Роман
ПРОЛОГ
Вот уже почти двадцать лет, как город стал для него совсем другим – с теми же людьми, домами, машинами… Почти двадцать лет он бродил по пустому, безлюдному городу, сохраняя надежду даже в самые беспросветные дни. Он вставал до рассвета, до наступления сумерек слонялся по улицам, останавливаясь в самых людных местах, клал перед собой изорванную папаху, в которую прохожие бросали деньги – серебро и медяки. А иногда, надев папаху, удалялся на тихую улочку, где, пристроясь в укромном уголке или на свободной скамейке, сидел в одиночестве. В такие минуты он не замечал снующих мимо людей: ему казалось, что в этом городе люди не живут и он единственный его житель.
Тянулись никчемные дни… Своей невыносимостью они были похожи на жизнь уставших друг от друга супругов. Но двадцать лет пролетели незаметно, как два года. Они запомнились ему тем, что двадцать раз его опаляла зимняя стужа.
Время заставило его забыть о том, кто он, какова цель жизни, даже какой у него рост… Кто он, как он попал в этот город – никто не знал, кроме него самого. Ночевал где попало: на вокзалах, в пустующих полуразрушенных домах, подвалах. Не появлялся много раз в одном и том же месте – боялся что узнают, дознаются, выгонят из города. Куда бы он тогда делся, кто бы протянул ему руку, как бы существовал?
…Холод острой иглой вонзался в сердце. Страх, что он упадет в грязную снежную жижу или холодную лужу и умрет, не покидал его. Он много думал о себе, о своей судьбе, ибо ничего другого ему не оставалось. А жизнь, подобно протяжной песне, которую уже слегка позабыл, оставалась где-то там, позади.
Казалось, стоял он на ветру нагишом, и укутаться ему было не во что. Сырой морской ветер, смешавшись с холодом мелочи, которую он держал в руке, пронизывал до мозга костей. Но мерз он не только от этого. Ледяным холодом проносились по глубинам памяти воспоминания, звон от крутящихся в его мозгу мыслей стоял в ушах.
Он думал, что никогда не сможет расстаться с этим городом, будто некая магическая сила связывала его с ним. Город этот не просто возник на жизненном пути, а был прописан в книге его судьбы, точнее, он был судьбою, от которой ему не отвертеться.
Как-то решил во что бы то ни стало уехать из города. Весь день он пытался раздобыть деньги. Изо дня в день экономил на еде, откладывая гроши, которые подавали ему милосердные прохожие. Но товарищи отбирали их и тратили на вино. И он, присоединившись к ним, напивался, пытаясь забыться. Хотелось как можно дольше оставаться в этом хмельном забытьи. Но винные пары улетучивались, все возвращалось, становилось даже нестерпимее. Приходилось начинать сызнова. И так день за днем, год за годом. А однажды он ясно осознал, что ему ни за что не собрать денег на дорогу, даже если очень захотеть.
Когда-то он захоронил в этом городе отрезанную трамваем ногу. И это отнимало у него едва теплившуюся надежду на отъезд. Время от времени он отправлялся на окраину города, где закопал свою ногу. Ему казалось, что здесь захоронен он сам, а не его нога. А человек, сидящий у могилы, не он, а дух, тень, которая вот-вот взлетит и, смешавшись с воздухом, ветром, небом, исчезнет навсегда. Если и есть что вечное, то это только земля и кусочек плоти, который с нею смешался. И на кого же он оставит эту могилу, уйдя отсюда?
Он нехотя жил в этом городе… нет… нет, он был осужден жить в нем. Этот город отобрал у него выдержку, терпение, стремление жить, надежду на лучшие дни, сделал его безразличным ко всему. Все это, приобретенное против его воли и желания, укоренилось в нем, впиталось в кровь, осело в памяти. Жизнь многому его научила.
Раньше думал, что привыкнет к этому городу, его людям, впредь не вспомнятся ему родная земля, родной край. Но… Но надежды не оправдались. Сломав, город не привязал его к себе. Может, легче было бы ему, привыкни он к этому городу, не смотри на него взглядом чужака. Но что делать?.. Не случилось, не удалось. Он стал изгоем, не сумев вырваться из жестоких объятий судьбы. Он много думал, размышлял, но направить жизнь свою в нужное русло не мог. Она закрутила его до головокружения, да так, что не было сил оглядеться по сторонам, понять, куда же его несет. Этот чужой город научил его протягивать руку – попрошайничать, настолько унизив, что сам он с трудом узнавал себя в этом опустившемся человеке. Даже собственное прошлое стало ему чужим. Он как бы отделился и от своего прошлого, и от своей памяти. Нити, привязывающие его к памяти, истончились так, что ему не верилось в его связь с прошлым. Иногда, в минуты просветления, он мечтал о новой жизни, ни на йоту не похожей на прожитую им. Но чаще сомнения захлестывали его. Пробудившись, он видел только тело, точнее скелет, ходячий труп, которому все равно куда идти… Волею судьбы он был обращен в раба. Удастся ли ему увернуться от очередного удара, избавиться от тяжелых оков?
«…Что управляет человеком? На чей голос он идет? Может ли по-другому прожить свою жизнь? Почему избирает он ту или иную дорогу?.. Ведь не желал я такой жизни… Существует ли неизбежность, судьба, рок?.. Ведь после того случая удалось же мне выйти победителем. Так почему я сдался потом, сломался? Мог же жить иначе, лучше нынешнего?..» Но разве жизнь складывается по желанию? Она, захватив его, несла с такой скоростью, что ни мгновенья не оставалось на раздумья, на оценку происходящего. Он удивлялся своему терпению. Как получилось, что, сам того не желая, прожил он эти годы? Дни таяли, жизнь угасала.
Можно ли это назвать жизнью? Наверное, лучше принять смерть, чем так жить. Во всяком случае, было бы достойнее. Но что такое достоинство, он уже позабыл, как сон, увиденный очень давно, в детстве.
…По вокзальному репродуктору объявлялось время прибытия и отбытия судов. Звук репродуктора был настолько мощным, что достигал другого конца города. Он всегда внимательно вслушивался в эти звуки, будто рассчитывая узнать что-то касающееся его. Так, например, вдруг объявят, где и с кем ему нужно встретиться. Голос диктора, всегда одинаково бесстрастный, обращал его в слух. Однако другие не обращали на голос никакого внимания. И это выводило его из себя.
- Экрем! – кто-то сзади окликнул его.
Сначала не придал значения, точнее, не сразу понял, что окликают его, ибо забыл свое имя.
- Экрем! – голос его остановил.
Вдруг вспомнил свое имя. И это напоминание теплом растекалось по памяти, что его обрадовало и опечалило – стало жаль себя.
«Боже, человек мог забыть свое имя…». Подумалось, что кто-то, оказывается, не забыл его имени, он живет в чьей-то памяти. Оглянулся. Никого не было видно. Долго вглядывался в лица прохожих, но знакомого не увидел. «Может, в ушах звенит?.. Кто бы мог узнать меня в нищенском обличье, да еще в чужом городе?..».
Он продолжал свой путь. Пройдя немного, вновь услышал тот же голос. Тотчас обернулся, но там, откуда он раздавался, никого не было.
«Что за чертовщина? Явно звали меня. Но откуда доносится голос? Будто из небытия. Может, кто-то из знакомых шутит, забавляется? Разве так немилосердно шутят?!».
- Экрем!
Если раньше голос доносился издалека, то сейчас он раздавался с расстояния двух шагов. Невольно обернулся. Следом шел незнакомый человек. Остановился, подождал, когда тот с ним поравняется, предполагая, что голос принадлежит ему. Всмотрелся в лицо, пытаясь обнаружить знакомые черты, но тщетно. Его больше интересовало не то, чего хочет этот человек и кто он такой, а откуда он знает его имя. Незнакомец же, не обращая на него внимания, спокойно прошел мимо, поднялся по ступенькам, открыл пружинистую дверь зала ожидания и, войдя, смешался с толпой. Стоял как вкопанный, пока человек совсем не исчез из виду.
- Экрем! – так громко окликнули, что вздрогнул.
Невольно ответил:
- Да!
Огляделся по сторонам. Никого. Посмотрел в сторону парка. Листья на деревьях, промокших от дождя, дрожали от легкого дуновения ветра. «Боже, с ума что ли схожу?.. уже мерещится…». Он растерянно озирался, пытаясь определить, откуда доносится голос.
ГЛАВА I
Когда думал о том, что его ожидает, жилы напрягались, казалось, кровь не текла по стылым венам. Даже во сне не могло присниться такое. Ни он, ни сидящие в зале не ожидали такого решения суда. Он же невиновен. Смог бы выдержать и десять лет, и пятнадцать… Но расстрел?! О Боже!.. Это конец всему…
Мысли мешались. В этой кутерьме все потеряло смысл. Жизнь, прожитая им, как бы отдалилась. Из-за нелепой случайности все было уничтожено… Сколько неосуществленного осталось в той его жизни. По ночам не спал, крутился в постели. Понимал, что не сделанное им повиснет нелегким грузом, который день ото дня будет все тяжелее. Вспоминал детство, вновь проживал пору ранней юности, зная, что время необратимо. Но верить в настоящее не хотел.
Как-то довелось ему участвовать в похоронах пожилого мужчины. Покойник лежал посреди комнаты. Не обращая на него никакого внимания, присутствующие ели. Он же сидел в сторонке и думал о судьбе старика, который был уже трупом… Когда-то, очень давно (по меркам человеческой жизни), с нетерпением ожидали его рождения, рос в любви и ласке, жил, трудился. Стал никому ненужным. Смерти его ждали. Никто его не оплакивал. На поминках молча ели-пили. Никто и не вспомнил о нем после похорон.
Долго он не мог прийти в себя, все размышляя о бренности, бессмысленности жизни и о ее необходимости. «Почему человек, зная о неизбежности смерти, не останавливает колесо времени, почему не стремится опередить время и вдобавок тратит его на размышления, а не на действия?..».
После тех похорон понял, что размышления о жизни, времени, судьбе долж-ны быть минутными, человек не должен тратить всю свою жизнь на это. Человеку просто необходимо уметь забывать. Познавая мир, его беспощадные истины, он должен обрести умение вычеркивать многое из своей памяти. И раздумья о времени не должны занимать его мысли…
- Все кончено! – сказал про себя. Но ему показалось, что произнес эти слова вслух, будто сорвались они не с губ, а с его души.
Год назад и предположить не мог, что такое случится с ним. Странное су-щество человек: он спокоен, пока не знает, что ожидает его. Будущее должно оставаться неведомым. Жизнь его тайна.
Как же случилось то, что унизило и раздавило его? Как мог он убить человека?
Сначала безмолвно слушал, был спокоен. Геюшев сыпал словами, ругался, кричал. Он, как и все, опустив голову, слушал. Вдруг почувствовал, что выдержка ему изменяет, что слова – это плевки. Он ощущал их на своем лице, они стекали по щекам, собирались на подбородке, увлажняли шею и ворот. Лицо его мрачнело, щеки пылали. Внутри почувствовал тяжелый груз, распиравший его. Это был страх. Густой туман обволакивал его. Нервы натянулись. В ушах гудело. По движению губ Геюшева понял, что тот все еще говорит. Он чувствовал, как слабые пальцы превращаются в острые когти. Руки его не слушались, они будто принадлежали другому. Какое-то неведомое существо вселилось в него и побуждало к действию. Казалось, что он, стоя в стороне, наблюдал за движениями сокрытого в нем существа. Как ни старался, не мог остановить тянувшиеся к земле руки. Вот они находят кусок железа, крепко хватаются за него… Вся ненависть будто стекалась в кончики пальцев, руки горели… Сопротивляться не было сил… Тяжеленная железяка, взметнувшись, вонзилась в висок Геюшева.
А он, как бы по-прежнему стоя в стороне, глядел на самого себя и ждал, чем же закончится эта ужасная история. В тот миг, когда Геюшев упал, почувствовал, что его охватила дрожь. Он дрожал как лист и как ни старался, не мог ее унять. И вдруг ощутил, что управляющая им невидимая сила хочет покинуть его. Он не видел труп в крови. Он чувствовал ту таинственную силу, которая, обратившись в дым, густое марево, оторвалась от него. У него закружилась голова, и, чтобы не упасть, он закрыл глаза. Открыв их, почувствовал облегчение. Бьющийся в крови Геюшев напомнил ему о произошедшем. Прежде случившееся казалось ему сном. А теперь у него не хватало сил отдалить от себя эту страшную действительность. Боже, этот запах крови, цвет крови! Как же может спокойно стоять и смотреть тот, кто прежде при виде крови бледнел и терял силы? Что же с ним произошло?..
Оказывается, человек сплошь состоит из крови. Гляди, все течет и течет. Если бы кровь человека не переставала течь, она бы могла вытечь полностью. Какой бы ни была эта текущая по жилам кровь, она – живая, одушевленная. Это он понял, глядя на агонизирующего Геюшева. Но почему кровь, дающая человеку жизнь, движение, так пугала его? Что же вызывало в нем страх и ужас – цвет ли, запах ли крови? Может, вытекание крови из человека, содержащей жизнь, и означает затухание человеческой жизни, души, памяти? Может, самое ужасное и есть спрятанный в крови лик смерти? А иначе, почему кровь человека должна ужасать его..? Почему человек страшится крови? Не означает ли это, что он боится смерти, скрывающейся в крови?
Запах крови – этот ужасный запах, доходящий до мозга костей, сводил его с ума. Его тошнило. Но страх перед кровью сдерживал рвотные позывы. Все произошло так быстро, что у него не хватило времени собраться, подумать. Хотел отойти от трупа, но не мог – кровь ударила в голову. Ноги словно были прикованы к земле, некая сила удерживала его на месте, заставляя вновь и вновь обозревать содеянное им. Удерживала, чтобы он почувствовал всю значимость и тяжесть случившегося, чтобы ему было больно. Удерживала, чтобы… Но прав ли был он, думая, что эта страшная быль – результат случая? Дело, заканчивающееся кровью, смертью, может ли произойти случайно? Может, терпя долгие годы, по каплям израсходовал все свое терпение - и оно растаяло, иссякло? Наверно, поэтому в ту минуту и не мог сдержаться?.. Все эти вопросы утомляли его. Сколько ни думал, ответов на них он не находил. Тиски вопросов настолько зажали его, что ответом на них могла быть только безысходность.
Ныне, вновь проживая произошедшее (с учетом пролетевшего времени), не мог до конца осознать своей вины.
…Как же вдруг на жизненном пути возникла непреодолимая пропасть? Отвесные склоны ее никакая сила не смогла соединить. Та, прошлая, жизнь осталась на одной стороне пропасти в синеватой осенней дымке. И он все более и более удалялся от нее с неимоверной скоростью. Будто поезд уносил его в неведомую даль.
До вчерашнего дня роль поезда играл пароход-паром. Весь день взгляд его был устремлен на водную поверхность. У моря, на берегу которого он прожил не один год, не было конца и края. А он и не подозревал, что оно такое большое. Паром двигался, разрезая тихие воды моря, еле улавливался шум вырывающейся из-под лопастей воды. Эх, очутиться бы сейчас в объятиях моря. До изнеможения плавал бы в этой голубой стихии, потом сдался бы чистой как слеза воде. Так, полежав на спине, вспомнил бы самые счастливые дни. Никого не звал бы на помощь, не вопил бы, спокойно ожидал бы дарованную ему Богом счастливую смерть. Чего бы он сейчас ни отдал за такую смерть…
Паром двигался незаметно. Под косыми лучами солнца вода блестела, ослепляла. Ему было странно, что для приведения в исполнение приговора его перевозят по морю. Слышал, что после расстрела отрезают голову, кладут на грудь, засняв, посылают фотографию семье. Видимо, так оно и будет…Эх, как бы он хотел умереть в этих водах…
Паром плыл всю ночь. Под утро, когда вдали замерцали огни прибрежного города, он задремал. Проснувшись, увидел, что море позади… Поезд мчался по пустыне. Надежда на смерть в море была потеряна. Через некоторое время он уже не слышал нагоняющий дремоту стук колес – привык. Лишь иногда мчащиеся в противоположном направлении поезда заставляли его вздрагивать, отвлекая от дум. Иногда начинал считать вагоны встречного поезда, но, досчитав до половины, сбивался. До прохождения последнего вагона не открывал глаз. Так ему казалось, что промчавшийся поезд уносил его с собой.
Поезд мчался, оставляя позади пустыню – бескрайнее песчаное море. Из-за железной решетки пустыня видится в полоску. Поезд оставлял позади его прошлое, воспоминания – все, что было до сих пор. Никакая сила в мире не сможет остановить, задержать поезд, разлучающий его с прошлым. По мере движения поезда дороги, связывающие его с прошлым, обрывались. А он, понимая это, был бессилен. Он – никто, он – заключенный. Судьба посылала испытание, отобрав у него право на жизнь.
Поезд шел. Далекий горизонт, где сливались небо и песчаное море, был окрашен в желтый цвет солнца.
Как же он желал, чтобы состав потерпел крушение здесь, в пустыне. Казалось, останови свой бег поезд, и он не будет разлучен с прошлым, с жизнью, оставшейся по ту сторону ущелья. Теперь в вагоне-камере уносящего его от прошлого поезда смерть не пугала. Он знал, что сможет умереть, он хочет умереть, готов к любой смерти.
Для него все – и бескрайняя песчаная пустыня, и яркое солнце – было в клетку. Впредь до самого конца он будет смотреть на мир через решетку. И ничто не сможет уничтожить эту преграду между ним и миром…
Порой, когда он забывался, казалось, что все случившееся лишь сон, его не приговаривали к расстрелу, он свободен и едет в одноместном купе в какой-то город. Все преображалось, становилось яснее. Но через мгновение решетки возвращали его к реальности. Поезд, стуча колесами, катил вперед. Отобрав его у жизни, уносил к смерти. Пейзаж за окном – дорога, тянущаяся от жизни к смерти. Позади прошлое – жизнь, впереди будущее – смерть.
Монотонный стук колес напоминает, что расстояние между жизнью и смертью с каждой секундой сокращается. Этот стук, подобно ходу часов, отмеряющих время, отдается в его мозгу, не дает отвлечься от раздумий. Как же все изменилось. Теперь он ни за что не несет ответственности, он утерял это право, навсегда утерял. Отныне до самой смерти его ничто не будет интересовать. Вместе с отнятой свободой исчезли мирские заботы и суета.
Стены камеры освещались лучами заходящего солнца. Окутывающий пустыню желтый цвет постепенно густел, полоска горизонта становилась красной. Вечер опускался с невероятной быстротой. Как только солнце спрячется за краем песчаного моря, повсюду воцарится мрак. Небо раскинет над пустыней синий шатер, искрящийся звездами. Взойдет луна. При тусклом ее свете до утра, не вздремнув, он будет обозревать разделенное на кусочки решеткой песчаное море. У него не было других занятий, и только на это он имел право.
До приведения в исполнение смертного приговора ему было дано право видеть мир сквозь решетку железной клетки.
Поезд набирал ход.
Эх, оказалось бы все сном! Хотелось проснуться и увидеть себя дома, среди близких… Намаявшись за день, крепко спит Зулейха. Оба малыша раскрылись. Чтобы не разбудить жену, тихонько соскальзывает с кровати, укрывает детей…
Видение исчезает. Вновь проносится в мозгу: «Расстрел!». Нет, нет… Не может быть… Это сон, вот-вот он проснется. Видеть такие сны нужно для того, чтобы человек дорожил своим счастьем, верил в него, чтобы он осознал: счастье в тихом, беззаботном сне, спокойной жизни, в доме, семье. Чтобы поверить в это, должен был увидеть этот сон, обязательно должен. Сколько раз пробуждался от ночных видений весь в поту. Встав, часами сидел в постели, радуясь, что это сон, не явь, выходил из дому, прохаживался, не сумев заснуть до самого утра. Утешал себя: как хорошо, что все увиденное сон. Вот бы и сейчас было так… Проснуться бы под утро и осознать, что все произошедшее было во сне. Поезд гудел, набирая скорость.
Порой реальность была настолько ощутимой, что он холодел. Он совершил преступление - вот этими самыми руками убил человека. Он внимательно смотрел на руки в надежде найти на них следы преступления. Должны же остаться на руках эти следы. И вдруг почувствовал, что заскучал. Это чувство было ему знакомо. Испытывал он его тогда, когда резко терял надежду, понимая свое бессилие. Его охватывал страх, он чувствовал приближение смерти, ее дыхание. Ему становилось тесно в камере, не хватало воздуха, вот-вот задохнется, да и кричи – не кричи, никто не придет на помощь. Разорвал ворот рубашки. Не помогло. Воздуха по-прежнему не хватало, будто невидимые руки, схватив его за горло, душили. Встав, толкнул дверь камеры. Она была крепкой, не поддалась. Было неясно: сможет ли она открыться когда-нибудь? Начал колотить по ней. В ответ - ничего. На него не обратили внимания. Он представил, что в вагоне кроме него никого нет и приговорили его не к расстрелу, а к пожизненному заключению в одноместной камере. Неужели жизнь его так и пройдет в этом поезде, мчащемся по бескрайней степи в неизвестность, в этом маленьком, тесном, одноместном купе-камере.
- Откройте!!! – закричал он так, что сам вздрогнул.
Голос, ударившись о крепкую стену, отозвался эхом. Что было сил стучал по железной двери. Злость и ненависть опьянили его. Не заметил, как разбил руки в кровь.
- Сво-ло-чи, под-ле-цы! – кричал, стуча кулаками в железную дверь.
Беспрерывный стук колес заглушал этот крик. Он же, не обращая внимания на кровь, стекающую с рук, все стучал и стучал. Позже, выбившись из сил, опустился на дощатое сиденье и в грязное окно вагона стал смотреть во мрак ночи. От возбуждения не осталось и следа. При тусклом лунном свете пустыня казалась грустной, бесконечной и величественной. Глядя на эти просторы, забывал, где находится. Стены камеры раздвигались, исчезали вовсе, и она становилась продолжением пустынного безграничья.
Поезд шел по пустыне, которая казалась бескрайней. В каком-то ее уголке его и расстреляют. Ему так думалось. Но поезд, не останавливаясь, плыл по песчаному морю. Захотелось полежать, отдохнуть. Надоело смотреть в окно. Однообразный пейзаж утомлял. Только хотел прилечь, как между лежанкой и стенкой заметил маленький, напоминающий нож, кусок железа. Это была самодельная ножовка с ручкой.
«…Судьба ли послала это, или воля случая?...
…Нет, нет, какой тут случай, не может быть…
…Может, судьба хочет приблизить уже предрешенную смерть?...
…Может, она в последний раз хочет испытать сладостью жизни?..
…Зачем ей это?..
…Разве можно от нее ожидать это?..
…Распилить решетки на окнах!..
…Распилить… сбежать…
…Сбежать?
…Сбежать… сбежать…».
От этой неожиданно пришедшей в голову мысли ощутил ясность в голове и легкость в теле. Но тут же промелькнула пугающая тень смерти. Такой случай вряд ли представится еще. Даже если побег не удастся – он ничего не терял: смертный приговор был вынесен, а хуже наказания нет. Итак, распилить железные решетки и убежать – другого выхода не было.
Нельзя было терять ни минуты. Тотчас приступил к работе.
…На самом деле эта мысль осенила его еще на корабле, но голыми руками было невозможно распилить решетку. Он бездействовал…
После стольких дней голодания он был слаб. При взгляде на баланду, при-носимую солдатом с автоматом на плече, его мутило. Да и в узелке, собранном женой в дорогу, было что-то съедобное, но есть не хотелось. Теперь же, когда распиливал решетку, силы прибавилось. Работал он напряженно, не замечая времени. Опасался, что до прибытия в конечный пункт не успеет закончить работу и все пойдет прахом.
Руки, занятые делом, мелькали. Взмыленный, он продолжал пилить. Кроме решетки ничего не видел. Вот уже спилены три стороны, остается одна. Тут ему показалось, что ножовка затупилась, стала пилить хуже, но времени на проверку не было.
Вдруг сквозь дверной глазок в камеру проник свет. Не почувствовал, как уро-нил ножовку. Колени подкосились, невольно опустился на сиденье. Постовой с автоматом оглядел камеру.
Закрыл глаза, ему казалось: разомкни он их – все раскроется.
«…Светло или сумерки, Боже?..
…Чего боюсь, разве не на смерть еду?..
…Если возвращается страх – пробуждается надежда жить…
…Коль страх возвращается…
…Я все еще верю в спасение…».
Он не смотрел в ту сторону, но знал, что ножовка лежит на видном месте… Он это не видел, а слышал только биение своего сердца. Считая секунды, боялся, что может выдать себя одним движением. Постовому не приходило в голову взгля-нуть в сторону оконной решетки или осмотреть пол камеры. Он же ждал, забыв перевести дыхание. Будь что будет, лишь бы закончилось скорее. Сколько прошло времени, не знал. Постепенно почувствовал облегчение. Не раскрывая глаз, понял: опасность миновала. Со спокойствием, присущим ему в былые дни, но не вяжущимся с его нынешним нервозным состоянием, сказал:
- Ну что, чего надо?
- Ничего. Который день чуть ли не ломаешь дверь. Как крик-шум прекратился, захотелось узнать, что случилось.
- Боитесь, покончу с собой?
- Все может быть, - хладнокровно отвечал постовой.
- Какая вам разница? Все равно умирать.
- Разница есть в том, как умирать. Большая разница. Ладно уж… пока.
Дверной глазок захлопнулся. Послышались удаляющиеся шаги. Подняв с пола упавшую ножовку, вновь приступил к распилке стержней. Но усталость не позволяла работать в прежнем темпе. Наконец срезал последний прут.
Взяв решетку, осторожно опустил ее на пол. Тыльной стороной руки вытер пот с лица. Ждать остановки или сбавления скорости поезда он не мог. Да и спрыг-нуть в таком случае было опаснее – могли заметить. Сначала бросил узелок, потом спрыгнул. Многократно переворачивался и катился по мягкому глубокому песку. Полежал, приходя в себя. Промелькнуло: а вдруг кто-то заметил прыжок, остановят поезд и бросятся за ним.
«…Что это, почему поезд сбавил скорость?
…Может, на самом деле заметили?
… Нужно бежать… но куда?
…Есть ли место, где можно спастись?
…Напрасно спрыгнул… от судьбы не убежишь…».
Чувство страха настолько овладело им, что он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. И так, застыв будто изваяние, не двигался до тех пор, пока состав не тронулся. Стук колес поезда привел его в чувство – он медленно поднял голову и… глубоко вздохнул. Словно многотонный груз свалился с плеч. Затем проверил тело: не сломал ли чего. В поисках узелка пришлось пройти в обратном направлении с полкилометра.
Перед ним простиралась пустыня. Он ступал по ней без боязни. Было темно – хоть глаз выколи. В другое время, возможно, и побоялся бы этого беспросветного мрака, но желание спастись пересиливало в нем все остальные чувства.
Смерть?! Случается, что человек, не ожидая беды, беззаботно наслаждаясь жизнью, сладко засыпает и… не пробуждается утром. Жизнь его закончилась, дух незримо покинул тело, превратившееся в труп. Никаких чувств, никаких ощущений.
Он рано узнал смерть. Будучи ребенком (тогда умер его дед), он воспринял ее как черное страшное существо. Из тех дней мало что отложилось в его памяти. Но помнит ясно так, будто это было вчера, как ходил с дедом на охоту. Объяснить себе, почему это ему запомнилось, вплоть до мелочей, не может.
Однако со смертью деда многое было связано. Это он знал наверняка.
…То утро было необычайно ясным. Снег шел всю ночь. Все в округе было белым-бело и радовало глаз. Покрытая снегом равнина искрилась под несмелыми лучами утреннего солнца. Оно будто недвижно висело над убеленными холмами. Казалось, так будет всегда.
Они с дедом, держась за руки, шагали по равнине. Дед рассказывал какую-то историю, из которой он мало что мог понять. Речь шла о смерти, которая под стать рассказываемой истории была темна и непонятна. Почему дед поведал ему не воспринимаемую детским мышлением историю, осталось загадкой.
- Дедушка, почему люди умирают?
- Потому что устают жить.
- И ты умрешь, дедушка?
- Конечно… До моей смерти уже мало осталось.
- А с кем я тогда буду ходить на охоту?
- Когда ты вырастешь, на охоту будешь ходить один.
- Дедушка, я не хочу, чтобы ты умирал.
- Никто не хочет умирать, ягненочек мой. Но это от нас не зависит. Рожденный должен умереть.
- Почему люди не хотят умирать?
- Потому что жизнь сладка.
- Дедушка, я не умру.
Лицо старика озарила улыбка:
- Твоя жизнь еще впереди, ягненочек мой. Ты пока не вкусил ее сладости. Дай Бог, подрастешь, узнаешь.
«Интересно, почему жизнь сладка? Что в ней такого сладкого? И если все хорошее впереди, почему все так хотят вернуться в детство?»
Сколько ни думал, ни до чего не дошел. Невдомек ему было, что вспомнилось деду собственное детство: вот так и он, держась за руку своего деда, лет семьдесят назад шел по заснеженной равнине, и сума за плечами досталась ему от деда. Не знал он, что воспоминания, нахлынувшие на деда, перенесли того в далекое детство и подарили несколько сладких минут.
- Не проголодался ли ты, ягненочек мой?
- Да, дедушка, хочу есть.
Дед достает из сумы скатанный в трубочку лаваш, протягивает ему, а затем наблюдает, как тот ест, дрожа от холода. Глаза деда светлеют.
- Воды хочу, дедушка.
Старик достает из сумы фляжку с водой, передает ему. Отпив, он возвращает ее деду. Они шагают, оставляя следы на снегу. Левой рукой дед придерживает ремень ружья за плечом. Снег искрится на солнце. Вдруг из-за заснеженного куста тамариска выскочил заяц.
- Дедушка, заяц!.. Смотри… смотри… - радостно кричит он, да так, что дед вздрагивает.
Пока старик снимает с плеча ружье и прицеливается, заяц дал стрекача. По тому, как он водил ружьем то вправо, то влево, чувствовалось: видит он плохо. Наконец курок спущен, прогремел выстрел. Заяц хоть и ранен, но не упал. На снегу появились пятна крови.
После выстрела округу огласил протяжный вой.
- Это что, дедушка?
- Волки, ягненочек мой.
- Почему они воют?
- Меня зовут.
- Куда зовут, дедушка?
- К смерти… умирать мне пора…
Ему становится жутко. Холодная дрожь пронизывает его с головы до пят. А вдруг доносящийся издали вой как некая колдовская сила унесет старика? Тогда он останется один-одинешенек в этом холоде. Ужасная мысль, промелькнувшая в голове, заставила его броситься к деду.
- Не уходи, дедушка, я боюсь!
- Что ты говоришь, ягненочек мой, разве я оставлю тебя?
Вой раздавался все сильнее и сильнее. Хотя дед и успокаивает, он весь дрожит от страха. Волосы встают дыбом, ноги подкашиваются.
- Дедушка, возьми меня на руки!
- Не бойся, ягненочек мой, я рядом, дед твой еще не умер. Пусть только приблизятся, я им такое устрою…
- Нет, дедушка, боюсь, возьми меня на руки!
Дед берет его на руки. Чувствует, что старику тяжело. Вместе с тем тот явно получает удовольствие от того, что несет внука на руках.
Воспоминания вновь перенесли его в то время, когда он, также испугавшись волчьего воя, прижимался к груди своего деда. Неведомо было внуку, что дед, при-зываемый к смерти волчьим воем, находился сейчас в далеком-далеком прошлом.
Через день после этих событий деда не стало. И долгое время ему казалось, что смерть - это охота на заснеженной равнине, это волчий вой, протяжный и жуткий, а потом - уход навсегда… С возрастом думы о смерти стали ему ближе. Он даже представлял себе собственные похороны.
…Холодный зимний день, пронизывающий ветер. Но народу на кладбище столько, что яблоку негде упасть. Хоронят его. В стороне от могилы пока не ус-тановленный надгробный камень, на нем - его имя, фамилия, даты рождения и смерти. Мать на кладбище не пустили, вернули с полдороги: по обычаю женщина не должна появляться на кладбище в день похорон. Но даже издали он слышит нестихающий плач матери. А отец, как и в день похорон старшего сына, здесь, на кладбище, смешался с толпой. За одну ночь он поседел, согнулся: похож на глу-бокого старика. В каждой черточке его лица - боль и раскаяние в том, что родился на свет.
