысяч индейцев из Тласкальтека, которые пришли со мною и служили испанцам; и, подойдя к одному из мостов, мы прислонили щиты к стенам домов, приставили еще и лестницы, принесенные с собою, и на кровлях и на мосту было такое множество защитников и столько камней сыпалось на нас сверху, да таких крупных, что наши щиты поломались, и один испанец был убит и многие ранены, причем мы не сумели продвинуться ни на шаг, хотя дрались отчаянно — бой длился с утра до полудня, и лишь тогда мы в великом унынии воротились в крепость, отчего индейцы так приободрились, что уже к самым ее воротам стали подступать.

И они захватили оную большую мечеть, и на самую высокую и самую главную из ее башен поднялось более пятисот индейцев, как я полагаю, из самых знатных. И туда нанесли вдоволь припасов, хлеба, воды и прочей снеди и много камней, и вооружились они предлинными копьями с кремневыми наконечниками, пошире наших и не менее острых, и с оной башни они сильно досаждали нашим людям в крепости, ибо стояла башня совсем близко от нее. Наши испанцы штурмовали башню два или три раза, пытаясь забраться наверх, — была она очень высокая и подъем труден, ибо там сто с лишком ступеней, а у индейцев наверху было вдоволь камней и другого оружия, и то, что мы не сумели захватить соседние дома, облегчало их борьбу, и, всякий раз как испанцы начинали подниматься, они тут же кубарем катились вниз, и много наших было ранено, а индейцы, окружавшие башню внизу и видевшие все это, так осмелели, что без боязни подходили к самой нашей крепости.

Тут я подумал, что ежели неприятелю удастся закрепиться в башне, то не только будут из нее причинять нам большой урон, но еще наберутся дерзости в своих атаках, и я решился выйти из крепости, хотя и не владел левой рукой из-за раны, полученной мною в первый день, и, привязав свой щит к плечу, направился к башне с несколькими последовавшими за мною испанцами и велел окружить ее внизу кольцом, что было не очень трудно, хотя стоявшие в оном кольце не оставались без дела, но, держа круговую оборону, отбивались от индейцев, которых на выручку своим навалило видимо-невидимо; я же стал взбираться по лестнице башни, и за мною несколько испанцев. И хотя, поднимаясь, мы встретили яростное сопротивление, да такое, что были убиты три или четыре испанца, но с помощью Господа и Его Пречистой Матери, чьим домом мы сделали оную башню и поместили туда ее изображение, мы все же забрались наверх, и там завязалась такая страшная схватка, что индейцы, спасаясь, прыгали на окружавшие башню карнизы шириною не более шага. И таких выступов было у той башни три или четыре, один ниже другого примерно на три эстадо, и некоторые индейцы падали наземь, и, кроме ушибов от падения, там еще ожидали стоявшие вокруг башни испанцы и приканчивали их. А те, кому удалось удержаться на выступах, сражались столь отчаянно, что мы потратили более трех часов на то, чтобы всех их перебить; таким образом погибли там все индейцы, ни один не спасся, и поверьте мне, Ваше Священное Величество, что захватить оную башню было чрезвычайно трудно, и ежели бы Господь не подрезал им крылья, довольно было бы двадцати индейцев, чтобы помешать подняться тысяче воинов. Как бы то ни было, сражались они весьма храбро, до последнего вздоха, и затем я приказал поджечь оную башню и другие, какие были в той мечети, а святые изображения оттуда были уже вынесены, и никого из наших там не оставалось.

Когда индейцы потеряли эту твердыню, спеси у них поубавилось и стало заметно, что они повсюду слабеют; тогда я снова взошел на кровлю мечети и позвал вождей, которые со мною говорили прежде, а ныне пришли в смятение от того, что им довелось увидеть. Вожди эти тотчас явились, и я им сказал, что, как они сами видят, им не устоять, и что мы с каждым днем причиняем им все больший урон, и что множество индейцев погибнет, а город мы сожжем и разрушим и не остановимся до тех пор, пока ни от города, ни от них не останется и следа. Вожди отвечали, что они и сами видят, какой большой вред мы им причиняем, и что много их людей погибнет, однако они решили все умереть, только бы с нами покончить, и они просят меня взглянуть, сколько у них народа на всех улицах, и площадях, и кровлях. И они, мол, рассчитали, что, ежели их людей погибнет двадцать пять тысяч на каждого нашего солдата, все равно нам конец придет раньше, ибо нас мало, а их много, и они предупреждают меня, что все дороги, ведущие в город, разрушены, как оно и было на самом деле, ибо они попортили все дороги, кроме одной, и что нам никаким путем не уйти, кроме как по воде; и они, мол, хорошо знают, что съестных припасов у нас мало и пресной воды в обрез и долго мы не продержимся и перемрем с голоду, даже ежели нас и не убивать.

И по чести сказать, они были правы: не будь у нас иных врагов, кроме голода и отсутствия съестных припасов, мы бы и так вскорости все бы перемерли. И мы еще долго с ними толковали, и каждая сторона старалась выставить себя более сильной. И когда стемнело, я с отрядом испанцев сделал вылазку, и поскольку мы застали индейцев врасплох, то захватили у них одну улицу, на которой сожгли более трехсот домов, а обратно я пошел по другой, ибо туда уже сбежался народ, и на этой улице также сжег много домов, а главное — несколько с плоскими кровлями возле крепости, откуда индейцы сильно нам досаждали, и оной ночной вылазкой я нагнал на них изрядного страху и в ту же ночь приказал починить и наладить наши щиты, которые нам накануне повредили.

И, дабы укрепить победу, ниспосланную нам Господом, я на рассвете пошел по той же улице, где нас третьего дня разгромили, и мы там опять встретили ничуть не меньшее сопротивление; но, поскольку для нас дело шло о жизни и чести, а по той улице оставалась невредима мощеная дорога, которая вела на сушу, — хотя там надо было пройти восемь длинных мостов над водою большой глубины и вдоль всей улицы было много высоких домов с плоскими кровлями и башен, — решимость наша и отвага были столь велики, что, с Божьей помощью, мы захватили у них в тот день четыре улицы и сожгли там все дома и башни до единой. Правда, наученные уроком прошлой ночи, индейцы на всех мостах устроили много весьма крепких заграждений из кирпичей и глины, таких, что наши пушки и арбалеты не могли их пробить. Но мы в тех местах засыпали каналы, навалив кирпичей и глины из заграждений и кучи камней и дерева из сожженных домов; правда, дело сие было небезопасно и многие наши испанцы были ранены. В ту ночь я выставил надежную стражу возле тех насыпей, чтобы их у нас снова не отбили, и на другой день поутру опять сделал вылазку, и Господь опять послал нам удачу и победу — хотя оные насыпи и заграждения и пробитые ими в ту ночь бреши обороняла тьма-тьмущая индейцев, мы все эти каналы захватили и засыпали.

И тотчас по ним поскакали на сушу наши верховые, вдогонку за неприятелем и за победой; и когда я был занят починкой мостов и засыпкой каналов, ко мне прибежали с известием, что индейцы обступили крепость и просят мира и там ждут меня некоторые их вожди. И я, оставив весь свой отряд и несколько пушек, отправился только с двумя верховыми узнать, чего те вожди хотят, каковые мне сказали, что ежели я пообещаю, что им не будет никакого наказания, то они снимут осаду, и снова наведут мосты, и починят мостовые, и будут служить Вашему Величеству, как прежде служили. И попросили меня вывести к ним одного как бы их первосвященника, что был у меня и плену, а у них считался вроде главного в их вере. Его привели, и он с ними поговорил и скрепил уговор между ними и мною; и потом они как будто послали — так было мне сказано — гонцов к вождям и отрядам в окрестных усадьбах с предложением прекратить осаду крепости и все прочие военные действия. На том мы расстались, и я пошел в крепость подкрепиться, но едва сел за стол, как прибежали с вестью, что индейцы снова захватили мосты, которые мы в тот день у них отбили, и что погибло несколько испанцев; сия весть меня огорчила несказанно, я уже думал, что, обеспечив себе выход, нам больше нечего тревожиться; я поскакал туда во весь опор, промчался по всей улице с несколькими верховыми, нигде не останавливаясь, и ударил по индейцам, и снова отбил у них мосты, и гнался за ними до самого берега озера.

Но пешие наши солдаты были утомлены и многие ранены, опасность нам грозила огромная, но ни один из них не последовал за мною. Посему я, уже пройдя по мостам, решил возвратиться, и тогда индейцы снова захватили мосты и разбросали насыпанные нами переходы через каналы. И по обе стороны вдоль мощеной дороги было полным-полно индейцев и на земле и на воде в каноэ; они забрасывали нас палками и камнями, и, кабы Господь неисповедимою волей своей не пожелал нас спасти, живыми мы бы оттуда не ушли, а по городу уже распространился слух, будто я убит. И, добравшись до ближайшего моста, я увидел, что все верховые, за мною последовавшие, там лежат и одна лошадь бродит сама по себе. Так что дальше двигаться я не мог, пришлось одному сражаться с неприятелем, и все же мне удалось немного расчистить дорогу, чтобы лошади смогли пройти, и когда мост освободился, я тоже его одолел, хотя от его конца до суши был зазор шириною почти в эстадо и его надо было преодолеть одним скачком, но, поскольку и я и лошадь были надежно защищены, нас не ранили, а только немного ушибли.

И так индейцы в ту ночь одержали победу и взяли оные четыре моста; я же на других четырех оставил крепкую охрану, затем отправился в крепость и приказал сколотить из дерева настил, который несли сорок человек; сознавая, сколь великая опасность нам угрожает и сколь огромен урон, наносимый индейцами каждый день, и опасаясь, как бы они и эту дорогу не испортили, как сделали с другими, — ежели бы ее перерезали, нам бы не избежать голодной смерти, и вдобавок все мои солдаты не переставая твердили, что надобно уходить, причем все они или большинство были ранены и так плохи, что не могли сражаться, — я решил уходить, и в ту же ночь, собрав все золото и драгоценности, причитавшиеся на долю Вашего Величества, сложили их в одной из комнат и там, увязав в узлы, вручил чиновникам Вашего Величества, коих я от Вашего королевского имени назначил, и попросил и убедил всех алькальдов, и рехидоров, и солдат, которые там были, помочь мне это унести и спасти, для чего дал одну из моих кобыл, на каковую нагрузили все, что я сумел собрать; и я назначил нескольких испанцев, моих слуг и других, сопровождать оное золото и вести кобылу, а все прочее золото чиновники, и алькальды, и рехидоры, и я распределили и раздали нашим испанцам, чтобы каждый нес свою долю.

Так мы покинули крепость с огромным сокровищем Вашего Величества, наших испанцев и моим, и я, как мог бесшумней, вышел, прихватив с собою сына и двух дочерей Моктесумы, а также Какамасина, властителя Акулуакана, и еще брата Моктесумы, которого я было поставил вместо него, и еще других правителей провинций и городов, коих держал пленниками. И, дойдя до первого из мостов, разрушенных индейцами, мы уложили там принесенный с собою готовый мост, и было это нетрудно, ибо никто нам не сопротивлялся, кроме нескольких стражей, поднявших такой крик, что, прежде чем мы дошли до второго моста, на нас навалилась несметная рать индейцев, нападая со всех сторон, как с воды, так и с суши; я с пятью верховыми и сотнею пеших быстро проскочил, одолел вплавь все каналы и вывел своих на сушу. И, оставив этот отряд в авангарде, сам воротился в тыл, где шла ожесточенная битва, и урон, наносимый нашим, как испанцам, так и индейцам-тласкальтекам, нашим союзникам, был огромен, почти всех индейцев-союзников и других, прислуживавших испанцам, перебили; также были убиты многие испанцы и лошади и утеряно все золото, и драгоценности, и одежда, и многое другое, взятое нами, и все наши пушки.

Собрав оставшихся в живых, я послал их вперед, а сам с тремя или четырьмя верховыми и двумя десятками пеших, отважившихся остаться со мною, поспешил в тыл и отбивался от индейцев, пока мы не добрались до города, называющегося Такуба, расположенного вблизи от той дороги, принесшей мне Бог весть сколько трудов и потерь; всякий раз, когда я устремлялся на неприятеля, меня осыпали стрелами, и палками, и камнями, ибо по обе стороны дороги была вода, и они оттуда могли метать в меня чем угодно, будучи сами в безопасности. Тех индейцев, что выбирались на берег, мы сбрасывали обратно, и они прыгали в воду безо всякого вреда для себя, разве что из-за того, что их было очень много, сталкивались друг с другом и при падении расшибались насмерть. И с такими трудами и опасностями я привел все свое войско в город Такуба, и больше ни один испанец или индеец у меня не был убит или ранен, кроме одного из верховых, сопровождавших меня в тылу; и они, и авангард наш, и фланги тоже сражались отчаянно, хотя главная сила нападающих напирала с тыла, откуда валом валил народ из столицы.

