Вчера вечером я вышел пройтись после тяжелого рабочего дня. Было солнечно и прозрачно и тепло. Был вечер пятницы, самый желанный и самый ожидаемый на неделе для миллионов, населяющих дерево, бетон и фибру Москвы. Я двигался по набережной Яузы, вдоль длинного фасада предприятия «Химавтоматика» с его грубыми монтажными швами, плитами и бумажными снежниками на широких окнах, оставшимися после лабораторной вечеринки 2005-го. На улице было пусто, на парковке перед зданием стояло несколько машин, солнце проникало в их салоны, делая их такими же прозрачными и светлыми, как все вокруг, освещая пыльные навигаторы, бумажные стаканы из-под кофе и недоеденную картошку фри.
Яуза медленно текла параллельно мне, вместе со мной. Вместе с нами, но чуть медленнее, плыли панельные дома на другом берегу, пустая площадка с турниками, поле для мини-футбола с разросшейся травой, теннисный корт и скамейки в парке, где, как гласила потрепанная растяжка на входе, все лето проходят бесплатные занятия йогой.
Я миновал проходную «Химавтоматики» с тяжелой дверью, оббитой тысячами резких захлопываний и отрезавшую тысячи восклицаний охранника: «Придерживайте, для кого написа—», с кнопкой звонка из почерневшей пластмассы и резиновым ковриком, протертым до дыр поколениями завлабов, но все еще создающим ощущение гостеприимства. Через дорогу от проходной возвышалась старая водонапорная башня из красного кирпича с готическими окошками и толстой железной лестницей. На верхнем ярусе башни развевался триколор — в этом было что-то американское, в государственном флаге на ржавом флагштоке, водруженном каким-то маленьким человеком на здание из ушедшей эпохи. Сегодня день России, вспомнил я, — день, когда суетливая группа мужчин в пиджаках на полосатом экране черно-белого телевизора собралась в одну кучку, затем в другую, затем расселась по местам, после чего экран погас, и где-то в одном из окружающих меня панельных домов мужчина в майке и трусах, прикурив от газа, сел на белый скрипучий табурет и произнес: «Ну вот и все».
Я шел по жилому кварталу, приближаясь ко входу в Леоновский парк. Капоты автомобилей на парковке для жильцов блестели под солнцем, безоблачное небо с идеальным голубым градиентом отражалось в застекленных балконах, на которых неподвижно висело высохшее белье и покоились велосипеды. Я перешел Яузу по деревянному мостику, обогнул заросший тиной пруд и поднялся по тропинке в деревянную беседку на небольшом холме. Смахнул листья и пыль со скамейки, сел, положил сумку рядом. Сквозь аккуратно рассаженные в шахматном порядке тополя мне была видна улица Вильгельма Пика, стеклянная автобусная остановка и вентиляционные шахты станции метро «Ботанический сад».
— Унннннг, — сказал высокий дуб, наклонившись надо мной и посыпав меня своей корой.
— Трррр-трррр, — сказала где-то в его кроне незнакомая мне птица.
— Шр, шр, шр, — сказали кроссовки бегуна где-то на границе слышимости.
Я поднял голову и в просвете между ветвями увидел маленький черный силуэт, ползущий по невозможной, невыносимой голубизне, над темно-краснеющими кирпичными эркерами, темно-зеленеющими тополями и темными не моргающими огромными глазами без зрачков.
По улице за деревьями пронеслось несколько гладких бесшумных машин. На тропинке появилась высокая, плавно двигающаяся фигура бегуна. Я достал из сумки «Путешествия с Чарли в поисках Америки», чтобы чем-то занять время.