Вот тело, опустив в могилу, забрасывают землей. Людские голоса ослабе-вают, превращаясь в сплошной гул. Затем народ расходится.
Он остается в одиночестве - ни звука, ни дыхания, ни ночи, ни дня… только мрак… вечный мрак… вечность. Стук по надгробью возвещает о приходе стариков. Они его оплакивают. Отец, чтобы облегчить сердце, приходит на могилу сына, при жене плакать негоже. Он стучит по надгробью, приговаривая: «Сынок, это я, твой отец, пришел помянуть тебя. Вчера был на могиле твоего брата, до вечера сидел и плакал, думал слезы меня успокоят. Все напрасно. То, что я ем, пью, живу после вашей смерти, считаю несправедливым и ненужным для себя. Слышишь ли ты меня, сынок?».
Он слышит все и кричит в ответ изо всех сил. Но голос его волнами расхо-дится по глубине земли, а до стоящего в двух шагах отца не доходит.
Понимал, что после его смерти жизнь для его родителей потеряла всякий смысл. Они стали ко всему безразличны. Втайне друг от друга, прильнув к одежде сыновей, которую не могли никому отдать, проливали слезы.
* * *
Он продолжал передвигаться по бескрайней пустыне, оставляя позади прошлое и тонны песка.
* * *
…Мать, жена, дети стояли на вокзале, чтобы увидеть его, когда будут переса-живать из машины в поезд. Было утро. Мать покрыла голову черным келагаем. Незнакомый человек держал ее под руку. Жена с младенцем на руках стояла чуть поодаль, старшая дочь прижималась к ней. Они подошли к остановившейся машине, но милиционер не подпустил их близко, жену с ребенком на руках оттолкнул. Он настолько изменился в лице, что стоявшие рядом отпрянули. Таким он становился, когда пытался погасить в себе ненависть. Стиснул зубы. Ему даже показалось, что по его внутренностям растекается кровь.
- Подлец!!! Какое ты имеешь право поднимать руку на женщину?!
Двое крепко держали его за руки. Дернулся так, что железные дуги впились в запястья. И державшие его за руки, и толкнувший жену сержант молчали. Ком в горле душил его, не давал дышать. Как ни старался, не мог унять дрожь в теле.
По оживлению на вокзале понял, что прибывает поезд. Его потянули на перрон, к месту стоянки. Ноги не отрывались от земли, его волокли.
Поезд медленно приближался к станции, остановился. Отворились двери. Кто-то из двоих, державших его за руки, что-то сказал. Он не отреагировал, так как ничего не слышал. Стоял и ждал. Его подтолкнули. Перед тем как подняться в вагон, оглянулся. Мать стояла неподвижно, точно памятник. Постарела так, что не узнать. Жена, подошедшая совсем близко, держала на руках младшую - Айсель. Та спала, не подозревая, что отец навсегда уходит из ее жизни. Старшая - Гюнай - в одной руке держала яблоко, а другой - махала, прощаясь. Этот несмышленыш скорее всего думал, что отец отправляется в деловую поездку, как было не один раз. Обычно, когда он уезжал куда-то, она обязательно что-то заказывала, на этот раз просьб не было. Неожиданно дочка, подбежав к нему, протянула яблоко и сказала:
- Папа, возьми, в дороге съешь. Дома у меня еще есть.
Сердце заныло. Чтобы достать яблоко, пришлось протянуть обе руки, поскольку на запястьях были наручники.
- А почему у тебя связаны руки, папа?
Что следовало сказать, чтобы это было похоже на ответ? Ведь это его пос-ледняя беседа, последняя встреча с дочерью. Она будет расти и жить без отца.
Явно ничего не понимавший ребенок смотрел на него удивленно и ждал ответа. Он его не находил. Жена, видя его замешательство, окликнула дочку. Он произнес:
- Мама тебя зовет, беги.
Оторвав взгляд от жены и детей, посмотрел на мать, будто вросшую в землю. В последний раз окинул взглядом родные места, как бы пытаясь навсегда запечатлеть их в своей памяти. Потом, не оглядываясь, поднялся по ступенькам вагона.
В это мерзлое осеннее утро он навсегда покидал то, что было смыслом его жизни…
…Вдруг во всем теле почувствовал смертельную усталость. Положив узелок под голову, попытался заснуть, но не мог. Сказывалось напряжение последних месяцев. Мозг словно спрессовало - он утратил способность мыслить.
Прежде работа не позволяла поднять голову. У него не хватало времени на занятия с детьми. Очень жалел об этом, но ничего не мог поделать. Теперь торопиться некуда: впереди - смерть.
Из глубины пустыни донесся странный шум, похожий на течение, плеск воды. Этот звук привлекал его, завораживал и завладел его существом. Взгляд упал на узелок. Что в нем - не знал: еду ли положили, может, чистое белье? Но жена знала, что его приговорили… Тогда зачем все это? Есть ли ответы на эти душещипательные вопросы. Однако надежду он не терял. О завтрашнем дне не думал. В голове - хаос, беспросветный мрак. И в этом мраке ни тонкой полоски света, ни мерцания даже самой маленькой звездочки.
Быстро сменявшие друг друга события - смерть малолетней дочки, совершен-ное им преступление, многодневный утомительный судебный процесс с повтор-яющимися, болезненными вопросами, неожиданное спасение от неминуемой смерти - навалились на него непосильным грузом, прессуя мысли и чувства.
Близость смерти сменилась неизвестностью, которая пугала, но последова-тельно думать об этом он был не в состоянии.
Тишина стояла необыкновенная. Не будь поблизости железной дороги, и в голову не пришло бы, что здесь когда-нибудь ступала нога человеческая. Там, в поезде, когда ощущал холодное дыхание смерти, думал только о побеге, о спасении. Здесь, в пустыне, скорее ощутил, нежели понял безвыходность ситуации - начинается более страшная жизнь.
Нервы были на пределе. Раздражал всякий пустяк. Спасало лишь то, что он вспоминал о прошлом не как непосредственный участник событий, а - сторонний наблюдатель. Это позволяло ему испытывать мгновения радости, надеяться и ждать чего-то… Сон со счастливым концом. Ах, если бы так. В иные минуты он вдруг впадал в отчаяние: прошлое - мрачное, будущее еще более мрачно. Судьба дудела в свою дуду. А он брел незнамо куда. Шар земной тысячелетиями вращается вокруг своей оси… И будет вращаться. Ночь сменяется днем… И впредь так будет. Жизнь кажется простой до тех пор, пока человек не сталкивается с жестокой реальностью. Мир, беспощадный, жестокий, называется жизнью. Попасть в этот похожий на запредельную планету мир очень трудно и расстаться не так-то легко. Именно жизнь, ее притяжение, удерживают его в своей орбите. И стоит сойти с этой орбиты, как жизнь теряет свое значение. Однако воздух этого далекого мира он все же чувствовал. Как - не понимал, но чувствовал… до дрожи во всем теле.
Очень хотелось спать. Не только от усталости, а чтобы скинуть напряжение последних месяцев. Но сон будто избегал его.
Взошла луна, окрасив ночь в густой молочно-белый цвет. Пустыня при лунном свете казалась беспредельной. Ему чудилось, что луна, увеличившись в размерах, разольется дневным светом по всей округе и… его отыщут. Наверное, впервые в жизни он думал о мраке как о спасении.
Издали доносился шум проходившего поезда. Яркий свет прожектора тянулся, разрывая темноту, представляя удивительную неповторимую панораму. Создавалось впечатление, что это поток света, прицепив к себе поезд, тянет его за собой.
Пока поезд не прошел, головы не поднимал. Затем все вновь погрузилось в тишину. И он решил заснуть, стараясь позабыть обо всем. Но память не унималась, путаные мысли продолжали его терзать. Однако под утро все же удалось заснуть.
…Приснились дом, семья. В люльке плачет малышка. Жена, спящая в другом конце комнаты, не слышит. Хочет позвать жену, но бесполезно - голос пропал. Сколько ни пытается встать и подойти к ребенку, не может оторваться от постели, будто тугими веревками он привязан к ней. Ребенок кричит, надрывается, при этом так раздирает себе щеку, что вот-вот вырвет кусок мяса. Девочка начинает краснеть, раздуваться. Тут он замечает змею, свисающую с люльки. Соображает, что краснота на щеке - место укуса змеи. Сам он так начинает орать, что трескаются кирпичные стены дома.
От крика своего он пробудился. Открыл глаза, ощутил теплое дыхание утра. Пока не рассвело, следовало уйти подальше от железной дороги. Торопливо поднявшись, он зашагал, не поднимая головы. Крутилась одна мысль: поскорее как можно дальше убраться от железной дороги. Под ногами скрипел песок. Под этот скрип он и шагал в никуда. Загорался рассвет. Небо окрашивалось багрянцем. Он невольно залюбовался. С раннего детства восход солнца рождал в нем необъяснимую радость. Вместе с алыми красками неба и резко очерченной линией горизонта в нем самом пробуждались свет и ясность. С каждым восходом солнца он испытывал духовное и телесное обновление. Будто бы все горькое, наносное оставалось позади, начинался новый день, и он сам как бы рождался заново. А сейчас восход солнца пробуждал в нем совершенно иные чувства. И солнце было необычного цвета. Утро не сулило ничего хорошего.
Впереди волновалось бескрайнее песчаное море. Невольно подумалось: мир - та же пустыня - огромный, необъятный. Но это безграничье не могло привязать его к себе. Отчего? Отчего нет? Знал только то, что не имеет права жить в нем. Ни воздух, которым он смеет дышать, ни солнце, лучи которого его согревают, ни земля, по которой он все еще ступает, - не его. Он лишен права на жизнь.
За ним сохранилось лишь одно право: смешаться с землей.
Отныне он беглец, изгой. Судьба распорядилась так. Люди, общество со своими нравами и законами - по одну сторону баррикад, он - по другую. Выходит, чтобы жить, он должен сражаться с целым миром, так как жить ему запрещено законом. Эту горькую истину обнаружил, пересекая пустыню, под скрип собственных шагов.
Но можно ли жить в одиночестве, в забытой Богом и людьми пустыне? Кому рассказать о своем горе? Кто услышит его? Как объяснить, что он, как и любой человек, хочет жить? В ответ он слышал голос разума: жить хотел - не отнимал бы у человека жизнь. Как поднялась рука на человека? Длительное время он ломал над этим голову. Вопросы непрестанно сверлили его, обрекая на состояние, из которого он не находил выхода. Самым ужасным было то, что он считал себя невиновным. Его называют убийцей, а он не может этого осознать. Можно ли доказать свою невиновность? Он не сомневается, что сказанное им не будет принято во внимание. Что бы он ни рассказал, его не будут слушать, может, даже прервут на полуслове.
В памяти всплывали картины судебного процесса. Он тогда не мог взять в толк, что сидит на скамье подсудимых, низко опустив голову, боясь встретиться взглядом со знакомыми. Пожалуй, это угнетало его более всего.
Суд длился бесконечно долго. Казалось, годы, вся жизнь будут потрачены на вопросы-ответы, нестерпимо ему надоевшие. Все было ясно как Божий день, а его все спрашивали об одном и том же. Нервничал, иногда забывал, где находится. Вид автоматчиков возвращал к действительности. Он то багровел, то чернел.
От адвоката отказался. На него, собственно, и денег не было. К тому же он не верил в эффективные полномочия адвоката. Истинной мукой для него была официальная обстановка в суде. Этого он не мог вынести.
- Гражданин обвиняемый, встаньте!
Встает очень медленно.
- Согласно документации, вы долгое время работали в системе энергосети. Были ли у вас трения с Геюшевым?
Стоит ли рассказывать все в подробностях, будет ли прок от этого? Ведь Геюшев погиб по его вине. И как бы он ни объяснял случившееся, это не повлияет на исход процесса. Как можно оправдать убийство? Стоит ли утомлять себя?
- Нет, - прозвучало в ответ.
- Значит, между вами и Геюшевым особо серьезных трений не возникало? Раз так, почему вы подняли на него руку?
И это надо объяснить. А ему совсем не хочется говорить. В зале полно наро-ду. Он пытается сосредоточиться. Он ловит, скорее ощущает на себе внимательные взгляды из зала.
Ожидает одного: завершения процесса и оглашения приговора.
- Гражданин обвиняемый, повторяю вопрос: если у вас не было серьезных разногласий с Геюшевым, почему вы убили его?
Он понимал, что обязательно должен ответить, хотя бы для того, чтобы избавиться от утомительных вопросов.
- Геюшев не был человеком.
Голос его, словно отразившись от стен, отозвался эхом:
- …не был человеком…
Вроде бы почувствовал облегчение, внутренне расковался.
- Гражданин обвиняемый, у меня еще один вопрос. Вы знали, какое наказание ожидает убийцу? Прошу отвечать конкретно: да или нет.
Отвечать совсем не хотелось. Было единственное желание обратиться к суду со словами:
- Хватит, кончайте это представление!
Показалось, что это он произнес вслух, прокричал, отчего стекла зала задрожали. Но никто на это не обратил внимания. Будто хотели сказать: много вас тут пересидело на этой скамье и криком тут никого не удивишь, мы к такому привычны. Зал будто впитал в себя дух всего содеянного.
В какой-то момент его заинтересовало: в зале ли мать и жена? Жене он строго-настрого наказал на суде не появляться и матери запретить. Он опасался, что они, находясь в центре внимания, могут сболтнуть что-то лишнее. А больше всего боялся, что мать бросится в ноги председателю суда, умоляя простить сына, поставив тем самым себя и его в смешное положение.
Судебный процесс оказался бесконечно долгим. Со временем он к этому привык, пришлось привыкнуть. Головы по-прежнему не поднимал, но всех выступавших слушал с неподдельным интересом, будто происходившее его никоим образом не касалось. Иногда даже хотелось уточнить некоторые детали. Но, опомнившись, расставался с этой мыслью. По этим рассказам он пытался восстановить в памяти целостную картину произошедшего. Однако задаваемые ему вопросы нервировали, терпение иссякло, ныло тело, комок подступал к кадыку - он задыхался, покрывался холодным потом. Но продолжал сидеть без права на отдых, ибо был лишен свободы.
- Гражданин обвиняемый!
Вопроса он не слышал - слова, обрушиваясь тяжелой волной, лишали его сил. И так много раз, без конца…
… Хотя солнце поднялось уже в человеческий рост, ночная прохлада еще ощущалась. Ясное небо синим потоком разлилось на пустыню, которая навевала тоску одиночества. Почему-то этот цвет отнимал надежду, подавлял желания, гасил все светлое и теплое. Пустынное одиночество было сродни ему. Но почему цвет, рожденный слиянием безбрежной пустыни, безоблачного неба, ясного горизонта, рождает одиночество - он объяснить не мог даже самому себе.
Шел без отдыха, совершенно не думая о направлении движения, не чувствуя усталости. Наконец присел, бросив узелок на землю. Сняв башмаки, вытряхнул набившийся в них песок. Более трех дней даже не пил. Почувствовал, что голоден. Начал развязывать узелок, сердце трепетало. Представил жену, ее руки, в последний раз готовившие для него еду, завязывавшие спасительный узелок. Думая об этом, весь дрожал, руки не слушались, еле справился. В узелке оказались лаваш, сыр, зелень, отварная курица, в бумаге - соль. В другом целлофановом кульке было нижнее белье, чему он крайне удивился: зачем смена белья осужденному на смерть? Еда и белье напомнили ему о доме, о прошлом.
…Каким же счастливым был когда-то. По вечерам, сидя за столом, смотрел на шумливых детей, разговаривал с женой. Оказывается, это и есть счастье. Тогда он этого не понимал… А сейчас, смотря на еду, думал, что, съев ее, уничтожит все воспоминания.
Но что заставило его содрогнуться, так это семейная фотография - он с женой и детьми на Приморском бульваре. Сидели на каменной террасе, младшую держал на руках, старшая стояла между ними. Это фото нравилось ему больше других. К тому же оно было единственным. И, несмотря на это, жена положила его в узелок. Наверно, для того, чтобы перед смертью простился с ними взглядом. Он не любил фотографироваться. Сколько ни ворчала, ни уговаривала жена, ему не хотелось этого делать. Ссылался то на занятость, то на отсутствие денег. Только раз и сфотографировались вместе. Полученные фото раздарили родственникам. Остались два, одно из которых порвали дети. Последнее - берегли как память. Какие же чувства испытывала жена, кладя его в узелок? Скорее всего хотела, чтобы до последней минуты он был со своей семьей, не чувствовал своего одиночества. С момента расставания постоянно думал о близких. Было горько оттого, что уделял им мало внимания. Все казалось, завтра работы будет меньше и тогда… Только раз и сводил старшую дочку в зоопарк. Сколько было впечатлений, рассказов…
С каким бы удовольствием он сейчас выполнял обязанности отца, но на это он уже не имел права. Оторвав кусок курятины, принялся за еду. Ни одна женщина в мире не могла готовить так вкусно, как его жена, проявлявшая настоящий талант в кулинарии. Интересно, что сейчас дома? Неожиданный приговор суда застал их врасплох. Наверное, будут ждать, пока не иссякнет надежда. Вернется ли жена в отцовский дом? По всей вероятности, мать не отдаст детей невестке. Не сможет с ними расстаться. Дети для нее - память о сыне, и с этой памятью жить ей до конца дней своих.
Трудно было привыкать к городской жизни. Квартиру приходилось снимать. Благо, первенец родился не в первый год их брака. Нужда была страшная. Потом попривыкли. Долго сидел, уткнувшись в фотографию, никак не мог оторвать взгляда, как и раньше. Дома, смотря на это фото, он всегда испытывал смутное чувство тревоги: быть ему разлученным с семьей. Наступит время разлуки с близ-кими. Это он знал почти наверняка. Страх вселился в него. В течение нескольких лет он пытался отогнать его. Предчувствия обернулись явью, да такой, что в нее никак не хотелось верить.
Теперь что-то в нем, самому ему неведомое, завязалось тугим узлом. От этого узла распирало грудь, было трудно дышать.
Утолив голод, прилег, положив узелок под голову. Наступил полдень. Высоко в небе тянулись вереницы журавлей. Стать бы птицей - подумалось ему. Небо - вот настоящая свобода, парить над землей, вдали от людей. Земля для человека первое и последнее пристанище, данность.
Небо обескураживало своей чистотой, пустыня - безмолвием. Стояла протяж-ная тишина, будто в этом уголке земли кончилась жизнь. Его осенило - пустыня, куда его привела судьба, избавив от смерти, не что иное, как его последнее приста-нище, смертный одр.
Отдых не принес ему ожидаемого облегчения. Беспокойство поселилось в нем, казалось, навсегда. Темнота, мрак еще более пугали его. Теперь, когда солнце направилось к горизонту, ему хотелось побежать за ним, чтобы никогда не расставаться со светом и теплом. Тревожно было и оттого, что не знал: куда, в каком направлении идет, где он. Не знал, какой день недели, какое число.
Находясь длительное время в пустыне, не мудрено сбиться и со счета. Но для чего ему время, календарь вдали от людей?
Встав, с узелком под мышкой двинулся вперед. Шел долго. Усталость его не брала. Видимо, сознание того, что в любой момент можно прилечь и отдохнуть, придавало ему силы.
Ветер, начавший дуть с полудня, усиливался, волнуя песчаное море. Взору представилась удивительная картина. Ветер дул с юга - это он определил по прине-сенной жаре, по запаху. Пустыня ожила - она раскачивалась, пускаясь вслед ветру. Далекий горизонт стал невидимым за песчаным туманом. Он шел, прикрыв глаза рукавом пиджака. Опасался, что глаза засыплет песком. Стоило ветру утихнуть, как песчаный туман разряжался и становилось возможным поднять голову, чтобы оглядеться. Вокруг - ни души. Песок да ветер.
Вновь нахлынули воспоминания.
…Несколько лет жизни в городе были, пожалуй, самыми тяжелыми. Работал он один. Жену не мог устроить на работу, так как у нее не было городской прописки. Стучался во все двери, обращался куда только было возможно – везде натыкался на отказ. Жена имела высшее образование, но согласна была на любую работу. Обращалась на заводы, фабрики, рабочей не брали из-за высшего образования. Отчаявшись, прекратила поиски.
Создать домашней уютной обстановки в первые годы совместной жизни не удавалось из-за отсутствия детей. С другой стороны, нужда не давала передохнуть. Жалел, что так рано женился. Не имея ни кола ни двора, не должен был заводить семью. Но к женитьбе его подтолкнул несчастный случай. Он и в голове этого не держал. Столько было важных дел. Но судьба распорядилась по-другому.
Старший брат – первенец в семье – был обручен. Шла подготовка к свадьбе, истратили уйму денег. За три дня до свадьбы возвращался с работы, прямо за рулем (брат работал водителем) стало плохо с сердцем, машина сошла с дороги, перевер-нулась. С трудом его вытащили из кабины, на теле не было живого места.
Невозможно было не принять во внимание стольких расходов. Все село про-клинало невесту, будто собственных бед ей было мало.
Его женят на невесте брата. Кто додумался до такого абсурда? Не хотел жениться. Не мог смотреть на невесту погибшего брата как на жену. Но в глазах отца прочитал такую печаль, что не посмел ослушаться.
- Если пойдешь против воли моей, прокляну хлеб, которым вскормил тебя.
Все произошло молниеносно – и опомниться не успел. Не возражал, не искал выхода, со всем соглашался, будто околдовали. Возражать просто не было сил. Даже смерть брата как-то отошла на второй план. Семью интересовало, как он встретит суженую брата. Неужели для его счастья эта жертва была необходима? Такой свадьбы в деревне не видывали. Стол ломился от яств, вино лилось рекой. В верхнем конце магара сидели ашыги. Мать плясала со слезами на глазах. Это и вспоминалось всегда сквозь туман, словно происходило во сне.
Он хотел уйти, но почему-то не мог. Что-то удерживало его. Видимо, понимал, никуда не деться. Вид танцующей в слезах матери буквально парализовал его. Она время от времени, обращаясь к присутствующим, говорила:
- Отчего не танцуете? Разве на поминки пришли, сложа руки сидите?
В ту ночь он много выпил. Иначе сердце бы не выдержало. После ухода гостей осушил бутылку водки – думал, полегчает. Хотелось забыть безысходную тоску в глазах отца, слезы без отдыха танцующей матери. Забыть, что…
Когда шел к девушке, еле держался на ногах. Как переступил порог, хмель словно рукой сняло. В комнате было темно, горела свечка, освещавшая окно. В полутьме слышны были всхлипывания – плакала невеста. Подойдя к ней, сел рядом, взял ее руки в свои. Руки горели как в лихорадке. Ладонями ощущал, как течет кровь по сосудам. Было боязно – вдруг прогонит его. Но девушка, держа руки в его ладонях, продолжала плакать. Он понимал, что это слезы сердца. В полутьме комнаты при дрожащем язычке пламени свечи на стену падали тени, среди которых ему почудилась тень брата. Он вздрогнул. Наконец произнес:
- Не плачь.
Но девушка не успокаивалась.
Потом он снял фату с ее головы.
В ту ночь к девушке не прикоснулся. С трудом успокоив ее, запер дверь на задвижку. Легли на разных кроватях. Но оба до утра не сомкнули глаз. Чувство вины обоим не давало покоя.
В ту ночь дал себе слово не сближаться с девушкой. В последующие ночи она также плакала. Ему было жаль ее. Теперь их объединяла тайна.
Через три дня после свадьбы уехал в Баку. В прошлом месяце отпрашивался на свадьбу брата, но оказался на похоронах. В этот раз – на свою, соединив судьбу с суженой брата. Жена в течение года оставалась в деревне. Изредка, отпросившись с работы, приезжал домой. Уединившись, муж с женой спали на разных кроватях.
Но в один из его приездов девушка сказала:
- Забери меня с собой, Экрем, больше не могу оставаться здесь.
- Получу квартиру, потом, - ответив так, удивился, ибо не верил в продол-жение отношений.
- Нет, это поздно, снимем квартиру… - настаивала она.
По возвращении в город снял тесную комнатушку. Через неделю привез в город девушку. Перевезли приданое. Расставили мебель. Поместилась только одна кровать. Другая, нераспакованная, оставалась во дворе. Кухня крохотная – двоим не разминуться. Кухня и комната – смежные. Окна не было - когда в кухне горел газ, в комнате можно было задохнуться от жары.
Однажды, возвратившись с работы, увидел Зулейху в свадебном наряде, сидевшую на кровати. Вспомнилась ночь годичной давности – плач невесты и привидевшаяся на стене при свете свечи тень брата. Все в этой комнате напоминало ему свадебную ночь. Стол был сервирован, горела свеча. Атмосфера той ночи была воссоздана.
Он, сняв пиджак, сел за стол. Она отказалась от еды. Так и продолжала сидеть на кровати. Поев, он встал, налил себе чаю. Потом присел на кровати рядом с девушкой. Взял в свои мозолистые от работы ладони ее горячие мягкие руки.
В ту ночь они стали мужем и женой. Впоследствии об этом не вспоминали.
Рождению первенца не радовался. Чувство страха не покидало жену перед родами. До утра ворочалась в постели. Могла разбудить его среди ночи.
- Экрем, не спи, я боюсь.
- Дома-то чего боишься?
- Чувствую, что не вернусь живой.
- Не глупи. С сотворения мира каждый Божий день тысячи женщин рожают.
- Так-то оно так, только очень страшно мне.
- Старайся об этом не думать. Брось думать – станет легче.
- Не могу.
- Ты же не маленькая…
Но уговоры ее не утешали. Чувствовал, что она не может справиться со своим страхом. Волнение жены передавалось и ему. Утешая ее, он сам был неспокоен. Часто по ночам жена не спала, сидела на кровати.
- Что случилось, почему не спишь?
- Ребенок пинается, вероятно, срок родов подошел, а я не могу родить.
- Как так срок родов подошел, ведь на днях говорила, три недели остается?
- Не знаю, ребенок будто торопит меня, наверное, не терпится ему.
Жена и ребенок были живы - здоровы. Это его обрадовало, несколько успокоило.
Однако, встречаясь взглядами с женой, чувствовал в глазах ее потаенную печаль. Даже рождение ребенка не внесло в их семейную жизнь умиротворения.
На первых порах долго всматривался в ребенка – все искал сходство с братом. Его мучила мысль: не умри брат, ребенок был бы похож на него. Но тогда бы родился не этот, а другой ребенок. И тот, другой, родился бы не в этом доме, а в другом, причем годом раньше. Но судьбе было угодно закрутить все иначе – тот ребенок не родился, но тень его живет в духе брата, отца своего. Впоследствии тот, неродившийся, ребенок стал посещать его сны. Как только ребенок появлялся в снах, он, вздрагивая, пробуждался. До самого утра не смыкал глаз, боялся повторений. Тело словно каменело. Ребенок в этих снах напевал песню, которая казалась ему знакомой, но где и когда он ее слышал – вспомнить не удавалось. Иногда ему казалось, что песню эту слушал в утробе матери, когда еще не был зна-ком с внешним миром. Она, эта песня, всосалась в кровь, отложилась в его костях.
Жена знала о его бессоннице, но ни о чем не спрашивала. Так, бодрствуя, но скрывая это друг от друга, дожидались утра.
Позже, просыпаясь по ночам, одевался и выходил во двор, прохаживался, много курил. Прежде не курил ни днем, ни ночью.
Однажды ночью, как обычно, собрался выйти во двор. Жена спросила:
- Куда идешь?
Он растерялся, не подозревая, что она следит за ним. Но, собравшись, ответил:
- Да так, сейчас приду.
Тихонько отворив дверь (чтобы не разбудить ребенка), вышел во двор.
Не успел прикурить, как жена в одной ночной сорочке вышла следом. Сейчас ему совсем не хотелось отвечать на расспросы. Он желал уединения. Но она не уходила.
- Что с тобой, отчего не спишь?
- …
- Я ведь к тебе обращаюсь.
- Иди, ложись, простудишься…
- Сейчас же скажи, что с тобой?
- Ничего не случилось. Просто вышел проветриться, - он пытался уклониться от разговора. Но жена заупрямилась:
- Я не ребенок… понимаю… что-то от меня скрываешь. Кому, кроме меня, можешь душу раскрыть? Нет у тебя здесь никого.
- …
- Не слышишь, что говорю?
Не ответив, направился в сторону ворот. Жена, подождав немного, обидевшись, ушла. Не мог он рассказать ей о еженощно снившемся ребенке, а если бы и рассказал – навряд ли поверила.
После этого больше не выходил по ночам во двор. Пробуждаясь от неземного голоса неродившегося ребенка, всю ночь крутился в постели. Благо, сны эти вскоре прекратились. Как неожиданно возникли, так же внезапно исчезли.
Уже ровно десять лет работал он в электросети. Ежедневно служебная маши-на отвозила их за тридцать километров от города. Только под вечер они возвраща-лись. Весь год работали в полевых условиях: то линию прокладывали, то зани-мались ремонтом. Во время бакинских ветров столько аварий случалось. Работать приходилось днем и ночью. Бригада состояла из десяти человек. Вначале было очень трудно, работа тяжелая. В первый день так устал, что, возвратившись в общежитие, завалился спать голодным. Проснулся на следующий день ближе к полудню. Когда бригадир спросил о причине невыхода на работу, ответил:
- Устал.
- Как так устал? На работе устают… Ведь ты не отдыхать сюда пришел… Может, для тебя на этих скалах санаторий построить? – съехидничал бригадир.
Промолчал, да и что отвечать…
Потом привык к трудностям. Как бы ни уставал, поспав, отдохнув, становился бодрым. От работы даже стал получать удовольствие. Когда-то о работе в городе думал только в связи с поступлением в институт. Планировал поступать на вечернее отделение. Учиться на дневном не позволяло материальное положение семьи. Но вскоре понял, что планам его не суждено сбыться – работа была тяжелой, да и условий для подготовки к экзаменам не было. Вечером, как только брал в руки книгу, слипались глаза. Начал подыскивать другую работу. Сделать это было не так-то легко без городской прописки. К тому же так привык к коллективу, что и расставаться не хотелось. Бригада была дружной, сплоченной. Никто не стоял над душой, работали вдалеке от шума-гама. Раз-два в неделю директор электросети Геюшев заезжал к ним, чтобы проконтролировать ход работы.
Потом встал в очередь на получение квартиры. Это тоже удерживало его в электросети, так как с уходом терял право на получение квартиры и городскую прописку. Однако длительное время (он десять лет проработал в электросети) обещания директора так и оставались обещаниями. Многие, поступившие на работу после него, уже обзавелись своим жильем, а о нем забывали. Директор объяснял это тем, что распределение происходило без его ведома. Но вот, мол, в следующий раз…
Собственное жилье улучшило бы их положение. Практически вся зарплата уходила на оплату аренды. На расходы оставалось десять рублей – на хлеб и то не хватало. Потихоньку распродавали одежду, посуду, что-то из домашних вещей. Все уходило за бесценок, поскольку деньги требовались срочно. Пришлось расстаться с мебелью. Тяжелее всего было лишаться золотых украшений. В свое время мать, передавая их невесте, наказывала не продавать ни при каких обстоятельствах. Говорила: «Они достались мне от прабабушки, я же передаю их вам». Ослушались они мать, продали украшения. Голод ли, нужда их толкнули на это? Так и мать голодала – две войны пережила. Ела овес, коноплю, но то золото берегла как зеницу ока. И времена нынешние не труднее прежних. Так или иначе… Дом опустел. Семья была на грани выживания. Не мог простить себе продажу старинного золота. Мучались оба, но об этом не говорили. При продаже мебели разыгралась настоящая драма. В один ящик из-под мебели Гюнай (старшая дочь) складывала свои игрушки. Когда выносили мебель, девочка плакала, приговаривая:
- Не уносите. Я сюда свои игрушки кладу. Уходите из нашего дома.
Никак не могли успокоить ее. От волнения у нее даже дыхание перехватило.
После продажи мебели девочка собирала игрушки в углу комнаты и накрывала их платочком. Это-то и потрясло его больше всего остального. Травма, нанесенная ребенку, была его виной. Гюнай не играла во дворе. Иногда дети хозяев заходили к ним. Девочка их не любила. Как-то они пришли поиграть с ней. Она стала их выгонять. Дети же ей заявили:
- Это наш дом, а вы – квартиранты.