И, придя в оный город Такуба, я застал всех своих сгрудившимися на площади в недоумении, куда идти дальше, и я предложил им поскорее выходить в поле, пока не набежали вражеские толпы и не забрались на кровли домов, откуда можно было бы сильно нам навредить. И солдаты моего авангарда сказали, что не знают, куда им идти, тогда я оставил их в тылу и сам повел авангард, пока не вывел из оного города и не остановился посреди поля; и тогда подошел тыловой отряд, я узнал, что им нанесли некоторый урон, что убито несколько испанцев и индейцев и что по дороге они растеряли много золота, которое индейцы подбирают; когда подтянулось все мое войско, непрерывно отбиваясь от индейцев, я приказал пешим солдатам захватить холм, на коем стояла башня и небольшая крепость, что они и выполнили без потерь, ибо я, не сходя с места, не давал неприятелю прорваться, пока мои не взяли оный холм; и в сем деле я испытал премногие трудности и опасности, ибо из двадцати четырех лошадей, у нас оставшихся, не было ни одной, способной двигаться, и никто их верховых не имел сил поднять руку, да и пешие солдаты мои едва шевелились. Забравшись в ту крепостцу, мы немного пришли в себя, индейцы же обложили нас кругом, и так в осаде мы просидели до темноты, причем ни на один час нам не давали передышки. В этих боях, как подсчитали мы, погибло сто пятьдесят испанцев, да сорок пять кобыл и жеребцов и более двух тысяч индейцев из тех, что прислуживали испанцам, и среди них были убиты сын и дочери Моктесумы и все прочие вожди, которые были нашими пленниками.

И в ту же ночь около полуночи мы, надеясь, что нас не заметят, как можно бесшумней ушли из крепости, оставив в ней зажженные огни, не зная дороги, не видя, куда идем, и вел нас индеец-класкальтек, обещая привести в свою землю, если нам не преградят дорогу. Но вражеские часовые стояли очень близко, они нас услышали и вмиг оповестили многочисленные окрестные селения, откуда привалила несметная толпа индейцев, и они преследовали нас до рассвета, и уже на заре пятеро верховых, ехавших впереди в качестве разведчиков, наткнулись на преградившие дорогу вражеские отряды, и кое-кого из индейцев убили, остальные разбежались, думая, что вслед за теми движется большое войско конных и пеших.

И я, видя, что неприятельское войско прибывает со всех сторон, сбил плотнее свое и тех, кто был более или менее в силах, разделил на отряды и расположил в авангарде, и в тылу, и на флангах, а в середине поместил раненых; точно так же я расставил верховых, и целый тот день мы отбивались со всех сторон, из-за чего во всю ту ночь и весь день продвинулись не более, чем на три лиги; и с пришествием следующей ночи Господу было угодно указать нам башню и изрядное здание на холме, где мы опять заночевали. И на ту ночь нас оставили в покое, хотя поближе к заре поднялась у нас тревога невесть почему, скорее всего от страха, в коем мы жили, видя, какое несметное войско неотступно нас преследует. На другой день в час дня мы в описанном выше порядке тронулись дальше, имея надежный авангард и тыл, и все время нас с обеих сторон сопровождали вражеские толпы, оглушительно крича и созывая жителей той весьма густо населенной земли; и наши верховые, хотя было нас мало, то и дело ударяли по ним, но большого урона не могли нанести, ибо местность там неровная, и они прятались за холмами; так шли мы весь тот день мимо каких-то озер, пока не добрались до порядочного селения, где надеялись встретить кого-то из жителей, но они при нашем появлении его покинули и разбежались по окрестностям.

И тот день я провел там, и еще другой, ибо солдаты мои, раненые и здоровые, были сильно утомлены и измучены и страдали от голода и жажды. И лошади наши тоже изрядно притомились, а в селении том мы обнаружили немного маиса, мы его поели и взяли в дорогу, и вареного и жареного; и на другой день пустились в путь, и все время нас не оставляли неприятельские толпы и, наскакивая, с криками нападали на наш авангард и тыл; однако мы неуклонно шли по дороге, которой нас вел класкальтек, и испытывали там большие труды и опасности, ибо то и дело приходилось от нее отклоняться и идти по бездорожью, и уже к вечеру мы вышли на равнину, где стояли небольшие домики, и в них провели всю ту ночь, испытывая сильный голод.

На другой день мы выступили в путь, но не успели еще выйти на дорогу, как неприятельское войско погналось за нами; беспрерывно отбиваясь, мы пришли в большое селение, расположенное в двух лигах, и справа от него увидели на невысоком холме кучку индейцев; мы подумали, что неплохо бы их захватить, ибо они находились совсем близко от дороги, и заодно разведать, не притаились ли там, за холмом, другие индейцы, кроме тех, что были на виду; и я с пятью верховыми и десятком или дюжиной пеших солдат обогнули тот холм, и за ним оказался большой, густонаселенный город, и там пришлось нам хуже некуда, ибо кругом скалы, и индейцев не счесть, а нас горстка, и мы были вынуждены отступить обратно в то маленькое селение, где провели ночь; мне в этом бою тяжко поранили голову, дважды угодив камнями, и после того, как мне перевязали раны, я вывел испанцев из оного селения, ибо мне показалось, что оно недостаточно безопасно; мы пошли дальше, а индейцы в великом множестве все сопровождали нас и атаковали столь яростно, что ранили четверых или пятерых испанцев и столько же лошадей и убили у нас одну лошадь, и хотя одному Богу ведомо, как она была необходима и как мы горевали о ее потере, — после Господа нашего не было у нас другой надежды, как на наших лошадей, — нас отчасти утешило ее мясо, ибо, терзаемые голодом, мы съели ее всю целиком, и клочка шкуры не осталось; ведь с тех пор, как покинули столицу, мы ничего не ели, кроме жареного и вареного маиса, и того не всегда вдоволь, да всяких трав, которые рвали по пути.

И, видя, что с каждым днем войско неприятельское все прибывает и усиливается, а мы, напротив, слабеем, я в ту ночь распорядился для раненых и больных, которых мы везли на крупах лошадей и несли на руках, сделать костыли и другие подпорки, чтобы они сами могли держаться на ногах и идти, а лошади и здоровые солдаты были освобождены для боя. И похоже, что мыслью этой озарил меня сам Святой Дух, судя по тому, что произошло на следующий день; когда мы утром ушли из того дома и удалились от него лиги на полторы, навстречу нам, двигавшимся по дороге, повалила толпа индейцев, да такая громадная, что и спереди, и сзади, и с боков вся земля была запружена ими, местечка свободного не видать. Они накинулись на нас со всех сторон столь яростно, что мы, вовлеченные в гущу схватки, перемешавшись с индейцами, едва могли друг друга различить и, право же, думали, что пришел последний наш день — так велико было превосходство индейцев и недостаточны наши силы для обороны, ибо были мы до крайности измучены, почти все ранены и еле живы от голода. Однако Господу нашему было угодно явить свое могущество и милосердие, ибо при всей нашей слабости нам удалось посрамить их гордыню и дерзость, — множество индейцев было перебито, и среди них многие знатные и почитаемые особы; а все потому, что их было слишком много, и, друг другу мешая, они не могли ни сражаться как следует, ни убежать, и в сих трудных делах мы провели большую часть дня, пока Господь не устроил так, что погиб какой-то очень знаменитый их вождь, и с его гибелью сражение прекратилось…

…И так в тот день, а было это воскресенье, восьмое июля, мы вышли из провинции Кулуа и ступили на землю провинции Тласкальтека, войдя в селение, называемое Гуалипан, с тремя или четырьмя тысячами жителей, где нас очень хорошо встретили и помогли утолить голод и оправиться от усталости, хотя съестные припасы давали нам только за плату и не желали брать ничего, кроме золота, но по причине крайней нашей нужды приходилось отдавать золото. В этом селении я пробыл три дня, и туда пришли говорить со мною вожди Магискасин и Синтенгаль и все знатные особы оной провинции, и некоторые из Гуасусинго, которые выказали большое огорчение из-за того, что с нами произошло, и старались меня утешить, говоря, что они ведь неоднократно предупреждали, что индейцы из Кулуа предатели и их надобно остерегаться, а я, мол, не хотел им верить; но раз уж я остался жив, я должен радоваться, а они будут мне помогать до конца дней своих, дабы вознаградить за ущерб, нанесенный оными предателями — к сему их обязывает не только звание подданных Вашего Величества, но и скорбь по многим убитым сыновьям и братьям, находившимся в моем войске, и тяжкие обиды, каковые в прежние времена им были нанесены. И я, мол, не должен сомневаться, что они пребудут моими верными и преданными друзьями до самой смерти; и поскольку я ранен, а все остальные мои солдаты сильно измучены, они просят нас идти в их город, находящийся в четырех лигах от оного селения, а там мы отдохнем, и нас подлечат и помогут оправиться после наших трудов и невзгод. Я, поблагодарив, принял их предложение и дал им кое-какую мелочь из уцелевших ценностей, чему они были очень рады. И вместе с ними я пошел в их город, где мы также встретили весьма радушный прием и Магискасин преподнес мне кровать из инкрустированного дерева и постельное белье, какое у них употребляют, чтобы я мог спать, ибо у нас ничего не было; и всем остальным он предоставил все, что имел и мог дать.

В том городе я, еще когда шел в Теночтитлан, оставил нескольких больных и нескольких своих слуг с моим серебром и одеждой и другими домашними вещами и припасами, дабы в пути ничто меня не обременяло; и оказалось, что пропали все грамоты и акты, которые я заключал с туземцами из этих мест, и то же произошло с одеждой испанцев, которые меня сопровождали, и осталось у них лишь то, что было на них, и я узнал, что сюда являлся один из моих слуг из селения Вера-Крус, который привез съестные припасы и разные вещи для меня, а с ним прибыли пятеро верховых и сорок пять пеших солдат. И тот слуга забрал с собой оставленных мною испанцев со всем серебром и платьем и прочими вещами, и моими, и моих товарищей, да семь тысяч песо переплавленного золота, оставленного мною в двух сундуках, не считая разных драгоценностей, да еще золотых изделий на четырнадцать тысяч песо, отданных мною в провинции Тучитебеке капитану, которого я отправил основать селение Куакукалько, и многое другое стоимостью более тридцати тысяч золотых песо; и я узнал, что индейцы из Кулуа по дороге всех их перебили и забрали все, что у них было; и еще я узнал, что оные индейцы убили многих других испанцев, направлявшихся в город Теночтитлан и полагавших, что я там мирно живу и что дороги там, как было при мне, безопасны. Поверьте, Ваше Величество, от этих вестей всех нас объяла такая печаль, что и сказать невозможно; ведь кроме того, что мы потеряли стольких испанцев и столько всякого добра, мы с новой скорбью вспомнили гибель товарищей и утраты, причиненные нам в оном городе и на его мостах и на дороге оттуда; особенно же удручало меня подозрение, что подобный же удар, возможно, нанесен нашему селению Вера-Крус и что те, кого мы считали друзьями, узнав о нашем поражении, могли взбунтоваться. И, дабы узнать истину, я тотчас отправил нескольких горцев с проводниками-индейцами, наказав, чтобы, пока не доберутся до Вильи, шли не по большой дороге, и они вскоре известили меня о том, что там происходило. Господу нашему было угодно, чтобы они застали там испанцев в добром здравии и туземцев, настроенных мирно, что было для нас большим утешением в наших потерях и в нашей скорби, хотя для них там весть о наших поражениях и бедах была весьма огорчительна.

В провинции Тласкальтека я пробыл двенадцать дней, залечивал свои раны, состояние коих в дороге и при небрежном уходе сильно ухудшилось, особенно же рана на голове, а также позаботился о лечении своих раненых товарищей. Некоторые скончались — кто от ран, кто от понесенных трудов, тот остался без руки, тот — без ноги, ибо раны оказались слишком опасными, а для должного лечения не было времени, и я сам тоже лишился двух пальцев на левой руке…

(Перевод Е.М. Лысенко)
Торибио де Бенавенте (Мотолиниа). История индейцев Новой Испании (фрагмент)


Здесь начинается рассказ об идолопоклонничестве, обрядах и церемониях, увиденных испанцами в Новой Испании, когда они ее завоевали, и о многих других достопримечательностях той земли.

Глава

о том, как и когда отправились первые монахи, предпринявшие сие путешествие, и о гонениях и бедствиях, постигших их в Новой Испании

В году Господнем 1523-м, в день обращения святого Павла, а именно 25 января, отец фрай Мартин де Валенсия, да святится память его, вместе с одиннадцатью братьями отплыли из Испании, направляясь в сию землю Анауак[134], посланные преподобным отцом фраем Франсиско де лос Анхелес{157}, в ту пору генеральным министром ордена Святого Франциска. Даны им были Святейшим Отцом нашим великое благословение и отпущение грехов, а также особый приказ Его Величества Императора, Государя нашего, трудиться над обращением индейцев, уроженцев сей земли Анауак, ныне именуемой Новая Испания.

Господь же поразил и покарал землю сию и тех, кто в ней находился, как туземцев, так и иноземцев, десятью страшными казнями.