Дочка расплакалась, и посыпались вопросы:
- Почему они говорят, что это их дом? Что такое квартирант? Почему мы квартиранты? Разве это не наше окно? Почему у нас нет балкона?
Выдавливая из себя улыбку, он говорил:
- Подрастешь – узнаешь. Ты пока маленькая, если даже скажу, не поймешь.
Все деньги от продажи украшений были потрачены во время болезни средней дочери. Положение было безвыходное. После бессонной ночи у постели ребенка кружилась голова - работал с трудом. Даже есть не хотелось. В обеденный перерыв старался вздремнуть. Товарищи по бригаде входили в его положение. Иногда отпускали с работы пораньше. С этого все и началось. Если бы он мог знать…
Врача ребенку вызывали на дом. Он приходил дважды в день: утром и вечером. Врач сказал, что в этих условиях ребенок не выздоровеет. Нужно или положить в больницу, или в деревню отвезти. Но в дороге состояние его могло ухудшиться. Положили в больницу. Жена была с ребенком. Ежедневно он их навещал, отпросившись с работы. Еду для них готовил сам. День ото дня девочке становилось хуже, лекарства не помогали. Врачи настаивали на переливании крови, так как ребенок не ел и был очень слаб. Часами он сидел возле постели дочки. Она изменилась так, что было не узнать: прежде шумная, крикливая, будто онемела. Взгляд был застывший, неживой.
После переливания состояние ухудшилось. Ребенку хотелось спать. Врач предупредил, что этого делать нельзя. Как-то ночью он носил ребенка по больничному коридору, не давая ему заснуть. Под утро дочка на его руках и скончалась. Жена в это время была в палате, пытаясь заснуть после нескольких бессонных ночей. Дежурная медсестра спала. Во всей больнице стояла тишина. И он старался не нарушить этой тишины, оберегая жену от потрясения.
Когда рассвело, тихонько отворил дверь палаты. Жена лежала, прикрыв глаза рукой, выглядела уставшей, измученной. Как сообщить ей о смерти? Вот истинная мука.
Неподвижно стоял в дверях, словно умер вместе с дочкой. Жена открыла глаза, взгляды их встретились. Понял, что уснуть она так и не смогла.
- Как ребенок?
Он ответил, что спит, и вышел. Почувствовав неладное, она, накинув халат, вышла за ним. Молча хотела взять девочку, но он, отстранив ее руки, сказал:
- Не трогай, ребенок умер.
Поразился собственному голосу, чужому, незнакомому. Хладнокровие, с которым сообщил эту весть, было, пожалуй, самым удивительным.
Крик жены поднял на ноги всю больницу.
В тот же день, наняв машину, отправились в деревню, чтобы похоронить там ребенка. Знал, что рано или поздно вернется туда.
Всю дорогу держал тельце на руках. Оно становилось все холоднее. Прижимая его к своей груди, силился передать свое тепло.
Когда хоронили, моросил дождь. Казалось, не перестанет никогда. Вспомнил другие похороны. Мелкий дождь сменился ливнем. Люди, оставив труп у выкопан-ной могилы, бросились под ивы, растущие вдоль ограды кладбища. Он же остался стоять на прежнем месте. Кто-то, схватив его за руку, потащил в укрытие.
Труп лежал под дождем. Когда воротились, яма наполовину была заполнена водой. Так и похоронили с грязью и водой.
Сейчас он думал о том, что его маленькая девочка останется одна под этим моросящим нудным дождем, не сумев пошевелиться в тесной узкой могиле.
С наступлением весны высохнет земля, зазеленеет трава. Девочка привыкнет к тишине дня, мраку ночи, она смирится со своим одиночеством. В саду, где мыли тельце, бабушка зажгла свечу. Жена больше не плакала, словно все слезы уже выплакала.
Через день возвратились в Баку.
Поначалу, войдя в квартиру, не ощутили отсутствия ребенка. Но разящая тишина, опустевшая кроватка напомнили о случившемся.
Свет, проникавший через дверь, становясь серым, едва освещал комнату. Все напоминало о девочке – будто память о ней смешалась с этим серым светом, с воздухом комнаты. Продолжали жить, не признаваясь друг другу в горе, постигшем их. Молча несли этот груз в себе.
Как-то Гюнай спросила:
- Мама, где сестра?
Этот вопрос застал врасплох. Отвернулся, чтобы не встретиться взглядом. Девочка повторила вопрос:
- В деревне… - продолжить жена не смогла, разрыдалась.
Боль в душе он ощущал физически. Она его не покидала, а лишь затихала на время, с тем чтобы разразиться с новой силой. Ему не хватало воздуха. Он вышел во двор, чтобы не слышать рыданий жены. Отправляясь в деревню, жена забрала одежду и игрушки ребенка. Закопали в конце сада. Сделали это для того, чтобы заглушить боль воспоминаний. У порога остались лежать крохотные кукольные башмачки, напоминавшие ему о ребенке. Собственно, все старания забыть о нем были тщетны. Особенно скверно было ему по ночам. Он метался между сном и бодрствованием и в этом пограничном состоянии четко ощущал присутствие де-вочки, тепло ее ручонок, биение сердца, мягкое дыхание. Ему чудилось ее личико. Затаив дыхание, не шевелясь, он прислушивался, присматривался, боясь вспугнуть видение. Ему показались неслучайными эти ночные посещения. Дитя не хочет, чтобы о нем забывали. Оно, видимо, хотело сказать, что счастье в этом доме без него несбыточно. С рассветом видение исчезало. Его поглощала растворяющаяся темнота. Они растворялись вместе. Все его усилия встать, побежать, вырвать ребенка из темноты напрасны – он будто прикован к постели. С опаской откры- вает глаза. Кроватка пуста. Но ему мнится, что она пропитана теплом и запахом ребенка.
* * *
Накануне кончины девочки он отпросился с работы. На участок прикатил Геюшев. Не увидев его, возмутился:
- Почему Экрем не вышел на работу?
- …
- Это что за самовольство такое? – обратился к бригадиру. – Раз меня здесь нет, что хотите, то и делаете. Кто разрешил ему уйти?
- Я разрешил, - промолвил бригадир, - ребенок у него болеет, двух часов не будет, как ушел.
Тут Геюшев разразился:
- Все время болтает про честность, про справедливость, мол, не заботимся мы о рабочих… Да еще требует квартиру. На всю республику опозорил меня. Места не осталось, куда бы он не написал. Свой десятилетний стаж сует мне в глаза. Оказывается, вот так он и работает. Да еще много болтает.
- Товарищ Геюшев, ей-Богу, ребенок у него болен. По-иному, не разрешил бы… - пытался оправдать его бригадир.
- Как это? А мы здесь вместо пугала, что ли? Почему у нас не отпрашивается? Потому что в нем черви копошатся. Меня за начальника не считает.
- Ну из-за разрешения на два часа не стоит проделывать путь до конторы…
- Зачем на два часа? Говорите, ребенок заболел. Пришел бы, по-человечески попросил, на три дня освободил бы от работы. Мы тоже люди, не без понятия. Как только рот раскрывает, так тут же о своей партийности… о совести коммуниста. Мол, истинный коммунист должен быть… вот-вот начнет поучать коммунистов с сорокалетним стажем.
- Товарищ Геюшев…
- Все, кончили. Все вы одного поля ягоды, ни на грош добро не цените, - не прощаясь, направился к машине, добавив: - когда придет, пусть к работе не приступает, а сразу придет ко мне.
Все сказанное Геюшевым возникло не на пустом месте. Он прекрасно это понимал. Месяц назад, выступив на партийном собрании, резко прошелся в адрес начальника. Сравнил его с прежним руководством. До сих пор в управлении никто и слова не мог вымолвить против Геюшева, ибо тот был беспощадным человеком - гнул свою линию, а все молчали. Зная все это, он все же высказал все накопившееся на душе:
- Товарищи, мы выбрали Геюшева, проделавшего путь от рабочего до директора, не случайно, полагая, что его будет заботить наше положение. Но посмотрим правде в глаза… Со дня пребывания Геюшева на посту директора в управлении царит неразбериха. Не понять, что и где. Я, как коммунист, несколько раз хотел выступить, но ждал, может, другие выскажутся. Теперь убедился, что никто не желает портить с начальством отношений.
Зал гудел. Все взгляды были обращены на Геюшева, который молчал, не прерывал и нервно играл авторучкой, чтобы как-то унять свою злость. Может, ждал, чтобы главный инженер или замначальника остановили его, но те внимательно слушали. А он говорил и говорил:
- В этом коллективе все знают, что Геюшев взяточник, но никто об этом даже не заикается, так как каждый боится за свое место, за свое доброе имя. Геюшев фальсификатор. Обратите внимание на то, кому он помогал при получении квартиры. Я десять лет живу квартирантом, сколько раз обращался к нему по этому вопросу. В своем нынешнем положении я согласен на курятник.
В зале воцарилась тишина. Пролети муха - было бы слышно. И вдруг:
- Геюшев - убийца. Кто виноват в смерти Микаила? Думаю, истинный виновник Геюшев.
Микаил умер год назад, причем такой ужасной смертью, что и вспоминать страшно. В электросети он проработал всего один месяц. Ночью на линии произош-ла авария, погас свет. Геюшев организовал оперативную группу, дал указание немедленно приступить к работе. Но работать ночью было трудно и опасно. К тому же приборы, трансформаторы, измерительная аппаратура были изношенными. Следовало бы дождаться утра. Но разве можно ослушаться Геюшева? Микаил сгорел, и тело его кусками падало с вышки высоковольтной линии. А Геюшев не был бы Геюшевым, поступи он иначе. Тотчас уволил главного инженера. Нескольким сотрудникам, абсолютно невиновным, был объявлен выговор. Сам же, будучи главным, пожалуй, единственным виновником, остался безнаказанным. Этот инцидент не вызвал нареканий ни с чьей стороны - все молчали.
И теперь, при упоминании имени Микаила, Геюшев подскочил словно ужаленный, поскольку ему напомнили о том, о чем он хотел забыть навсегда. Эта смерть была пятном в его биографии и закрывала доступ к более высоким должностям.
- Сейчас семья Микаила бедствует, но никому из руководства не приходит в голову позаботиться о ней. Микаил умер на рабочем месте, оставив сиротами четверых детей. Как и на что они должны жить? Вы, Геюшев, отчитались за это перед своей совестью? Будь так, вы не затеряли бы документы Микаила и оформили бы помощь, выделяемую государством. Всю вину за случившееся вы переложили на главного инженера, выгнав его из управления.
Люди слушали с большим интересом. Он и сам получил удовольствие от своего выступления - выплеснул все, что годами копилось в душе, пряталось под спудом жизненных тягот. Стало легко-легко, впору летать. Понимал, что работать оставалось ему недолго - Геюшев обязательно избавится от него под любым благовидным предлогом. Но решил, что будет работать назло Геюшеву, усмирив собственную злость. После того собрания Геюшев вел себя так, будто между ними ничего не произошло, будто забыл он и про собрание, и про оскорбление, нанесенное ему прилюдно. Что это всего лишь продуманный тактический ход, он знал наверняка.
Ему бы следовало подать заявление об уходе, работы в городе хватает, да и в деревню можно было вернуться. Сделай он это раньше - не произошло бы всех несчастий. На кусок хлеба всегда заработал бы. Можно было работать частным образом. Оставил бы мысль об учебе. Окончив институт, что бы делал с дипломом? Многие же мытарятся, получив высшее образование.
Но как хотелось покончить с несправедливостью, которая душила его. Нужда, подобно веревке, связывавшей его по рукам и ногам, доводила до изне-можения. Ни у него, ни у жены не было зимней одежды. Который год самой теплой ее одеждой был старенький плащ. Его куртка была настолько затаскана, что невозможно определить какого она цвета. Однако жена стойко переносила невзго-ды, старалась поддержать, утешить мужа. Наверно, ему было бы легче, жалуйся она на бедное житье, сетуй на судьбу. Но ее терпение и смирение потрясали его, не давали покоя.
За самовольный уход с работы Геюшев объявил ему строгий выговор, но самое ужасное - он лишился очереди на квартиру. Даже увольнение на него так не подействовало бы.
Обо всем этом он был извещен в первый день выхода на работу, через неделю после похорон ребенка. О горе своем никому из сотрудников не сообщил - не хотел, чтобы его жалели.
Когда днем на объекте показалась машина Геюшева, он почувствовал себя плохо. Вообще не было желания говорить с кем бы то ни было. В голове гудело, тело отяжелело, ноги стали ватными. Что было потом - лучше не вспоминать. В памяти остались медленно сгибающиеся колени Геюшева, брызнувшая со лба кровь. Помнил железяку в своей руке… А еще… блеск в глазах, сверкнувших молнией перед тем, как навсегда закрыться. Помнил и звук бьющей из раны крови - будто скотину резали.
Люди растерянно озирались, не знали, что предпринять. О нем вообще забыли.
- Срочно надо позвонить в «Скорую».
- Да, да, быстрее…
- Откуда здесь телефон…
- Надо пойти на верхнюю станцию, чего глазеете..?
- А куда подевалась его машина? Где водитель?
- Да он сам отослал водителя. Кажется, жену куда-то должен был везти.
- Тьфу…
- Эй, где ваше сострадание?! Сбегайте на станцию, позвоните…
- Отсюда до станции четыре километра, прибавь к этому время прибытия «Скорой».
- Значит, он будет отдавать Богу душу, а мы - спокойно на это смотреть?
- Кровь, вытекая ручейком, образовала лужицу у левой руки, которая все увеличивалась. Он отвернулся. Кто-то бросился в сторону станции. Труп перенесли на ровное место, уложили на пустые мешки. Кровь течь перестала. Обескровленное лицо было бледным, на нем застыла болезненная гримаса, что делало его похожим больше на лицо живого, а не мертвеца.
* * *
…Ветер все более усиливался. Песчаный столб, взметнувшийся в небо, кружась в вихре, исчез. Духота была жуткой. Раскаленный воздух, наваливаясь всей массой, затруднял дыхание. Он остановился.
Пустыня наполнилась таким гулом, что можно было оглохнуть. Вид песчаных столбов ужасал его. Пустыня оказалась опасной. Она как живое существо встретила его в штыки. Ему пришлось сражаться с этим ожившим монстром один на один. Силы были неравные. Дышать становилось все труднее. Ему казалось: если ветер не утихнет, он непременно задохнется. Вдруг, вспомнив о чем-то, снял рубашку и, обвязав ею голову, лег лицом вниз на песок. Гул несколько стих. Ветер постепенно укрывал его оседавшим песком. Не заметил, как заснул. Приснилось, что на Луне пожар. Прибыло множество пожарных машин, но потушить пламя, охватившее все небо, не удавалось, так как резиновые рукава не доставали до Луны. Луна была примерно в километре от Земли, но все усилия потушить пламя сводились на нет. И дождя, могущего сбить пламя, как на грех, не было… Проснулся вечером. На небе появились первые звездочки. Ничто не напоминало о недавно бушевавшей стихии. Воздух был чист, веяло прохладой. Долго лежал на спине, вставать не хотелось. Зачарованно смотрел на небо, не было сил отвести взгляд. Какое прекрасное небо! Оно настолько огромно, что может укрыть собою всех на Земле. Это же самое небо над его близкими там, за морем.
До того как начался ветер, ему казалось, что именно этим вечером он прибу-дет в конечный пункт своего назначения - место, где он закрепится. А теперь, после смерча, с наступлением темноты, думалось по-другому - не удастся ему найти прис-танища. Огромное небо с мерцающими на нем звездами, таинственная тишина ночи говорили о бесконечности и одиночестве. Кроме этого на ум ничего не приходило.
Переживания последних месяцев состарили его. Позади - прожитые годы, они пролетели как во сне. Последующая жизнь обозначена черной линией. Только вернув себе право на жизнь, можно стереть ту черную линию. Но как это сделать? Одно понимал: свет надежды вновь забрезжил. Он его не видел, но ощущал всем своим существом, он в него верил. И в прежние времена этот свет указывал ему путь, вызволял из безнадежья.
Ветер принес с собой едва уловимый аромат и влагу. Этот аромат был ему знаком. Может, это аромат родной земли? Удивительно, ветер утих, а влага и аромат сохранились.
ГЛАВА II
Начались осенние дожди. Они заполнили собой город, окрашивая в серое все дни. В городе, куда привела его судьба, день и ночь лили дожди. Потоки воды уносили все, что привязывало его к жизни.
С некоторых пор он совсем забыл о сменяющихся временах года. Настолько был занят добыванием куска хлеба, что не обращал внимания: жара ли, холод, дождь, снег, солнце. Сейчас же этот непрекращающийся дождь напоминал ему о сотворении мира и конце света, пробуждал уснувшие чувства.
Годы сделали свое дело – он забыл, что убил человека. Единственное чувство, мучавшее его, - голод. Даже будучи сытым, он был голодным. Голод стал неотъемлемой частью его существа, он был живым, одушевленным. Правда, изредка он рассасывался, как боль, поражавшая ту или иную часть тела.
Весь день смотрел на корабли – то убывающие, то прибывающие. Глаза его кого-то выискивали среди пассажиров. Который год тот, кого он ждал, не спускался по трапу корабля. Годы, полные тоски и ожидания, таяли, таяла и надежда.
Все последние дни проводил на пристани. Боялся, что ожидаемый им человек растворится в толпе. Может, тот человек уже приезжал за ним, но так и уехал ни с чем? Нелегко отыскать одного из многих в чужом городе. Прежде он не думал об этом. Догадайся раньше - ни на минуту не покинул бы пристань. А теперь все дни проводит на берегу в ожидании. Пока безрезультатно.
Вокзальные часы, отстукивая время, поглощали его. Стук этот отдавался в его нервах. Вот и сердце, стуча, отмеряет нашу жизнь. Стук часов рождал в нем безнадежность.
Из вокзального ресторана донесся оглушительный хохот. Однажды ему довелось побывать в этом ресторане. Незнакомая женщина, уже в летах, повела его туда. Встретив его на улице, взяла под руку и насильно затащила. Одет он был, мягко сказано, не с иголочки, и швейцар не хотел его впускать, но женщина сунула тому трешку и… Пройдя, устроились в углу за пустым столиком. Он в подобном ресторане не бывал никогда. Удивленно оглядывался. Закралась мысль, что женщина обманет, улизнет, а его потащат в милицию за неуплату.
Женщина заказала все указанное в меню. Стол был полностью уставлен блюдами, о которых он и думать забыл. Оркестр играл незнакомую мелодию. Музыка мешала ему спокойно есть. Не преминул сказать об этом женщине, та попросила музыкантов не играть. Он ел и смотрел на женщину. Слезы лились сами по себе. Он плакал, нисколько не стыдясь.
…На вокзале громко плакал ребенок, потерявший мать. Захотел утешить его, помочь найти мать. Взял было за руку, ребенок, испугавшись, наверно, его внешнего вида, заплакал еще громче и отошел в сторону. Дождь лил по-прежнему. Люди бежали куда-то, преодолевая ступеньки вокзала. До плакавшего ребенка никому не было дела, будто этого ребенка не видели, а тот стоял под проливным дождем, совсем не чувствуя холода. Ему было жаль эту девчушку лет шести-семи. Заметив, что он направляется к ней, девочка убежала и затерялась в толпе. Однако среди общего шума-гама он продолжал слышать голос ребенка.
Дрожал от холода. Ветер, холодный как лед, смешавшись с дождем, хлестал по лицу. Его било мелкой дрожью, зуб на зуб не попадал. Стылая кровь разносила холод по всему телу. Руки-ноги древенели. Со сменой погоды жутко ныл обрубок ноги, будто иглы вонзались, ломило кости. Постепенно боль охватывала все тело. Холод и боль были, пожалуй, самым сильным испытанием. Мерзли даже глаза. Холод был основным цветом, в котором он видел окружающий мир. Порой в летнюю жару, вспоминая этот беспощадный, пронизывающий холод, он внутренне содрогался.
Как-то увлекся счетом. С утра до вечера, сидя в одиночестве, считал: если число, до которого можно досчитать за день, умножить на месяц, год… человеческую жизнь… Сколько же получится? Может, жизнь заключается в этих магических числах - кто сможет больше сосчитать, тот дольше будет жить? Однако счет его утомлял, изматывал. Особенно тяжело приходилось по ночам, когда одолевали думы. Они впивались в его душу, нанося новые раны. Он страдал. С нетерпением ждал утра, а оно никак не наступало. Мукой и пыткой было отсутствие сна. Без сна ночь казалась непомерно длинной. Прежде всегда сожалел, что ночь коротка, невозможно выспаться. Теперь же время для него текло в обратном направлении. Только под утро тяжелые мысли отступали. Он облегченно вздыхал. А после полудня вновь начинал думать о долгой ночи, о том, как прожить до утра.
Двум подвыпившим долго объяснял, как пройти к метро. Не дослушав его, ушли. Иногда думалось, что где-то в поле, лесу ему бы жилось лучше, чем в городе. Тогда бы, по крайней мере, его огорчала мысль, что он одинок, вдали от людей – потому несчастен. Сейчас же, здесь, в этом человеческом море, он тонул, захлебывался, но никто не приходил на помощь. Среди стольких людей он был одинок. Вокруг не было ни души.
Ну почему жизнь протекает не по желанию человека? Почему не сам человек пишет свою судьбу? Каковы удел человека, его намерения, жизненная цель? Почему человек единственное мыслящее существо на Земле? Какие преимущества дают человеку ум, сознание? Зачем жизнь гонит человека вперед? Он хочет остано-виться, отдохнуть, перевести дыхание. Жизнь же гонит его к концу, хочет или не хочет, он должен идти по этому пути, двигаться в этом направлении. Это и есть жизнь – двигаться без отдыха, не переводя дыхания. Даже во сне человек не останавливает движения в необратимом направлении. Можно сказать: сон ускоряет этот процесс, сокращает путь. Если последнее пристанище человека – лежащая под ногами земля, зачем ему торопиться, обманываться, что смерти можно избежать?..
Глядя вниз, представлял прах человеческий, смешавшийся с землей. Знал, наступит время, когда он, как и другие, ему подобные, смешается с землей. Над его прахом проложат дорогу, возведут дома, расцветут деревья, прорастет трава. Человек верит в эту истину, но сознание, что это далекая, очень далекая истина, его успокаивает. Наверное, потому и тянется человек к земле, что является она его последним пристанищем. Земля дала, земля взяла…
В мыслях своих человек способен перемещаться из одной эпохи в другую, переходить из одного состояния в другое. Так что, к чему бы человек ни прикос-нулся, ему кажется, что это он тысячи раз видел, слышал, осязал.
ГЛАВА III
Интересно, что о нем думают в бригаде? И думают ли вообще? Может, вовсе не вспоминают? Столько смертей пришлось увидеть, и всегда одно и то же – через неделю об умершем забывали, будто такого вообще и в жизни-то не было. Но его случай особый. Видимо, породил он немало слухов и толков. Есть, наверно, и такие, кто не мог поверить в содеянное им, так как был он человеком уравновешенным. Десять лет проработал в коллективе, никто дурного слова о нем не сказал бы. А тут такое стряслось. В тихом болоте черти водятся – скажут одни, человека узнать невозможно – заметят другие. Каждый на свой лад будет высказываться. К тому же и на суде он отказался от последнего слова. Предоставили бы возможность (отпустили бы хоть на день), все бумаги, рукописи свои сжег бы. Правда, жене наказал это сделать за него. Не хотел, чтобы попадали они в чужие руки. Это были его откровения, в них он был самим собой, писал все без утайки. Прочитавший эти бумаги понял бы его трагедию и не обвинял бы его в убийстве. Снимал он с себя всякую вину и за побег. Любой другой на его месте поступил бы так же. Единственным выходом для духовно умершего человека является убийство того, кто перед ним, кто терзает его. Запоздай он на минуту, сердце не выдержало – разорвалось бы. Если не можешь доказать свою правоту, к чему тогда прибегнуть? Можно ли жить среди людей, не верящих в тебя, косящихся с подозрением, да и стоит ли жить в таком окружении? Не должен ли человек в таком случае выбрать смерть? Разве не думал он о смерти как об избавлении, в любую минуту мог он принять ее без страха. Теперь же смерть для него - всепоглощающее безжалостное существо.
Уход из жизни отца был оглушительным ударом. Отец являлся его опорой в жизни. Чувствовал, что почва уходит из-под ног. Страдал оттого, что практически не помогал ему. Отец донашивал его потрепанную одежду. В этих же обносках он приезжал в город навещать их. Как помочь, не знал. За десять лет, что прожил в городе, не в состоянии был отложить семьдесят-восемьдесят рублей на костюм отцу. Невозможность что-либо изменить в этой жизни (бессилие перед действительностью) сжигала его, разъедала изнутри.
Отец же ничего для них не жалел, даже долги его оплачивал, успокаивал: «Не переживай, сынок, все образуется. У худых дней жизнь коротка. В необходимом себе не отказывай, сообщи мне. Хоть из-под земли, но деньги для тебя достану. Сам много мучился, жил в нужде. Только бы у вас все было хорошо». Нечасто обра-щался к отцу, но слова такие были утешением. Со смертью отца понял, что он один на один в этом жестоком мире. О кончине отца сообщили на работу. Из управления за ним послали машину, на которой он проделал трехчасовой путь в район. Только вечером, в начале седьмого, прибыл на место. Прямиком на кладбище. Задержись на полчаса - не успел бы. Никто не заметил его приезда. Ему показалось, что хоронили отца чужие, незнакомые люди, не знающие, кто он. Боялся подойти к отцу, думал, не выдержит, упадет. В глазах потемнело. В памяти остались сновавшие туда-сюда люди и нагромождение звуков. Люди приходили выразить сочувствие, поминали, уходили. Утешали так, будто в долг давали. Смысла в этом он не видел никакого, так как смерть перечеркивает все. Утешения годны для больного - они вселяют надежду на выздоровление. Со смертью все заканчивается, прерывается.
На поминки (третий и седьмой дни, сороковины) нужны были деньги. В кармане у него было два рубля, с тем и приехал в деревню. К родне не обращался – таков уж характер. Снял со стены ковер. Трех баранов оставил, остальных, погнав на базар, продал за бесценок. Над последствиями не задумывался. Спохватился, когда кроме коровы уже нечего было продавать. Понял, что в тупике. Все заботы о семье падали на его плечи. В городе они – без кола без двора, здесь мать – без опоры. Как им жить дальше? Чувствовал, что не справиться ему.
После семи дней воротился в город. Вот уже сорок дней миновали, а он все не свыкался с мыслью о кончине отца, которая была для него настоящим потрясением. Не дожил отец до лучших дней. Так хотелось его порадовать жизнью хорошей, благополучной, образованием своим, работой. Не довелось, не суждено было.
Вспомнился первый приезд отца после их переезда в город. О своем прибытии он известил сына телеграммой заблаговременно. Тот рассчитывал утром отпроситься с работы и встретить отца. Но случилось так, что вся бригада была направлена на ликвидацию аварии, произошедшей на соседней станции. Работа была срочной, и отпроситься язык не поворачивался. Весь день был как на иголках. Ежеминутно следил за часами, представляя картину прибытия старика на вокзал. Он видел лицо отца, пытавшегося найти сына среди встречавших. Часы отстукивают время. Автобус пустеет, люди расходятся, отец остается один на площадке.
Часы отмеряют время. Отец, устав искать сына, присаживается на скамейку. Ждет. Верит, что сын вот-вот подойдет, по-другому и быть не может. Опоздал, потому что занят, замотался, он же рабочий человек.
Часы отмеряют время. Отец постепенно теряет надежду, в голову лезут всякие мысли. Без еды, без питья сидит и ждет, не рискуя отлучиться. Вдруг сын придет, а его нет. Может, у кого спросить про дом сына, не первый же год в городе живет? И к первой же проходящей женщине обращается с вопросом. Женщина, ничего не ответив, покачала головой. Спрашивает у другого. Тот, рассмеявшись, ушел. Больше не стал заговаривать с прохожими.
Часы отмеряют время. Их стук отдавался в его мозгу, будто молотком били. Отец который уже час сидел на вокзале. Он ненавидел себя за беспомощность.
Часы отстукивают время. Отец не на шутку разволновался. Что случилось? Может, сын телеграмму не получил? Только бы все было благополучно. Он будет ждать, сколько потребуется. Часы в его сознании остановились, больше не отмеряют время. Выйдя с работы, садится в такси, мчится на вокзал. Площадка пуста – ни единой души. Ноги ослабевают, медленно оседает на землю. Но тут замечает отца, сидящего на скамейке. Его будто волной подхватывает, бежит к нему.
Думая об отце, вспоминает именно этот случай. А что, если бы вообще не смог прийти, сколько бы тот прождал его?
…Его тянуло в деревню. Хотя бы дважды в месяц он там бывал. Давалось это нелегко – каждая поездка требовала денег, да и с работы приходилось отпра-шиваться. Все никак не мог смириться со смертью отца. Пришла беда – отворяй ворота. Не стало брата, отца, затем – ребенка. Самого его приговорили к расстрелу. Это означало, что у него не будет могилы, места, куда приходят близкие, дабы утешиться. Мысль эта пронзала его, заставляя мучиться. Могила – это наземная память о человеке, некий знак. И как так, у него не будет могилы…
Как ни странно, но размышления о смерти уводили его в детство. Ему казалось, что помнит он день своего рождения. Двор их заполнен соседскими ребятишками. Все ждут его появления на белый свет. Находясь во чреве матери, он об этом не имел ни малейшего представления, так как все вокруг в густом мраке. Вдруг болтающие женщины замолчали, счет идет на минуты, секунды. Ему порядком надоела темнота, вот его куда-то несет. Раздаются радостные голоса. Кто-то громко кричит: «Мальчик, мальчик!».
Все ринулись в дом поздравлять. Обессиленная мать лежала на постели. Повитуха, говоря нежные слова ему – новорожденному, - заворачивает его в белую простыню. Глаза присутствующих устремлены на мальчугана. Все рады, что жив-здоров. Но никому и в голову не приходит, что с рождения своего этот малыш обречен, что тяжелые испытания выпадут на его долю и должен будет испить он горькую чашу до дна. Но сам родившийся, этот несмышленыш, чувствует груз и ужас своего трагического будущего. Такова природа человека.
…Он продолжал лежать на спине, созерцая беспредельное небо, этот синий шатер с мелкими блестками – звездочками, попеременно загоравшимися и гаснувшими. Он осознавал: несмотря ни на что, жизнь продолжается и даже во мраке нужно следовать по избранному (или начертанному) пути.
Жажда его пока не мучила. Было нежарко, да и едой он не злоупотреблял. Но не сегодня, так завтра, послезавтра жажда обязательно погонит его на поиски воды. То, что вода поблизости, об этом не могло быть и речи. Сил для поиска у него не было.
Удивительно, но пустыня его утешала. Ее бесконечность внушала мысль, что опасность где-то там, далеко. Но и бесконечность может иссякнуть, и тогда… Это его страшило. За два дня пребывания здесь он отвык от людей. Они казались ему чем-то нереальным. Но, дойдя до края песков, столкнувшись с людьми, что он им скажет о себе? Его внешний вид (потрепанная одежда без определенного цвета) не внушил бы им доверия. А пока здесь, на лоне природы, он ощущал себя свободным. Но можно ли это назвать жизнью? Без людей, без семьи… Для кого, ради чего жить-то? Без света, надежды, утешения… Его судьба – это путь приговоренного к смерти, к одиночеству, мраку…
Но что-то же привязывало его к жизни, заставляло бороться за нее, идти вперед? С некоторых пор этот вопрос заполнил все его существо. Почему он такую жизнь предпочел смерти – объяснить не мог. Может, оттого, что считал себя невиновным. Но он даже не смог этого доказать. И теперь не докажет. Не потому, что не располагает фактами, его и слушать-то не будут. Смертный приговор расставил все точки над «i». Побег усугубил его положение: одно преступление плюс другое. Шаг за шагом он приближался к роковой отметке. Он не был готов к смерти и сделал, что мог, чтобы ее отдалить.
С этими мыслями он заснул. Проснулся под утро. Над пустыней проплывал утренний туман. Растаявшие звезды ничем о себе не напоминали. Одежда его была сырой от росы. Привстав, почувствовал ломоту в шее и спине. Тело ныло не то от холода, не то от непривычного сна на песке, а, может быть, от того и другого сразу. Боль и усталость смешались, угнетая его.
Утомительно и тоскливо тянулись дни, похожие друг на друга как две капли воды. Правда, находясь в песках, он не очень беспокоился о настоящем. Его терзали мысли о будущем, о невозможности заглянуть в него.
А в настоящем – его фотография, размноженная тысячекратно, была разослана во все уголки страны. Напечатаны сведения об особых приметах, о росте, возрасте, с пометкой «опасный преступник». Его искали повсюду. Побег был обнаружен через три часа, поезд за это время прошел более двухсот километров. Постовой не осмеливался доложить об этом командиру отделения. Он был обескуражен. О побеге заключенного сообщил только под утро, когда пришел в себя. Поднялся переполох. Были тщательно проверены все закрытые купе, осмотрены решетки на окнах. На очередной станции по телефону сообщили о случившемся во все отделения милиции, расположенные по пути следования состава.
Беглец об этом не знал. Хотя, думая о побеге, он предполагал возможность такого варианта.
Бывший в наличии хлеб разделил на две части, одну из которых начал есть. Ел для того, чтобы жить. В горле пересохло. Хлеб комом застревал в пищеводе. Доев, встал.
Впереди расстилалось песчаное море, настолько огромное, что глаз утомлялся, обозревая его. Выбрав направление наугад, двинулся в путь. Продвигался медленно. Иногда оглядывался на собственные следы – так было легче ощущать свое движение вперед. Жутко хотелось пить. Миражи пустыни. Они одолевают путников, утомленных зноем и жаждой. Они вселяют надежду на выживание, когда, казалось бы, силы на исходе. Они отнимают силы у того, кто обнаруживает обман.
Когда солнце было в зените, он увидел озеро. Он приободрился. Все шел и шел, а озеро, как и горизонт, не приближалось. Силы его покидали. Вдруг он затосковал. Он скучал по людям, по живым звукам. Ему хотелось с кем-то поделиться, рассказать обо всем произошедшем. Он изголодался по общению, а тоска глодала его изнутри. После случившегося он замкнулся в себе, никому ни о чем не говорил. Он начал сомневаться в своей невиновности, терять веру в себя. Но внутренний голос твердил, что прежде, чем убил он, убивали его, медленно, доводя до состояния, в котором он ни о чем другом думать не мог. Просто это убийство приблизило смерть.
Но почему он хочет вернуться к людям, в общество, законы которого обрекли его на смерть, отобрав право на жизнь?
…Мысли об отсутствии своего жилья, жизнь на квартире, материальные трудности, как говорится, не добавляли энтузиазма. В течение семи лет каждое лето подавал документы в институт. Не проходил по конкурсу. Уже стеснялся брать характеристику на работе, упорству его можно было позавидовать. Странно, но с годами желание получить высшее образование не угасало, а, наоборот, возрастало. Очередная неудача лишь подхлестывала его, заставляла готовиться по новой. Изредка на улице сталкивался с бывшими абитуриентами, некоторые из них уже успели окончить вуз. Как правило, здоровались, разговаривали о том о сем. Наступало лето, и он вновь делал попытку покорить недосягаемую вершину.
Как-то в седьмом классе не подготовился к уроку литературы (такое редко случалось, был конец года, он поленился). Весь класс знал, что сегодня будут выставлять годовые оценки. Но учитель вызвал только его.
- Не готов, - сказал он.
- Почему?
Обманывать не захотел:
- Думал, что не спросите…
Учитель, немного помолчав, сказал:
- Из тебя ничего не получится, если даже будешь готовиться к урокам. Запомни эти слова, слышишь? Из тебя ничего не получится.
В тот день ему выставили «единицу» (не «двойку»). Но больше, чем первая в жизни самая низкая оценка, на него подействовали слова учителя. В нем зародилось предчувствие, что на самом деле из него ничего путного не получится, даже если он из кожи вылезет. Вера в этого учителя была абсолютной.
За два последующих дня перечитал весь учебник литературы. Так успокаивал себя. Но сказанное засело в нем глубоко, на годы. И самое удивительное, что оно не поколебало его веры и желания учиться. Очень уж хотелось своими успехами опровергнуть дурное «пророчество».
Женившись, он не имел возможности готовиться к поступлению в полную силу. Мало того, что с работы приходил уставшим, постоянно одолевали семейные заботы. Грустные мысли не покидали его. Думалось, он свыкся с ними. Оказалось: легкое улетучилось, чтобы уступить место более тяжеловесному.
…Под вечер, оглянувшись, заметил вдали две темневшие точки. Вниматель-но пригляделся. Точки напоминали человеческие силуэты, но наверняка он знать этого не мог. Внезапная радость сменилась страхом. Он не один в этом песчаном море. Но не означает ли это конец свободы, которая далась с таким трудом? Столкновение двух чувств - выдержит ли он это? Догадался, нет, можно сказать, знал точно, что напали на его след. Неужели смерч не разметал его следы? Неужели он просчитался? Вместо того, чтобы бежать без оглядки, он тратит время на отдых… Приложив ладонь ко лбу, всмотрелся. Точки превратились в двигавшиеся силуэты. Страх разрастался.
Вечер принес некоторое успокоение. Ночь была его спасением – в этом он был уверен. Да еще он полагался на ветер, могущий замести все следы в пустыне. Однако, ветром не пахло – небо было чистым и ясным. Окружающая безмятежность не прибавляла ему оптимизма.
Который день, ненадолго прерываясь на отдых, он двигался среди песков. Голод, жажда измучили его вконец, еле держался на ногах. Но знал, должно двигаться, бездействие смерти подобно. Преследующие, возможно, двигаются и ночью, они могут схватить его спящим. Впредь он не сможет спокойно лечь и выспаться. Чтобы спастись, нужно шагать и по ночам. Судьба его во власти пустынной ночи.
Две увиденные им тени не выходили из головы. В этом усталом, разбитом теле что-то щелкнуло: силы удвоились. Изредка оборачивался, но сгустившиеся сумерки не позволяли видеть далеко. Сколько времени находился в пути – не знал. Луна залила округу прозрачным светом. Сообразил, что с раннего вечера до глубокой ночи шел без остановок. В его сознании расстояние определяло степень опасности. И то, что он, увеличив расстояние, отдалил тем самым опасность, как-то утешало. Но вытравить страх было невозможно.
Впереди обозначились контуры небольших возвышений, напоминавшие холмы. Может, эти холмики отделяют пустыню от остального мира? Вдруг донесся шум. Неужели вода? Попридержав шаг, прислушался – да, это была вода. И в голову не могло прийти, что черные холмики, опаленные лунным светом, - берега текущей реки. Бегом взобрался на холм, смотрел завороженно на реку, которая тихо, даже таинственно, несла свои воды. Неужели ночное видение, которое с восходом солнца исчезнет, уступив место песчаному морю? Вот так стоял и смотрел, забыв про мучавшую жажду. Но радости не испытал, скорее – удивился. Понимал, чуял – вот рубеж, отделявший его от неизвестного будущего, и река эта непременно оставит память по себе.
Наконец спустился к реке. Отбросив узелок, низко нагнулся, чтобы напиться. В текущей воде отражались звезды, в текущей воде он увидел и свое отражение, невольно отпрянул. С зеркальной поверхности воды на него смотрел незнакомец – заросший, бородатый. Он не то, что изменился, он стал другим, потеряв человеческий облик. Родная мать его в таком виде не узнает. А как воспримут чужие? Досыта напившись, поднялся на холм, присел. Вдруг его озарило, пробудилось сознание, появились мысли. Они, правда, то и дело сбивались, но одно он знал наверняка: как бы тяжело ни было, жить нужно и с надеждой на жизнь человек расставаться не должен. Ему необходимо изменить внешность, имя, достать документы, прописаться, устроиться на работу. Со временем все уладится, трудности забудутся. Можно написать письмо домой под чужим именем, тайно встретиться с близкими. Додумывать он не стал, вспомнив о своих преследователях.
Надо идти вниз по реке. До рассвета следует двигаться в этом направлении, а в полдень, когда вода потеплеет, переплыть реку и оборвать тем самым следы. Наступило время решительных действий. Намеченная цель заставила его сконцентрироваться. Он поднялся и пошел вдоль берега. Шел очень быстро – не шел, а летел, обгоняя собственную тень, которая уродливо тянулась с вершины холма до середины реки. Забыл про голод, про отдых – так сильно было его желание спастись, жить.
Ночь казалась невероятно тягучей. Луна то пряталась за облаками, то, выглянув вдруг, окрашивала округу в густой молочной цвет.
Беглец, не сокращая скорости, преодолевал расстояние. При лунном свете он различал редкие деревья на другом берегу. Дальше деревья сбились, образовав негустой лесок. Ему следовало сегодня же перебраться на противоположный берег. Но войти в воду не осмеливался. Его пугал холод. Кроме того, удастся ли ему, голодному, обессиленному, переплыть незнакомую реку? В его положении потеря времени была недопустима.
Близилось утро. Повеял прохладный ветерок. Поверхность реки покрылась рябью. От этого ему становилось еще холоднее. Раздевшись, стряхнул пыль с одежды, сложил все в узелок. Закинув его за спину, обвязав веревку вокруг шеи, подошел к берегу. Не успев войти в воду, задрожал всем телом. Медленно вошел в воду. Было мелко - прошел пять-шесть метров, а вода не поднялась выше колен. В школьные годы он не раз переплывал Куру. А теперь не решался переплыть реку, ни название, ни глубина, ни течение которой ему не были известны, да к тому же ночью. Вдруг провалился, будто попал в колодец, выплыл и не спеша направился к противоположному берегу. Не успел немного проплыть, как луна закатилась за облака. Ему почудилось, что он в безбрежном море и надежды на спасение никакой. Но свет вновь появившейся луны придал ему силы, и вскоре совсем близко он увидел невысокие прибрежные холмы, чему несказанно обрадовался. На значительном расстоянии от берега руки нащупали дно. Силы были на исходе. Кое-как выполз на берег. В воде настолько замерз, что воздух показался ему теплым. Он не одевался, все равно одежда была мокрой. Сухим оставалось только белье, завернутое в пиджак, которое он натянул на себя, надел башмаки.
Лес постепенно становился гуще. Лесной воздух принес облегчение. Земля, поросшая травой, не оставляла следов. В лесу обязательно найдет, чем поживиться.
Сквозь деревья уже пробивался рассвет. Под ногами хрустели сухие ветки и листья. Из глубины леса донесся птичий клекот. Голос был резкий, неприятный. Птица вновь прокричала. Невольно вздрогнул. Изредка попадались кусты малины. Но через некоторое время набрел на малинник. Глазам своим не поверил: ягод было видимо-невидимо. Уж и забыл, когда в последний раз ел малину. Сорвав ягоды, положил в рот. На него пахнуло ароматом детства. Вкус был изумительный.
Досыта наевшись, решил отдохнуть, чтобы вытравить из тела усталость безостановочно пройденной долгой ночи. Собрав охапку сухой травы, забрался в густой кустарник. Развесил по кустам мокрую одежду. Разостлав траву, прилег. Сначала было холодно, но постепенно солнышко, согревавшее все живое, согрело и его. Сон подобрался незаметно. Проснулся после полудня. Стояла тишина. Надел на себя сырую одежду. Завернутую в целлофан фотокарточку положил во внутренний карман. Вновь поев малины, двинулся в прежнем направлении.
Он более не опасался быть пойманным. Вряд ли в таком большом лесу нападут на его след. И все же надо торопиться. По всей вероятности, где-то недалеко поселение.
Проходимые им места показались до боли знакомыми - они походили на леса родного края. И деревья, и трава, и даже малина были такими же, как дома. Только аромат леса был другим, не таким пряным, не таким родным.
Под вечер подошел к небольшой деревушке из нескольких домов. У игравших ребят спросил дорогу в город. Они молча, удивленно смотрели на него. Наконец старший из них указал на мощеную дорогу.
Всю ночь без остановки шел в указанном направлении. Ему казалось, что уже тысячи лет он бродит по земле в поисках счастья, но, не сумев его найти, изыскивает новые пути для достижения цели. Дорога была нескончаемой. Завидев издали машину, он убирался на обочину, в кусты. А потом снова продолжал свой путь. Лишь под утро он увидел огни города. Город мигал ими, словно человек больными глазами. Беглец вдохнул всей грудью.
ГЛАВА IV
Город, некогда чужой и далекий, стал родным. Людей, ежедневно встречающихся ему на улицах, в магазинах, на берегу моря, он узнал бы в любой точке Земного шара. Они, как и их город, были ему родными, как будто, родившись на свет, жил и рос среди этих людей. Иногда, бесцельно слоняясь по улицам, знал заранее, кого встретит. Если не встречал, скучал, беспокоился.
Каждый вечер на берегу женщина в черном, прислонившись к перилам, смот-рела на воду. Даже в очень ветреные дни эта женщина приходила на берег. Он всегда ожидал ее прихода. Часами из своего укрытия наблюдал за ней. Она же часами смотрела на море. Несколько раз хотел подойти, побеседовать с ней, узнать, кто она, чем занимается, но его охватывала робость даже при мысли об этом. В ней было нечто глубокое, серьезное, заставлявшее молчать. Не верилось, что она может кого-то полюбить, тем более сблизиться с кем-то. А еще он опасался, что после предпо-лагаемой беседы она просто-напросто исчезнет. Он так привык к этой женщине, что не мог представить морского вокзала без нее. Было удивительно, что кроме него на эту женщину никто не обращал внимания. Ее вроде бы не замечали. На горизонте замаячил корабль. Он сливался с небом - словно бросил якорь в небо. Ему представ-лялось, что другой берег моря - совсем иной мир. Скрываясь за горизонтом, корабли попадают в этот чужой мир, неизвестный и загадочный. Он с завистью смотрел на нарядных пассажиров этих кораблей, будто они не от мира сего - рождаются на кораблях и на них же умирают. Вне корабля он их не представлял.
«…Синие воды, синие воды, почему не хотите стать ключом к моему счастью, синие воды? Почему не радуете меня, синие воды? Я не смог умереть, синие воды. Не смог умереть. Смерть покинула меня, смерть далека от меня… Подарите мне радость, синие воды, синие воды…».
Море волновалось. Женщина в черном, застыв, смотрела на воду. Он видел, что взгляд женщины прикован к кораблю на горизонте, она не могла отвести взгляда от него.
С наступлением сумерек женщина уйдет. А завтра в то же самое время она будет стоять на берегу, устремив взор на море. Вновь, пока не иссякнет терпение, она будет ждать… кого-то… будет ждать… Но кого? Мужа, жениха, сына? Возможно, кого-то из близких поглотило море? Может, другое тяжкое горе гнало ее на берег?
Ему так хотелось узнать обо всем, но преодолеть внутреннее сопротивление не мог. Мир в его сознании был разделен на бесчисленные границы. И переходить их он не имел права. К примеру, идет он по улице, а ему объявляют, что не должен он ходить по тротуару, не его это место, пусть убирается подобру-поздорову, да впредь не появляется здесь. При взгляде на рекламный неон у него возникала мысль о запрете смотреть на витрины. Наступит время, думал он, когда ему запретят слушать вой ветра, мокнуть под дождем, мерзнуть в зимнюю стужу. Боязнь поселилась в его теле, она завладела его душой. Он превратился в пленника страха, день и ночь ощущаемого душой и телом. Страх закрался в его душу давно, когда еще был ребенком. С годами он разрастался, заполнив все его существо. Более того - он уже не умещался в нем. Какова природа страха? Возможно, страх происходит оттого, что единственная жизнь человека может быть отобрана у него в любую минуту? Вот он и опасается этого, то есть причина страха, так или иначе, упирается в смерть. Боязнь смерти - вот что такое страх…
Он стал невольным свидетелем следующей сцены. На скамейке сидела девушка в обществе двух стариков. Она расположилась между ними. Старики так рьяно целовали руки девушки, что пробуждали в ней страсть. Это можно было заметить по ее прерывистому дыханию, по томному взгляду. Затем она закрыла глаза в ожидании. Это было похоже на договор: девушка должна определенное время сносить их ласки, которые ограничивались целованием рук, тем самым пробуждая их уснувшую чувственность. Но один из стариков прикоснулся к ее груди. Она, не открывая глаз, локтем оттолкнула руку. Он, почувствовав отвращение к участникам происходящего, отвернулся.
Неподалеку от них присел пожилой человек, пристроив у скамейки чемо- дан. То ли от быстрой ходьбы, то ли от тяжелой ноши он запыхался. Вынув платок, вытер пот с лица. Затем начал шарить по карманам. Убедившись, что искомое на месте, успокоился. Через некоторое время этот человек в числе других пассажиров сядет на корабль и уплывет. Он думал о нем как о счастливце, имеющем дом, семью, стремящемся как можно быстрее увидеть своих близких. Повезло же человеку!
Один он на этом вокзале никуда не спешит. Его приезда никто не ждет. Не отчалит от берега корабль, несущий его к счастью. На этом берегу так и прозябать ему в одиночестве. Старик сидел, держа руку на ручке чемодана, будто был на старте, приготовился бежать. Почему-то уезжающих было больше, чем прово-жающих. А вдруг наступит день, когда на корабле уплывет последний житель этого города, и он останется на берегу совсем один?
Раздался гудок. Старик, взяв чемодан, заторопился к причалу… вот так люди один за другим покинут этот город, этот берег, чтобы оставить меня в одиночестве. От судьбы не убежишь…
С течением времени он утратил надежду на отъезд. Чтобы уехать, нужны деньги. Собрать нужную сумму, нищенствуя, не удавалось. На хлеб еле-еле хватало. Он почти уверился в невозможности осуществить задуманное - даже если всю жизнь придется попрошайничать, на дорогу не собрать.
Но мысль об отъезде всегда теплилась в нем. Однажды тайком пробрался на корабль, спокойно, ни на кого не обращая внимания, прошагал по палубе в носовую часть корабля. Там он спрятался в шкафу с пожарным инвентарем, возле лестницы, ведущей в каюту капитана. Изнутри придерживал дверь руками. В шкафу было тесно, душно, и долго оставаться в нем было невозможно. Однако и на телесные муки он готов ради поставленной цели. Главное - выдержать до отхода корабля, а там - может повезти.
Шаги на палубе участились. Ждал гудка, возвещающего об отплытии. Знал - отойди корабль от берега, обратно не повернет.
Минуты казались часами. Спасительный гудок все не раздавался. Слышался топот опоздавших пассажиров.
Упор на единственную ногу привел к онемению конечности: кольни иглой - не почувствует. Но пошевельнуться не осмеливался. От волнения дыхание было глубоким и прерывистым. А вдруг это дыхание услышат и его обнаружат. Кто-то примет его за вора, кто-то сочтет сумасшедшим, другие - диверсантом.
Долгожданный гудок оказался неожиданно громким, рука отнялась от двери, и он лицом вниз вывалился из шкафа.
Услышал пронзительный крик.
Все проплывало как во сне. Окрик: «Встать» заставил его подняться. Опира-ясь на костыли, поднял с палубы упавшую торбу и закинул за плечо.
Молча пошел за человеком в морской форме. Никак не мог опомниться. Знал одно - все погибло. Его привели в каюту капитана. За дверью столпились человек десять. Вмиг слух о случившемся облетел весь личный состав. Были сбиты с толку, растерянно глядели друг на друга - неужели возможно пройти на корабль незамеченным. Его сдали сотрудникам милиции. Два сержанта, взяв его под руки, ссадили с корабля. Пройдя по пристани, они повернули к вокзалу. Поднимаясь по ступенькам, оглянулся. Швартовые были отданы. Случай был упущен. Будь он хладнокровнее…
Прежде при виде сотрудников милиции невольно вздрагивал. С годами страх исчез. Он не боялся быть на виду. Арест и все связанное с ним больше не волновали его.
Он привык видеть этих двух сержантов всегда прогуливающимися по морвокзалу вдвоем. При этом он спокойно сидел на берегу на обычном месте. Они знали, что он попрошайничает на морвокзале, но никогда его не гнали и не забирали в отделение. Может быть, его инвалидность была тому причиной? Вообще лица этих двоих были нетипичны для милиционеров - с мягким выражением.
Он предполагал, что они видели его фото в списке преступников, объявлен-ных в розыск, имели сведения о нем. Но им и в голову не приходило, что убийца, разыскиваемый по всей стране, ежедневно торчал перед ними. Как хорошо, что люди не могут читать мысли друг друга.
Остановились на ступеньках. Не мог оторвать взгляд от корабля, который, вспенив воду, кружился на месте, чтобы взять курс.
Кричали чайки, но он их не слышал. Был глух ко всему окружающему.
Его все еще держали под руки. Наверное, не отпускают, чтобы он не успел на уплывающий корабль? Все трое провожали его взглядами.
Затем один сержант спросил:
- Чего сел на корабль?
- Уехать хочу отсюда.
Они удивленно переглянулись…
- А куда хочешь поехать? - спросил тот же.
- Да и сам не знаю. Хочу на другой берег, невмоготу оставаться здесь.
- Разве не знаешь, нужно билет купить, документы нужны?
- Ни денег нет, ни документов…
Помолчав, оба сказали:
- Уходи, больше так не делай.
Повернулись и ушли. Не отвели его в отделение, не устроили допроса. Он прослезился. Захотелось окликнуть их, рассказать о том, что с ним приключилось. Ему неловко было обманывать их. Они по-доброму отнеслись к нему, и за это он хотел быть откровенным с ними. Но что-то удержало его от этого порыва.
ГЛАВА V
В каком городе оказался - не знал, да и спрашивать не хотел - боялся засветиться. Неопрятная одежда, сам вопрос могли вызвать подозрение. Все равно рано или поздно выяснит что к чему. К тому же, куда он попал - принципиального значения не имело.
Люди на улицах куда-то спешили. До него никому не было дела. Его пыльная одежда, заросшее лицо не привлекали их внимания. Он вступил в новую жизнь, полную неизвестности, не предвещавшей ничего доброго. Страх, засевший в нем, был плохим помощником. Он озирался по сторонам. Город жил своей повседневной жизнью: торопящиеся жители, мчащиеся на большой скорости машины, холодный свет рекламы. Он удивлялся всему этому, так как пропасть, отделявшая его от прошлого, была непреодолимой. Желание знать название города в нем не пропало. Он внимательно всматривался в лица прохожих, пытаясь отыскать подходящее для такого вопроса. Долго собирался с духом, при приближении же избранного утрачивал храбрость. Наконец рискнул спросить у старушки:
- Это какой город?
- Что вы сказали?
- Говорю, какой это город?
- Надо мной издеваетесь или над собой? - старушка, бубня что-то себе под нос, ушла.
Более спрашивать не осмеливался. Преодолев немалое расстояние, увидел инвалида, подметавшего улицы. Спросил, как попасть на вокзал. Рассчитывал там заночевать. Тот ответил, что до вокзала далеко и пояснил, как туда можно добраться. Решил идти пешком, так как на транспорт не было денег, да и ознакомиться с городом не мешало. Кто знает, как долго он будет связан с ним. Больше всего он боялся застрять в этом городе на всю жизнь.
Шагая по многолюдным и не очень улицам, примерно через полчаса был на вокзале. Когда вошел в здание с высокими арками, часы показывали начало десятого. Вокзал показался ему знакомым, но, узнав название города, определил, что не был здесь никогда. До него дошло, что именно вокзалы делают похожими друг на друга города, они стирают различие между ними, как бы объединяя их.
Перво-наперво нужно было заработать какие-то деньги, чтобы поесть. Решил таскать вещи пассажиров. Поднявшись на перрон, направился за людьми с тачками. Бросился к остановившемуся поезду. Стоял такой шум-гам, что уши закладывало. Подошел к пожилой женщине, ожидавшей носильщика. Как бы извиняясь, спросил:
- Вам помощь нужна?
Женщина, утвердительно качнув головой, показала на свою поклажу. Не успел обрадоваться и взять чемоданы, как от пинка сзади еле удержался на ногах. Сначала подумалось, что это преследователи обнаружили его… Столько дней пути… И все прахом… Обернувшись, увидел старого, с впалыми от худобы щеками человека, носильщика, толкавшего перед собой тачку. Тот злобно произнес:
- Убирайся отсюда, не путайся под ногами, - и грязно выругался.
Прохожие наблюдали за этим. Со стыда готов был сквозь землю провалиться. Хотелось бросить носильщика под ноги и растоптать, размять как глину, но опомнился. Задуманное дорого бы обошлось ему. Проглотил оскорбление, подавил в себе злобу. Повернулся и, не оглядываясь, покинул вокзал.
Треволнения последних дней, голод сделали свое дело: он еле держался на ногах. Малина, съеденная в лесу, разбудила аппетит. Но ничего ценного на продажу у него не было.
Вспомнил, что пришедшая на свидание мать принесла деньги, но он их не взял.
- На что мне теперь деньги? - сказал. - Потрать их на дом, на детей.
- Как это теперь? - прослезилась мать.
Он понял, что мать не верит в вынесенный приговор. Потом, сообразив, сказал:
- Деньги у меня есть, если бы нужны были, взял бы. Обо мне не беспокойтесь, кое-как перебьюсь.
Не думал он тогда, что деньги, предложенные матерью, были бы очень кстати в этом далеком городе.
Вдруг вспомнил про золотые зубы во рту. Удивился, что до сих пор не подумал о них. Сняв коронки, избавит себя от одной особой приметы, и прожить на вырученные деньги можно некоторое время.
Зашел в первую же попавшуюся поликлинику. Нашел кабинет зубного врача, не обращая внимания на недовольство стоявших в очереди, вошел в него. Уговорил врача вытащить зубы. В прежние времена очень боялся этой процедуры, но после всех злоключений она казалась ему пустяковой.
Обессиленный вконец, с четырьмя золотыми коронками вышел из поли-клиники.
Теперь их надо было продать. Стоя на людной улице, предлагал коронки прохожим. Те удивленно смотрели на странный товар, что убивало в нем всякую надежду на продажу. Так и будет он голодным бродить по городу, нося с собой эти зубы.
Весь день он таскался по городу, чего только ни натерпелся, пока за десятку не продал коронки. Продажа за бесценок нисколько его не огорчала. Главное, он мог потратить эти деньги на хлеб. Вошел в столовую, расположенную за углом здания напротив вокзала. Озираясь, занял место поближе к двери. Ждать не было никаких сил. Официантка не смотрела в его сторону. Он сам подошел к ней, заказал тарелку супа и возвратился на место. Официантка принесла буханку хлеба. Не дожидаясь обеда, он отрывал куски хлеба и ел, скорее - глотал. Окружающие наблюдали за ним, но естественное желание насытиться подавляло в нем стыд. Сколько ни ешь - не наешься никогда, во всяком случае, так ему казалось.
- Больше ничего не надо? - спросила официантка.
- Большое спасибо, больше ничего. Получите деньги, - от человеческого обращения женщины готов был расплакаться.
Выйдя на улицу, направился к морю. Улица ходуном ходила перед глазами. Ветер доносил обрывки музыки. После еды ноги отяжелели, с трудом передвигался. В животе разыгралась нестерпимая боль. Съеденное подкатывало к горлу. Его выворачивало. Стоял, прислонившись к телефонной будке. Лицо покрылось холодным потом. Поглощенная недавно пища оказалась на земле. Спохватился: напрасно поел так много после стольких дней голода. Жаль было потраченных денег. Да и чувствовал себя прескверно - желудок и кишки словно скоблили.
Смеркалось. Заметил, что темнота в городе, в отличие от пустыни, подступала более скрытно. Это была первая ночь в городе, и его охватывало волнение.
В окнах зажигался свет. Чем меньше становилось на улицах людей, тем больше света в окнах домов.
Медленно брел по городу. Как ему казалось, все зависело от этой первой ночи. То, какой будет его последующая жизнь здесь, связано с этой ночью.
Он загрустил. Тусклый свет уличных фонарей освещал пустынные улицы. Иногда раздавался стук торопливых шагов, но ненадолго. Пройдя мимо, люди оставляли его один на один с ночью. А ему тоже хотелось куда-то идти, куда-то спешить. Но…
Голоса, доносившиеся из домов, отвлекали его от мыслей. Звуки в ночной тиши разносились с поразительной легкостью. Вот слуха достигли голоса спорив-ших, кто-то заливисто смеялся. В одном из нижних этажей плакал ребенок. Сколько ни старались, успокоить его не могли.
Ребенок требовал отца.
Женщина ласково-приторным голосом увещевала:
- Не плачь, детка, придет.
А девочка продолжала твердить:
- Ты обманываешь… Вчера говорила, что придет. А почему не пришел?
Плач ребенка напомнил о дочке. Прибавил шагу, чтобы не слышать.
Вот огни в окнах стали гаснуть. Скоро и улицы погрузятся во мрак.
После полуночи направился к вокзалу. В незнакомом городе без денег в кармане не найти места лучшего для ночевки, чем вокзал.
На вокзале было душно. Запахи, смешавшись, создавали характерную вокзальную атмосферу. Накурено - хоть топор вешай. К этому нужно привыкнуть. Постоял у двери. Народу было гораздо больше, чем днем. Люди спали везде - на ступенях, у стен, на подоконниках. Они ожидали ночной поезд, чтобы ехать дальше, куда - ему неизвестно. Спали очень чутко, вздрагивая при каждом звуке. Прохаживаясь по залу, почувствовал близость этих людей, их всех что-то роднило с ним, и он все пытался вспомнить, где же встречал их. Так ему становилось легче, так он подпитывал свою чуть теплившуюся надежду. Далеко за полночь нашел свободное место, присел наконец. Наблюдал за происходившим. Пытался обнаружить среди массы подобных себе. Незаметно его сморил сон…
…Подойдя к деревне, останавливается. Боже, сколько лет прошло с тех пор?.. Будто целый век разделял его с этим краем. Но деревня ничуть не изменилась. Вдоль дороги в ряд выстроились деревья. Темно - хоть глаз выколи. Но даже в этой непроглядной темноте он узнает все в округе. Изредка дружный лай собак нарушает тишину сонной ночи. Чтобы добраться до их дома, стоящего в конце деревни, нужно пройти немало домов. Ускоряет шаг. Асфальт проложен только до середины деревни, дальше - грунтовая дорога. Как только ступил на дорогу, нахлынули чувства. Земля исторгает необъяснимое тепло. Подходит к дому, останавливается перед решетчатыми воротами. Опускает чемодан, от которого затекла рука, вздыхает всей грудью, оглядывается. Знал, что ворота заперты изнутри.
Перед сном мать всегда проверяла, заперты ли ворота. Она даже мужу не доверяла, говоря: «Женский глаз зорок».
Раньше, если ворота были закрыты, он перемахивал через забор. И сейчас поступает так же. На шум с лаем бросилась собака. Будто воришка стоит он во дворе, не зная в какую сторону податься. Вспоминает про чемодан, оставленный на улице. Идет за чемоданом, запирает ворота изнутри. Хочет заглянуть в окно, но боится, что тень его при лунном свете, упав на стекло, напугает домашних. Внимательно осматривает двор, пытаясь по конкретным приметам понять, как живет семья. В воздухе стоит запах листьев, травы, хлева, пронзая его память, возвращая его в счастливые далекие времена.
…Листья с росшей перед домом виноградной лозы давно опали, с голых ветвей свисают гроздья спелого янтарного винограда. Сорвав гроздь, начинает есть. От сладкого, холодного виноградного сока перехватывает горло. Свет ласковых материнских рук наполнил гроздья этим янтарным соком - он убежден в этом…
Было тихо, очень тихо, как бывает в безлюдном месте. До слуха доносится слабое журчание реки, текущей неподалеку. Река столь тиха, что услышать ее можно только в ночном безмолвии.
В душные летние ночи отец и он спали на балконе. Плеск воды убаюкивал его, успокаивал. Пробудившись среди ночи, слушал колыбельную реки. Кто-то будил его свыше послушать несмолкаемый голос бегущей воды…
Лай дворовой собаки поднимает на ноги всех псов деревни, устроивших дружный перелай. Он стоит в сторонке, ожидая, что собака утихомирится, а не то во двор выйдет мать.
На лай собаки отворяется дверь. Кто-то выходит из дома на балкон. Он отходит в сторону в надежде, что собака замолчит и он останется незамеченным. Но пес не унимается, даже осмелел, заметив фигуру на балконе.
- Эй, кто там? - послышался голос матери.
Расстояние между ними в несколько шагов. Хочет ответить ей, но не тут-то было - рот словно на замке.