Первой казнью была оспа, и началось это следующим образом. Когда капитаном и губернатором был Эрнан Кортес, на землю сию высадился Панфило де Нарваэс, и на одном из его кораблей находился негр, заболевший оспой, каковой недуг в сем краю никогда прежде не был известен, а в ту пору Новая Испания была чрезвычайно густо населена, и когда оспа распространилась среди индейцев, то появилось столько больных и пошел такой мор по всей земле, что в большинстве провинций вымерло более половины жителей, в других чуть поменьше; ведь индейцы не знали средств от оспы, и вдобавок у них есть привычка часто мыться, и они, здоровые и больные, продолжая это делать, мерли как мухи, целыми семьями. Умирали многие также от голода, ибо заболевали все сразу и не могли ухаживать друг за другом, и некому было доставлять хлеб или что другое. И во многих местах бывало, что все в доме умирали, а похоронить столь великое множество мертвых было невмоготу, и, чтобы избавиться от зловония, исходившего от трупов, на них обрушивали дом, так что их дом становился их могилой. Недуг сей индейцы назвали «великой проказой», ибо оспа была столь тяжелой, что покрытые язвами походили на прокаженных; следы ее и доныне сохранились у уцелевших, и тело их испещрено оспинами.

Затем, одиннадцать лет спустя, приехал испанец, больной корью, и от него она передалась индейцам, и ежели бы на сей раз не позаботились о том, чтобы они не купались, и о других средствах, корь стала бы не меньшим бичом и мором, чем предыдущий недуг, но и при этом погибло много народу. И год этот назвали «годом малой проказы».

Второй казнью было то, что множество испанцев погибло при завоевании Новой Испании, особенно же города Мехико{158}, ибо, когда Эрнан Кортес высадился на побережье того края, он, движимый присущей ему отвагой и желанием придать храбрости своему войску, велел потопить все корабли и лишь тогда двинулся в глубь страны; и, пройдя сорок лиг, он вступил на землю Тласкалы, а это одна из самых больших и людных тамошних провинций, и, войдя в ее густо заселенную часть, он обосновался в одном из дьявольских капищ — в селении, называемом Текоаотцинко; испанцы же прозвали его Торресилья[135], ибо расположено оно на высоте; и, пребывая там, он две недели сражался с окружившими его индейцами племени отоми, людьми низкого сословия, вроде наших крестьян. Собралась их тьма-тьмущая, ибо края эти весьма многолюдны. Индейцы в глубине этого края говорят на том же языке, что и в Мехико, и поскольку испанцы с теми отоми храбро сражались, то когда об этом стало известно в городе Тласкала, оттуда вышли знатные индейцы, и предложили испанцам свою дружбу, и повели их в Тласкалу, и дали им богатые подарки и припасов вдоволь, выказывая большую любовь. Но испанцы в Тласкале не задержались, а, несколько дней передохнув, выступили в поход на Мехико. Великий правитель Мехико по имени Моктесума принял их миролюбиво, выйдя навстречу с большой торжественностью, в сопровождении множества знатных особ, и дал много драгоценностей и подарков капитану дону Эрнану Кортесу, и оказал всем его спутникам весьма радушный прием; и так пробыли они в Мехико много дней, живя в безопасности и в согласии с тамошним владыкой. В это время прибыл в те края Панфило де Нарваэс, привезший больше солдат и лошадей, намного больше, чем их было у Эрнана Кортеса, каковые солдаты, которые стали затем под знамя и начало Кортеса, преисполнились бахвальства и гордыни и слишком понадеялись на свое оружие и силу, за что Господь подверг их страшному унижению: когда индейцы вознамерились изгнать их из города и начали на них нападать, сделать это удалось без большого труда, и во время бегства погибло больше половины испанцев, а уцелевшие почти все были ранены, и та же участь постигла дружественных испанцам индейцев, все они едва не погибли и с большими трудностями сумели вернуться в Тласкалу, ибо на всем пути их сопровождала неприятельская орда. Добравшись же до Тласкалы, испанцы там залечили раны и отдохнули, ни на миг не падая духом; затем, собравшись с силами, отправились в победоносный поход и совместно с войском тласкальцев покорили принадлежащие Мехико земли. А дабы завоевать сам город Мехико, они в Тласкале соорудили бригантины{159}, каковые ныне стоят на причале в Мехико; бригантины сии были доставлены из Тласкалы в Тескоко на расстояние пятнадцати лиг разобранными на части. Затем бригантины собрали и спустили на воду, а к тому времени испанцы уже покорили множество индейских селений, другие же индейцы им помогали, — так, большое войско из Тласкалы поддержало испанцев супротив мексиканцев, ибо Тласкала всегда была заклятым врагом Мехико. В самом же Мехико и на его стороне было сил куда больше, ибо за него стояли все главнейшие владетели того края. Испанцы подошли к Мехико и осадили город, отрезав все дороги, и, сражаясь на воде с бригантин, не пропускали в Мехико ни подмогу, ни продовольствие. На дорогах же ожесточенно сражались капитаны, сокрушая все подряд в захваченных ими частях города; ибо до того, как испанцы додумались уничтожать здания, все, что они днем успевали захватить, ночью, когда они отходили в свои лагеря и убежища, индейцы захватывали снова и снова расчищали дороги. Но когда испанцы стали разрушать здания и преграждать дороги, то после многодневных боев им все же удалось завоевать Мехико. В войне этой было великое множество погибших с одной и с другой стороны, и как начинают сравнивать число убиенных, то говорят, что людей там пало больше, чем в Иерусалиме при завоевании его Титом и Веспасианом{160}.

Третьей казнью был страшный голод, наступивший сразу же после взятия города Мехико, ибо по причине опустошительных войн индейцы не могли сеять, — одни защищали свою землю и помогали мексиканцам, другие сражались на стороне испанцев, и то, что одни сеяли, другие вытаптывали, и стало нечего есть; и хотя в этих краях и прежде бывали годы засушливые и неурожайные, а порой с суровыми холодами, индейцы в такие годы питаются тысячью видов корней и трав, перенося годы недородов легче и с меньшими страданьями; однако в тот год, о коем я говорю, была ужасная нехватка хлеба, называемого в этих краях «сентли», когда он в початках; испанцы же называют его словом «маис» и многими другими, привезенными сюда, в Новую Испанию, с островов; итак, стало не хватать маиса, и даже испанцам пришлось из-за этого весьма туго.

Четвертой казнью были кальпихес, или хуторяне, и негры, ибо, как только разделили землю, конкистадоры наши поселили в усадьбах и принадлежавших к ним селеньях своих слуг и негров, дабы они собирали дань и ведали сельскими работами. Оные слуги и негры поселились и поныне живут в селеньях, и, хотя в большинстве своем они испанские крестьяне, на сей земле они стали господами и помыкают исконными хозяевами здешнего края, как если бы те были их рабами; впрочем, мне не хотелось бы обличать их дурные нравы, и о своих чувствах я умолчу, скажу лишь, что они понуждают служить им и бояться их, словно они тут всевластные исконные господа, и ничего иного они не делают, только и знают, что требовать, и, сколько бы им ни давали, никогда не бывают довольны и везде, где находятся, причиняют смуту и порчу, инда смердит от их дел, как от падали, и ничем иным они не занимаются, только отдают приказы; они суть трутни, пожирающие мед, который приносят бедные пчелы, сиречь индейцы, и сколько бы те несчастные ни отдавали, наглецам все мало. В первые годы эти касики столь безнаказанно помыкали индейцами, заставляя носить грузы, и посылая вдаль от дома, и налагая множество других повинностей, что многие индейцы поумирали по их вине и от их рук, что хуже всего.

Пятой казнью были чрезмерные налоги и прочие повинности, к коим понуждали индейцев; поскольку у индейцев в кумирнях, а также у их владык и вельмож и во многих погребениях были накопленные за долгие годы большие запасы золота, испанцы стали требовать с них непомерную дань; индейцы же, набравшись страху во время войны с испанцами, отдавали все, что имели; однако требования дани не прекращались — едва выплатят одну, их принуждают нести другую, и, дабы исполнить все эти требования, они продавали своих детей и свою землю, а многие, кому не удавалось выплатить дань, погибали кто под пытками, кто от жестокого содержания в тюрьме, ибо обращались с ними как со скотом и ценили меньше, чем скотину.

Шестой казнью стали золотые прииски, ибо, кроме того, что испанцы получили энкомьенду[136] на сбор дани и наложение повинностей на индейцев, они сразу же принялись добывать золото, и сколько рабов-индейцев доныне там перемерло, того никому не счесть; золото здешнего края стало как бы золотым тельцом, коему поклонялись, как Богу, ибо из самой Кастилии приезжают сюда, терпя столько трудов и опасностей, дабы поклоняться ему, и ежели кто добивается своего, дай-то Бог, чтобы сие не послужило к его погибели.

Седьмой казнью были строительные работы в великом граде Мехико, где в первые годы было занято народа поболе, нежели при сооружении Иерусалимского храма{161}; на работы сгоняли индейцев толпами, так что по некоторым улицам и дорогам насилу можно было протиснуться, хотя они там весьма широкие; и пока строили, одни погибали под балками, другие разбивались, падая с высоты, третьих настигала смерть под обломками зданий, которые в одном месте разрушали, чтобы отстраивать в другом, особливо же когда рушили главные храмы сатаны. Много индейцев погибло там, и прошло много лет, пока эти храмы изничтожили, а уж камня от них целые горы остались.

Обычаи здешних поселенцев не назовешь лучшими в мире: индейцы трудятся на постройках, они же добывают материалы и платят каменщикам и плотникам, и ежели сами себе не принесут еду, то голодают. Все материалы приносят они на себе; большие бревна и камни волокут на веревках, а как орудий труда у них мало, а народу избыток, то бревно или камень, для коих надо сто человек, волокут четыреста; и еще есть у них привычка идти с пеньем и криками, и песни эти и вопли не прекращались ни ночью, ни днем, ибо в первые дни строили они город с превеликим усердием.

Восьмой казнью были рабы, каковых себе заводили испанцы для работы ни приисках. В иные годы испанцы так спешили обзаводиться рабами, что сгоняли их в Мехико целыми толпами, вроде овечьих отар, дабы клеймить своим тавром[137]; тех, кто у самих же индейцев считались рабами, уже не хватало, ибо хотя по здешнему жестокому, дикарскому закону некоторые индейцы числятся рабами, но на самом-то деле их к рабскому труду прежде почти не принуждали; когда ж испанцы стали требовать как подать все больше и больше рабов, а своих рабов у индейцев уже не было, стали они приводить своих детей и масеуалей — это у них простолюдины, вроде наших подневольных земледельцев, — собирали их сколько удавалось и запугивали, чтобы говорили, будто они рабы. А проверкой сего никто особенно не занимался, железо для клеймения было дешево, вот и печатали им на лицах всяческие надписи еще и сверх главного, королевского клейма, инда вся физиономия бывала испещрена, каждый, кто покупал и продавал, свое клеймо ставил, так что сия восьмая казнь тоже была не из легких.

Девятой казнью был труд на приисках, куда за шестьдесят лиг и боле отправляли индейцев с грузом припасов; пища, которую они для себя брали, бывало, заканчивалась прежде, чем они доберутся до прииска, а у иных — на обратном пути, прежде чем дойдут до дома, иных же работавшие на приисках задерживали на несколько дней, чтобы помогали им промывать песок, или же их заставляли строить дома и прислуживать, и припасы у них кончались, они умирали или на приисках, или в пути; денег же на покупку еды у них не было, и никто им денег не давал. Другие возвращались столь истощенные, что сразу погибали, и от трупов этих индейцев и тех, что умирали на приисках, зловоние шло такое, что начинался мор, особливо же было это на приисках в Оахиекаке[138], где на пол-лиги в окружности и на большом отрезке дороги можно было пройти только по грудам мертвых тел и костей; а всяческих стервятников и воронов, слетавшихся клевать трупы, было столько, что они тучей застили солнце; из-за всего этого многие деревни, дальние и в окрестностях городов, опустели; иные индейцы убегали в горы, оставляя свои дома и усадьбы без призора.

Десятой же казнью были раздоры и партии, на которые разделились находившиеся в Мехико испанцы, что грозило наибольшей опасностью, и мы эту землю потеряли бы, кабы Господь не наслал на индейцев некое ослепление; вследствие сих раздоров и раскола некоторых испанцев казнили, некоторые подверглись оскорбленьям и изгнанию. Когда дело доходило до драки, бывали и раненые, и умиротворить, уговорить дерущихся было некому, кроме монахов, ибо горстка испанцев была разделена на сторонников одной или другой партии, и монахам приходилось идти к ним либо для того, чтобы помешать стычке, либо чтобы разнимать дерущихся, не страшась выстрелов и ударов шпаг и конских копыт; мало того что монахи старались установить мир, дабы эта земля не была утрачена, им вскоре стало известно, что индейцы готовятся к войне и припасли множество оружия, дожидаясь желанной для них вести, — намеревались же они на дороге в Ибуэрас убить нашего капитана и губернатора Эрнана Кортеса{162}, вступив в предательский сговор с теми индейцами, что его сопровождали, и узнал он об этом уже поблизости от места, где была устроена засада; главных зачинщиков заговора Кортес казнил и так избавился от опасности; а индейцы в Мехико тем временем дожидались, когда враждующие меж собою испанцы ослабеют, дабы напасть на оставшихся и всех перерезать, чего не попустил Господь, не пожелавший, чтобы пропало то, что с такими трудами было завоевано ради служения Ему; не иначе как сам Господь вдохновлял монахов, примирявших испанцев, и заставлял неизменно им повиноваться, как истинным отцам своим; солдаты-испанцы сами просили наших честных братьев (священнослужителей высокого сана тогда там не было), чтобы они, пока не прибудут епископы, употребляли власть, дарованную им папой; так, когда мольбами, когда суровым выговором, они предотвратили великие бедствия и гибель многих наших воинов.