Собака заливается громким лаем, словно с цепи сорвалась.
- Кто там?.. - повторяет мать.
Он не откликается. Но сознание, что это его родная мать, которую он не видел столько лет, приводит его в чувство.
- Это я, - тихо произносит он. Потом громче:
- Мама, это я!
Медленно выходит из своего укрытия, проходит к лестнице. Но мать будто не видит его. Она постарела. Лунный свет закрался в серебро ее волос. Они молча глядят друг на друга. Чувствует, что мать напугана. Она спускается по лестнице. Он сухо обнимает ее и тут по взгляду понимает, что она не в себе. Она начинает медленно опускаться. Взяв мать на руки, он поднимается на балкон, не решаясь войти в дом: может разбудить спящих. Кладет мать на пол на балконе. Пульс не прощупывается. Затаив дыхание, ждет. Вот уже пульс нитевидный. Начинает массировать ее руки. Мать, очнувшись, плачет. Слезы льются, как кровь из лопнувшей артерии. Он, растерянный, стоит и смотрит. Мать, продолжая плакать, говорит:
- Сынок, ты ли это, сынок? Не сон ли это? Думала, что все привиделось, потому и потеряла сознание. Без тебя по ночам вздрагиваю от малейшего шороха, от лая собаки, выхожу на балкон. Все жду, думаю, ночью придешь, будешь стоять во дворе. До сих пор ни одной ночи спокойно не спала. Сердцем чуяла, что ночью придешь, потому-то и не спала…
Слезы не дают ей выговориться.
Постепенно мрак рассеивается. Сад в синеватой дымке, как и в то осеннее утро, когда он расставался с семьей. Дом начинает пробуждаться. Утренний свет оживляет картинку. Мать энергично поднимается, проходит в дом.
- Дай разбужу дочку, - говорит она, - не поверит, что ты возвратился. Сколько лет дети ждут отца. Надоело их обманывать.
Жена, уткнувшись в стенку, плачет. Она не спала с того времени, как собака залаяла. Все слышала, что происходило на балконе. Младшая мирно спит в своей кроватке, старшая дочка примостилась у печки. Ничуть не изменились. Он стоял в середине комнаты в растерянности, не зная, к кому подойти. У него кружится голова. И все вокруг - стены, окна, кровати - срываются с места и начинают кружиться. Кружатся жена, спящие дети, вошедшая в комнату мать.
В глазах рябит, темнеет, и постепенно родные начинают отдаляться от него.
Что-то внутри него обрывается, видно, нити, связывающие его с близкими, рвутся, нити, связывающие сердца, обрываются.
…От пинка в бок вздрогнул, открыл глаза. Над ним возвышался рослый человек в униформе с красной повязкой на рукаве.
- Вставай, убирайся отсюда, поганец! Только тебя не хватало здесь!
Спросонья туго соображал. Тени родных еще не растворились в его сознании. Сонными глазами смотрел на человека, который повторил:
- Не слышишь? Вставай, убирайся отсюда! Не то позову милиционера.
От полученного удара болел бок, поднялся с трудом. Ничего не ответил, будто привык к оскорблениям. Под презрительные взгляды окружающих побрел к двери.
На улицах было по-ночному тихо. Не знал, куда идти, где провести ночь. Завтра он обязательно подыщет место для ночлега. Где-нибудь на окраине города. Какая разница…
Так и шел, весь в раздумьях. Очутился в пригородном парке. Прилег на скамейку, но сон не шел. Ныли десны. От холода деревенели конечности, пальцы онемели. Казалось, лежит он нагишом. Дремота стала окутывать его. Он должен был бороться с холодом и сном. Но как?
Когда начало светать, поднялся. Зашагал в город. Сказывалась бессонная ночь. При ходьбе почва уходила из-под ног, колени подгибались. Сев в первый же трамвай, устроился на заднем сиденье. Пригревшись, уснул. Когда проснулся, солнце стояло уже высоко.
В людном месте вышел из трамвая. Перекусив, решил поинтересоваться работой. Прочитав объявления на стене, заглянул в конторы. Везде требовали паспорт, спрашивали о прописке. Уходил ни с чем. К вечеру откинул идею устроиться на работу.
На следующий день снова вышел в город. Потом вновь… И так каждый день. Счет дням был потерян. С рассветом выходил на улицу, бродил бесцельно по городу. Мысль была одна: чем набить желудок. В нем постепенно угасал интерес к жизни, к будущему. Все вращалось как в тумане. Свет сменяется темнотой, потом опять утро… опять темнота… Свобода… Свободен от всего: от семейных забот, от семейных уз, от нормального человеческого общения… Может пойти куда хочет, может спать сколько хочет. Жизнь заключена во временном отрезке утро – ночь. Иногда, просыпаясь, сразу же начинает торопиться. Смотрит на руку по привычке. Не обнаружив часов, соображает, что спешить некуда, он снова свободен. Но эта свобода опостылела ему. Как он хотел вернуть груз прежних забот, под которым когда-то сгибался. Вот идет он по улице, не зная, куда она ведет. Не раз уже проходил по этой улице, но внимание настолько рассеяно, что не замечает даже характерных примет. Будто и не был здесь прежде. Заблудился он в этом городе, как в лесу. Ходил, искал дорогу, не теряя надежды, не уставал искать. Порой чудилось, что идет он по родному городу на съемную квартиру, где ждут его жена и дети. Он даже ускорял шаг, столь остры были ощущения. Старшая дочь всегда у двери ждала его возвращения с работы. Она спрашивала, что отец принес для нее. И сейчас этот голос он слышит так явно, что чуть сознания не теряет.
Поднимает голову, озирается. Все вокруг кажется удивительно знакомым. И не мудрено – за день несколько раз побывал здесь, совершенно об этом не подозревая. Завернув за угол, возвращается к реальности – он в чужом городе, а с тем, оставленным городом связь утрачена.
* * *
Некоторое время занимал себя объявлениями. Иногда часами простаивал у доски, где были адреса и телефоны тех, кто обменивал квартиру, продавал мебель, коляску, пианино, искал спутника жизни. Написанные разными почерками, хаотично приклеенные, эти объявления между собой чем-то были похожи. Казалось, люди, сговорившись, делили что-то целое на части и каждому доставался разноцветный кусочек. Кто-то хочет продать использованную коляску и, не сумев найти покупателя, создает себе проблему. А разумнее было бы подарить эту коляску тому, кому она нужна, и разом избавиться и от коляски, и от проблемы.
Кто-то по объявлению ищет мужа, указывая требуемые данные: семейное положение – холост, возраст – старше тридцати пяти, рост - метр восемьдесят пять. Ни характер, ни профессия, ни материальное положение потенциального супруга женщину, давшую объявление, не интересуют. Что тут скажешь? Только удивишься…
Может, позвонить этой женщине?.. Сказать, что он соответствует заказанным параметрам: старше тридцати пяти, холост, а главное – рост метр восемьдесят пять (ни сантиметром больше, ни сантиметром меньше). Оторвав полосочку с номером телефона, кладет в карман.
Вечером, как стемнело, позвонил по номеру. Трубку подняли тут же. Видимо, звонка очень ждали. Он представляет себе страстную женщину на том конце провода. Она сидит в кресле, рассматривая модный журнал. Сквозь легкий домаш-ний халат обозначиваются ее тяжелые бедра. Из телефонной будки звонит некий мужчина (не он). Раздается звонок. Женщина, откладывая журнал, берет трубку.
Мужчина: - Алло!
Женщина: - Слушаю.
Мужчина (стесняясь): - Алло, это вы?
Женщина (надменно): - Вы - это кто?
Мужчина: - Женщина, давшая объявление.
Женщина: - Да.
Мужчина: - Что да?
Женщина: - Не поняла вас.
Мужчина: - Что тут непонятного?
Женщина: - Может, яснее выразитесь…
Мужчина: - Я прочел данное вами объявление.
Женщина: - Очень хорошо… Сколько вам лет?
Мужчина: - Тридцать шесть.
Женщина: - Это хорошо. Были ли женаты?
Мужчина: - Раз был женат. Расстались четыре года назад.
Женщина: - Извините, а из-за чего расстались?
Мужчина: - Это длинная история.
Женщина: - Все же, главная причина?
Мужчина (серьезно): - Двойняшек родила.
Женщина: - Очень странная причина, впервые слышу. Ладно, алименты платите?
Мужчина: - Конечно, ежемесячно триста рублей.
Женщина: - Как… триста рублей? Сколько же вы получаете при таких алиментах?
Мужчина: - Восемьсот рублей в месяц.
Женщина: - Ооо!!! Это же отлично. Значит, пятьсот рублей остаются. А квартира у вас есть?
Мужчина: - У меня трехкомнатная квартира.
Женщина: - Один живете?
Мужчина: - Что за вопрос? Конечно, один.
Женщина: - А какой у вас рост?
Мужчина (оживился, так как беседа вошла в желаемое русло): - Какое это имеет отношение к делу?
Женщина: - Что вы говорите… Разве в объявлении не прочли об этом?
Мужчина (усмехаясь): - Нет.
Женщина: - Ну, так не пойдет…
Мужчина: - Допустим, рост у меня на сантиметр выше или ниже, тогда не подойду?
Женщина (резко): - Если рост ваш меньше метра восьмидесяти пяти, не имеет смысла продолжать разговор.
Мужчина: - Вы имеете в виду в обуви или без?
Женщина (немного подумав): - Без обуви.
Мужчина: - К счастью, рост мой без обуви метр восемьдесят пять.
Женщина: - Обувь какого размера носите?
Мужчина: - Сорок шестого.
Женщина: - Не слишком ли большой?
Мужчина: - Вполне соответствует росту.
Женщина: - А размер головы?
Мужчина: - Пятьдесят седьмой.
Женщина: - Так… О чем еще надо спросить?
Мужчина: - А почему вы не спросили, какой длины у меня то самое?
Женщина (растерявшись): - Как… как?
Мужчина: - Говорю…
Женщина: - Бесстыдник!
Женщина вешает трубку.
Мужчина стоит с телефонной трубкой в руке, слушая отбойные гудки.
* * *
Как-то, кружа по городу, подошел к полуразрушенному домику на окраине. Приостановился в надежде на какую-то работу. Через невысокий забор весь двор просматривался как на ладони. Две девушки таскали на носилках кирпич со старого дома на другой конец двора. Девушки работали, не смотря по сторонам. Мужчин во дворе не было видно. Наверное, в этом доме не проживали носители папахи? «…Может, некому помочь? Не женское это дело. Наверное, не имеют возможности пригласить мастера, часть работы выполняют сами?..».
Простоял довольно долго у ворот, не решаясь дать знать о себе и предложить свои услуги. Ждал, что заметят и обратятся к нему. А они продолжали работать, не поднимая головы. Наконец окликнул:
- Сестрица, можно вас на минутку.
Девушки обернулись на голос.
- Что вам надо?
- …
Голос девушек заставил его растеряться, да так, что забыл, чего хочет.
Старшая из девушек вновь спросила:
- У тебя дело какое-то к нам?
Собравшись, взяв себя в руки, произнес:
- Хочу узнать, не будет ли у вас работы для меня?
Предложение, видимо, было неожиданным. Что ответить, они не знали. Тогда младшая сказала:
- Дай-ка, маму позову.
Она позвала мать. Из одноэтажного дома вышла среднего роста женщина в летах, ласково спросила:
- Чего надо, сынок?
- Работать хочу. Может, у вас найдется работа для меня? – произнес, глядя в землю, боясь взглянуть в лицо женщины.
Больше всего боялся отказа. Но женщина не спешила отвечать. Или вопрос показался странным, или, пожалев, не спешила с отказом? Думала, как выйти из положения. Наконец сказала:
- У меня нет денег для оплаты, сынок…
Понял, что в доме нет мужчин, она – старшая…
- Я денег не прошу.
- …
Женщина молчала.
- Если согласитесь, я и без денег буду работать, только разок в день досыта кормите.
- Работа-то тяжелая, сынок, еда за работу – слишком это…
- Разницы нет, тяжелая или легкая. В день один раз накормите, что надо сделаю.
- Пусть поработает, мама, да и мы малость отдохнем. От этих носилок спина уже разламывается, - сказала одна из девушек.
Женщина будто только этих слов и ждала, тотчас согласилась:
- Ладно… Когда к работе приступишь?
- Если возможно, сегодня же. Нет сил больше голод терпеть.
- Входи.
Вошел, остановился посреди двора. Хозяйка с дочерьми вошли в дом. Девушки возвратились со столиком и табуретом. Стол установили под дубом, листья которого, тронутые утренними морозами, были золотистого цвета. Присел на табурет. Чуть погодя женщина вышла из дома с подносом в руках. Аромат дымящейся еды почувствовал издали. Сдержал себя, заставил не наброситься на еду, как только хозяйка поставила поднос на стол. Она аккуратно разложила на столе нарезанный хлеб (белый и черный), соленые огурцы, гороховый суп без мяса.
- Извини, мясного нет, сегодня придется этим обойтись.
- О чем вы говорите?.. И это хорошо, не стоит беспокоиться.
- Приятного аппетита.
Беседу не продолжил, сосредоточился на еде. Хозяйка и дочки отошли.
Ел, как изголодавшийся человек, жадно. Почувствовал, что силы в нем прибывают. Хозяйка принесла стакан с кофе.
- Кофе был готов, потому чаю не заварила.
- Большое спасибо! Мне все равно.
Выпив кофе, встал.
- Покажите мне работу, которую должен делать.
- Сегодня отдохни, - сказала хозяйка, - а с завтрашнего дня начнешь. Если хочешь, ознакомься с работой сейчас.
Они прошли в разобранный до половины кирпичный дом.
- Разберешь этот дом, а кирпичи сложишь в том конце двора. Мусор, что останется на месте дома, вынесешь на свалку, – тут хозяйка рукой показала на противоположную сторону улицы. Этой работы тебе хватит на неделю.
- Ей-Богу, не знаю, как и благодарить вас, - не удержался он.
- Это что за слова, сынок…
…На следующее утро пришел рано. Хозяйка с дочерьми еще спали. Работал от всей души. Сознание, что после тяжелой работы его накормят досыта, прибавляло сил.
Хозяйка, проснувшись, вышла во двор. Глазам своим не поверила – сделано было много.
- Сынок, не утомляй себя так, не к спеху же… Садись, немного отдохни.
Но отдыхать ему не хотелось, усталости не чувствовал совсем. Он был напуган голодом. И ради куска хлеба работал бы каждый день не покладая рук. С такой охотой работал, будто доходное место нашел.
Чувствовал, что вызывает интерес у хозяев, просто не решаются расспрашивать его. Но однажды, принеся ему чаю, женщина спросила:
- Есть ли у тебя мать, сынок?
- Да, и мать есть, и жена, и дети, - отвечал он, не прекращая работы, и добавил: - но не здесь, далеко.
Понял, что женщина не поверила его словам. Продолжать не пожелал из осторожности: боялся каким-то лишним словом вызвать у нее сомнение и потерять хлеб насущный. К счастью, и женщина, почувствовав его нежелание говорить, прекратила расспросы.
Целую неделю без устали работал с утра до вечера. За это утром и вечером пил чай, а в полдень сытно ел. От работы получал удовольствие. Было приятно, что хозяева, стоя в сторонке, наблюдали за ним.
На время обеда все удалялись, оставляя одного. В последний день работа была закончена после полудня. После обеда, когда хозяйка убирала со стола, сказал:
- Вот закончил свою работу.
- Большое спасибо, сынок, пусть сбудутся все твои желания, - поблагодарила женщина.
Это означало, что ему пора уходить. Хотел что-то сказать, поблагодарить за еду, но пока раздумывал, женщина сказала:
- Можешь идти, сынок.
Попрощавшись, направился к воротам. Хозяйка, провожая его, сказала:
- Не забывай нас, когда захочешь, приходи, как в свой дом.
Хозяйка ушла, а он еще некоторое время стоял у ворот, на улице. Так не хотелось уходить – он успел привыкнуть к этому дому, к этой семье. Не хотелось верить, что никогда здесь больше не появится.
* * *
Однажды, когда как обычно бродил по улицам, его остановили двое незнакомцев. Один из них заявил ему:
- Это мой пиджак.
Растерялся, ушам своим не поверил.
- Что вы такое говорите? Как это ваш пиджак?
- Очень просто… Это мой пиджак, ты его украл.
- Я не крал. Это мой собственный пиджак.
Другой, бородатый, поддержал товарища:
- Верно говорит… Это его пиджак… Сними и отдай.
- Бога ради, бросьте шутить. У меня нет ни сил, ни желания спорить с вами.
Одноглазый, требующий пиджак, вдруг схватил его за грудки:
- Какие шутки, подлец! Разве так шутят? Украл пиджак, да все о шутке твердит.
- Убери руки, - сказал так тихо, что испугался.
Хотел оторвать руки одноглазого от пиджака и уйти, но тот крепко держал его за ворот.
- Сейчас пойдем в милицию, - произнес один из них, но кто, он не разобрал. В ушах начался такой же гул, что и во время убийства Геюшева. Этот гул заглу- шал все остальные звуки. А вместе с гулом… запах крови. Кровь текла из носа, она была на ладонях. Хотелось избавиться от этого запаха, от тошноты, которую он вызывал.
Скрутив ему руки, с него стащили пиджак.
- Отдайте мой пиджак! – безнадежно повысил он голос.
- Это мой пиджак, - заявил одноглазый, напялив его на себя.
- Лжешь, подлец! Мало того, что украл, да еще и лжешь. Если твой, назови размер, рост… Вот и раскроется твоя ложь, - нагло заявил бородатый.
Понимал, что над ним издеваются, что разговоры о размере и росте просто дурачество и пиджака не вернуть. Но наступило похолодание, и без пиджака не обойтись никак…
Удивился сам себе, сказав:
- Второй рост, - и тут же себя поправил: - не второй, а третий.
- Видишь, обманываешь, будь твой, знал бы точно. Может, размер назовешь?
«Сорок восьмого или пятидесятого? Какой же размер у этого пиджака? Обычно носил сорок восьмой, но иногда приходилось покупать пятидесятый. Теперь как узнать: сорок восьмой или пятидесятый? Гляди, что за чертовщина, до сих пор не обращал внимания на размер пиджака…».
- Ну что? Чего задумался? Какого размера?..
Ответил:
- Сорок восьмого.
Вывернув, взглянули на подкладку.
- Врешь… пятидесятого размера…
Эти двое, больше ничего не сказав, хохоча, ушли. В холод остался без пиджака. Злость, подобно змеиному яду, растекалась по жилам, все нутро его пылало. Без пиджака чувствовал себя неловко. Ему казалось, что прохожие только и смотрят на него, удивляясь такой выносливости.
* * *
Но более всего он боялся голода. Страх перед голодом был хуже самого голода. С тех пор как он осознал окружающую действительность, даже в сытые счастливые дни этот страх его не покидал.
«Никто с голоду не умирал. Сейчас люди не остаются без куска хлеба». Кем это сказано, о чем думал сказавший это? И если от голода никто не умирал, почему он так боится и не может выдавить из себя этот страх? С приходом в этот город страх перед голодом обосновался в нем прочно, а еще – зверский аппетит. Казалось, сидел в нем ненасытный дракон, готовый пожирать всех и вся. В далеком детстве на него сильное впечатление производили повествования о войне, о голоде. Да и теперь, когда слушал рассказы о войне, перед глазами возникали люди, умирающие от голода. Страх перед голодом грыз его изнутри, торопил выйти в город – может, удастся поесть. Ни о чем не мог думать, кроме еды. Был уверен, что Бог создал человека для того, чтобы тот ел, и ни от чего человек не может получить такого удовольствия, как от еды.
Когда-то страдал от язвы желудка. Есть приходилось вовремя, иначе разыг-рывалась жуткая боль. Знал, что язву можно вылечить не лекарствами, а диетой и строгим режимом. Но теперь, голодая сутками, забыл про болезни. Удивительное существо человек, способность его адаптироваться к любым условиям пора-зительна. Ни за что не угадать, где выплывет, барахтаясь в бушующем море жизни. В бесцельном хождении по городу у него был определенный интерес. Он взирал безразлично на витрины магазинов, яркие рекламы. Но не мог равнодушно пройти мимо столовой. Он не переступал за дверь, думая, что его остановят, спросив о деньгах, и тотчас выгонят. Постояв возле одной столовой, шел дальше, чтобы остановиться возле другой. И так до вечера.
Иногда его внимание привлекали высотные красивые дома. У него возникали странные мысли: в них, должно быть, живут необычные существа, не имеющие ни-какой связи с этим миром. Чтобы иметь квартиру в таком доме, надо быть не-божителем, а не простым смертным. Быть счастливыми – вот что написано на роду у этих существ. Живя в домах с таинственным светом, нельзя быть несчастным.
Из домов доносились голоса, звуки музыки. Смех, слышимый им, убеждал его в справедливости подобных мыслей. Но от этого становилось совсем грустно: он лишь сильнее ощущал непреодолимое расстояние между ним и остальным миром, недостижимость того, что называется счастьем.
Эти мысли ненадолго отвлекали его от реалий, главное - от всепожирающего голода. Как-то, в полдень, отчаявшись, вошел в столовую. Народу – яблоку негде упасть. Но никакого шума-гама, только стук ложек. Судорожно схватил со стола и сунул в карман остатки хлеба и колбасы. Оглянулся, не увидел ли кто? Все были заняты поглощением пищи. Быстро направился к двери. Все не верил, что обошлось. Вот остановят и, обозвав вором, накажут. Только подальше отойдя от столовой, осмелился достать из кармана хлеб с колбасой и начал есть.
В следующую столовую вошел уже увереннее. Не смущаясь, набил карманы всем, что оставалось на столах, и вышел, не оглянувшись. Так было положено начало нищенству (как способу выжить).
Когда впервые протянул руку?
…Положив перед собой шапку, закрыл глаза. Сидел на холодном каменном тротуаре, боясь открыть глаза. Чудилось, что все с осуждением смотрят на него. Стук шагов гулом отдавался в его голове, будто движение происходило в это самой голове. Увеличиваясь, стук более не вмещался в него, а заполнял собою абсолютно все вокруг, от чего становилось нестерпимо. Прежде и представить не мог, что побираться так трудно Ноги затекли – не шевельнуть.
Звук, примешивающийся к стуку шагов, оказывающий на него воздействие, это звон монет, падающих в шапку на асфальте. Эти сливающиеся звуки подавляют в его сознании все остальное.
- На него погляди, молодой парень, здоровый, без стеснения побирается, - услышал он.
Деньги, что прохожие, сжалившись, бросали в его шапку, казались не такими, какие он тратил до сих пор. Беря их в руку, он вздрагивал, будто к гаду прикасался. Но со временем эмоции сменились привыканием. Сидя на обычном месте, приподнимал голову, оглядываясь по сторонам. Прежде всего в глаза бросались ноги – женские и мужские, вечно спешащие. Он научился по ногам узнавать людей, различать их. Ног становилось то больше, то меньше, но они всегда были.
* * *
Жил за городом, на свалке под большим, перевернутым вверх дном котлом с дырой, игравшей роль двери. Приходил затемно, чтобы не прознали о его месте. Собрав тряпье, устроил что-то наподобие постели. Пока было сносно, но с наступлением холодов придется нелегко. По возможности запасался теплыми вещами. Утро под котлом встречал с открытыми глазами – не спалось. По ночам часто вставал и сидел под открытым небом, слушая тишину ночи, окрашенной лунным светом. Часами просиживал, приходил в себя. Порой тоска так за горло брала, что готов был пуститься в обратный путь. Под утро ложился, засыпал. Проснувшись поздним утром, отправлялся в город. До темноты слонялся по улицам. С темнотой возвращался под котел, где воспоминания терзали его с новой силой. Ворочался на тряпье, словно лежал на тлеющих углях. Сон – ни в одном глазу. По ночам действительность представлялась в мрачных тонах, будущее казалось беспросветным. Днем все было не столь безнадежным. Обратить ночь в утро стало мучительной потребностью. День приносил ему некоторую бодрость духа и тела. После ночных бдений он был разбитым и понурым.
По ночам он слышал шепот, от которого свербило в ушах. Постепенно шепот переходил в крик. Проносящийся ветерок тоже что-то нашептывал. Он слышал шепот перемигивающихся звезд. Под утро этого изнуряющего шепота становилось меньше. Днем он совершенно стихал среди людского гомона. Было ясно, что между шепотом и темнотой есть тайное родство, тесная связь… Шепот был и в нем самом. Кто-то шептался внутри него. Шепотом его обвиняли в чем-то, уговаривали взять на себя ответственность за то преступление, которое он не совершал. Но зачастую невозможно было разобрать, что там за беседа идет внутри него шепотом. И так ночь за ночью.
С рассветом наступала другая беда – голод. Не однажды подумывал пойти в тот двор, где как-то нашел работу. Вспоминал доброе обхождение хозяйки. Но что-то его удерживало от этого шага.
Ну, допустим, в том дворе его накормят, поест он раз досыта. День пройдет. Но жизнь этим не кончится. А потом? Он снова должен жить, думая о куске хлеба, сделав это своей главной целью. Все прежние желания и мечты улетучились, их как не бывало.
Неужели добыванию куска хлеба должна быть посвящена вся оставшаяся жизнь? Для того ли появился на свет, чтобы подвергаться оскорблениям, валяться под ногами, побираться?..
Если бы можно было прожить не одну жизнь… но жизнь не повторяется, не возвращается, не течет вспять… Она швыряет человека как щепку, она доводит его до крайности…
И он, не выдержав, направился во двор, где когда-то работал. Сколько прошло с того времени, не знал. Он не наблюдал за сменой сезонов, различал только день и ночь.
Подойдя к дому, через забор увидел стоящего во дворе мужчину. Поначалу подумал, ошибся. Но заметил, что на месте сложенных кирпичей заложен фундамент. Хотел повернуть, но раздумал и постучал в деревянную дверь. Незнакомец крикнул:
- Кто там?
Еле слышно промолвил:
- Я.
- Дверь не заперта, заходите, - донеслось изнутри.
Вспомнил, что и в прошлый раз, увидев девушек, таскающих кирпичи, не решался войти. Толкнув дверь, вошел, но тут же остановился.
Мужчина, повернувшись к нему, удивленно спросил:
- Вам кого?
- Хочу увидеть хозяйку дома.
- Я старший в доме, что надо, можете сказать мне.
- Если можно, позовите хозяйку.
- Кажется, тебе неясно, что я сказал?! - вышел из себя мужчина.
- И вы, кажется, не поняли меня? Я хочу…
- Убирайся отсюда!
Молча направился к двери. Услышав женский голос, замедлил шаг. Голос был знакомым. Обернувшись, увидел дочку хозяйки.
- Почему прогоняешь его? Может, дело у него какое? - обратилась она к мужчине (видимо, к мужу).
- Чокнутый, что ли? Говорю ему, что старший в доме я, а он заладил, мол, хочу видеть хозяйку.
- А может, мать спрашивает?
Понял, что девушка узнала его, хотя изменился до неузнаваемости. Во всяком случае, на пришедшего когда-то в этот двор человека он похож не был.
- Кого хотите? - мягко спросила девушка.
- Вы, кажется, меня не узнали. Когда-то я работал в вашем дворе, примерно три года назад. Просто проходил мимо, решил узнать про ваше житье… Поэтому спросил хозяйку… Этот товарищ не понял меня…
- Мать умерла… Это мой муж.
- Умерла?.. Когда умерла? - растерялся он.
- Прошлой зимой… - помолчав, добавила: - даже не знаем от чего.
- Жаль! Хорошая была женщина… Да будет земля ей пухом, - сказал и, отворив дверь, добавил: - извините за беспокойство.
Не оборачиваясь, ушел.
* * *
Как-то увидел идущих ему навстречу одноглазого и бородатого. В глаза бросился пиджак, который он носил долгое время. Пиджак был видавший виды, но мог бы ему еще послужить. Спешно изменил направление, побоявшись в этот раз остаться без брюк. Тогда целую неделю ходил в сорочке, пока на свалке не нашел старый бушлат с торчащей ватой. Без пиджака можно перебиться, а если брюки снимут, тут уж весь город смотреть сбежится.
Прежде на улицах к нему приглядывались, видимо, в нем чувствовали чужа-ка. Беспокоился по этому поводу. Но со временем он перестал привлекать внимание горожан, что его слегка утешало, так как не хотелось вызывать подозрения.
В его представлении этот город жил беззаботно. Ему не верилось, что его обитатели встают по утрам, торопясь на работу. Целый день они все - от мала до велика - слоняются, как и он сам, без дела. А еще - в этом городе люди что-то скрывают, прячут от посторонних глаз. Плавая в этом человеческом море, улыбаются, но на самом деле улыбками они маскируют страх, засевший в них. Они не смотрят друг другу в глаза, боясь раскрыть свою тайну. Все они замешаны в чем-то непотребном и, пытаясь скрыть это, постоянно улыбаются. Раскройся все - они будут разоблачены. Вот что объединяло его с этими людьми. Так они становились ему ближе, роднее, были почти друзьями. Все они хранили одну общую тайну. С этим ему было уютнее плыть в безбрежном человеческом море. В нем забывал, что он преступник, осужденный. Его согревала мысль, что содеянное им могло быть менее тяжким грехом, чем то, что совершено подобными ему.
И все же город - это тесная камера, куда его замуровали. Она настолько тесна, что ни руками, ни ногами не пошевелить, все тело затекало. На мир он смотрел сквозь решетку этой камеры. Камера символизировала утерянную свободу. Хотелось кричать, вопить, требовать освобождения. Но голос тоже был заключен в клетку. Вопи - не вопи, голоси - не голоси…
И все его ночные видения были зарешеченными. Пробуждаясь, он понимал, что видел сон. Но днем тоже клетка, только, наверно, другого размера…
Так он бился всеми днями и ночами, подобно мухе, попавшей в паутину, понимая всю бесплодность своих стараний. Все явнее чувствовал затхлый тошнотворный запах тесной камеры.
Однажды забрел на морской вокзал. Здесь его никто ни о чем не спросил, никто не прогнал, никого он не заинтересовал. Стал приходить сюда каждый день, пока не понял: худо ему будет без вокзала. Так привык, что ни дня не мог обойтись без того, чтобы не взглянуть на море. Покрутившись в городе, перекусив что придется, направлялся к вокзалу. Ноги сами несли его в эту часть города. Он часами мог глядеть на море, голубой простор завораживал его. Потом он услышал: «…Вот здесь, у моря, разомкнется твое счастье. Из этих синих вод услышишь долгожданную весть. В воде твое спасение…».
Отныне он связал свое существование с морским вокзалом. Запах моря, зна-комый с детства, родной, пьянил его. Здесь, отрекшись от мира, причинившего ему так много горя, он погружался в бессознательное созерцание. Все окружающее, окутываемое серой дымкой, таинственно исчезало. Только море и корабли, носив-шие людей за горизонт, с тем чтобы никогда не вернуться.
* * *
С годами он обзавелся знакомыми. Одним из них был мужчина средних лет по имени Хазрат, черкес по национальности, крутившийся весь день перед пивной, чтобы, смешав остатки пива и водки, напиться. Затем горланил песни, при этом раскачиваясь, бродил по улицам, затягиваясь подобранными с полу бычками. У Хазрата была одна особенность - он ничего не ел, только пил и дымил. А еще тот не был жадным, нищета не уничтожила в нем достоинства.
Дед Хазрата, бросив детей, эмигрировал в Турцию, отец пропал без вести на войне. Сам же он постоянно говорил о традициях и обычаях черкесов, пытаясь выглядеть достойным представителем своего народа.
Через Хазрата познакомился кое с кем. В этой среде Хазрат пользовался авторитетом. Хотя за ним не наблюдалось вспышек агрессии, но его побаивались. К нему обращались за советом.
Вначале сам он не пил. Но, приучившись допивать остатки спиртного в столовых и пивных, пристрастился к выпивке. А наутро мучался с похмелья. И все начиналось по новой. Выпив, садился на заднее сиденье трамвая, ездил по городу, вспоминая прошлое. Легонько щемило в душе. Боль его больше не захлестывала. В такие минуты он был наедине с собой.
Случившееся многое изменило.
…В тот день, как обычно пьяный, кружил на трамвае по городу, уносясь в небытие. При выходе, на остановке, его будто затащили под трамвай, и… ноги как не бывало.