Глава

о том, как некоторые индейцы стали приходить к нам для крещения и как начали они усваивать христианскую веру, и о том, какие у них были идолы

Наши проповедники вскоре обрели некоторую бойкость языка и начали проповедовать уже без книг, индейцы же перестали взывать к своим идолам и поклоняться им, разве что вдалеке от нас и украдкой, и множество их собиралось по воскресеньям и по праздникам послушать слово Божие; первым делом надобно было им объяснить, кто есть Господь Единый и Всемогущий, иже несть Ему ни начала, ни конца, Создатель всего сущего, безграничный и в премудрости своей и благодати, сотворивший весь мир видимый и невидимый, охраняющий его и дающий ему жизнь, а затем им говорили о том, что считали более уместным и подходящим в ту пору; после чего надобно было объяснить, кто такая Пресвятая Мария, ибо индейцы до тех пор лишь называли имя «Мария» или «Пресвятая Мария» и, произнося его, думали, что это имя Бога, и все изображения, которые видели, называли «Пресвятая Мария». Разъяснив сие, а также бессмертие души, им рассказывали о дьяволе, в коего они верили, и о том, как он их морочит, и о злобных его кознях и стараньях, чтобы ни единая душа не обрела спасения; слушая такие проповеди монахов, многие индейцы настолько пугались и ужасались, что дрожмя дрожали, и некоторые бедняки и нищие, коих в этом краю не счесть, стали приходить просить о крещении, дабы обрести царство Божие, со слезами и вздохами и даже назойливостью требуя окрестить их.

Индейцы сии с великим усердием заботились о доставке дров для своих дьявольских храмов — во дворах и в самих храмах сатаны у них всегда стояло множество всяческих жаровен, порой весьма больших. Обычно жаровни стояли перед алтарями их идолов, и огонь в них горел всю ночь. Было у них много круглых домов, или храмов сатаны, одни большие, другие поменьше, соответственно величине селения; вход в сии капища походил на вход в преисподнюю, и на нем была изображена пасть страшной змеи с ужасными клыками и зубами, и у некоторых змей торчали настоящие клыки, инда смотреть на них, а тем паче входить внутрь оторопь брала; особливо же страшна была подобная преисподняя в Мехико, прямо скажешь, настоящий ад. В таких местах постоянно, ночью и днем, поддерживался огонь. Капища сии, или преисподнии, были круглые в основании и невысокие, с низким полом, — не надо было подниматься по ступеням, как в другие храмы, многие из коих тоже были круглые, однако высокие, и подниматься туда приходилось по многим ступеням; такие храмы были посвящены богу ветра, именуемому Кецалькоатль. Среди индейцев одни были приставлены приносить дрова, другие — поддерживать огонь, бодрствуя ночами; почти то же самое делали они в домах своих господ, где огонь горел во многих помещениях, и ныне они тоже зажигают и поддерживают огонь в домах господ, однако не так, как прежде, ибо осталось таких домов из десяти один. Ныне же возжигается иной огонь, огонь благочестия в сердцах окрещенных индейцев, когда они изучают «Ave, Maria»[139], и «Pater Noster»[140], и христианское вероучение; а дабы они лучше усваивали, и притом с удовольствием, молитвы «Per signum Crucis»[141], «Pater Noster», «Ave, Maria», «Credo»[142] и «Salve»[143], их учат петь и заставляют запоминать заповеди на их языке, положенные на простой и приятный распев. Обучение сие производилось с большой поспешностью, народу собиралось множество, и стояли они толпами во дворах церквей и обителей, а также в своих селениях, часа по три-четыре упражняясь в пении и запоминании молитв; спешили с обучением чрезвычайно, так что, куда ни глянь, ночью и днем везде и всюду слышалось пение и чтение христианских молитв; сами испанцы немало дивились тому, с каким рвением индейцы читали молитвы и с какою охотой их изучали; и не только упомянутые молитвы учили они, но еще многие другие, а теперь, уже зная их, сами наставляют других в вере христианской, и в деле сем и во многих других делах много помогают дети.

Хотя честные братья сперва думали, что, выбросив идолов из сатанинских храмов и привлекши индейцев к христианскому вероучению и крещению, они дело свое выполнили, уничтожить идолопоклонство оказалось куда труднее и потребовало куда больше времени; индейцы продолжали по ночам собираться, призывать своих демонов и задавать им пиршества, а также совершать издревле заведенные у них обряды, особливо же когда сажали маис, и когда его убирали, и каждые двадцать дней, сколько насчитывают их месяцы{163}; последний, двадцатый день по всей стране считался большим праздником. Каждый из таких дней был посвящен одному из демонов, и отмечали они празднество человеческими жертвоприношениями и многими другими обрядами. Как будет сказано дальше, было у них в году восемнадцать месяцев, каждый по двадцать дней, и когда эти восемнадцать заканчивались, оставалось еще пять дней, которые, говорили они, лишние и в году не считаются. В оные пять дней также свершались всяческие обряды и устраивались пирушки, пока не начинался новый год. Кроме того, были у них дни поминовения их покойников, дни плача по ним, и в эти дни, поевши и захмелев, они призывали своих демонов; проводили же такие дни следующим образом: покойника хоронили, оплакивали, затем через двадцать дней снова оплакивали и клали на его могилу еду и розы, а как исполнится восемьдесят дней, опять делали то же самое, и так каждые восемьдесят дней, а как пройдет год, в день смерти покойного оплакивали его и клали приношения на могилу, и так четыре года; после чего это прекращали совершенно и более никогда о мертвом не вспоминали в заупокойных молитвах. Всех своих покойников они называли «теотл такой-то», что означает «бог такой-то» или «святой такой-то».

Когда возвращались издалека их торговцы или другие люди, то родичи и друзья устраивали большой пир и вместе с ними напивались. Великим делом почиталось у них, ежели кто отправится к дальние края и там преуспеет и вернется, даже если он ничего, кроме себя самого, не принес; также когда кто-либо заканчивал строить дом, тоже устраивалось пиршество. Иные трудились по два-три года и копили все, что могли, дабы задать пир своему демону, и не только тратили на это все свое имущество, но еще и залезали в долги, так что им приходилось служить и трудиться еще год или два, чтобы от долгов освободиться; иные же, не имея средств устроить такой пир, продавали себя в рабство лишь для того, чтобы один день почтить угощеньем своего демона. В дни празднеств они приносили служителям храмов кур, собачек и перепелок, приносили свое вино и хлеб, и все напивались допьяна. Покупали для торжества охапки роз и сосуды с благовониями и с какао — это у них очень вкусный напиток, — а также фрукты. На празднествах часто раздавали гостям коврики, и те плясали на них днем и ночью, пока не падали от усталости или от хмеля. Кроме того, справляли много других праздников с разными обрядами, и тогда всю ночь напролет вопили и взывали к своим демонам, и никакими силами, никакими способами невозможно было это прекратить, ибо для них было непомерно трудно отказаться от обычаев, в коих они закоснели; и, чтобы победить и искоренить обычаи сии и идолопоклонство, потратили наши монахи более двух лет, с соизволения и с помощью Господа неустанно проповедуя и увещевая.

Но вскорости братьям нашим сказали, что индейцы своих идолов прячут, зарывают их у подножья крестов или под плитами храмовых лестниц, чтобы, делая вид, будто поклоняются кресту, поклоняться своим демонам; так они надеялись продлить жизнь идолопоклонству. Идолов же у индейцев было превеликое множество, и стояли они везде — в дьявольских их храмах, во дворах, на возвышенностях, в лесах и на холмах, особливо же на перевалах и на высоких горах, везде, где только было высокое место, или просто красивое, или подходящее для отдыха; и каждый, кто проходил мимо, окроплял идола своей кровью, проколов себе ухо или язык, или бросал щепотку здешнего курения, называемого копал, а иной бросит сорванные по дороге розы, а ежели совсем ничего нет, то пучок зеленой травы или соломы; там они и отдыхали, особливо же если шли с ношей, ибо индейцы часто носят на себе изрядно большую и увесистую поклажу.

Идолы стояли у них также у воды, чаще всего близ источников, где им устраивали алтари под большими навесами; и у многих более полноводных источников стояло по четыре таких алтаря, поставленных крестом один напротив другого вокруг источника; и там они бросали в воду много копала, и бумажек, и роз, а некоторые водопоклонники убивали себя там. И близ больших деревьев, например высоких кипарисов или кедров, тоже водружались алтари и совершались человеческие жертвоприношения; и во дворах своих сатанинских храмов они сажали и выращивали кипарисы, платаны и кедры. Ставили также небольшие алтари, с такими же ступенями, помостами и навесами, на многих перекрестках дорог и в разных концах селений и у домов; и во многих других местах были у них как бы молельни с великим множеством разных идолов и рисунков для всеобщего поклонения — очень долго не удавалось все их уничтожить потому, что их было много и в самых разных местах, но еще и потому, что индейцы каждый день их устраивали сызнова; разрушат испанцы десяток алтарей в одном месте, а вернутся — там опять новые поставлены; индейцам ведь не надо было для этого дела искать ни каменщиков, ни каменотесов, ни ваятелей — многие из них сами мастера, камнем камень обрабатывают, — так что никак не удавалось все эти алтари уничтожить и сровнять с землей. Идолы были из камня, из дерева, из обожженной глины, делали их также из теста и из смешанных с тестом семян, одни идолы были большие, другие просто огромные, были и среднего размера, и небольшие, и совсем маленькие. Одни походили на епископов в митрах и с посохами, некоторые были позолоченные, иные украшены бирюзою всевозможного вида. У некоторых был человеческий облик, а на голове вместо митры ступа, и в нее наливали вино, ибо то был бог вина{164}. У других были различные атрибуты, по которым узнают, какого демона они изображают. Были и подобия женщин, тоже самого различного вида. Были и изображавшие диких зверей — львов, тигров, собак, оленей и всяческих животных, какие водятся в лесах и полях. Были также идолы в образе змей самого различного вида — и вытянутые, и свернувшиеся кольцом, некоторые с женскими лицами. Перед многими идолами приносили в жертву гадюк и других змей, некоторым надевали на шею ожерелье из гадючьих хвостов; есть там такие большие гадюки, которые, вертя хвостом, производят треск, почему испанцы называют их «гадюки с бубенцами»; некоторые из этих змей весьма опасны и свиваются в десять — одиннадцать колец, их укус смертелен, укушенный живет не более суток. Есть и очень крупные змеи, толщиной в человеческую руку. Эти змеи рыжеватого цвета и не ядовиты, их, напротив, весьма ценят как лакомую пищу для знатных господ. Называют их «оленьи змеи», то ли потому, что цветом напоминают оленью масть, то ли потому, что выползают на тропинки и там поджидают оленя, — змея тогда, уцепившись за ветви дерева, хвостом своим обвивает оленя и не выпускает, и хотя у нее нет ни зубов, ни клыков, она высасывает его кровь глазами и ноздрями. В одиночку никто не берется ее поймать, потому что она может схватить человека и удавить, однако ежели соберутся два-три индейца, они настигают змею и, привязав к большой жерди, с превеликой гордостью преподносят ее своим господам. И были у них также идолы, изображающие эту змею. И еще были идолы в виде ночных птиц, и весьма распространены были идолы в виде орлов и тигров. Также были подобия филина и других ночных птиц, вроде коршуна, и всевозможных иных птиц — больших, или красивых, или хищных, или с нарядным опереньем; и главный у них был идол солнца, а также идолы луны и звезд, больших рыб и водяных ящериц, даже жаб и лягушек и всяких крупных рыб, и они говорили, что это боги рыб. Из одного селения на озере возле Мехико забрали нескольких больших, из камня высеченных рыбьих идолов, а потом, когда наши туда вернулись и попросили наловить немного рыбы для еды, им ответили, что, мол, рыбьего бога у них забрали и теперь рыба не ловится.

Богами почитали они огонь, и воздух, и воду, и землю и все это изображали в рисунках; и на щитах круглых и прямоугольных были у них изображения демонов с дьявольскими гербами. И многие другие твари были у них нарисованные и в виде фигурок — бабочки, блохи и саранча, красиво выточенные и довольно крупные.

Когда наши испанцы покончили с идолами, стоявшими на виду, начались поиски тех, что были зарыты у подножия крестов, словно бы заточены там, ведь ясно, что демон, находясь близ креста, не может не терпеть великую муку, и эти все тоже были уничтожены, ибо хотя и были некоторые плохие индейцы, прятавшие идолов, были также и другие, хорошие, уже окрещенные, которые сие осуждали, почитая обидным для Господа, и доносили о сих делах монахам; и даже среди плохих индейцев находились почитавшие сие дурным делом. Отыскать спрятанных идолов было необходимо не только для того, чтобы предотвратить оскорбленье Господа и чтобы почет и хвала, Ему полагающиеся, не доставались идолам, но также и для того, чтобы уберечь людей от жестокой смерти, ибо многих индейцев продолжали приносить в жертву в лесах, по ночам и в потаенных местах; обычай сей у индейцев весьма крепко укоренился, и ежели им не удавалось принести в жертву столько людей, сколько у них полагалось, они, по наущению дьявола, старались непременно восполнить число жертв…

Глава

о приношениях тласкальцев в день Воскресения Господня и об их усердных трудах ради своего спасения

В году 1536-м довелось мне в сей тласкальской обители видеть приношения, каких я не видывал ни в одном другом месте Новой Испании, и думаю, таких не бывает нигде; дабы перечислить их и описать, надо бы другое, более искусное перо, каковое сумело бы должным образом оценить и восхвалить то, что, наверное, сам Господь высоко ценит и хвалит. Итак, начиная со Страстного Четверга индейцы приносят в храм Богоматери свои дары и кладут их у ступеней возвышения, на коем находятся Святые Дары, и в течение сего дня и Страстной Пятницы все несут и несут, однако в канун Пасхи, вечером в Страстную Субботу и в скорбную ночь, собирается столько народу, что мнится, во всей провинции ни души не осталось. Приношения состоят из накидок, в кои они одеваются и коими укрываются; бедняки приносят небольшие платки четырех-пяти пядей в длину и чуть поменьше в ширину, каждый из коих стоит не более двух-трех мараведи, а люди еще беднее — платки еще меньше. Женщины же приносят платки вроде тех, которые у нас кладут под статуи, и для того их потом и употребляют, — все они украшены разнообразнейшими узорами, вышитыми хлопковой нитью и кроличьим пухом. Большинство платков — с крестом посредине, и кресты эти весьма различного вида. На иных же изображен посередине щит с вышитыми цветными нитками пятью ранами. На иных — имена Иисуса или Марии, с бахромою и вышивкой вокруг, а на иных вышиты красиво расположенные всякие цветы и розы. И в том году одна женщина принесла плат с вышитым на обеих его сторонах распятием, хотя одна сторона, как присмотреться, казалась все же лицевой, и столь прекрасно было это сделано, что все, кто сей плат видел, и монахи и испанцы-миряне, восхищались работой и говорили, что мастерица, сие создавшая, могла бы и ковры ткать. Накидки и платки они приносят свернутыми, и, как подойдут к ступеням, преклоняют колена, и, почтив святыню, достают свой плат, и, развернув, берут его за два конца обеими руками, подносят ко лбу, два-три раза поднимают руки, затем кладут на ступени и, немного попятившись, снова опускаются на колена, как священники, причастившие знатного вельможу, и при этом читают молитву, и многие приводят с собою детей, за которых тоже несут приношение, и плат этот дают дитяти в руки и учат, как надобно класть его на ступени и преклонять колена; стоит поглядеть, с каким благоговением и почтением они это делают, и кажется, что даже мертвый вдохновился бы и воскрес. Иные приносят копал, сиречь курение тамошнее, и много свечей; у одних свечи большие, у других поменьше, у кого тонкая свеча в две-три пяди, у другого свечечка не больше пальца; но когда видишь, как они их подносят и молятся, то скажешь, что приношение таковое подобно приношению вдовицы, столь угодному Господу, ибо все сие отрывается от самого насущного и приносится в дар с таким простодушием и благочестием, словно в присутствии самого Владыки небесного. Другие приносят крестики величиною в пядь или в полторы пяди и больше, покрытые позолотою и перьями или серебром и перьями. Приносят также кресты, украшенные позолотою и яркими перьями или серебряными лентами, или просто ценимые у них зеленые перья. Кое-кто несет еду на тарелках или в мисочках и ставит ее вместе с другими приношениями. В том году привели барана и двух больших живых свиней; индейцы, что жертвовали свиней, несли их связанными на жерди, как тут обычно носят поклажу, и, войдя с ними в храм и приблизившись к ступеням, они взяли свиней на руки и положили их на ступени, смотреть на это без смеха было невозможно. Приносили также кур и голубей в огромных количествах; столько было этой живности, что монахи и прочие испанцы диву давались, и я сам неоднократно ходил поглядеть и удивлялся, что в нашем старом мире можно увидеть нечто новое; и такие толпы входили в храм и выходили из него, что порою нельзя было протиснуться в дверь.

Дабы принимать и хранить приношения, есть нарочно к тому приставленные люди, и все это отдается беднякам в лазарет, каковой здесь недавно опять основали по образцу лазаретов Испании, и обеспечение ему дается изрядное, и для лечения множества бедняков всего есть вдоволь. Воску приносят столько, что на целый год хватает. Затем, в день Пасхи, выходит до рассвета весьма торжественная процессия с плясками и ликованием. В сей день потешили нас пляскою дети, да такие маленькие, что иные из них еще от груди не отлучены, и так забавно и ловко они плясали, что испанцы от души смеялись и веселились. После чего была проповедь и торжественное молебствие. Многие испанцы весьма изумляются и даже с недоверием смотрят на улучшение нравов индейцев, особливо же недавно прибывшие из Испании, кто не бывал в селеньях, где испанцы живут давно, — не видев того собственными глазами, они думают, что все, что рассказывают об индейцах и об их благочестии, это выдумки, также дивятся они тому, что индейцы приходят издалека, чтобы креститься, венчаться и исповедоваться, и на праздники собираются слушать мессу, но когда эти сомневающиеся все видят своими глазами, их поражает вера столь недавно обращенных христиан. И почему бы Господу не даровать свою милость и благостыню тем, кого он сотворил по своему подобию, ничуть не худшими, чем мы, испанцы? Прежде они никогда не видели, как изгоняют бесов, как исцеляют хромых, не видели, чтобы кто-то возвращал слух глухим или зрение слепым или воскрешал умерших, и то, что проповедники им рассказывают и говорят, это для них диво дивное, вроде хлебов святого Филиппа{165}, им тоже достаются крохи; Господь, однако же, умножает слово свое, и оно разрастается в их душах и умах, и куда больше плодов приносит милость Божия — она с избытком умножает то, что мы, люди, можем дать индейцам.

Индейцам же сим почти ничто не мешает удостоиться царства небесного, в отличие от нас, во многих пороках погрязших; в своей жизни они довольствуются малым, столь малым, что едва имеют во что одеться и чем пропитаться. Еда у них до крайности скудная, то же можно сказать и об одежде; для сна у большинства и целой циновки не найдется. Их не лишает сна желание приобрести и уберечь богатство, они не изводят себя ради почета и должностей. Прикрывшись ветхой накидкой, ложатся спать, а проснувшись, уже готовы служить Богу, а ежели хотят покаяться, им нет труда или помехи в том, чтобы как-то по-особому одеться или раздеться. Они терпеливы, чрезвычайно выносливы, покорны как овцы; не помню, чтобы я когда-либо замечал у них злопамятство; они смиренны, всех слушаются, то ли по необходимости, то ли по доброй воле, и умеют только служить да трудиться. Каждый знает, как сложить стену, построить дом, свить веревку, все владеют такими ремеслами, большого искусства не требующими. Удивительно их терпение и выносливость: в болезнях тюфяком им служит жесткая земля, о белье и речи нет, в лучшем случае подстелют дырявую циновку, а под голову кладут камень или кусок дерева, многим же и голову не на что приклонить, так и лежат на голой земле. Дома у них очень маленькие, некоторые покрыты земляною кровлей, некоторые — соломой, иные похожи на келью святого аббата Гилария{166} и больше напоминают могилу, нежели дом. По тому, сколько добра вмещает такая хижина, можно судить об их богатстве. Живут индейцы в сих хижинах целыми семьями — родители, дети и внуки, — едят и пьют без шума и крика. Годы их и вся жизнь проходят без ссор и вражды, дом они покидают лишь для того, чтобы промыслить необходимое пропитание. Ежели у кого заболит голова или он занедужит и ежели среди них есть легко доступный лекарь, то безо всякого шума и расходов они идут к нему, а коль такового нет, переносят болезнь терпеливее, чем Иов{167}; не то что в Мехико; там, ежели кто-то из жителей заболеет и, пролежав дней двадцать в постели, умрет, то в уплату за лекарства и советы лекарей приходится отдать все, что имеешь, едва остается на похороны; а за молитвы заупокойные и бдения дерут столько, что жена остается кругом в долгах, а ежели умирает жена, то муж разорен. Слышал я от одного женатого и мудрого человека, что коль заболеет один из супругов и почует близость смерти, то приходится мужу убить жену или жене убить мужа и кое-как схоронить на любом кладбище, дабы овдовевший не оказался мало того что в одиночестве, но еще и в бедности и в долгах; а так удается этой напасти избежать.

Когда какая-нибудь индеанка рожает, за повивальной бабкой ходить не надобно, все они это дело знают, а первороженица идет к ближайшей соседке или же родственнице, чтобы та помогла, и терпеливо ждет, пока сама природа возьмет свое; рожают же они с меньшим трудом и муками, нежели наши испанки, многие из которых, поскольку им стараются ускорить роды и применить силу, подвергаются опасности, слабеют и заболевают, так что становятся уже не способны рожать; и ежели у индеанки родится двойня, то по прошествии одного дня с их рождения или же двух их не кормят, а потом мать берет одного на одну руку, другого на другую и дает им грудь, чтобы не умерли с голоду, и кормилиц для них не ищут, и с тех пор каждый из двоих, просыпаясь, знает свой сосок; и для роженицы не наготавливают здесь ни сладкие гренки, ни мед, ни прочие лакомства, и первое удовольствие, какое они доставляют своим младенцам, это обмывают их холодной водой, не боясь причинить вред; и при всем том мы видим и убеждаемся, что большинство здешних людей ходят нагишом, здоровы и бодры, хорошо сложены, выносливы, сильны, веселы, легки на ногу и пригодны для любого дела; и самое главное, когда они уже приходят к познанию Бога, мало что мешает им блюсти и исполнять законы и заповеди, данные Иисусом Христом.

Когда же я гляжу на причуды и увертки испанцев, так и хочется их пожалеть, и первым, более всего, себя самого. Только подумайте, с какой неохотою поднимается испанец с мягкой своей постели, и чаще всего понуждает его к тому яркий солнечный свет; и тотчас он надевает на себя халат (чтобы не продуло) и велит подать ему одежду, словно у самого нет рук взять ее; и одевают его, будто безрукого, и, пока его одевают, он молится, так что легко вообразить, сколько внимания уделяется молитве, и ежели его чуть-чуть прохватит холодом, то он спешит к очагу, покамест ему чистят кафтан и шляпу; совсем расслабившись после постели и жаркого огня, даже причесаться сам не может, причесывать его должен кто-то другой, затем, пока он наденет башмаки или туфли и плащ, колокол уже созывает на мессу, нередко же он отправляется в храм после завтрака, а тут еще лошадь его не оседлана; сами посудите, в каком настроении он входит в храм, но ежели удается поспеть хотя бы к концу службы, он и рад, и тем паче ежели попадется священник, не слишком затянувший мессу, не то у него, видите ли, колени ломит. Есть и такие, что нисколечко себя в храме не утруждают, даже по воскресеньям или по праздникам; а как возвратятся домой, так чтобы им обед был уже на столе, а не готов — серчают, а после обеда спят-почивают; судите сами, много ли времени остается им на то, чтобы разобраться в какой-либо тяжбе или в счетах, чтобы доглядеть за приисками или сельскими работами; и не успеют они с этими делами управиться, как подходит час ужина, и порой они засыпают прямо за столом, ежели не разгонят сон какой-либо игрою; и добро бы так жили год или два, а затем начали вести жизнь более достойную; но нет, такова вся их жизнь, и с каждым годом алчность и пороки только усугубляются, так что все дни и ночи и почти всю жизнь свою они не вспоминают ни о Боге, ни о своей душе, разве что изредка мелькнет в уме благое намерение, для исполнения коего вечно не хватает времени…

Глава

о празднествах Тела Христова и святого Иоанна, которые справляли в Тласкале в году 1538-м

Когда в 1538 году подошел день Тела Христова, тласкальцы устроили столь прекрасное празднество и справили его с таким торжеством, что сие достойно доброй памяти, и думаю, присутствуй при сем папа и император со своею свитой, это доставило бы им изрядное удовольствие; и хотя тут не было ни дорогих каменьев, ни парчи, зато были другие замечательные украшения, особливо же из всяческих цветов и роз, какими Господь наряжает здешние деревья и поля, так что было на что поглядеть и чем полюбоваться, и не диво ли, что все сие сделали люди, коих прежде почитали не лучше скотов.