В памяти остались ужасный крик и скрежет по рельсам. Ровно семь часов без сознания. Когда пришел в себя в больнице, первое, что спросил:
- Где моя нога?
- …
- Я разве не с вами?
Но сгрудившиеся вокруг него врачи и медсестры молчали.
- Отдайте мою ногу, - закричал, - не то все здесь разнесу!
От крика вся больница переполошилась. Никто не ожидал такого натиска от еще несколько часов назад бывшего при смерти больного. Пришел главврач, пообещал при выписке вернуть отрезанную ногу. Он продолжал орать:
- Врете, сейчас же принесите и отдайте мою ногу!
Укол, сделанный в руку, успокоил его, тотчас заснул.
В больнице кормили три раза в день. Но он не наедался. Все остатки хлеба убирал в свою тумбочку - сушил сухари, чтобы при выходе взять с собой.
Всех больных, кроме него, навещали. Большинство перенесло тяжелую операцию. Их даже ночью не оставляли одних. Только к нему никто не приходил.
…До этого только один раз лежал в больнице. Язва тогда его извела вконец, и врачи настояли на стационаре. Ему пришлось сдаться. Курс лечения был необходим ему весной и осенью ежегодно.
Отправляясь в больницу, наказал жене не утруждать себя посещениями. Не хотел, чтобы она экономила на семье, готовя для него обеды. Сослался на то, что в больнице довольно сносно кормят. Когда навещали соседей по палате, ему становилось грустно. Жалел себя, жалел семью, которой приходилось нелегко. В один из вечеров, увидев вошедшую в палату жену с сеткой в руке, прослезился. Жена открыла тумбочку и начала раскладывать по полкам то, что принесла: термос с чаем, банку с обедом, фрукты, лимон и коробку шоколадных конфет. Прекрасно знал, что все это жена купила на одолженные у кого-то деньги. Принесла, чтобы он не чувствовал себя неловко. На лице женщины прочитывались самоотверженность и гордость, которых за все годы совместной жизни он в ней не замечал. На лице ее также была тревога за близкого человека. Он попытался взять себя в руки, чтобы спокойно поговорить.
- Я разве тебе не сказал: не приходи ко мне?
- Мало что сказал. Ты что, хуже кого-то здесь?
- Хуже… хуже… Всех хуже, поняла? Я здесь хуже всех! Сказал же: не приходи!
- Говоришь, не приходи. Зачем же тогда обрадовался моему приходу? Думаешь, не заметила?..
- На что купила все это?
- Втайне от тебя деньги копила.
- Нет, неправда.
- До сих пор я тебе лгала?
- До сих пор нет, а сейчас лжешь, по глазам вижу. Одолжила?! Скажи, у кого?
- Я ни у кого не брала в долг.
- Брала!
- Не брала!
- Бра-ла!
- Что случилось, почему нет настроения? - внезапный вопрос жены, произнесенный другим тоном, заставил заговорить спокойнее:
- Не надо, мне ничего не надо, отнеси домой, детям.
- Что это значит? - резко сказала она. - Я это купила для тебя и никуда не унесу!
- Унесешь! - невольно повысил тон.
- Будь поумнее. Люди смотрят.
- Я же это не смогу есть, в горле застрянет… Ей-Богу, я серьезно: отнеси детям, - сказал он, несколько смягчившись.
- Нет, все это я купила для тебя…
- Ты о детях подумай… Я не могу это есть… Унеси…
- Сказала, не унесу…
- Ей-Богу…
Вдруг, заметив слезы в глазах жены, умолк. Он тоже плакал, но слезы текли внутрь, обжигая сердце. И он был рад этому - их никто не видел.
…Один ящик тумбочки уже был наполнен сухарями. В день проверял несколько раз: все ли на месте. Боялся, что унесут втихую. Ему казалось, что в его отсутствие сухари крадут. Даже ночью он просыпался, боясь, что его обокрадут. Пока не убеждался, что все спят, не мог заснуть. Когда нога поджила, начал ходить, на время покидая палату, соседу по койке поручал следить за тумбочкой. По возвращении обязательно спрашивал: прикасался ли кто к хлебу. Перед выпиской накопилось немало сухарей, так что понадобился мешок, чтобы унести их. В день выписки отдали ногу. И носок, и башмак были на месте. Хотелось уединиться, чтобы рассмотреть эту часть его самого.
Два часа добирался до парка на окраине города. С непривычки ходить на костылях останавливался на каждом шагу, натирало подмышками. В парке, устроившись в укромном месте, развернул пакет. О Боже! Половина ноги чуть выше колена в носке, башмаке, штанине брюк, обернутая целлофаном. Со смешанным чувством страха и боли дотронулся - стало неприятно. И странно - тут же заныл обрубок ноги. Посмотрел на место пореза. Колесо так переехало, будто кость распилили - ни одной трещины. На коже запеклась кровь. Затем снял башмак, грязный носок. Пальцы обиженно съежились, ногти были длиннющие. Даже мозоль на мизинце на месте. Сколько мук причиняла ему эта мозоль - невозможно было дотронуться. Тихонько сжал ее. Почувствовал боль, ту самую головокру-жительную боль, словно нога соединена с ним какими-то невидимыми нитями. Невольно подумалось о фантомной боли. Вот шрам чуть выше щиколотки - след от укуса собаки. Помнил так, словно произошло вчера.
…Было лето. Каникулы проводил у дедушки на ферме. Встал утром, отправился на речку. Не отошел и на сто метров от дома, как в камышах заметил случавшихся собак. Прежде на ферме он их не видел никогда. Испугавшись, бросился бежать. Одна из собак - за ним. Прибавил скорости - летел как стрела. Но, неожиданно споткнувшись о проволоку, упал. Подоспевшая собака, цапнув за ногу, убежала. Ровно шесть месяцев ходил с перевязанной ногой. Собака оказалась бешеной, потому рана не заживала. С трудом преодолевал расстояние от дома до школы и обратно - требовался отдых. Ночами боль усиливалась.
…Погладил коленную чашечку - здесь тоже зарубка на память. Как-то в детстве свалился с тутового дерева. Ветка обломилась, и он грохнулся, ударившись коленом. Отец отнес его к костоправу. Тот, соединив треснувшую кость, смазав ее смесью меда, желтка и дегтя, перевязал. И месяца не прошло, как колено зажило. Но при длительной ходьбе оно давало о себе знать. Кроме того, образовалась шишка величиной с горошину, которая будто перекатывалась при каждом шаге.
Теперь эта - левая - нога лежала перед ним как напоминание о прошлом, как свидетельство прерванной связи между тем, канувшим в Лету, прошлым и этим, никчемным, настоящим.
* * *
После выписки из больницы отыскал своих товарищей.
Хазрат произнес длинную речь, потом со слезами на глазах спел печальную черкесскую песню, которая всех растрогала - плакали навзрыд.
К одноногости пришлось привыкать. Иногда чесались пальцы левой (отрезанной) ноги, протягивая к ним руку, натыкался на пустоту. Трудно приходилось и на костылях, охватывал ужас при мысли, что это на всю оставшуюся жизнь. Ходить много, как прежде, был не в состоянии. Быстро уставал. Пройдя несколько шагов, останавливался. Опираясь на костыли, стоял обычно в людном месте.
Со временем костыли перестали причинять ему неудобство. Деревяшки стали частью целого, его составляющей, будто он с ними появился на свет. А привидевшаяся во сне нога, живя совершенно самостоятельно, тащилась за ним, скучала по телу, до утра кружила вокруг него. Ночами нога его преследовала, не давала спокойно спать.
С потерей конечности он распростился и с мыслью о совершенном преступлении. С той поры он не преступник, он умерший - он похоронен рядом со своей ногой.
Иногда ему становилось жаль себя. Напившись и растрогавшись, он говорил:
- У меня дети есть, семья есть…
Вокруг хохотали, не принимая всерьез сказанное им.
- Вот, вот их фотография, - доставал из нагрудного кармана измятое старое фото и показывал.
Все умирали от смеха.
Каждый раз давал себе слово не говорить об этом больше. Но спиртное развязывало язык, хотелось поделиться горем. Как только начинал рассказывать, слышались насмешки. Ему говорили:
- Хватит, Бога ради, прекрати эти разговоры, от них уже мозоли в ушах.
- Чем хотите, поклянусь, правду говорю. У меня дети, жена…
- Жену твою…
Продолжения не услышал, глаза налились кровью. Прямо с места, где сидел, так размахнулся, что, не нагнись вовремя Лигон (обидчик), остался бы без головы. От этого, придя в ярость, бросился на Лигона с бранью:
- Сволочь, мать твою…
От неожиданности все растерялись. Глазам своим не верили, не ожидали такого поворота. Схватив обидчика за волосы, бил его головой о землю. Кровавый туман, не дававший трезво взглянуть на происходящее, застилал его глаза. Пришлось силой вырывать Лигона из его рук, иначе разорвал бы на части.
Он орал что было мочи:
- Откуда вы знаете, кто я такой? Знай это, не осмелились бы говорить со мной. Я человека убил, Геюшева убил. Ни один сукин сын не мог возразить ему. А я убил. Не верите?.. Откуда вам знать, бедолаги, что такое убить человека?.. Чтобы убить, надо быть мужчиной, иметь мужество.
Этот крик души сменился затишьем. Осмотревшись, никого не увидел - все разошлись. Больше о семье никогда не рассказывал, замкнулся в себе.
Но иногда, бродя по улицам, ловил себя на мыслях о семье, всплывали в памяти отдельные эпизоды. Тут же подозрительно оглядывался по сторонам. Не проникли ли прохожие в его думы, не видят ли его нутро? А то, чего доброго, начнут подшучивать над ним. Набив чем-нибудь желудок, находил тихое местечко и предавался воспоминаниям. Дети оставались в том возрасте, в каком он их видел перед расставанием.
На первых порах порывался написать жене - хотел дать знать, что жив. Но письмо могло попасть в чужие руки, и по штемпелю его отыскали бы.
Не убей он Геюшева, как бы сложилась жизнь? Вероятно, давно бы получил квартиру, возможно, и институт бы окончил. Избавил бы и себя, и детей от квартирантства ненавистного. Он даже представлял себе эту будто бы полученную квартиру умозрительно. Из окон ее открывался прекрасный вид на море, по ночам оно было волшебным. Он любовался им при лунном свете, он слушал голос воды, бившейся о берег, он с морем сроднился.
Дети посапывали. Их было трое - две девочки и мальчик. Сын родился бы обязательно - это он знал. Ему так хотелось сына, наследника.
Место работы подыскал бы себе подходящее. Получив образование, не оставаться же в управлении… Тогда, и ноги были бы целы… Странно, но до убийства Геюшева, когда все это в принципе могло быть осуществлено, надежд никаких не питал. А что если отсутствие этих самых надежд и подтолкнуло его к преступлению? А если не надеялся, как так помнит обо всем до сих пор?
* * *
Зимы, как правило, были снежными. От снега, расстилавшегося покрывалом, свалка приобретала вид холмистой равнины. Под котлом было холодно. Наваленное тряпье помогало плохо - дрожь не унималась. Ночами дикий вой ветра мешал уснуть. А что если, уснув, замерзнет от холода, умрет? Или порывы ветра поднимут и унесут котел, оставив его совершенно без защиты? Гнал сон, как мог. Да еще волки стаей бродили по округе, подвывая в унисон ветру.
Перед глазами вставала заснеженная равнина, куда за день до смерти деда они выходили на охоту. Этот вой, с детства оставивший память о себе, не пугал его, а, наоборот, поддерживал в бессонные ночи. Он утешался тем, что не один в этом холодном безбрежье, - рядом живые существа. Зима, морозы затрудняли сообщение с городом. Конечно, в городе было теплее. Но ежедневно ходить туда и обратно было в тягость. Оставаться же под котлом было не легче - холод буквально сковывал его, конечностей своих он вообще не ощущал. Движение было единственным спасением. Кроме того, город его притягивал, порождая смутные надежды, заставляя забыть о муках минувшей ночи, о морозе. И вновь он преодолевал путь (безмерно трудный для калеки) по замерзшему снегу на костылях сравнительно быстро, так как его несло туда. Слившись с человеческим потоком, он не замечал, как пролетает день. Но однажды, возвращаясь из города в темноте, чуть было не замерз. Непонятно, как спасся. Горел, голова на плечах не держалась, встать утром не мог. Правда, к полудню начало отпускать, чуток пришел в себя. Пошел в город. Погода была тихая, хлопьями шел снег.
Есть совсем не хотелось. Всю мелочь потратил на чай.
Под вечер снег прекратился, его сменил пронизывающий ветер. В дороге почувствовал дикую усталость. Проклинал себя за то, что в течение стольких лет не мог найти жилья поближе к городу.
До свалки было еще далеко. Снег, сыпавший несколько дней, доходил до колена. Разыгравшийся ветер выл дико, поднимая и крутя в воздухе комья снега. Вокруг сплошная белая равнина.
Чтобы не упасть, передвигался медленно. Лицо горело от холода, руки, обмотанные тряпьем, закоченели, дыхание перехватывало – ветер забивал, не давал дышать. Показалось, что сбился с пути. Ориентиром были городские огни – отыскав их, шел дальше. Дорога тянулась бесконечно. Продолжал медленно идти. Вот уже впереди контуры котла. Как войдет, тут же разожжет костер, еще вчера запасся дровами. Иначе не согреться. Живо представив пылающий огонь, прибавил шагу.
Но вдруг, поскользнувшись, грохнулся наземь. То ли о камень, то ли о кусок льда ударился головой. Придя в себя, ничего не почувствовал. Чудилось, что лежит не на мерзлом снегу, а в теплой мягкой постели. Взору открылось огромное чистое небо с малюсенькими звездочками, они как бы прятались в его глубине. Вдруг вспомнил, что произошло. Оторвав голову от земли, осмотрелся: руки, ноги замело принесенным ветром снегом. Ветер не переставал завывать. Снова вспомнил голос волка, призывавшего смерть деда. Воспоминание, пронзив, окончательно привело его в чувство. Понял, не встань он сейчас, лежать ему здесь вечно. От этой мысли содрогнулся. Страх придал ему силы. Удалось сесть.
Когда упал, потеряв сознание, один костыль остался под ним, а другой – поодаль. Протянув руку, хотел его взять, но пальцы не слушались. Схватив двумя руками, кое-как подтащил костыль. С мучениями, но встал. В глазах потемнело, опять упал в снег. На этот раз сознания не потерял. Тотчас попытался встать. Но измученное холодом и болезнью тело не слушалось. Собравшись с силами, сделал еще одну попытку встать. Не успев выпрямить спину, упал. Некоторое время лежал без движения.
«…Может, вообще не вставать, вот так и лежать? Вскоре ничего не буду чувствовать, руки-ноги замерзнут, застынут глаза. Возможно, таков мой удел: умереть на этой заснеженной равнине? Почему я хочу спастись, убежать от смерти? Однажды убежал… Чего добился? Стоит ли еще раз убегать? О Боже, почему столько мук выпало на мою долю? Нет… нет… Нельзя сдаваться … должен бороться…».
Начал ползти. Подняв голову, увидел свое жилье буквально в двух шагах. Но они оказались очень трудными. Полз очень медленно, иногда казалось, что отдаляется, а не приближается к котлу. Только по следу, оставленному на снегу, догадался, что все же продвинулся вперед. Сколько времени прошло с момента его падения – он сказать не мог. Время для него будто бы остановилось.
Ветер намел столько снега, что вход в котел оказался закрытым. Костылями разгреб снег, проник внутрь. Вой ветра под котлом усилился и был ужасающим. Себя ощущал глыбой льда, а не человеком.
Привыкнув к темноте, подтянул охапку дров, собранную вчера. Для большей вероятности вылил на дрова полбутылки керосина. Закоченевшими пальцами не мог зажечь спичку. Прошло не меньше часа, пока запылал огонь. Чуть было не обнимал его в попытке согреться. Остервенело тер руки, одну о другую, причиняя боль. В нос будто иглы вонзали. Жар костра согрел жилище, не верилось, что за котлом снег по колено и жуткий холод. Лег возле очага, пламя отражалось в его глазах. После перенесенного потрясения хотелось все распространяемое тепло вобрать в себя.
* * *
Встреча с цыганкой определила его привязанность к морскому вокзалу. Приходил бы сюда время от времени, от случая к случаю. С той же встречи ноги сами несли его к морю.
Как-то, в осеннее утро, проснувшись, сразу пришел на вокзал. Стоял, устремив взгляд на приближавшийся к берегу корабль. С приближением корабля усиливалось волнение .
Корабль пристал к берегу, пассажиры начали сходить по трапу. Первым сошедшим с корабля пассажиром была цыганка. Она прямиком направилась к нему. Поздоровались, как старые знакомые. Цыганка была красивой, стройной, глаза излучали таинственный свет, улыбка обворожительная. Правда, поношенная одежда не оттеняла этой красоты. Но она угадывалась даже под тряпьем.
- Если на мне будет новая одежда, проходу не дадут, а так я незаметна, - сказала она, объяснив таким образом свой непритязательный внешний вид.
По ее словам, в детстве она потерялась. С тех пор одна. Переезжала из города в город, зарабатывая гаданием. Воспоминания о детстве смутные, кое-что из того, что помнила, поведала ему. Понравились друг другу, подружились. Привел он ее в свое жилище. Поели то, что принесла в узелке цыганка. Он соорудил ей из тряпья постель. Уснула она сразу же. Он, как всегда, ворочался, не мог уснуть. Потом сон незаметно окутал его.
Все думы перенеслись в его сон. Спал, не понимая, что видит сон. Чуял, что кто-то наблюдает за ним. Пока спал, видения не покидали его. Тень, стоявшая у входа, звала его в прошлое, увлекая за собой.
Видения вдруг стали покидать его. «…Но ведь только что видел сон, заглянув в далекое прошлое, вспомнив о том, что давным-давно исчезло…».
Остро ощутил, что кто-то хочет проникнуть в его сон, интересуясь происходящим в нем. И этот наблюдатель задумал воротить его в настоящее, положив конец видениям.
Сон улетучился, как не бывало.
Цыганка, стоя в проеме, смотрела на него. Было удивительно, что среди ночи она пробудилась. Лунный свет, окутывая фигуру девушки, придавал ей таинственность – будто стоит она на краю земли, горизонта, по ту сторону – бесконечность. И было это продолжением только что увиденного сна. Девушка, оторвавшись от проема, шла к нему. Она облаком расплывалась в темноте. Не знал: то ли сесть, то ли прикинуться спящим. Черные волосы ниспадали волнами, закрывая лицо цыганки.
- Экрем…
Девушка шепотом звала его. Голос был мягким, родным. Успел забыть, когда с ним так ласково говорили. «Боже, что это? – сон ли, явь?..» Девушка раздевалась. Движения были плавными, грациозность лишь подчеркивала красоту ее силуэта, вырисовывавшегося на фоне лунного света. Он наблюдал не шелохнувшись. Оставшись в белье, девушка скользнула к нему. Он почувствовал прикосновение пахнувших потом теплых рук. Тонкие чувственные пальцы ее трепетали, увлекая его в бесконечность, таинственную неизвестность. Думать, как-то обуздать себя был не в состоянии, но внутренне он сопротивлялся нахлынувшему на него чувству. Скрытая, неведомая сила пыталась удержать от этого погружения во мрак. Эта близость с женщиной, в которую не верилось, парализовала, туманила разум. Но пробуждались чувства, о которых он сумел позабыть за годы лишений и нищенства. Мир, причинивший ему так много страданий, вдруг начал меняться и заиграл другими красками, он наполнился нежным ароматом. Память не звала его больше в глубины сознания, где таилось прошлое.
Но даже в эти мгновения понимал, что должен остановиться, иначе он кому-то изменит. Это лишь промелькнуло, не оставив места сомнениям. Нежность, ласки цыганки обволакивали его, унося в чувственную бездонность. Он обнял девушку, все еще не веря в реальность происходящего. Лишь тень, его тень уверила в этом его самого.
Страстные губы девушки, найдя его губы, заставили забыть обо всем…
Мрак, опустившийся на землю, скрыл от него цыганку, ее красоту, целый мир.
Лаская и целуя его, девушка что-то шептала на незнакомом языке. С этим шепотом смешались темнота ночи, одиночество – все это наполнилось тайной.
Закрыл глаза. Слышал стук сердца девушки. Какой сладкий сон! Стоит открыть глаза, и девушка исчезнет.
Соленый привкус на губах – слезы девушки. «Что это? Она плачет?.. Что она шептала… молитву? Тогда отчего эти слезы?..».
- Да буду жертвой твоей, - он повторял эти слова.
Девушка то змеей обвивала его тело, то выпускала из своих объятий. В ней была магическая, притягательная сила. Будто шепотом-причитаниями она приворожила его. И даже при огромном желании он не сможет освободиться от колдовских чар.
* * *
А утром, открыв глаза, увидел только солнце. Цыганки не было, не осталось и следа. Словно растаяла, как сон, в котором побывала. Рассвет был настолько обыкновенным, что не верилось в необычность ночи.
Но воздух жилья сохранил запах пота, впитав в себя запах тела цыганки. Это-то и заставило его поверить в правдивость ее существования.. Он ругал себя за то, что проспал ее уход. Цыганка больше не приходила. Внезапно появившись, так же неожиданно исчезла.
Он долго не мог забыть ее. Дни и ночи напролет думал о ней. Не могла она вот так уйти, она обязательно вернется. Они нужны друг другу. Это – судьбоносная встреча, не случайная.
Пересилив себя, входил он теперь в свое жилище, оно казалось ему гробом.
Постепенно девушка стала покидать его воспоминания и сны. Но та, единственная, ночь время от времени возникала как мираж, вновь и вновь лишая его разума.
* * *
Цыганку увидел много лет спустя – десять ли, пятнадцать ли, точно не помнил. Все эти годы они жили в одном городе, но почему-то не встретились. Случайность ли, судьбы ли задумка? Она жутко состарилась, но он узнал ее по глазам.
Сидел на том самом месте, где увидел ее впервые. Женщина подошла осторожно, даже с опаской. Встретившись с ней взглядом, понял, что с той первой встречи прошла целая жизнь.
Они стояли лицом к лицу. Глаза ее, повлажневшие от мороза, смотрели не мигая. Но он видел перед собой не женщину, не живое существо, а разлагающийся труп.
Свет, некогда искрящийся в глазах цвета меда, исчез, чарующая улыбка пропала. От таинственной красоты не осталось и следа.
Дрожа от холода, сказала:
- Мерзну, дай что-нибудь теплое, надену.
Это был голос старухи.
В его памяти цыганка была окрашена цветом ночи. Ничего в этой женщине – ни в лице, ни в движениях – не сохранилось от той ночи. Она навсегда утеряла ее цвет. Одежда была в таком состоянии, будто носила ее, не снимая с самого рождения.
У самого зуб на зуб не попадал. Однако, сняв с себя изношенный жилет, отдал ей. Руки встретились, заставив его вздрогнуть, но теплого прикосновения, некогда сведшего его с ума, не почувствовал. По кончикам пальцев пробежал холодок.
В какое-то мгновение он ощутил ее желание прижаться к нему, согреться. Но, вдруг резко повернувшись, она ушла не оглядываясь. Не позвал, не окликнул, не спросил: голодна ли. А хотел, но не мог. Встреча своей неожиданностью была ошеломляющей, причем настолько, что не верилось в происходящее. Он все-таки ждал, что обернется, о чем-то спросит, попросит. Но она даже не оглянулась, поднявшись по ступенькам, ведущим к морю, скрылась из виду.
ГЛАВА VI
Уже несколько дней он болел, температурил. На улице было морозно, но днем на вокзале не придавал этому значения. Ночью в постели ощущал, как хворь растекалась по всему телу. Спина превратилась в сплошную глыбу льда. Во рту пересохло, губы покрылись коркой.
Не помешал бы стаканчик чая… или кружка горячей воды, на худой конец. Но достать воду и собрать дровишки для огня не было сил. Поэтому, распрощавшись с надеждой на чай, лежал. Знал, что вскоре начнет бить лихорадка, холод охватит все тело. Будь одеяло потолще, может, пропотел бы. Пот у него был признаком выздоровления, но до этого далеко…
Резкая боль заставила его свернуться в клубок. Ощущение, что кишки разорвутся, на время покидало его, чтобы вспыхнуть с новой силой. Боль сменялась ужасным бессилием. Так продолжалось весь день. К вечеру малость полегчало. Тело покрылось испариной. Полежать бы еще, совсем выздоровел бы. Но его мучила жажда. Превозмогая себя, направился в город.
Дорога, которую он преодолевал с трудом, давала повод для вопросов без ответов. Почему он продолжает жить, выносит все тяготы? Он же не хочет жить так, впустую растрачивая годы, протягивая руку перед теми, кто гораздо хуже него. Не хочет, но живет, все переносит, терпит. Умей он терпеть в прежние времена, не замарал бы руки столь ужасным преступлением. Раз совершил это, значит, не смог вынести унижения, не захотел выслушивать оскорблений. А вот теперь он примирился со всем, выносит унижения и похлеще. Теперь и бровью не поведет… Будто каменный, железный. Забыл про сердце, про чувства – нем, глух, бездумен… О Боже, есть ли ты? Всевышний, если ты существуешь, почему не проявишь волю свою, силу, власть? Разве может человек так опускаться? Твоей же волею попадаем мы в этот мир – нагими приходим, нагими его покидаем. Так почему же здесь, на земле, мы так разобщены? Одних делаешь богачами, других – бедняками, сирыми и убогими. Разве должен человек руку протягивать из-за куска хлеба? Почему ты столь беспощаден к созданиям своим?
Отрезок жизни его между детством и старостью был зачеркнут черной чертой. Во всяком случае, ему так представлялось. Он из детства попал в эту убогую старость. Эти потерянные годы образовали некую пустоту, от которой было жутко.
Весь в раздумьях добрел до города.
Человеческий поток захлестнул его. Течением его уносило в человеческое море. Забыл о болезни, изнуряющей его.
И все же он стоял особняком. Он уже никак не мог быть составляющей целого, капелькой человеческого океана.
«Какая таинственная сила удерживает меня в пути, отделяет от течения? Почему как прежде не могу слиться с человеческим потоком, не совпадаю с этим течением..?».
За ним следили. Интуиция его не подводила. Спиной своей он чувствовал устремленные на него взгляды.
Резко обернулся.
«…Геюшев! О Боже!..».
То ли крик, то ли вой вырвался из его груди, заставив вздрогнуть. Человеческий поток продолжал его нести. Потом опять…
Все, что связывало его с прошлым, за эти годы было позабыто, безжалостно отобрано голодом. Но видение (Геюшев) возвращало к тому, что было стерто из памяти временем, заставляло вновь переживать страх и ужас, с которыми давно покончено.
Дыхание перехватило, лицо потемнело. Забыв, что на костылях, передвигался очень быстро, буквально бежал, чтобы поскорее убраться отсюда. Не осмеливался обернуться, словно боялся превратиться в камень, обреченный стоять посреди улицы. Метаморфозы, произошедшие в нем, уступали место прежним чувствам. Тот серый цвет, в который был окрашен мир, постепенно угас, его сменили новые краски, и вдруг… Как же все это сохранилось в его памяти? Он убегал от Геюшева, бежал от прошлого…
Преодолев немалое расстояние, остановился в многолюдном месте перевести дыхание. Вытер с лица холодный пот.
«О Боже, что это такое? Как он мог оказаться в этом городе? Не этими ли руками убил его? Может, померещилось?..».
Назад по-прежнему не смотрел, боялся. Прислонившись к стенке, пытался восстановить события, вплоть до подробностей: кровь, брызнувшую из раны, бледный цвет лица, искаженного гримасой. Но более всего он помнил страх, охвативший его тогда, который, скрываясь где-то внутри (может, в крови, жилах), время от времени выходил наружу.
«…Боже, какой беспощадный свет был в тех глазах; он так вонзался в мое существо, что, казалось, хотел сразить наповал». Чтобы не видеть глаз его, смотрел не на Геюшева, а на его тень, наблюдая таким образом за движениями. И больше всего боялся преследования. Может, он задумал украсть костыли? Боже, куда бежать, что делать? Что это за история такая? Ну и влип же…»
Зашел в универмаг. Тепло помещения приятно растекалось по телу. Крутился в скученных местах, чтобы не привлекать внимания, боялся, выгонят. Безразлично рассматривал прилавки, людей, выбиравших товар, стоявших в очередях у касс. И сам себе не мог объяснить, почему он с таким равнодушием смотрел на людей, которым когда-то завидовал? Видимо, пропасть, некогда возникшая между ними, стала непреодолимой.
На верхнем этаже вытянулась длиннющая очередь за детскими колготками. Люди готовы были перегрызть друг другу глотки. Долго наблюдал за очередью. Вспомнил себя, покупавшего что-то для детей в такой же давке. Впредь ничего подобного не будет…
Не желая сам того, вдруг встал в очередь. Подошла молодая женщина, спросив, он ли крайний, и получив утвердительный ответ (кивком головы), пристроилась за ним. Он обратился с вопросом стоявшей впереди женщине средних лет в очках:
- Не знаете, сколько стоят колготки?
Женщина, не отрываясь от книги, ответила:
- Два рубля.
Про себя сказал: «Как хорошо, что дешевые». Очередь продвигалась. Он искренне радовался, что приобретет обнову для детей. Некто пытался пробраться без очереди, чем вызвал бурный протест прежде всего со стороны женщин. Раздались недовольные женские голоса. И все же его удивляло, что люди так убивались из-за детских колготок (а не из-за хлеба).
Опустив руку в карман, не обнаружил ни копейки. Упав духом, отошел в сторону и стал смотреть на счастливых людей, стоявших в очереди за колготками. Как только к прилавку подошла молодая женщина, занимавшая за ним, тут же, направился к отделу с люстрами. Его и прежде привлекал этот отдел. Он внимательно разглядывал каждую из них, порой включал, любуясь ими в зажженном виде. И доволен был так, будто купил люстру на самом деле.
И сейчас он не мог оторвать взгляда от висящих в ряд светильников.
- Вам что надо? – спросила продавщица.
От голоса вздрогнул, сказав наконец:
- Люстру хочу купить.
- Целый час стоите и смотрите…
- Не знаю, какую выбрать.
Продавщица осмотрела его с ног до головы. Во взгляде он прочитал пренебрежение.
- Здесь долго стоять нельзя, хотите купить – покупайте, нет – уходите. И без того народ толпится, а вы проход загораживаете…
Чтобы не слышать голос продавщицы, похожий на мужской, отошел. Но выходить из теплого магазина ему совсем не хотелось. Вид голых веток в окне, раскачиваемых ветром, напоминал о холоде и сырости на улице.
* * *
Как-то, возвратившись с вокзала поздно вечером, понял, что остался без жилья. Железный котел на буксире увезли. На пустом месте чернела куча пепла.
Что делать? Куда идти? Где провести эту ночь? Где будет теперь жить? Вопросы роились в его голове. Самое ужасное – в холод он оказался на улице. С вокзала его непременно выгонят, как в ту, первую, ночь в этом городе. Он присел у кучи пепла, от которого исходило тепло. Ему вспомнилось, как он нашел этот котел, превратил в свое жилище. И эта куча пепла олицетворяла собою его жизнь, которая тоже сгорела, превратившись в прах.
Тут же подумал о месте на окраине города, где закопал свою ногу. Наверно, оно также разрушено и его невозможно отыскать. Это заставило его подняться, он почувствовал острое желание увидеть могилу. Его не страшили ни ночная темнота, ни расстояние. Шел, не ощущая градом лившегося по лицу пота. Обо всем позабыл…
Почти к утру добрался до могилы. Еще издали увидел небольшой камень толщиной с руку – опознавательный знак на месте захоронения его ноги. От сердца отлегло.
«…И моя могила, подобно этой, где стоит надгробие величиной с руку, останется без присмотра. Умру, оттащат, где-то похоронят, точнее, закопают в яму. Не из жалости, а чтобы труп не смердил, даже не выяснив, кто же этот умерший. При мне ни одного документа. Возможно, неделю-другую подержат в морге, сделав сообщение. А родственников не отыщется, и тогда спокойненько предадут земле. И никакого надгробия. Если личность умершего не установлена, имеет ли смысл ставить надгробие? На нем в таком случае будет только дата смерти, единственный факт, известный об умершем».
Весь день до темноты был в движении, как помешанный. Все собранные деньги потратил на выпивку. Но хмель почему-то его не брал. Хотелось пить не переставая.