В процессии несли Святые Дары и множество крестов и помосты со святыми; рукоятки крестов и носилок были изукрашены золотом и перьями, и статуи на них тоже все были в позолоте и в перьях, и одежды святых столь богато вышиты, что в Испании ценились бы дороже парчи. Статуй святых было очень много. Несли всех двенадцать апостолов с их атрибутами; многие шедшие в процессии держали в руках горящие свечи. Вся дорога была усыпана осокою, рогозом и другими цветами, и все равно люди бросали еще розы и гвоздики и всевозможными плясками оживляли шествие. На дороге были надлежаще устроены часовни с алтарями и ретабло[144], там можно было отдохнуть, там пели детские хоры и дети плясали перед Святыми Дарами. Были сооружены десять больших триумфальных арок, весьма изрядно украшенных, и, что особенно примечательно и удивительно, улицу по всей ее длине разделили на три полосы, как бы церковные нефы: средняя имела в ширину двадцать футов, по ней несли Святые Дары и шел причт с крестами и всеми атрибутами процессии, а по двум боковым, имевшим в ширину по двадцать пять футов, двигался прочий люд, коего в сем городе и провинции не так уж мало; подобный порядок помогали поддерживать арки средней величины, шириною десять футов; таковых арок было ровным счетом тысяча шестьдесят восемь, — как нечто достойное удивления и восхищения их сосчитали трое испанцев и еще многие другие люди. Арки сплошь были увиты розами и другими цветами различных оттенков и вида; уверяли, что на каждой арке было цветов полторы ноши[145] (имеется в виду обычный у индейцев вес ноши), а вместе с теми розами, что украшали часовни и триумфальные арки да еще шестьдесят шесть маленьких арок, да еще теми, что были на людях и у них в руках, то, как подсчитали, было тут цветов две тысячи нош, и примерно пятую часть составляли гвоздики, завезенные из Кастилии, — здесь их развели столько, что и вообразить трудно; цветники здесь куда обширнее, чем в Испании, и цветы цветут круглый год. На арках красовалось около тысячи круглых щитов, сделанных из роз, а на тех арках, на которых щитов не было, высились пышные букеты, напоминавшие огромные, весьма нарядные головки лука; букетов этих было без счета.

Примечательно было еще вот что. На четырех углах или поворотах по пути процессии были сооружены горы, и из каждой торчал высокий каменный утес, а у подножия расстилался как бы луг с зеленою травой и цветами и всем, что бывает на сельском лугу, и горы сии и утесы столь натурально были сделаны, словно век тут стояли; любо-дорого было смотреть на росшие там купы деревьев лесных, и фруктовых, и цветущих, на множество грибов и на мох, покрывавший стволы деревьев и скалы; были там даже старые, надломившиеся деревья; лес с одной стороны был густой, с другой — пореже, на ветвях сидели всяческие большие и маленькие птицы: соколы, вороны, совы, а внизу среди деревьев бродили олени, бегали зайцы, и кролики, и шакалы, и очень много было змей, но они были привязаны, а клыки и зубы им заранее вырвали, ибо большинство было из породы гадюк, длиною в морскую сажень и толщиною как запястье мужской руки. Индейцы берут их рукою, словно птиц, потому как супротив их свирепости и яда знают зелье, каковое змею усыпляет и обезвреживает, зелье сие также целебное, оно помогает от многих недугов и зовется «писиэтл». И дабы все как есть казалось натуральным, на горах прятались в засаде охотники с луками и стрелами, причем те, кто сим делом здесь занимается, говорят на другом языке и, живя в лесу, весьма в охоте искусны. Чтобы охотников заметить, надо было хорошенько приглядеться — так ловко они были скрыты средь густой листвы и мшистых стволов, и надо думать, что дичь безбоязненно приближалась к самым их ногам; но они, прежде чем стрелять, махали руками и так и эдак, чтобы привлечь внимание зевак из процессии. В этот день тласкальцы впервые выставили напоказ герб, дарованный им императором, когда селение сие пожаловали званием города, каковая милость еще не была оказана ни одному индейскому городу; Тласкала же по праву удостоилась его за большую помощь при завоевании сего края доном Эрнаном Кортесом для Его Величества; несли два знамени и посередине герб императора на столь высоком древке, что я даже удивился, где раздобыли они столь длинную и тонкую жердь; знамена затем водрузили на кровле аюнтамьенто, чтобы издалека были видны. В процессии шла капелла певчих, и пенье их сопровождали флейты, трубы и барабаны да большие и малые колокола, — все это при выходе процессии из храма звучало и гремело столь оглушительно, что казалось, небо обрушится на землю.

В Мехико и во всех прочих местах, где есть монастыри, индейцы наперебой изощряются в украшениях и выдумках и во всем, что им удается перенять и усвоить от наших испанцев; и, с каждым годом набираясь уменья и сноровки, они, точно обезьяны, подражают всему, что увидят у наших, даже в ремеслах, — только наблюдая за работой, даже не поупражнявшись сами, они, как я расскажу в дальнейшем, становятся настоящими мастерами. Из толстых стеблей растущей в здешних полях травы они вытягивают сердцевину, напоминающую белую восковую нить, и, по-всякому переплетая ее, делают разнообразнейшие фигурки и круглые коврики и банты, похожие на красивые витые сдобы, изготовляемые в Севилье; еще делают большие полосы с надписями, где каждая буква в две пяди, такую ленту можно свернуть, а затем в соответствующий праздник выставить напоказ.

Дабы описать искусство здешнего народа, расскажу о том, что они сотворили и представили немного спустя, в день Святого Иоанна Крестителя, каковой пришелся на следующий понедельник; а представили они четыре ауто[146], каковые, только чтобы переписать их в прозе — а истории в прозе не менее благочестивы, нежели в стихах, — пришлось потрудиться всю пятницу, и всего за два оставшихся дня, сиречь субботу и воскресенье, они все выучили, а затем весьма благочестиво изобразили предсказание о Рождестве Святого Иоанна Крестителя, сделанное его отцу Захарии{168}, каковое представление длилось почти час и завершилось пеньем приятного многоголосого мотета[147]. Затем на других подмостках было весьма живописно представлено Благовещение Пресвятой Деве, каковое продолжалось столько же, сколько первое ауто. Затем во дворе церкви святого Иоанна, куда процессия пришла до начала мессы и где были устроены подмостки, изумительно украшенные цветами, — представили Посещение Пресвятой Девой святой Елизаветы. После мессы же было представлено Рождество святого Иоанна и вместо обрезания совершили крещение восьмидневного младенца, коего нарекли Хуаном, и прежде чем немому Захарии были вручены метрики, каковые он знаками требовал, все вдоволь посмеялись, потому как, притворяясь, что не понимают, ему давали все не то. Это ауто завершилось пением «Benedictas Dominus Deus Israel»[148], и родственники и соседи Захарии, радуясь рождению ребенка, нанесли подарков и всяческих лакомств и, накрыв стол, принялись за угощение, ибо уже и время для того подошло.

Тут кстати придется письмо, написанное неким монахом из тласкальской обители своему провинциалу о покаянии и приношениях, совершенных тласкальцами в минувший пост 1539 года, и о том, как они справляли праздники Благовещения и Воскресения Господня.

«Не придумаю лучшего праздника для Вашей милости, как рассказать и описать прекрасный праздник, каковой Господь ниспослал своим сынам тласкальцам, а купно с ними также и нам, хотя затрудняюсь, с чего начать; весьма трогательно и удивительно, какую перемену совершил Господь в сем народе, могу сказать, что в некотором смысле меня самого во время сего поста многому научили индейцы, и городские и сельские, даже племя отоми…

К пасхе они воздвигли во дворе часовню, которая удалась на славу, и назвали ее Вифлеем. Стены с наружной стороны расписали фресками за четыре дня, дабы краски держались прочнее; на одной полосе изобразили сотворение мира в первые три дня, на другой — в остальные три дня; еще на двух — на одной древо Ессеево с родословной Богоматери{169}, прекрасное изображение коей поместили на вершине древа; на второй был наш отец святой Франциск, еще на одной — Церковь, Его Святейшество папа, кардиналы, епископы и прочие; а еще на другой полосе — император, короли и рыцари. Испанцы, видевшие сию часовню, говорят, что это превосходнейшее сооружение, не хуже подобных ему в Испании. Искусно выведены своды, есть два хора — один для певчих, другой для причта, и все это сооружено за шесть месяцев и, как все здешние храмы, нарядно отделано.

Тласкальцы сим внесли изрядную живость в божественные молебствия своим пеньем и музыкой; было у них две капеллы, в каждой более двадцати певчих, и еще две группы флейтистов, а кроме флейт, еще рабель и забебы (мавританские флейты), и весьма искусные барабанщики играли на барабанах в лад с чудесно звучащими колокольцами».

И на сем честной брат завершает свое письмо.

Самое же главное я оставил на сладкое, а именно — праздник, который справила братия нашей Владычицы Небесной Энкарнасьон{170}; и поскольку во время поста они не могли это сделать, то отложили его на среду праздничной недели. Первым делом была заготовлена обильная милостыня для бедных индейцев, и не только для тех, что находились в лазарете, но братья обошли все улицы на лигу в окружности и раздали семьдесят пять мужских сорочек и пятьдесят женских и много накидок и штанов; разделили также меж самыми нуждающимися десяток баранов, и одну свинью, и двадцать здешних собачек, коих едят тут со стручковым перцем. Еще раздали много мер маиса и вместо кренделей щедро угостили тамалями[149], и те, кому сие дело поручили, и слуги не пожелали что-либо взять за свой труд, говоря, мол, не токмо что брать, но сами они должны бы из своего добра уделить толику для лазарета.

Воск у них был наготовлен, для каждого брата изрядный кусок, и, кроме того, было много свечей и два факела, и опять же изготовили четыре большие свечи с позолотой и перьями, не столько роскошные, сколь нарядные. Близ входа в лазарет были сооружены подмостки для представления ауто о грехопадение прародителей наших, и, по мнению всех, кто сие видел, то было одно из самых достопримечательных представлений в Новой Испании. Обитель Адама и Евы была столь дивно украшена, что и впрямь казалась земным раем, — с его разнообразными деревьями, на коих красовались фрукты и цветы, — и натуральные, и сделанные из перьев и золота; в ветвях деревьев виднелись различные пернатые, начиная с филинов и других хищных птиц до мелких пташек, более же всего было попугаев — и маленьких и крупных. Были там также птицы искусственные, из золота и перьев, на редкость умело сделанные. Кроликов и зайцев было множество, так и кишели везде, а также всяких других зверюшек, коих я до того никогда не видывал. Ходили на привязи два оцелота, презлющие звери, отчасти похожие на кошек, отчасти на гепарда; Ева ненароком наткнулась на одного из них, и оцелот вежливо уступил ей дорогу; случилось сие до грехопадения, а ежели бы после, то Еве бы несдобровать. Были и другие искусно сделанные подобия зверей, шкуры которых были надеты на мальчиков, — эти вели себя как ручные. Адам и Ева играли с ними и забавлялись. Было там четыре речки, или источника, текшие из рая, надписи на коих гласили, что это Геон и Фисон, Тигр и Евфрат[150], и посреди рая стояло древо жизни, а близ него древо познания добра и зла, и на обоих висело множество весьма красивых плодов из золота и перьев.

Вокруг рая высились три большие скалы и одна гора, на коих можно было увидеть все, что бывает в настоящих диких горах, и все присущие апрелю и маю красоты, ибо здешние индейцы необычайно искусны в подражании природе, — каких только не было здесь птиц, и больших и маленьких, особенно же крупных попугаев, величиною с испанского петуха, да и петухов множество, и еще два диких петуха и одна курица, а это самые красивые птицы, каких я где-либо видел; в одном из таких петухов мяса не меньше, чем в двух кастильских павлинах. У петухов сих растет из зоба пучок волос, более жестких, чем конский волос, и у некоторых старых петухов волосы эти длиною больше пяди, из них делают весьма прочные кропила.