* * *
Открыв утром глаза, обнаружил себя неподалеку от морского вокзала, под густым ельником. И не помнил, как очутился здесь. Когда-то из пустых деревянных ящиков устроил здесь себе место для отдыха, где днем частенько бывал. Потом в один из дней ящики вывезли, и он сюда больше не захаживал. Головная боль была невыносимой. Нужно выпить, иначе боль не отпустит.
Направился в город, где в пивной или закусочной, слив остатки спиртного, можно опохмелиться, избавив себя от изнурительной боли. С моря дул холодный ветер, свободно гуляющий по всему городу, который только начинал просыпаться. На улицах кроме подметальщиков и пары -тройки торопящихся прохожих никого не было. Город выглядел сиротливо, трудно было представить улицы, спустя час-два запруженные народом.
Открытие пивной ожидали трое. Одного из них – маленького, тщедушного человечка в очках – он узнал. Ежеутренне тот дожидался открытия пивной. Случалось его видеть и по вечерам.
Постепенно народ прибывал. Ожидающих скопилось немало. Как только пивная открылась, образовалась очередь.
В кармане – блоха на аркане, но выпить жуть как хотелось. В мозги будто бы иглы вгоняли. Уже и дрожь началась. Пока не выпьет, дрожь не уймется. Может, подойти к продавцу и попросить кружку пива, пообещав в ближайшие дни возвратить долг? Но тут же отбросил эту мысль за ненадобностью, ибо знал характер продавца: скорей удавится, чем нальет.
Был и другой вариант – подойти к кому-нибудь из очереди и попросить на кружку пива. Может, кто-то пожалеет? Не раз протягивал руку, люди не отказывали…
…В прежние времена, когда только приехал в город из деревни, какой-то одетый в лохмотья, босой, грязный ребенок попросил у него двадцать копеек.
Он всегда жалел нищих, сидящих с протянутой рукой, молча подавал им деньги. Но почему-то сейчас не думал этого делать. А ребенок ждал, протянув ручонку.
- На что тебе деньги? – спросил он. – Что купишь себе?
- Конфеты! – радостно сообщил ребенок, будто от его настроения и зависело получит ли он деньги или нет.
- Нет, не могу дать, - рассерженно произнес он, - на хлеб дал бы.
Тогда он был уверен, что человек должен думать только о хлебе. Как может голодный ребенок говорить о конфетах?
- Дядя, тогда на хлеб дайте.
- Оказывается, ты и лгать умеешь…
- Не лгу, хлеб куплю.
- Ведь лжешь, по глазам вижу, лжешь. Хотел бы купить хлеба, сразу попросил бы, обязательно дал бы.
- Вы дайте, ей-Богу, хлеб куплю.
- Убирайся прочь, чтобы больше не видел тебя.
Ребенок, убрав протянутую руку, молча ушел. При этом воспоминании всегда щемило сердце. Отказал ребенку, так как считал, что тот не имеет права на поданные ему деньги покупать конфеты. А сам теперь хочет попросить деньги на пиво. Ведь и пиво - не хлеб…
В пивной стоял невообразимый шум, можно было оглохнуть. Прохаживаясь между столиками, приглядывался, рассчитывая хотя бы на одну недопитую кружку. Но таковой не оказалось. Люди, будто сговорившись, выпивали все до последней капли.
Кислый запах пива усиливал головную боль. Готов был выхватить из чьих-то рук кружку. Крутился по пивной, стуча костылями.
Затем как-то непроизвольно подошел к продавцу и попросил налить пива. Продавец, ни о чем не подозревая, наполнил кружку. Он выпил ее залпом, взгляд по-светлел. Поставив кружку на стол, начал шарить по карманам. Стоявшие в очереди стали поторапливать продавца. Тот, не обращая внимания на крики, ждал денег.
Он, вывернув карманы, объявил:
- Денег у меня нет.
- Раз денег нет, зачем пил пиво, подлец?!
- Забыл в другом пиджаке, потом занесу…
- Убирайся, чтобы ноги твоей здесь больше не было.
- Я…я…
- Мать твою…
А он продолжал стоять, почему, не мог понять. Будто эти оскорбительные слова его не касались. Он хотел как-то оправдаться за случившееся, он очень хотел, чтобы ему поверили. Но не мог вымолвить ни слова.
Кто-то из очереди, взяв его за шиворот, потащил к двери. По выходе морской воздух освежил его. От пива он слегка захмелел.
На углу стояла молодая женщина, по комплекции напоминавшая его жену. Женщина держала за руку маленькую девочку. Сходство женщины с его женой было столь разительным, что он начал переходить улицу. Волновался как никогда. Перейдя улицу, остановился в двух шагах от женщины. Он хотел увидеть ее лицо, но она смотрела в другую сторону. Наконец, почуяв чье-то дыхание, женщина обернулась.
Внутри что-то оборвалось – то была не она. Растерялся, не знал, куда повернуть. И тут – звонкая пощечина, даже шапка с головы слетела. При наклоне (хотел поднять шапку) от полученного пинка упал лицом вниз, поранив его. Рана закровоточила.
Продолжал лежать. Силы его покинули. К тому же не исключался повторный удар, от которого он боялся не оправиться.
Услышал мольбу женщины, уговаривавшей мужа прекратить. Потом до слуха донеслись ругань и удаляющиеся шаги. Подняв голову, увидел спины высокорослого мужчины в черном плаще и женщины, шедших под ручку.
* * *
Шум и крики, доносившиеся из дурдома, мимо которого он проходил, отвлекли от раздумий. Это черное высокое здание не вызывало, скажем, светлых чувств. В решетчатые окна выглядывали женщины (иногда обнаженные), окликая прохожих. Склонность некоторых из них к эксгибиционизму была обусловлена не только болезненным душевным состоянием, но и время от времени естественно просыпающейся чувственностью. Кроме того, они подобным образом забавлялись, спасали себя от скуки.
Однажды через открытое окно его позвала женщина. Она просила передать родне, где находится. Женщина плакала, уверяла, что не сумасшедшая, а ее насильно упекли сюда. Слушая женщину, думал, что нужно сообщить ее родственникам обо всем, помочь ей. Действительно, как, оказавшись в дурдоме, доказать, что ты не сумасшедший? Просто произошло недоразумение: какой-то неблаговидный поступок был расценен как сумасшествие. Речь женщины казалась вразумительной, слезы были настолько натуральными, что не поверить он не мог.
- Да буду жертвой твоей, братец, - твердила она, - если сумеешь сообщить обо мне нашим, всю жизнь буду молиться за тебя. Невтерпеж мне находиться среди сумасшедших. От страха дрожу. Бьют меня здесь до смерти. Вот, видишь, на груди раны от кулаков, - женщина, распахнув ворот, показала кровоподтеки. - Скажи, если не придут, убьют меня здесь. Не может разумный человек выжить здесь, вытерпеть такое. Скажи, если не заберут, то меня или забьют, или сама повешусь. Я на тебя надеюсь, братец…
- Будь спокойна, сестра, обязательно сообщу, - утешил он женщину.
- Дай только вырваться отсюда, увидишь, как отблагодарю тебя. Только бы выжить, - не унималась женщина.
- Ничего не надо, сестрица, можешь быть спокойна, сегодня же пойду и сообщу.
- Знаешь, братец, кому ни говорю, не верят мне, думают, раз попал сюда, значит, больной. Клянешься-божишься, не верят, во всем ищут сумасшествие. А я в здравом уме. Не пойму, кто привез меня сюда. Помню только, что хотели сделать укол, а я кричала, упиралась. Крепко держали меня за руки. Сколько ни орала, все без толку. Насильно сделали укол. Дальнейшее не помню. Придя в себя, увидела, что привязана к кровати. Думала – больница, оказалось – дурдом. Она продолжала плакать, а он все утешал ее. Только собрался уйти, как она ему заявила:
- Хочешь, чайником стану?
Съежившись, она протянула вперед соединенные руки, изображая чайник.
Схватился за голову, оценив ситуацию. Все встало на свои места. Не обращая внимания на крики женщины, ушел.
И сейчас, проходя мимо, вспомнил этот случай. Даже глазами пытался найти ту женщину среди сгрудившихся у окна, но ее не было.
…Неподалеку от автобусной остановки стояли две девушки. Они привлекали к себе внимание прохожих внешним видом. По их поведению (оглядывались по сторонам, часто смотрели на часы) было ясно, что тот, кого они ждут, опаздывал.
Девушки показались ему знакомыми. Он где-то их видел, но где, не мог вспомнить. Вдруг его словно озарило – пляж, лето, первое лето в этом городе.
«…Гляди-ка, ну и дела… Сколько прошло с тех пор… И как запомнились…». Обе, словно близнецы, на ноге имели по родинке. Рядом лежали два парня. Неподалеку от берега стояла белая палатка, в которой время от времени скрывались попарно молодые люди. И там, на пляже, девушки находились в центре внимания. А он лежал чуть поодаль, поэтому и сохранил это в памяти. Вечером они всей компанией сели в свое авто и укатили.
Запомнившаяся деталь (родинка на икре) как бы зачисляла его в разряд знакомых девушек. У него возникло странное желание сказать им об этом. Вот удивятся.
Тут рядом с девушками остановилась голубая машина, в которой они расположились на заднем сиденье. Машина тут же сорвалась с места.
Завернул за угол. Человеческий поток, подхватив его, нес неведомо куда. Его подбрасывало как скорлупу, швыряло из стороны в сторону, уносило далеко вперед – от всего этого он получал неописуемое удовольствие… Он предавался этому удовольствию целиком, без остатка, полагаясь на милость судьбы. Единственно, чего он боялся, – утонуть в этом человеческом море. Он знал наверняка, что никто не придет на помощь, не откликнется на зов, потому что законы этого моря беспощадны. «…Ну почему люди, находясь рядом, так далеки друг от друга? Почему эти наделенные разумом существа чужие друг другу? Что же отделяет меня от этих несущихся в потоке людей?..».
Порой они забывали, кто они, что они люди, судьбою обреченные на испытания…
И как они спешат, будто забыв о том, что приближаются к смерти шаг за шагом… Неужели никак не могут уяснить себе эту очевидную истину? Почему не задумываются о бренности существования? Утром – на работу, вечером – домой. И все спешат, спешат. Ну почему?
Были времена, и он спешил точно так же, совершенно не подозревая, что торопится. Привык. Видимо, жизнь – это спешка, при которой сам человек не замечает, где восходит, а где заходит солнце, как пролетает жизнь.
А теперь он не спешит, никуда не спешит. И это его утомляет. Он безмерно устает от долго длящейся ночи, от продолжительности дня. Всему приходит конец, но почему-то он не наступал. Ожидание для него стало невыносимым. Новый, с надеждой встреченный день поразительно похож на предыдущий. И эти ничем не отличающиеся друг от друга дни ничего не привносят в его жизнь и ничего из нее не забирают. Не торопиться – значит, не жить. Он ни к чему не привязан. Он одинаково не ждет ни наступления рассвета, ни прихода вечера. Он равнодушен к солнцу, луне, звездам... Даже человеческое море, в котором плывет по инерции, он не чувствует. Он в нем, потому что так нужно. Кому? Он же не видит людей вокруг себя.
Когда-то, где-то от кого-то слышал, что счастье, продлевая жизнь, укора-чивает дни. Для несчастного человека все наоборот: при короткой жизни – длинные дни. Жизнь для него как бы останавливается. И Земной шар вроде больше не вертится, остановился навсегда. И ему самому все неуютнее в этом измененном мире.
* * *
Шел, беседуя с самим собой. Увлекшись, ничего не замечал.
У базара собралась толпа. Молодой парень сцепился с милиционером. Люди смотрели с интересом. Никому и в голову не приходило вмешаться. Рубашка парня висела клочьями. Милиционер пытался силой увести его (наверно, в отделение), парень же выискивал момент, чтобы удрать.
- Отпусти меня, - кричал парень, - я не виноват.
- Твою мать… - ругался милиционер.
- И мать твою, и сестру… - отзывался парень.
Милиционер с остервенением избивал парня. Потом, сбив с ног, опустился ему на грудь. Сначала он колошматил парня кулаками, потом в ход пошли ноги. Он бил его по животу, чтобы тот обессилел и не сопротивлялся. Но сил у парня не убавлялось. Наоборот, оттолкнув милиционера, он смог подняться. Кто-то из толпы подзадорил:
- Не отпускай, убежит.
Милиционер заломил руку парня за спину.
- От меня не убежит, - сказал он. – Мало того, что попался на воровстве, да еще руку на меня поднимает.
- Я не вор, - стоял на своем парень.
- Как это не вор, разве не твою руку только что я в своем кармане обнаружил? Стыда нет, и лжешь, к тому же, - кричал обворованный.
- Врешь, я денег не брал.
- Сам ты врешь и по чужим карманам шныряешь, подлец!
- Подлец ты, отец твой!
Тут обворованный, ринувшись вперед, влепил парню увесистую затрещину, от которой тот закачался. Но упасть ему не дали, удержали. Удерживали, казалось, для того, чтобы обворованный мог хлестать вора по щекам, отомстив тем самым ему.
- Укравшему следует руку отрубать, - послышалось из толпы.
А он никак не мог уразуметь: почему укравшему нужно отрубать руку, тот же пошел на это не от хорошей жизни. Необходимо выявить причины воровства. Отрубишь руку, а будет нужда – зубами выкрадет. Неразумно таким образом подходить к преступлению…
- Чего убиваете несчастного? Деньги украл, не человека же убил.
Это был женский голос – он остановил расправу. Парень, приходя в себя, постанывал:
- Мама…
Тут подъехала машина. Вместе с сержантом, вышедшим из нее, милиционер потащил парня. Тот упирался, не хотел идти, все твердил:
- Чего хотите от меня? Я не вор.
Парню можно было бы поверить, действительно он не походил на вора. Картину несколько портила его изодранная рубашка. Может, он на самом деле не воровал, кто знает? Но это уже не имело значения. Он поднял руку на милиционера (представителя закона) – обязательно что-нибудь пришьют.
Посадив парня в машину, заперли дверь. Но народ не расходился, не желал расходиться. Наверно, ждал вестей из отделения милиции: как там решится дело.
Навстречу ему шли люди. Понял, что возвращаются с кладбища. Присоединился к ним. И прежде ему приходилось бывать на поминках незнакомых людей. Там он себя чувствовал очень спокойно.
Группа людей остановилась возле двухэтажного дома. Перед домом веселья для минут скорби и печали был навес, покрытый шифером. Под навесом рядами стояли столы и стулья. Смешавшись с людьми, сел на стул.
Потом на столы подали хлеб, еду, принесли водку. Люди, опустив головы, ели-пили. Делали это медленно. Сосредоточась на еде, старались не встречаться взглядами.
Он же, напротив, ел жадно, торопился. Нечасто такая возможность предоставляется. Да и боялся, что в любой момент его могут вывести из-за стола. Сидячих мест не хватало – многие поминали стоя.
На стене висела увеличенная фотография покойного. Предположительно, было ему за семьдесят.
Поев, выпив, приободрился. Сидел, устремив взгляд на фотографию. «Интересно, кем он был? Как жил? Счастлив ли был? Как расстался с этим миром?..». Собственно, его это никак не могло трогать и знать это ему было совсем не обязательно.
Подвыпившие люди растрогались. Плакали то ли о покойном, то ли себя самих было жаль. И он, присоединившись, плакал, оплакивал свою судьбу. Прошлое, будущее, слившись в его сознании, будоражили, заставляли страдать в настоящем. Он подумал, еще немного и из собравшихся образуется хор плакальщиков.
Сколько можно думать о прошлом? Всех дум не передумать. От них с ума можно сойти. Отчего он не в силах отогнать эти будоражащие мысли? Он чувствовал свое бессилие перед ними. Они будили его по ночам, они и во сне и наяву возвращали его в прошлое. Интересно, куда исчезает прошлое? Куда исчезают дни, одаривающие человека счастьем, радостью, дни, полные печали грусти? Ведь прошлое не может исчезать бесследно, подобно синему туману. Если оно было, то должно оставить хоть какой-то след. Если прошлое возвращается в мыслях и его можно увидеть во сне, значит, оно где-то рядом с тобой, в неуловимой близости. Может, в какой-то точке Вселенной, где же оно? Возвращался ли кто-нибудь когда-нибудь в свое прошлое, смог ли вблизи взглянуть на него?
Если прошлое так или иначе (в снах, мыслях) возвращается, принося радости и страдания, значит, оно живое, нечто отделяющееся от человеческой сути, пепел прожитой (сожженной) жизни. Но даже в пепле что-то остается, сохраняется, наверно, для того, чтобы мучить человека, отравлять ему существование...
Прошлое – скопище мук и страданий, с которым человеку не расстаться вовек.
Почему человек не может вырезать из своей памяти прошлое, как разъедающую опухоль? Что его останавливает, пугает? Жизнь человека, подобно роману, имеет пролог, основной сюжет, эпилог. Иногда роман завершается неожиданным эпилогом, порой концовка слишком банальна. И жизнь такова. На склоне лет человек может пережить самую славную пору, но может быть унижен, растоптан. Завершение некоторых биографий оказывается порой той кульминационной точкой, ради которой так серобудничны сюжеты, направленные на то, чтобы конец сохранился в памяти человеческой. Есть люди, чья жизнь завершается, так и не успев начаться. А его жизни не нужно завершения. Она закончилась очень давно, в тот самый миг, когда убил Геюшева. С тех пор все тянется и тянется подобно слабенькому безынтересному эпилогу.
Он пил смесь из горькой водки и соленых слез, скатывающихся по промокшей бороде в стопку. Он был слеп и глух ко всему, что отрывало его от самого себя и уносило в запредельность…
* * *
Солнце успело оспуститься за горизонт, когда он покидал застолье. Пьян был в стельку. Костылей не чувствовал, ступал легко, свободно.
…Перед кинотеатром было оживленно. Люди спешили на вечерний сеанс. По левую сторону здания, у телефонной будки, стояли парень и девушка. В их общении угадывалось начало взаимоотношений. Возможно, встретились впервые.
Он наблюдал за ними. И ему вдруг захотелось оказаться на месте того парня. Светлые волосы, ясные глаза девушки влекли его, не давали уйти. Подошел к телефонной будке, где стояла пара. Стал в упор смотреть на девушку. Он понял, что не давало ему повернуться и уйти. Чистый, нежный взгляд девушки перевернул в нем все вверх дном.
Девушка, уловив эти взгляды, отвернулась от него. Его обрадовало это – значит, он привлек ее внимание. Видимо, она и спиной ощущала настойчивые взгляды, так как вскоре сказала парню:
- Пойдем отсюда.
Тот удивленно спросил:
- Почему?
Оглядевшись, кажется, ничего не заметил.
- Так, ничего… Вернемся к началу сеанса, - произнесла девушка.
Они ушли.
...Море разбушевалось. Волны были подобны вздыбившимся коням, норо-вившим понести. Море сливалось с небом. Непогода не вдохновляла его на созер-цание водной стихии. Бушующее море пугало, было сродни светопреставлению в его понимании. Он, словно выброшенная из своего гнезда птица, не мог найти пристанища.
На берегу ни одной живой души. И чаек не слышно – куда-то скрылись. Корабли опасались выйти в открытое море, ждали, когда утихнет шторм.
Ветер упорствовал в своем стремлении вырвать с корнем прибрежные деревья.
Он крепко держался за перила, иначе был бы сбит с ног. Ради чего сюда пришел, зная о шторме?
Стоял на берегу, быть один за один со стихией – жутко. Ему захотелось уйти. Но куда? Он вынужден стоять здесь. Ноги сами несут его сюда. Другого пути у него нет. Он терпит ветер, стужу, потому что так на роду написано.
Из пучины морской доносился человеческий голос, голос тонущего, вынужденного издавать этот душераздирающий вопль, бывший его последней надеждой. Но крик этот не доходил ни до кого – берег был пустынным, безлюдным. И, чтобы заглушить его, волны распалялись и бушевали все беспощаднее.
ГЛАВА VII
По дороге, ведущей к вокзалу, медленно шагал человек, который ему кого-то напоминал, но, как казалось, был незнаком. Незнакомец время от времени оборачивался назад, словно желая узнать, идут ли за ним. Это ему поднадоело, и он остановился с целью оторваться от незнакомца, но тот тоже остановился. Он продолжил путь, и незнакомец двинулся. Дойдя до поворота, он замедлил шаг, чтобы свернуть. Незнакомец, достав сигарету, задержался и пронаблюдал, куда же он пойдет. «О Боже, ну и влип. Ломай теперь голову над тем, чтобы узнать, чего замышляет. Чего ему надо от нищего на костылях?»
Заворачивая за угол, внимательно посмотрел на незнакомца, который показался вдруг очень даже знакомым. Напрягся и… вспомнил. Это был Сефи, сосед по деревне, друг детства. Вот почему так часто оглядывался, признал его, но сомневался. Чтобы разрешить сомнения, обратился, наконец, к нему:
- Извините, вы не Экрем..?
Голос был знакомым. Он вернул его в далекие годы детства.
…Жаркое лето. Полдень. На улицах села ни души. Он и Сефи направляются к реке. Легкие буквально опаляются при дыхании. Обжигая ноги, бегут они по грунтовой дороге. Выбрав время, когда родители отдыхают, незаметно смылись из дома. Им запретили купаться без взрослых, вот и решили все проделать втихую. Сколько бы им ни твердили, спать днем не ложились.
Добрались до моста. Народу – пруд пруди. Заходят в воду, где мелко. Вода чистая-пречистая и теплая. Плавать еще не умеют, барахтаются, дурачатся. Увлекшись купанием, и не думали о возвращении домой. Оглянулись: солнце уже почти закатилось. Выскочив из воды, быстро натянули на себя одежду. Но как сейчас воротиться домой? Хорошо знали, что их ожидает. Не раз за это битыми были. Страх перед отцами заставлял их трепетать. Но идти надо. Если останутся здесь, за ними обязательно придут. Сефи предложил спрятаться в колхозном винограднике. Спешно перейдя на другой берег, заходят в глубь виноградника, прячутся в кустах. Не переводя дыхания, ждут. Молчат, так как им кажется, заговори они – и будут обнаружены.
Вот раздаются голоса матерей: Сефи и его. Сначала зовут Сефи, затем – его. Они, затаив дыхание, молчат. Мать кричит громче. Тут он, обратившись к Сефи, говорит:
- Давай пойдем. Будь, что будет.
Но Сефи удерживает его за руку:
- Боюсь: отец узнает, что пошел купаться, на куски порежет.
Вот так и сидели, прижавшись друг к другу. А матери бегали вдоль реки, спрашивая о них у встречных, с мыслями о самом худшем. От волнения чуть было сердце не разорвалось. Вся родня переполошилась.
Смеркалось. Они понимали, что оставаться здесь на ночь немыслимо – страх перед темнотой, духота, комары.
Через час дрожащий голос матери раздается совсем близко. Эта дрожь в голосе и решила все за него. Говорит Сефи:
- Вставай, пойдем.
Но Сефи удерживает его за руку молча. По тому, как тот часто глотает слюну, понимает, что его душат слезы.
Уже голос матери слышится в двух шагах. В другом конце виноградника зовут Сефи. Уже он слышит шаги матери, настолько она близко. Вот-вот пройдет мимо. Мать плачет. Не выдерживая, он выходит из укрытия:
- Да… я здесь…
…Часто билось сердце, переживая все заново. Разгоряченная кровь на-полняла сосуды. Боль пронзала с головы до пят. Но смущали очевидные перемены: не верилось, что с этим человеком вместе росли, дружили.
Он был в замешательстве – что сказать, что ответить? Признаться во всем? Преграда, выросшая между ним и остальным миром, не позволяла ему сделать это. Потому-то и ответил:
- Нет, вы ошиблись.
Сефи продолжал вглядываться в него:
- Извините, простите, спутал вас с одним человеком, - сказал, удивлившись тому, что люди до такой степени могут быть похожими, и ушел.
Беседа далась ему нелегко. Это он понял по поту, градом стекавшему по лицу. Не успел Сефи завернуть за угол, как он почувствовал дикое опустошение, будто разлучили его с дорогим человеком. Как сумасшедший закричал:
- Сефи!!!
Прохожие оборачивались на голос. Он ринулся к углу, чтобы догнать Сефи, обо всем рассказать, признаться во всем. Он не шел, он, можно сказать, бежал.
Но за углом Сефи не оказалось.
- Сефи!!! – крикнул он что было мочи.
Ответа не последовало. Человек, минуты две как расставшийся с ним, будто испарился. Забегал по улице, падал, поднимался, носился, расталкивая людей, все звал Сефи. «Боже, почему же я так глупо поступил..? От него я мог узнать про семью, мать, родню. Мог бы побеседовать с ним о том, по чему истосковался. Не судьба ли послала его мне? В конце концов взял бы с него слово не рассказывать никому о нашей встрече. За столько лет в этом городе впервые увидел знакомого человека и так глупо поступил. Жаль, очень жаль!».
…У мужчины средних лет, обгоняющего его, спросил время. Тот, не останавливаясь (видимо, торопился), достал часы, открыл крышку, сказал:
- Около четырех.
- Около четырех? Сколько остается до четырех? – и сам не понимал, для чего спросил.
Тот не обернулся: или не услышал, или отвечать не пожелал.
Обратился к идущей навстречу молодой женщине. Та ответила, не глядя на часы:
- Около четырех.
- Знаю, что около четырех. Сколько же осталось до четырех?
Женщина вполне могла взглянуть на часы и назвать точное время, вплоть до минуты. Но она не пожелала быть вежливой и, слегка сердясь, справедливо заметила:
- На что вам точное время?
И действительно, для чего ему знать точное время? Спешит ли куда, ждет ли кого? Его дорога – это бесцельно растрачиваемая жизнь. И даже время суток не имеет принципиального значения. Но вот, поди ж ты, захотел узнать точное время. Блажь, да и только…
…Однажды, проходя мимо отделения милиции, увидел стенд с фотог-рафиями разыскиваемых преступников. Прежде страх заставлял проходить ми- мо него быстро, не оборачиваясь. Но это уже в прошлом. Теперь – полное безразличие.
Увидев на стенде свое фото, даже обрадовался. Коротко острижен, лицо черное-пречерное, взгляд злобный. Сомневаться в том, что это преступник, не приходилось.
Рядом с ним стоял молодой милиционер, разглядывал фотографии. Он не-вольно вздрогнул, холодок пробежал по телу. Парень, разглядывая фотографии, чи-тал текст под ними. Вот парень остановил взгляд на его фото. Он в панике – вот-вот, схватив костыли, побежит. Насилу сдержался. Но милиционеру и в голову прийти не могло, что стоявший рядом с ним безногий, тот самый злостный преступник. Милиционер ушел, а он был несказанно рад, что мысли человека – за семью печатями.
«Значит, обо мне не забыли, продолжают искать. А я-то думал, что давно забыт, стерт с памяти людской… И чего радуюсь – в любой момент могут схватить. А я радуюсь. Значит, есть что-то ужаснее смерти, быть забытым…».
Надпись под фотографией гласила: родился в 1938 году, азербайджанец, волосы черные, на шее родинка. Роста высокого, на лице, на теле шрамов не имеет. Приговорен к смертной казни за убийство. Опасный преступник.
Растрогался. Медленно отошел от стенда.
* * *
Как-то, в один из безнадежных вечеров, написал письмо домой. Описал все, что случилось с ним после побега, как изменился с тех пор: увидят – не узнают, где живет сейчас. Через две недели получил ответ. От радости только что не летал. Конверт положил во внутренний карман, боясь потерять, часто нащупывал. Для него дороже этого письма ничего не было, в этом городе он был самым счастливым человеком, достойным зависти.
Уединился. Сев на берегу, дрожащими руками достал конверт из кармана. Адрес, имя, фамилия написаны почерком жены. До этого с женой только в роддоме обменивались записками, вкладываемыми в кульки с едой. Как правило, жена писала ответы на обороте его посланий. Их хранили как дорогую реликвию. Глядя на конверт, представил себе, как жена, уложив детей спать, пишет ему письмо, а наутро, добравшись до райцентра, собственноручно опускает конверт в почтовый ящик. Этот клочок бумаги хранил тепло ее пальцев.
Вскрыв конверт, начал читать. Жена сообщала, что вышла замуж, о прошлом не вспоминает. От детей все скрыла, и они своим отцом считают ее нынешнего мужа. В конце просила больше ей не писать, не ворошить прошлого, не вторгаться в нынешнюю спокойную жизнь.
От письма веяло такой холодностью. Он прочитал его еще раз, вновь перечитал, чтобы воспринять написанное. Затем внимательно оглядел его с обеих сторон, словно искал что-то очень важное, затерявшееся между строками. Точки этого письма тоже говорили. Долго не мог прийти в себя. Все, все напрасно, опрокинуты его надежды и мечты. Эта прожитая в страхе и передрягах жизнь оказалась никому не нужной. Неужели слезы, проливаемые ею, были лживыми, притворными? Не один год прожили вместе, но он ее совершенно не знал. И только теперь до него стало доходить, почему все так хохотали, когда он, доставая фотографию, говорил, что у него есть семья. Только сейчас он стал постигать эту горькую истину.
Ах, если бы он мог предвидеть, как все обернется, не стал бы убивать. Он был унижен, оскорблен. Он защищал свое достоинство. Во всяком случае, тогда он был уверен, что унизили его достоинство…
Теперь, по прошествии стольких лет, он не помышляет ни о каком достоинстве! Он навсегда утерял его и навряд ли когда-то сможет обрести. Если можно обходиться без достоинства, так ли оно необходимо человеку? Можно ли вынести, что при живом отце дети так называют другого человека? То, что жена вышла замуж за другого, затрагивает не только его мужское, но и отцовское достоинство. Уверен, что жена не думала о том, выходя замуж. Иначе не поступила бы так. Что значит, отобрать у человека отцовские права? Кровное единство невозможно разорвать… А как дети? Помнят ли они родного отца? Когда его приговорили, старшей было три года. Старшая ни за что не сможет забыть его. Как чужой может стать родным? Даже родной отец для своих детей не может стать родным до конца. Отчим может быть хорошим человеком, но стать отцом он не может. Дети могут не видеть в чужом отца, а лишь смотреть на него как на отца.
В это он верил. Жена не могла описать чувств детей, потому что она не в состоянии чувствовать как они.
Теперь у него было широкое поле для размышлений. Что было, то прошло. Напрасно он уклонился от закона. Его справедливо наказали, и он должен был понести это наказание. И не стоило терпеть все муки ада на земле. Он вовремя не понял бессмысленности своей затеи и думал, что можно жить спокойно, избегнув наказания. Только сейчас он начинает прозревать. Стоило покориться судьбе и не испытывать ее. Все его попытки отвертеться оказались тщетными.
Письмо все перевернуло в его сознании. Он потерял веру, он перестал ждать. Не получи он того письма, так бы и терпел, храня веру. Оно свело на нет все его надежды. До его получения он ни разу не усомнился в верности жены. Будь малейшее в том сомнение, известие это не оглушило бы его.
Может что-то еще ожидать человека, потерявшего все? Чего ему отныне бояться? Когда вынесли приговор, убивала мысль, что потерял все. Ан, нет! Много еще чего оставалось. Свобода была отнята, но это не конец. Мир оказался сложнее и извилистее, чем он мог предположить. Но есть в нем и ярко светящиеся истины, их можно увидеть даже в темноте.
Он промахнулся, написав письмо домой. В конце туннеля обязательно должен быть свет. Иначе вся затея с жизнью бессмысленна. Не напиши он письмо, оставалось бы приносимое грезами счастье.
А что, если позвонить и поговорить с женой, услышать ее голос? Голос о многом может сказать. Голос может выдать то, что пытается скрыть человек, он обнажает душу. Но вполне вероятно, что жена не придет на переговоры, а пошлет мужа. А то вообще никто не придет. И это окончательно выбьет почву из-под ног. И что же тогда?
Никак не хотелось верить в нежелание жены разговаривать с ним. Мечтал услышать, что, хотя дни, прожитые с ним, были полны лишений, но они самые счастливые в ее жизни. Он в этом был почти уверен. Жена в письме этого не написала, но в разговоре он это услышит. Да этого и говорить не надо, он все поймет по ее дрожащему голосу.