Среди скал бродили звери, и настоящие и искусственные. Одним из искусственных был лев, сиречь юноша в шкуре льва, и он раздирал и пожирал убитого им оленя; олень же был настоящий и лежал в расщелине меж камнями, — сделано все было изумительно. Когда подошла процессия, началось представление ауто; длилось оно долго, ибо, прежде чем Ева вкусила запретный плод и Адам согласился его отведать, Ева все ходила от змея к своему супругу и от супруга к змею, раза три или четыре, и Адам все отказывался и, словно бы негодуя, прогонял Еву; она же его упрашивала, приставала, говоря, мол, по всему видно, что он ее не любит и она его любит больше, чем он ее, и, бросаясь его обнимать, так ему надоедала, что он наконец пошел с нею к запретному древу, и Ева у него на глазах откусила кусок яблока и дала Адаму, чтобы и он поел; и, вкусив, они сразу поняли, сколь дурно поступили, и хотя тут же стали прятаться, но как ни прятались, им не удалось укрыться от взора Господа, и вот, с великой торжественностью появился Он в сопровождении ангельской свиты; и после того как Он призвал Адама, тот стал оправдываться, что это, мол, жена виновата, а она обвиняла змея, и Господь проклял их и для каждого назначил кару. Тут ангелы принесли два одеяния, искусно сделанные как бы из звериных шкур, и одели Адама и Еву. И особенно хорошо было представлено, как они, изгнанные из рая, уходили, рыдая: Адама вели трое ангелов, и Еву тоже трое, и сопровождалось сие многоголосным пением «Circumdederunt me»[151]. Столь превосходно было сие изображено, что никто из зрителей не мог сдержать слез; а у врат рая остался их охранять херувим с мечом в руке. Рядом же был земной мир, совсем непохожий на тот, что они покидали, — здесь земля была поросшая чертополохом и терниями и кругом кишели змеи; но также тут были кролики и зайцы. Когда ж новые обитатели ступили на землю сию, ангелы показали Адаму, как надобно пахать и обрабатывать поле, а Еве дали веретено, чтобы она пряла и ткала одежду для своего мужа и детей, и, утешая обоих, безутешно рыдавших, ангелы удалились с пеньем вильянсико[152], где были следующие слова:

Зачем вкусила
Первая жена,
Зачем вкусила
Запретный плод она?
Первая жена
Мужа соблазнила,
И рая лишена
Грешная чета
За то, что вкусила
Запретный плод она.

Это ауто было индейцами представлено на их родном языке, посему многие из них плакали и сокрушались, особливо же когда Адам был изгнан из рая.

Приведу еще письмо того же монаха его прелату с описанием празднества, устроенного в Тласкале по случаю мира, заключенного меж императором и королем Франции{171}; имя прелата — фрай Антонио де Сьюдад Родриго.

«Как известно Вашей милости, за несколько дней до Великого поста новость сия достигла наших мест, и жители Тласкалы сперва решили посмотреть, что сделают испанцы и мексиканцы, и, увидев, что они изобразили и представили завоевание Родоса{172}, надумали изобразить завоевание Иерусалима — да исполнит Господь сие пророчество при нашей жизни! — и для пущей торжественности решили приурочить его ко дню Тела Христова, каковой праздник справили с особой пышностью, как Вы увидите из моего описания.

В Тласкале, городе, который начали заново отстраивать, оставили внизу, посреди равнины, большую красивую площадь, на которой соорудили Иерусалим на кровлях домов, где размещается здешняя ратуша, изрядно высоко, ибо сами эти дома высотою в один эстадо; там разровняли площадки, насыпали землю и соорудили пять башен: главная, выше других, — посередине, остальные четыре — по четырем углам, и соединили их стеною с частыми зубцами, и башни тоже были увенчаны зубцами и очень красивые, со множеством окон и изящными сводами, и все украшено розами и прочими цветами. Перед Иерусалимом с восточной стороны поставили за пределами площади шатер государя императора, с правой же стороны от Иерусалима расположили лагерь для испанского войска; прямо напротив было место, отведенное провинциям Новой Испании, посередине же площади — возвышение, где должен был располагаться император со своим войском; каждое из сих мест было отделено оградою, разрисованной снаружи под каменную, с амбразурами, бойницами и зубцами, весьма похоже на настоящую крепостную стену.

Когда процессия со Святыми Дарами, в которой шествовали наряженные папой, кардиналами и епископами, подошла к площади, они уселись на приготовленном для них и нарядно украшенном помосте вблизи Иерусалима, дабы все события празднества происходили пред Святыми Дарами. Затем появилось испанское войско, направлявшееся осаждать Иерусалим, и, пройдя по всей площади и пред Телом Христовым, расположилось в своем лагере по правую сторону. Шло оно изрядно долго, ибо состояло из множества солдат, разделенных на три полка. В авангарде, неся стяг с королевским гербом, шли воины королевств Кастилии и Леона{173} и отряд капитан-генерала дона Антонио Пиментеля графа де Бенавенте{174}, неся стяг с его гербом. В основной колонне шли Толедо, Арагон, Галисия, Гранада, Баскония и Наварра. В арьергарде же — Германия, Рим и итальянцы. По одежде они не очень-то различались, ибо индейцы их костюмов никогда не видели и не умеют делать, а потому все были одеты как испанские воины, с такими же трубами, как у испанцев, с барабанами и флейтами, в стройном порядке; шагали они по пятеро в ряд, в такт барабанному бою.

Когда эти полки прошли и разместились в своем лагере, с противоположной стороны появилось войско Новой Испании, разделенное на десять полков, каждый был одет так, как они здесь наряжаются для сраженья; зрелище было весьма примечательное, и кабы в Испании и Италии это видели, тоже восхитились бы. Индейцы украсили себя всем лучшим, что у них было, — богатыми плюмажами, значками, круглыми щитами, ибо выступали в сем ауто сплошь знатные господа и военачальники, на их языке «теухпилтин». В авангарде шествовали Тласкала и Мехико; эти шагали очень дружно и вызвали всеобщий восторг; они несли знамя с королевским гербом и с гербом своего генерал-капитана, каковым был дон Антонио де Мендоса{175}, вице-король Новой Испании. В сражении участвовали уастеки, семпольтеки, мистеки, кольхуаки и еще несколько полков, возглашавшие, что они из Перу{176} и с островов Санто-Доминго и Куба. В арьергарде шли тараски и куаутемальтеки. Когда и эти заняли свои места, на поле, изготовясь к сражению, вышло войско испанцев, каковые в боевом порядке устремились прямо к Иерусалиму, и когда их увидел султан, а его изображал маркиз дель Валье дон Эрнан Кортес, он отдал приказ своему войску выходить навстречу; войско его двинулось дружным строем, и по виду их сразу можно было отличить, ибо на них были чалмы, какие носят мавры; с двух сторон забили барабаны, оба войска сошлись, и завязался бой с шумными возгласами и при звуках труб, барабанов и флейт, и вскоре оказалось, что побеждают испанцы, а мавры отступают, причем некоторых мавров взяли в плен, другие остались лежать на поле, но никто не был ранен. После сражения испанское войско в образцовом порядке воротилось в свой лагерь. Тут снова забили барабаны, на поле вступили отряды Новой Испании, и навстречу им вышли воины из Иерусалима и после недолгой битвы мавров опять одолели, и, окружив их город, индейцы отвели нескольких пленных в свой лагерь, и опять на поле остались якобы павшие.

Прослышав про опасность, грозящую Иерусалиму, на подмогу ему явились войска из Галилеи, Иудеи, Самарии, Дамаска и всей Сирии со съестными припасами и всяческим оружием, что весьма ободрило и развеселило иерусалимских защитников, они воодушевились и снова вышли на поле, направляясь прямо к лагерю испанцев, а те пошли им навстречу, и после недолгого сражения уже испанцы стали отступать, а мавры наседать на них, и мавры взяли в плен нескольких отбившихся от своих, и опять на поле остались лежать павшие. После чего генерал-капитан отправил Его Величеству донесение, каковое гласило:

«Да будет известно Вашему Величеству, что войско наше подошло к Иерусалиму и, разбив в укрепленном и надежном месте лагерь, мы двинулись на штурм города; и навстречу нам оттуда вышло их войско, и во время сражения войско испанцев, слуг Вашего Величества, наши капитаны и старые солдаты сражались как тигры и львы, все они оказали себя храбрецами, особливо же отличились воины из королевства Леон. После сего сражения пришла Иерусалиму большая подмога из мавров и иудеев со съестными припасами, и защитники его, обнадеженные, сделали вылазку, и мы вышли им навстречу. Некоторые из наших, правда, погибли, по большей части солдаты не слишком опытные и с маврами еще не встречавшиеся; остальные же полны решимости драться и, надеясь, что Ваше Величество соизволит отдать таковой приказ, готовы ему повиноваться.

Слуга и раб Вашего Величества

дон Антонио Пиментель».

Прочитав донесение генерал-капитана, император отвечает ему следующим посланием:

«Любезному моему и дорогому кузену, дону Антонио Пиментелю, генерал-капитану испанского войска.

Прочитав Ваше письмо, я с удовольствием убедился в оказанной испанцами храбрости. Отныне и впредь глядите в оба, чтобы никакая подмога не вошла в город, для чего поставьте надежную стражу и известите меня, достаточно ли обеспечен Ваш лагерь всем необходимым; и извещаю Вас, что я премного доволен нашими рыцарями и намерен весьма щедро их наградить, и передайте сие от меня всем Вашим капитанам и старым солдатам, и да хранит Вас Бог!

Император дон Карлос».

А тем временем гарнизон Иерусалима уже выходил на бой с войском Новой Испании, дабы взять реванш за предыдущее поражение; обозленные за прошлое, они с пришедшей им подмогой жаждали отомстить и, как начался бой, дрались отважно, пока отряды с островов не стали слабеть и сдаваться, так что коль принять в расчет павших и пленных, то не осталось из них ни одного способного сражаться. Тут генерал-капитан снова отправляет гонца к Его Величеству со следующим письмом.

«Ваше Священное, Августейшее, Католическое Величество, Государь Император!

Да будет известно Вашему Величеству, что я со своим войском штурмовал Иерусалим и разбил лагерь по левую руку от города, и мы вышли сразиться с появившимся на поле неприятелем, и подданные Ваши, а также солдаты Новой Испании дрались отважно, и вывели из строя многих мавров, и заставили их отступить и вернуться в крепость, ибо солдаты Ваши сражались как слоны и как великаны. Но после того подоспела к маврам изрядная подмога и людьми, и артиллерией, и продовольствием; тогда они вышли против нас, и мы опять пошли в бой, и после сражения, длившегося почти весь день, полк с островов был разгромлен, и по его вине все наше войско постиг великий позор, а дело в том, что у них нет достаточно оружия, а какое есть, тем плохо владеют да еще не знают имени Господа, чтобы призвать Его; вот и не осталось их ни одного человека, все попали в плен к неприятелям. Остальные же солдаты в прочих полках все в добром здравии.

Верный слуга и покорный раб Вашего Величества

дон Антонио де Мендоса».

Ответ императора:

«Любезный родственник и славный главнокомандующий всем войском Новой Испании!

Наберитесь мужества, как подобает храброму воину, и подбодрите всех Ваших рыцарей и солдат; и ежели городу тому пришла подмога, то не сомневайтесь, что и Вам будет ниспослана с небес милость и помощь. В сражениях обычны всякие повороты судьбы, и сегодняшний победитель завтра бывает побежденным, а кто побежден, завтра может оказаться победителем. Я принял решение в эту ночь не ложиться, но сразу же выступить в поход, чтобы после ночного марша быть на заре у стен Иерусалима. Будьте наготове и держите все войско в боевом порядке; скоро я буду с Вами, а посему не теряйте покоя и надежды и сразу же напишите генерал-капитану испанцев, дабы он со своим войском тоже изготовился, и как только я подойду, когда мавры будут думать, что войско мое утомлено, тут-то мы и ударим на них и осадим город, и я атакую его с фронта, а Ваше войско с левого фланга, а испанское войско с правого, дабы неприятелю некуда было деваться. Да хранит Вас Господь!

Император дон Карлос».

После чего вышел на площадь император, а с ним король Франции и король Венгрии{177}, все в своих коронах; и когда они вступали на площадь, навстречу им с одной стороны вышел капитан-генерал испанцев с половиной своего войска, а с другой стороны — генерал-капитан Новой Испании, и со всех концов зазвучали трубы и барабаны и затрещали ракеты, которые должны были изображать гром артиллерии. Встретили императора с великим ликованьем и пышностью и подвели его к трону на помосте. Тут мавры стали показывать, что на них напал великий страх, и все они попрятались в свой город; начала палить артиллерия, но мавры храбро оборонялись. Тогда капитан Андрес де Тапия отправился с одним полком разведать местность позади Иерусалима, поджег селение да еще пригнал на середину площади стадо захваченных им овец. Каждое войско тем временем расположилось в своем лагере, на поле вышли одни только испанцы, и когда мавры увидели, что испанцев совсем немного, то сделали вылазку и напали на них, и из Иерусалима все время выходили отряды на подмогу, и маврам удалось потеснить испанцев и захватить поле боя, некоторых же взяли в плен и увели в город. Когда об этом узнал Его Величество, он тотчас отправил гонца к папе со следующим посланием:

«Святейшему Отцу нашему.

Достолюбезный Отец мой! Сыщется ли на всей земле равный Вам по сану! Да будет известно Вашему Святейшеству, что я явился в Святую Землю и осадил Иерусалим с тремя армиями. Одной командую лично я, в другой сражаются испанцы, третья состоит из индейцев-науалей; и между моими людьми и маврами уже были жестокие стычки и баталии, в каковых мои солдаты взяли в плен и ранили много мавров, после чего в Иерусалим пришла большая подмога из мавров и иудеев со съестными припасами и оружием, как доложит Вашему Святейшеству мой гонец. Я же ныне весьма озабочен исходом сего моего предприятия и прошу Ваше Святейшество поддержать меня своими молитвами и заступничеством пред Господом за меня и мое воинство, ибо я твердо решил взять Иерусалим и все прочие Святые места, либо погибнуть на сем поприще, почему и посылаю смиренную просьбу осенить всех нас отныне и впредь Вашим благословением.

Император дон Карлос».

Когда папа прочитал сие послание, он созвал кардиналов и, посоветовавшись с ними, отправил таковой ответ:

«Любезный сын мой!

Прочитав твое письмо, я весьма возрадовался сердцем и возблагодарил Бога за то, что Он укрепил и вдохновил тебя на столь святое предприятие. Знай же, что Господь твой помощник и хранитель тебя и всех твоих армий. И часу не пройдет, как Он исполнит твое желание, для чего я тотчас посылаю любезных своих братьев кардиналов и епископов со всеми остальными прелатами и орденами святого Франциска и святого Иакова и всеми сынами Церкви, дабы они молились за вас; а дабы молитвы их оказали действие, я немедля отдаю распоряжение праздновать во всем христианском мире великий юбилей. Да пребудет Господь в твоей душе! Аминь!

Любящий тебя папа».

Но вернемся к нашим войскам. Когда испанцы дважды были отброшены и осаждены в своем лагере маврами, все они преклонили колена, оборотясь лицом к Святым Дарам и моля о помощи; так же поступили папа и кардиналы; и когда все коленопреклоненно молились, на углу лагеря появился ангел и, утешая их, молвил: «Господь внял вашей молитве, и Ему весьма угодна ваша решимость и готовность умереть ради Его чести и ради завоевания Иерусалима, ибо Он не желает, чтобы столь святое место пребывало и далее во власти врагов христианства; и Он соизволил подвергнуть вас столь тяжким испытаниям, дабы проверить вашу стойкость и мужество; не страшитесь, враги ваши не одержат верх над вами, и для пущей надежности Господь пошлет к вам покровителя вашего, апостола святого Иакова». Весьма сим посланием утешенные, все стали возглашать: «Сантьяго, Сантьяго, покровитель нашей Испании!»; и тут явился святой Иаков на своем белоснежном коне и в том одеянии, в каком его обычно изображают, и когда он въехал в лагерь испанцев, все испанское войско, следуя за ним, ринулось на мавров, выстроившихся перед Иерусалимом, и те, обуянные страхом, ударились в бегство, оставляя на поле своих павших, и заперлись в крепости; тогда испанцы начали ее штурмовать, и святой Иаков на своем коне носился из конца в конец, и устрашенные мавры не решались выглянуть из-за зубцов крепости; затем испанцы с развернутыми знаменами воротились в свой лагерь. Когда ж войско науалей, сиречь воины Новой Испании, увидели, что испанцам не удалось войти в город, они, построившись в правильные шеренги, устремились к Иерусалиму, а мавры, не дожидаясь их приближения, вышли навстречу, и опять завязалась стычка, и мавры в ней одержали верх и заставили науалей воротиться в их лагерь, однако не взяли в плен ни одного; после чего мавры с криками ликования воротились в город. Христиане, видя, что дела их плохи, стали искать поддержки в молитве и взывать к Господу о помощи, так же поступили папа и кардиналы. И вот над их лагерем явился другой ангел и возгласил: «Хотя вы привержены вере, но Господь пожелал вас испытать и послать вам пораженье, дабы вы поняли, что без Его помощи немногого стоите; но поелику вы оказали смирение, Бог внял вашим молитвам, и вскоре за вас заступится защитник и покровитель Новой Испании святой Ипполит, в чей день испанцы купно с тласкальцами завоевали Мехико»[153]. Тут все войско науалей закричало: «Святой Ипполит, святой Ипполит!» Тотчас появился святой Ипполит на вороном коне, он подбодрил и воодушевил науалей и вместе с ними устремился на штурм Иерусалима, с другой стороны повел к городу испанцев святой Иаков, а с фронта ударил император со своим войском, и все вместе пошли на штурм, так что мавры, еще не ушедшие с башен, и носа высунуть не могли под градом шаров и палиц, коими их забросали. Позади же Иерусалима, меж двумя башнями, была сложена изрядная куча соломы, которую во время штурма подожгли, — город штурмовали со всех сторон, но мавры, казалось, были полны решимости умереть, но не уступить ни одной из трех армий. Ожесточенные схватки шли и внутри крепости и снаружи, воины забрасывали друг друга большими шарами, сделанными из рогоза и глиняными, высушенными на солнце и наполненными мокрою охрой, — коль такая штуковина в кого угодит, тот как бы и впрямь раненный и весь в крови, бросали также ярко-красные плоды смоковницы. У лучников к наконечникам стрел были привязаны мешочки с охрою, и ежели такая стрела ударит, то как будто кровь льется; метали также копья из маисовых стеблей. В самом разгаре баталии появился на главной башне архангел святой Михаил[154]; увидев его и услышав его голос, и мавры и христиане, устрашенные, перестали сражаться и умолкли, и тут архангел обратился к маврам с таковыми словами: «Кабы Господь судил по вашим козням и грехам, а не по великому своему милосердию, Он давно бы вас низверг в пучины преисподней и земля разверзлась бы и поглотила вас заживо; но, поелику вы хранили почтение ко Святым местам, Он намерен обойтись с вами милосердно и дозволить вам покаяться, ежели вы обратитесь к нему всем своим сердцем; посему признайте Всемогущего Владыку, Творца всего сущего, и уверуйте в достолюбезного Сына Его Иисуса Христа, и смягчите гнев Его слезами и чистосердечным покаянием». Молвив сие, архангел исчез. Тогда султан, находившийся в Иерусалиме, обращаясь к своим маврам, сказал: «Бесконечны благодать и милосердие Господа, ежели Он нас, ослепленных пороками своими, соизволил просветить; настало время нам познать наши заблуждения; до сей поры мы думали, что воюем с людьми, теперь же поняли, что воюем противу Господа и Его святых и ангелов, а супротив них кто устоит?» Тут капитан-генерал мавров, а был им аделантадо дон Педро де Альварадо, и вместе с ним все прочие мавры сказали, что они желают отдаться во власть императора и пусть, мол, султан вступит в переговоры, чтобы им сохранили жизнь, ибо известно, что королям Испании присущи милосердие и сострадание, и все они, мавры, желают, мол, креститься. Тотчас султан подал знак, что просит мира, и послал одного из мавров к императору со следующим письмом:

«Любезный Богу император римский!

Ныне мы ясно увидели, что Господь ниспослал тебе милость и помощь небесную; прежде я, признаюсь, надеялся сохранить свой город и королевство и защитить своих подданных и был готов за сие дело умереть, однако ныне, просвещенный Владыкою небесным, я уразумел, что только ты один достоин быть предводителем Его воинства, и признаю, что всему миру надлежит покориться Господу и тебе, Его военачальнику на земле. А посему мы отдаем в твою власть свои жизни и просим тебя прийти в наш город, дабы ты поручился нам своим королевским словом, что даруешь нам жизнь и примешь нас с присущим тебе великодушием в число своих вассалов.

Твой раб, великий султан Вавилонии и тетрарх Иерусалима».

Когда послание было прочитано, император направился к вратам города, которые уже были открыты, и навстречу ему вышел султан с большой свитой и, опустившись перед императором на колени, изъявил ему свою покорность и попытался облобызать руку, но император поднял его, и взял за руку, и подвел к Святым Дарам, туда, где на помосте восседал папа, и все вокруг возблагодарили Бога, и папа с великой сердечностью приветствовал султана. Пришла с султаном также толпа турок, а вернее, взрослых индейцев, коих нарочно подготовили для крещения, и тут они во всеуслышание попросили папу окрестить их, и тогда Его Святейшество повелел одному из священников их окрестить, что тотчас было исполнено. Всем им дали причаститься Святых Даров, после чего процессия двинулась дальше.

В сей день Тела Христова весь путь процессии и все улицы были столь превосходно украшены, что многие присутствовавшие при сем испанцы говорили: пожелай кто-нибудь рассказать об этом в Кастилии, его сочтут сумасшедшим и скажут, что он завирается и выдумывает; Святые Дары несли по улицам, разделенным на три полосы средней величины арками, украшенными красивыми букетами и гирляндами роз и прочих цветов, и арок сих было более тысячи четырехсот, не считая десяти больших триумфальных арок, под коими проходила основная процессия. На ее пути были также сооружены шесть часовен с алтарями и ретабло, и вся дорога была усыпана пахучими травами и розами. Были также поставлены три горы, совсем как настоящие, с доподлинными утесами, и на них представили три превосходнейших ауто.

На первой горе, высившейся на большой площади, расположенной пониже другой, более высокой, было представлено искушение Господа нашего, и зрелище то было весьма примечательное, особливо ежели подумать, что разыгрывали его индейцы. Стоило посмотреть, как собирались на совет демоны обсудить, как им искушать Христа и кто будет искусителем; и когда решили, что им будет Люцифер, его искусно нарядили отшельником, да только никак не удавалось скрыть две вещи — рога его и когти, ибо на каждом пальце его рук и ног торчали сделанные из костей когти длиной с половину пяди; и, после первого и второго искушения третье искушение происходило на высокой скале, стоя на которой сатана с превеликою гордыней перечислял Христу все достопримечательности и богатства провинции Новой Испании, а с нее перешел на Кастилию, о коей сказал, что, кроме многих кораблей, могучих армад, бороздящих моря с великими богатствами, и богатейших торговцев сукнами, шелками и парчою, есть там еще многие превосходные вещи, например всевозможные чудесные вина, и тут все насторожились, и индейцы и испанцы, ибо индейцы прямо помирают по нашим винам. И потом, когда он рассказывал о Иерусалиме, Риме, Африке, Европе и Азии и пообещал все это дать Христу, Господь наш ответил: «Vade, Satanas!»[155], и сатана низвергся со скалы; и хотя он просто провалился в отверстие в скале, внутри порожней, прочие бесы учинили такой шум, что казалось, вся эта гора, вместе с Люцифером, провалится в преисподнюю. Но тут подоспели ангелы, неся Господу пищу, и всем показалось, что они спустились прямо с неба; ангелы с поклонами накрыли перед ним стол и стали петь.

Когда процессия подошла к другой площади, на второй горе было представлено, как святой Франциск проповедует птицам, объясняя им, по каким причинам они должны восхвалять и благословлять Господа, иже доставляет им пищу, не заставляя трудиться; им-де не надобно ни сеять, ни жать, как людям, что добывают себе пропитание тяжким трудом; также и об одежде нечего заботиться, ибо Господь украшает их красивыми разноцветными перьями, и не надобно им ни прясть, ни ткать; также и приют им всегда готов, сиречь воздушные просторы, где они порхают и резвятся. Птицы слетались к святому и как будто просили его благословения, и он, благословляя их, приказывал им по утрам и вечерам восхвалять Господа своим пеньем. Но вот птицы улетели, и святой уже уходил с горы, как вдруг дорогу ему преградил дикий зверь, столь страшный и безобразный, что все зрители вздрогнули, невольно поддавшись страху; святой же, увидев зверя, осенил его крестным знамением, и смело подошел к нему, и, признав в нем зверя, пожиравшего скот в сем краю, добродушно его укорил, и повел с собою в селение, где на возвышении сидели знатные господа, и тут зверь показал, что будет им покорен, и подал лапу в знак того, что более никогда не станет чинить вред той земле, после чего удалился обратно на гору. Святой же остался на месте и начал свою проповедь таковыми словами: пусть, мол, все убедятся, как сие свирепое существо покорилось слову Божию, а что уж говорить о людях, кои наделены разумом и должны беспрекословно соблюдать заповеди Господа… И когда он это говорил, вышел вперед индеец, притворявшийся пьяным и распевавший так, как это делают индейцы во хмелю; пьянчужка этот никак не желал замолчать и помешал проповеди, хотя святой увещевал его и грозил, что за непослушание он угодит в ад; но тот, не слушая, все горланил, и тогда святой Франциск призвал чертей из страшной и грозной преисподней, устроенной тут же рядом, и оттуда вылезли преуродливые черти, с шумом и воплями схватили пьянчугу и утащили в ад. Святой продолжил свою проповедь, но тут появились весьма искусно наряженные колдуньи, которые всякими здешними снадобьями вызывают преждевременные роды у беременных женщин; они тоже принялись шуметь и мешать проповеди и не хотели умолкнуть, и за ними тоже явились черти и затащили их в ад. Так были представлены и наказаны в сем ауто многие пороки. В преисподней же была сделана дверца, через которую и вылезали те, кто там сидел; под конец все они вышли наверх и подожгли ад, и он горел так буйно, что казалось, никто не спасется, но все, и черти и грешники, там сгорят, и они и впрямь кричали и взывали оттуда, и это нагоняло страх и ужас даже на тех, кто знал, что на самом деле никто там не горит. Потом понесли Святые Дары дальше, там было представлено еще ауто о жертвоприношении Авраама, но о том ауто, поскольку оно было коротким и время уже было позднее, скажу лишь, что представлено оно было очень хорошо. После чего процессия воротилась в храм.

(Перевод Е.М. Лысенко)