Как могла жена забыть его, когда двое детей были постоянным напоминанием о нем? Разве в глазах, движениях детей не живут отцовские черты, его черты? Находиться рядом с детьми и забыть о нем - невозможно. Не раз она говорила ему, как обе девочки поразительно похожи на отца. А ласки и страсть другого не принимает ли за его объятья? Хоть разочек увидеть бы, без разговоров взглянуть в ее глаза и прочитать в них то, чего не высказать никакими словами.
…Разыгравшееся воображение нарисовало картину семейного вечера.
Не очень большая комната. В углу телевизор. Две девочки, сидя за столом у окна, готовят уроки. Женщина на диване что-то шьет. Мужчина в кресле смотрит телевизор.
Муж (сердито): - Куда ходила сегодня?
Жена (не поднимая головы): - Что за вопрос? Я говорила: к врачу.
Муж: - Потому и спрашиваю. Ты сегодня не была у врача.
Жена (вздрагивает, но тут же пытается взять себя в руки): - Как это не была у врача? Кто тебе это сказал?
Муж: - Ты отлично знаешь, что от меня ничего скрыть нельзя.
Жена (совсем растерявшись): - Я не понимаю, о чем ты говоришь.
Муж (переходя на крик): - Не притворяйся!
Жена (насупившись): - Это что за разговоры?
(Она хочет выйти, но муж преграждает ей дорогу).
Муж: - Куда? Скажи, почему скрываешь, что получила от него письмо?
Жена молчит.
Муж: - Да еще и ответ пишешь! Думаешь, не знаю причину твоей поездки в город? Сказала, к врачу, на самом деле - своей рукой опустила письмо в почтовый ящик. И все скрытно…
Жена (как можно мягче): - Ты ведь не знаешь, какой ответ я написала ему…
Муж: - Речь не о том, что ты написала, а в желании все скрыть от меня, зная, что сделать этого не удастся.
Жена: - Ты ничего не понимаешь… и понять не хочешь.
Муж: - Что я должен понять - измену родной жены?
Жена: - Я никогда не изменяла тебе.
Муж (выйдя из себя): - Как не изменяла? Измены бывают разные, но тот, кому изменяют, все равно рогоносец.
Жена: - Не говори со мной так… Женясь на мне, ты знал, что мой муж жив.
Муж: - Жив… мертв… Раз приговорен к расстрелу и находится в розыске, объявиться не сможет. Означает ли это быть живым?
Жена: - Он не умер, жив. Пока жив.
Муж (размахнувшись, влепил пощечину): - Б..!
Жена (потрясенная, зло): - Я этого тебе никогда не говорила и не думала говорить. Я таила свое горе. Я уважала тебя. Теперь я говорю в глаза: ты не стоишь даже мизинца его.
ЗАНАВЕС
Чем же может закончиться история? В ответственные моменты жена становилась решительной. Так что возможность ее ухода от мужа вполне вероятна.
Только еще раз перечитав письмо, обратил внимание на скупые строки о матери, вернее о ее смерти. Было ужасно, что заметил это только сейчас.
Мать, сидящая у окна, глядящая на дорогу. Такой она ему виделась умозрительно. Она была средоточием их дома, она была его сердцем, душой. Сердце остановилось, перестало биться…
Бедная мать. Все эти ужасные события подкосили ее. Сколько горя и печали она унесла с собой. Более ранняя смерть избавила бы ее от мук видеть несчастья сына. Будто смерть старшего сына не была жестоким ударом…
«…Наверно, прикованная к постели, ждала меня день и ночь, вздрагивая от малейшего стука… Кто был рядом в последние минуты? Жена с таким хладнокровием писала, что, вероятно, и на похороны не пришла во избежание семейного конфликта… Кто закрыл ей глаза?
Кто предал тело земле? Кости несчастной будут ныть, пока не обратятся в прах…
И на роду ли это написано - не похоронить свою мать, не услышать последних слов ее? Да о смерти вовремя не узнать, чтобы оплакать? Могилы ее не увидеть?».
Это большое горе ввергло его в уныние. От мысли, что мать умерла на чужих руках и чужие люди похоронили ее, болело сердце. Мать завещала: если сын возвратится, пусть постучит по надгробью, сообщив так о своем приходе. Не случайно она сделала такое завещание. Видимо, что-то открылось ей, сердцем чувствовала…
Раскаивался, что не написал раньше.
Получи мать письмо от него, может, и пожила бы подольше, ожидая сына. Все перипетии жизни обрушились на него с дикой остервенелостью, не позволяя задуматься над тем, что человек может просто состариться и умереть. Мать покинула этот мир, так и не поверив в смерть сына.
Однако сможет ли он когда-нибудь прикоснуться к надгробью, исполняя ее завещание? Пройдут годы. Неухоженная могила матери, зарастая травой и мхом, станет немым свидетелем семейной трагедии.
…Спустился к морю, опустился на камень, где сидел каждый день. Чайки, ле-тавшие далеко от берега, превратились в мелькающие точки. Море глухо гудело…
Народу на пристани было мало. На значительном расстоянии от берега бросил якорь грузовой корабль.
Море раскачивалось в унисон своему дыханию. Мелкая рябь на воде - морщины на его уставшем лице. На море медленно опускался вечер. Тьма густела буквально на глазах. Он сидел, устремив взгляд на воду.
На берегу он острее чувствовал бесконечность мира. Сам берег - это граница, соединение суши с водой, а дальше сплошное безбрежье, океан без конца и без края. Такие мысли не утешали.
Свет маяка, мигающий в ночи… Он приковывает внимание. Раз взглянул - глаз не отвести. И вот уже кажется, что как-то связан он с этим светом, излучаемым темными тяжелыми водами. Бушующее море наводило на него ужас, а огни маяка дарили надежду. Это был его путеводный свет.
* * *
Издали на вокзале увидел Геюшева. Одет был по-походному. Мелькнула мысль о его отъезде. Следует проследить за ним и самому убедиться в том, что тот сел на корабль.
Геюшев был в черных очках, но они не могли скрыть жуткого блеска глаз. Во рту сигарета. Он поражался своему чутью: вычислил человека, изменившего свою внешность. Опасность была совсем близко - это он тоже чуял. Заметил тень, направлявшуюся к нему. Поднял голову, взгляды скрестились. Невольно пробирала дрожь. Решил уйти с вокзала и в случае погони на безлюдной улице покончить с ним. Рукой нащупал лезвие ножа в кармане. Встал, растолкал людей и, завернув за угол, помчался что было сил. Миновав перекресток, продолжал нестись. Дойдя до остановки, замедлил шаг. Почувствовал на спине обжигающие взгляды - значит, тень где-то рядом.
Минуты тянулись. Подъехал трамвай, он вошел. Не успел сесть, трамвай тронулся. Устроился на заднем сиденье, как обычно. Сквозь запотевшие стекла, разрисованные пальцами, не было видно улиц. После трагедии на рельсах он избегал трамвая. Очень опасался за правую ногу. Теперь же, заметив тень, бросился к остановке, забыв про страх.
Прислонившись к мягкой спинке сидения, расслабился. Теплый воздух трамвая начинал согревать, дрожь постепенно унималась. Задремал. Сколько проспал, сказать не мог. Остановка была та же, откуда отъехал. В трамвае кроме него никого не было. Забеспокоился. Решил, что водитель не обратил внимания на его внешний вид, а то обязательно высадил бы, да еще с бранью. Трамвай летел без остановок. Взглянув в зеркало, увидел лицо водителя. О рок! Это был он… Леденящий душу ужас сковал все члены.
- О Боже! - вздрагивает от собственного голоса.
Проснулся. Не мог прийти в себя, било мелкой дрожью. Люди смотрели на него удивленно. Наверно, громко закричал во сне? Правда, взгляды окружающих его нисколько не смущали. Попросту он к ним привык. Не то, что раньше.
Было желание пойти на вокзал, но не осмеливался. Времени прошло немало. Он выспался, отдохнул. Неотвратимо тянуло на вокзал, он с ним сроднился. Все ка-залось, что в его отсутствие, наконец, появится человек, которого он так долго ждет.
Но ужасная тень не давала покоя. Она, преследуя его, могла возникнуть в любую минуту и вести за ним наблюдение. Видно, рассчитаться хочет… Все может быть… Но он решил во что бы то ни стало вернуться на вокзал, чтобы не упустить из виду ни одного корабля.
«Может, он не умер, остался жив… Точь-в-точь он. Узнал бы его из тысячи. Убил же тогда его, кровь, вытекающая из раны, образовала лужицу у левой руки. Даже тошнотворный запах крови стоит в ноздрях до сих пор. Смерть его сомнений не оставляет. Да и судили меня за убийство, и приговор вынесли за убийство. Если бы тот выжил, к такому суровому наказанию не приговорили бы. Не будь убийства, не было бы и приговора - расстрелять. Напрасно я себя мучил. Тогда что же за тень? Может, показалось, ничего подобного нет… Слишком много думаю об этом, вот и привиделось. Что же заставляет меня думать о смерти? Разве не старался все позабыть? Может, тень и смерть взаимосвязаны? И неожиданное появление тени предвещает смерть?..». Черная тень не оставляла его и во сне. Как ни старался, не мог избавиться от нее. Она, преследуя его, постепенно становилась его тенью. Может, убить ее..? Боже, вновь убийство. Снова смерть! Неотвратимая, таинственная смерть! Что ж, если и эта убогая жизнь роскошь для него, не свести ли с ней счеты? Выход один - смерть. А возможно ли убить тень? Убив, положит конец всему. Правда, убив Геюшева, не решил проблем. Теперь вот дух или тень его ходит за ним по пятам. Что же делать? Только не сидеть сложа руки, нужно действовать.
Сколько ни размышлял, приходил к неотвратимости убийства. Но как его осуществить? Это намерение невозможно привести в исполнение принародно. Следует заманить ее в безлюдное место и лезвием от ножа…
Он вновь и вновь возвращался к тому же, так как понимал, что от этого зависел его душевный покой.
* * *
Снова сидел на берегу. С вечера проверил остроту лезвия. Завернув в тряпку, спрятал в задний карман брюк. Его занимала единственная мысль - как убрать тень. Со времени ее появления ни о чем более думать не мог.
Море штормило. В такую погоду кораблей не видно. Они просто не выходят. Связь с загадочным миром на другом берегу прерывается.
Бог знает, когда утихнет ветер и все возвратится на круги своя.
Весь день провел на морском вокзале. Тень не появлялась. Следующий день тоже был безрезультатным. «Боже, что за дела? Может, тень знает мои мысли, мои намерения? Если уж отыскала меня в чужом городе, то про мысли мои узнать - не проблема. Долго ли будет преследовать меня?».
На вокзале царило оживление после нескольких дней затишья. С вечера ветер стих, море успокоилось. Маршруты были возобновлены. Корабли причаливали к пристани. Пассажиры по трапу спускались на берег. Он внимательно их рассматривал, чтобы не пропустить того, кого ждал уже не один год. Иногда кто-то казался ему знакомым, но тут же понимал, что обознался. Сердце щемило, когда смотрел на встретивших друг друга близких людей. Более не хотел оставаться на пристани.
Вот и последний пассажир… убран трап. Снова никого. Боже, сколько же можно ждать? Сил никаких не осталось. Что же делать?
Вдруг среди людей заметил тень.
…Боже, то же самое лицо…
…Как же вдруг среди людей попался на глаза…
…Он в ту сторону даже смотреть не хотел…
…Почувствовав его присутствие, тотчас напрягся. Словно кто-то толкнул, разбудил… Но кто? Геюшев, прячась за людьми, наблюдал за ним. Видно, задумал, огорошив, выкрасть костыли… Рука невольно потянулась к костылям.
«Никак нельзя допустить этого. Если унесет костыли, то я ничего не смогу сделать…».
И снова потоком понеслись мысли, мучавшие его на протяжении последних дней.
«…О Боже, мне не устоять перед его взглядом, не вынести холодный свет его глаз. Что за бредовая идея. Увести в безлюдное место тень и убить ее. Как мне такое могло прийти на ум?..».
Среди толпы Геюшев выделялся черными очками. Он реагировал на все его движения. Стоило встать ему, как тень меняла место расположения. Не иначе что-то замышляла.
Быстро поднявшись по лестнице, вошел в высокое сводчатое здание вокзала. Здесь было людно, как и снаружи. Пройдя здание, очутился на привокзальной площади. Всю предыдущую ночь и весь день моросил дождь. Повсюду были лужи. Он промок, но не придавал этому значения. Слишком был поглощен желанием увидеть среди пассажиров знакомое лицо. Он шел быстро, не оглядываясь, чтобы не вызывать у тени подозрения. Вот вошел в парк, рассчитывая спрятаться в тихом местечке. За парком тянулась трамвайная линия. Однажды ему удалось, сев в трамвай, оторваться от преследователя. На этот раз не повезло – трамвая не было. Решил, не тратя времени, идти вдоль трамвайного пути – эта дорога вела на окраину города. На первой же остановке сядет в вагон, избежав тем самым опасности. Кроме того, в этой части города ему легче было укрыться, так как знал здесь все ходы и выходы. Только нужно ускорить шаг. В преследовании тени не сомневался. Он знал это по сверлящим, пронзающим спину взглядам. Тень не открыто преследовала его, она кралась за ним, желая оставаться незамеченной, чтобы ненароком не вспугнуть.
Трамваи стояли друг за другом без движения. Люди сидели в вагонах, им не хотелось выходить под дождь. Пока раздумывал, садиться ли в вагон, трамваи тронулись. Тень крадучись, медленно приближалась.
В нем бушевала ненависть к прошлому, к настоящему. Он чувствовал: еще немного и его загонят в тупик. Эта приближающаяся безысходность ожесточала его, заставляя идти быстрее. Движение – вот что спасет его. Высотные здания остались позади, начался одноэтажный самострой. За ними трамвайная линия, закругляясь, возвращается назад. Чуть в сторону шла узкая тропинка, ведущая к берегу моря, к скалам.
Чувствует, всем существом своим чувствует, что Геюшев сидит на хвосте. Торопливо поднимается вверх по тропинке. Путь от морского вокзала до сего места, проделанный на одном дыхании, измотал его вконец. Ноет обрубок, ломит в суставах. Но, пока он не будет в безопасности, и думать об отдыхе не стоит. На миг останавливается, переводит дыхание. Шагов тени не слышит. Птицей ступает за ним. Вот и вершина холмика. Дальше надо было двигаться под гору. Уже доносится шум волн, разбивающихся о скалы. На миг задержавшись на холмике и убедившись в преследовании, начинает спускаться вниз. На костылях делать это трудно. Стоит слегка поскользнуться, так прокатится до самого низа. Не мудрено и шею свернуть. Но трудность преодолеваемого пути не тревожит его. Одна лишь мысль буравит мозг – далека ли тень. Велик соблазн – оглянуться. Но холодный свет пронзает тело. Тень, стоя на вершине холмика, и не думала торопиться, словно выбирала место, где удобнее расправиться с ним.
Он ускоряет шаг на спуске. Неподалеку скалы.
«…Напрасно пришел сюда. В городской толпе легче прятаться. В такое-то время года, в таком месте кто придет ему на помощь..?».
Идти становилось все труднее. На каждом шагу подстерегала опасность. Вдруг земля поползла под ногой. Чтобы не упасть, отпустил костыли и ухватился за большой камень. Один костыль, зацепившись за ногу, упал там же, а другой – с шумом скатился вниз и пропал из виду. Кое-как сохранив равновесие и уверившись в твердости грунта, подумал: куда бежит, разве можно убежать от судьбы?.. рок неумолим. Обессиленный, прислонился к скале.
«Будь что будет… Вот здесь все и кончится…». Чуял, что тень приближается. Затаив дыхание, ждал. Нащупал лезвие ножа. Он всю дорогу думал об этом и время от времени тянулся рукой к карману брюк. Обернуться назад не хватало духу. Так и стоял, не отнимая руки от лезвия и всматриваясь в сторону предполагаемого появления тени.
Ни звука, ни шороха. Все вокруг погрузилось в тишину. Он стоял, окружен-ный пустотой. Не было ни земли, ни неба, ни воды… не было ничего… только гнетущая пустота.
Подняв голову, увидел перед собой тень. Еле устоял. Блеск из-под черных очков повергал его в ужас. Хотел отвести взгляд поворотом головы, но был не в состоянии. Он вынужден смотреть прямо в лицо Геюшеву, но видел он только его глаза. Глаза за черными очками... Это были глаза Геюшева.
- Почему преследуешь меня? – спросил, не веря в свою способность говорить.
Геюшев ответил:
- Хочу убить тебя.
Голос доносился из прошлого двадцатилетней давности. Но слова эти выле-тали не изо рта, так как рта не было видно – под очками шевелились усы.
- Почему? Почему ты хочешь убить меня? – дрожащий голос выдавал его страх.
- Потому что ты должен умереть.
- Почему я должен умиреть? В чем провинился?
- Ты убил меня.
- Но ты жив…
- Нет, я мертв, но я ожил, чтобы убить тебя. Думал на том свете с тобой рас-считаться, но тебя не расстреляли, напрасно ждал. Потому-то и пришел убить тебя.
Это был голос Геюшева. Он его узнал, как только тот заговорил. Возможно, при других обстоятельствах и не вспомнил бы его. Но теперь здесь, на берегу моря, среди скал, он не сомневался, кому принадлежит этот голос.
- Но я не виноват. Зачем меня убивать? – говорил он, скорее, блеял.
- Как ты не виноват? Не был бы виноват, не приговорили бы тебя к смертной казни.
- Обо мне давно позабыли, какой теперь расстрел. Будь я виноват, давно попался бы. Я не виновен, потому и на свободе. – Он удивлялся своим обстоятельным ответам.
- Ты называешь это свободой? Разве это свобода?
Как ответ пронеслось в мозгу.
«А что же тогда свобода? Что же такое свобода, ради которой я рисковал, испытал столько трудностей? Выбери я смерть, может, жизнь была бы овеяна почетом? Стоило ли стремиться к такой свободе? Разве побег от людей, закона называется свободой? Нет… Я от смерти убегал, от смерти освободился».
- Не вмешивайся в мою жизнь. Ты - мертв, я – жив. Отстань от меня. Не то будет плохо…
- Что может быть плохого или хорошего по ту сторону смерти?
- Ты действительно Геюшев, или мне это мерещится?
- Да, я Геюшев. Вижу, не забыл меня и по гроб не забудешь.
- Ты перечеркнул всю мою жизнь. Как же я могу забыть тебя?
- Ты сам свою жизнь перечеркнул. Столько времени прошло, а ты не признал себя виновным.
- А ты никак не поймешь, что я тебя справедливо убил.
- Не ты должен был убить меня.
- Если не я, тогда кто?
- Во всяком случае, не ты. Знал, что меня убьют, было предчувствие. Но не знал, что убийцей будешь ты.
- Значит, знал, что убьют?
- Да, предчувствовал.
- Это означает, что ты на самом деле виноват. Вина и зарождает предчувствие.
- Незадолго до смерти человек знает, что умрет, но не верит. Поверь он в это, обязательно выход нашел бы.
Для чего ему нужен этот разговор? Тень Геюшева говорила с ним так доверительно, что, казалось, была тенью другого существа. Будто не с убийцей своим беседовала, а с другом. Да и его ненависть к Геюшеву постепенно ослабевала, даже убивать расхотелось.
Но тут услышал:
- Не смотри, что мирно беседую с тобой, все равно убью. Я поэтому тебя и преследовал. Несколько раз выкручивался, сегодня – не отвертеться.
И снова этот холодный блеск за очками. Эта вспышка подняла в нем бурю ненависти, вынашиваемой годами. Но так как руки свело, он решил убежать. Не тут-то было – ноги будто приросли, не оторвать от земли. Тень нагнулась. Пальцы ее ощупывали его лицо. От них исходил сильный жар. Холодный блеск за очками был уже не столь ослепительным, тогда как пальцы становились цепкими и сильными. Пальцы, ощупывая лицо жертвы, вбирали в себя тепло ее тела, они забирали душу. Он чувствовал, как душа покидает его тело. Еще немного и… она покинет его. Смертью дохнуло на него. Он с нею оказался один на один. И тут, напрягшись, он схватил тень за горло, начав сжимать его изо всех сил. Та, сопротивляясь, впилась в него ногтями, раздирая тело. Но он продолжал крепко сжимать горло, глаза вылезли из орбит, язык вывалился изо рта, лицо потемнело, став угольного цвета. Тень билась, пальцы сжимались. Никакая сила не могла бы их разжать. Как ни странно, но он почувствовал, что тень отяжелела, она начинала оседать. Но он не верил в то, что удушил тень собственными руками, хотя пальцы его были мокрыми от вытекшей изо рта крови. Пальцы разжались сами по себе, тело упало на камни. Он вздохнул, почувствовав облегчение. Оглянулся, посмотрел на море. Остроконечные скалы напоминали лезвие кинжала, которое разрубает набегающие волны. Только теперь он услышал шум моря и удары волн о скалы. Уныло моросящий дождь прекратился.
Труп все так же лежал на спине. Тогда, много лет назад, он тоже лежал на спине. В памяти всплыла давно забытая картина. Встал, спустился к воде. Хотел отмыть руки, очиститься. Отбросив в сторону костыль, опустился на колени. Кровь не смывалась, так пятнами и осталась на ладони, на пальцах. Не помог и песок.
Поднявшись, отыскал второй костыль и пустился в обратный путь. Не покидало желание поскорее убраться отсюда. Ладонь, испачканная кровь, леденела. Но внешне был спокоен. И не скажешь, что убийство совершил. Как будто возвращался с прогулки по берегу моря. Поднявшись на холм, почувствовал усталость. Захотелось отдохнуть, присесть. Окидывая взглядом пройденный путь, обалдел, лишился речи. Тень, спустившись к морю, смывала кровь с лица.
Как ошпаренный помчался на трамвайную остановку. Трамвая не было. Подался в сторону ельника, пытаясь спрятаться.
«Боже, что все это значит? Что за испытание свалилось на мою голову? Значит, тень будет постоянно преследовать меня? Даже убивая, невозможно избавиться от нее?».
Всю дорогу размышлял о случившемся, пытаясь понять, что скрывалось за всем этим. Кто управляет событиями? Кто и что делает людей врагами? Куда же теперь? Снова к морю? Куда он мог бы еще пойти?
Его вновь преследовали. Он был окутан холодным светом, прежде излучающим глазами тени. Теперь этих холодных огней было гораздо больше. Они были и под ногами, и над головой. Они сливались с деревьями, делая невыносимым его пребывание в парке.
Рука с пятнами крови окоченела, атрофировалась. Отрежь – не почувствует. Ускорил шаг, пытаясь ни о чем больше не думать.
* * *
Иногда осознанно верил в свою смерть. Сны отнимали у него покой. Они были сумбурными, темными. Отводилось в них место и Геюшеву. Поздней ночью его будил голос из ниоткуда.
«Сколько тебе лет? – голос казался знакомым, но кому принадлежит не мог вспомнить.
- Как это сколько лет… Разве у мертвого есть возраст? Я мертв. – Вопрос его очень удивлял.
- Как это мертв? – Вновь слышался вопрос, тягучий как резина.
- Умер я, как люди умирают… - думал, что сила убеждения сможет заглушить голос.
- Ей- Богу, ничего не понимаю, - прикидывался говорящий.
- Что тут непонятного… Не веришь?
- Нет, не верю.
- Не веришь, так взгляни на руки мои, – протягивает обе руки к лунному свету. – Видишь руки мои. Десять лет, как умер».
Действительно, взглянув на руки, нетрудно было догадаться, что он мертв. Это были руки трупа. Голос, звучавший из мрака, из ниоткуда, замолкал.
И у него более не вырывалось ни единого слова. Вместо крика – шипение. Будто голос, которым он говорил, шел не изнутри, а откуда-то со стороны. А дух его умершего тела, смешавшись с облаками, свисает с неба. Но сны на том не обры-вались. Он медленно шел по дороге. Время для него остановилось. Все давно ушли вперед, за горизонт. Чтобы догнать их, он должен потратить годы, должен идти дни и ночи напролет.
«Куда ведут опутывающие мир дороги? Откуда они берут начало? Насколько долог наш путь? И будут ли стоянки на этом пути? Человек во многом обвиняет время, жалуется на его нехватку. Другому кажется, что время тянется необъяснимо долго. Один и тот же отрезок времени по-разному воспринимается людьми. В чем же причина? Если со смертью все завершается, ставится точка, зачем ее боятся? Почему смерть следует за жизнью? Неужели человек не поймет никогда, как бессмысленны его старания кардинально изменить мир, что борьба его ничто в сравнении с незыблемостью мира, а конец его ничто, если взглянуть на бесконечность мировой дороги?».
Который год он жил в этом городе со светлой надеждой. Потому-то и терпел все невзгоды, цепляясь за магическое слово «жизнь». Почему он так хочет жить, что ждет от нее? Разве можно его существование назвать жизнью? Стоило ли убегать от расстрела?
* * *
Шла посадка на корабль. Среди пассажиров мелькнуло знакомое лицо. Сна-чала не узнал, потом осенило: цыганка. Так и не понял: громко произнес или шепо-том. Цыганка шла уверенно и, казалось, нисколько не жалела о расставании с этим городом, в котором прожила десять лет. Она просто уходила, не оборачиваясь назад.
Ему подумалось: «Увидела ли цыганка его?» Не могла не увидеть. Сейчас обязательно повернется в его сторону и помашет. Но случилось по-другому. Цыганка, отделившись от шедших к кораблю, подбежала к нему, достав из кармана что-то завернутое в тряпку, вложила ему в руку. Так и стояла некоторое время перед ним в позе послушной рабыни.
- Навсегда уезжаешь? – спросил он.
- Да, - ответила цыганка, – навсегда, счастливо оставаться.
Потом, устремив взгляд на море, добавила:
- Хотела без твоего ведома уехать... не получилось. Среди стольких людей увидел меня. Взгляд твой почувствовала – спина будто пылала. Воротилась попрощаться. – Сказав, сорвалась и побежала, смешавшись с толпой.
Вдруг он понял, никто и ничто не сможет заполнить пустоту, разраста-ющуюся в нем. Стоял и смотрел в след кораблю, пока тот не скрылся.
ЭПИЛОГ
Подняв голову, увидел себя перед отделением милиции.
Все произошло так неожиданно, что не верилось в его реальность. Случившееся – лишь представление, а участники – актеры. Перед ним не жизнь со всеми ее перипетиями, а сценическое произведение.
Отделение милиции. В небольшой комнате пять-шесть служителей закона громко беседуют. Он входит, не привлекая к себе внимания. Стоит и ждет. Потом, подумав о чем-то, останавливается у двери с надписью «начальник». Собравшись с духом, толкает дверь. В узкой, длинной комнате, напоминающей коридор, сидит молодая женщина в форме. Из комнаты следователя доносится голос мужчины, говорящего по телефону.
Женщина, увидев его, поднимает голову и строго спрашивает:
- Вам кого?
Он (робко): – Начальника хочу увидеть.
Женщина: - Кто вы? Откуда?
Он: - Преступник.
При этих словах его охватывает дрожь.
Женщина (удивленно): – Что? Преступник?!
В это время открывается дверь и следователь со шляпой в руке выходит из комнаты. Он куда-то торопится, немного сердит.
Женщина (все еще удивленно): - Этот товарищ хочет видеть вас. Говорит, что… преступник. Если у вас есть время…
Следователь (подняв голову, оглядывает его с ног до головы, как бы пытаясь вспомнить, потом - хладнокровно): - Имя, фамилия?
Он: - Экрем.
Следователь: - Документы при себе имеешь?
Он: - Нет. При аресте все отобрали.
Следователь: - Когда был арестован?
Он (делает попытки, но вспомнить не может): - Не помню… давно было…
Следователь: - Странное дело… Не можешь вспомнить, когда был арестован. Ладно, какой срок получил?
Он: - Расстрел дали мне, я человека убил. – Вдруг в комнате среди фотог-рафий объявленных в розыск преступников увидел свою. Обрадованно: – Вот моя фотография.
Следователь (забыв, что куда-то спешит, внимательно разглядывает фото и его): - Чем можешь доказать, что на этой фотокарточке ты?
Он: - Как чем? Здесь нечего доказывать… Зачем признаваться в том, чего не совершал?
Следователь: - Странная беседа.
Он: - Поверьте мне… Все…
Следователь (сердито): - Почему мы должны верить вам?
Он (растерявшись): - Если хотите, могу все рассказать, как было.
Следователь: - Только что говорили, что у вас нет никаких доказательств. Чему верить? Ведь нам нужны не пустые разговоры, а доказательства.
Он (пытаясь не кричать): - Сказал же, расскажу все, как было.
Следователь (подавшись вперед): - Прекратите!..
ПАУЗА
Воцарилась тишина, которую никто не хотел нарушать. Слышалось жужжание мухи. Секретарша ожидала, чем закончится беседа. На лице ее застыло удивление.
Следователь (выходя из себя, закричал): - Почему до сих пор прятался?!
Он (безразлично): - Жить хотел.
Следователь: - Выходит, что когда-то хотел жить, а теперь не хочешь, точнее - тебе надоело жить?
Он: - Жизнь или смерть, теперь разницы никакой. Для таких, как я, смерть является более достойным концом. Жаль, вовремя не понял.
Следователь (немного подумав): - Уйди, ни один приговоренный к смерти не отдаст себя в руки властей. Тем более по прошествии стольких лет, когда все позабылось…
Он нервничает, невольно сжимаются кулаки. Покрытое морщинами волоса-тое лицо темнеет. Подобно тонущему человеку изо всех сил орет:
- Я - преступник! Понимаете, преступник?! Человека убил! Вот так (ребром руки проводит по ладони другой руки) ножом на куски порезал! Наказание за это – смерть! А вы говорите, чтобы ушел!
В ответ следователь заорал: - Убирайся отсюда, чтобы я тебя не видел! Подлец! Ты на него посмотри! Таких, как ты, много перевидали! Когда нет места поспать, поесть, про тюрьму вспоминаете! Так уж и преступник, убийца..!
Он так хлопает дверью, что она чуть с петель не срывается. От этого стука некоторое время звенит в ушах. Стоит, потирая виски, не зная, что предпринять. Такого оборота он не ожидал.
Женщина: - Не понял, что тебе было сказано? Или ждешь, чтобы по-другому объяснили?..
Расстроенный, выходит из комнаты. Думает, что заявился в неурочный час, как-нибудь зайдет и все обстоятельно объяснит. Напрасно в этой спешке затеял разговор. Возможно, в следующий раз сможет убедить следователя… Расскажет так, чтобы не оставалось никаких сомнений. Но, проходя мимо комнаты, где сидели другие сотрудники, решил рассказать им. Может, они ему поверят и помогут? Он совершил преступление и должен понести наказание. Это же ясно как Божий день.
Так и поступил. Но не успел он досказать, как все дружно расхохотались.
1-й сержант (со смехом): - Убийца! Ну, напугал. Ребята, поглядите на него. Он этими руками убил человека.
Кто-то, картинно обхватив живот обеими руками, умирал от хохота.
2-й сержант: - Повтори-ка еще! Правду говоришь? Поклянись!
Он: – Чем хотите поклянусь…
Следователь, зачем-то возвратившийся, увидев его, вышел из себя:
- Ты все еще тут? Сейчас же убирайся? Быстро, быстро!.. Если еще раз появишься здесь, отправлю тебя туда (показывает рукой на видневшееся в окне высокое черное здание – дурдом)! Понял?!
Голова пошла кругом. Стуча костылями, выходит из комнаты. Неспешно направляется к морскому вокзалу.
ЗАНАВЕС
…Дождь лил так, словно разверзлись хляби небесные. Казалось, всемирный потоп неминуем. Он, кроме дождя, ни на чем не мог сосредоточиться. Дождь смывал из его жизни все хорошее, что до сих пор согревало его, сея горе и безнадежность. Прохожие бросали ему медяки. Это не привлекало его внимания.
Он смотрел на причаливший корабль. Сквозь иллюминаторы, по которым струйками стекала дождевая вода, обозначивались искаженно удлиненные силуэты пассажиров. Глаза его среди выплеснутых из корабля и пытающихся скрыться от дождя (поэтому чрезвычайно спешащих) пассажиров кого-то выискивали. Вот-вот с корабля сойдет тот, кого он ждал долгие годы. И сошедший с корабля обязательно поверит в то, что он – убийца…
Перевод Инессы ЛОВКОВОЙ