Мастерская Фридриха была заполнена ненужным хламом, окна были расположены так, что свет казался томным, чуть блеклым, проникающим в помещение будто исподтишка. Везде валялись холсты с недописанными картинами, стены изрисованы или просто заляпаны краской. Мольберты разных размеров и форм ютились по углам, длинный стол приберег на своей поверхности горы красок, кисточек и различных приспособлений. В дальнем углу расположился ватник с засохшей краской. У одной из стен ютились обширные полки, на которых стояли раскупоренные банки с краской. На полу повсюду стояли початые бутылки вина и рома, а на подоконнике пепельница, заполненная до краев бычками. В холодильнике почти не было продуктов, лишь какие-то старые заплесневелые овощи, зелень и фрукты.
Эта студия досталась Фридриху от почившего приятеля, тоже художника импрессиониста, его выставки не вызвали особо успеха, а потом фатальный поворот, не самоубийство или что-то в таком роде, присущее людям искусства, вовсе нет. Он просто поскользнулся, выходи из бара, ударившись головой о бордюр, моментально раскроив себе череп. К приезду врачей от него остался лишь холодный труп и взгляд, упрямо смотревший в гладь ночного неба.
Уже год, как жена забрала дочь и оставила Фридриха, вспоминал он об этом лишь с похмелья и когда не погружался в свои картины, малюя кистью по холсту. За последний год он ужасно исхудал, не было времени на приготовление пищи, а вылазки в кафе и бары происходили не так часто. Лишь когда одиночество выедало душу, он ходил в злачные и шумные заведения, что бы напившись волочить свои ноги обратно в мастерскую. Там в пьяном опьянении он работал, не жалея себя, до восхода солнца, после без сил заваливаясь спать, на кровать с постельным бельем, которое было не меняно уже больше двух недель.
Было около трех часов по полудню, Фридрих закончил свою новую картину, лик девушки на фоне темной грязной улочке Барселоны. Он вынул из кармана фотографию дочки, и долго смотрел на нее в исступлении. В судорогах скомкал фотографию и побежал к телефону, набрать номер бывшей жены, услышать голос дочки. Последний раз он видел ее кажется, месяцев пять назад, когда пьяный ломился в квартиру женщины, на который был женат 8 лет, а она поносила его на чем свет стоит, из этого заслона и велела убираться подальше. Но дочка проскользнула под рукой матери, ловко открыла входную дверь и бросилась в объятия Фридриха. Он ничего не мог из себя выдавить кроме скупой слезы, иступлено гладя дочь по густым русым локонам. Потом прохрипел ей на ухо “Я вернусь за тобой, обещаю” и бросился бежать. Он несся по улицам Берлина, как сумасшедший, никого не замечая, до самой мастерской. Взбежав по лестнице, дрожащими пальцами отпер дверь и не снимая пальто, скинул в спешки лишь башмаки, кинулся к мольберту с чистым холстом. Три часа он до полного исступления наносил на поверхность бумаги какие-то абстрактные мазки.
Гудки длились стремительно долго. Вдруг из трубки донесся детский голосок, ее голосок.
-Алло.
-Дорогая, это папа.
-Папа, здравствуй, почему ты не приходишь? Ты же обещал навещать меня.
Как объяснить ребенку, что мать всеми силами не дает ему видеться, эта стерва, что вырвала кусок его души, забрав его девочку. Да, за ним лежит огромная вина, он пил и создавал свои картины, до семьи ему не было дела. Не находил время на дочь. Но так, забирать ее, отнимать у него, она просто не имела на это права.
-Только не грусти, пожалуйста, я зайду, сегодня вечером, обещаю. Где твоя мама?
-Она ушла за продуктами, говорит, что я большая девочка и могу посидеть немного одна, без присмотра, за это она обещали купить мне плитку шоколада. Папа, ты же знаешь, как я люблю шоколад.
-Да любимая, знаю. Я принесу тебе сегодня целую гору шоколада.
-Ты точно придешь?
-Точно, я люблю тебя.
-Я тоже тебя люблю, приходи, пожалуйста.
Этот разговор измотал Фридриха больше, чем 8 часов усердной работы над какой-нибудь картиной. Ладони и лоб взмокли. Он решил, что стоит поспать, пару часиков сна не повредит. Выпив пол бутылки вина и забросив ее под кровать, он засыпал, боясь оказаться в очередном кошмаре или в грезах, которые так стремительно уплывают при пробуждении.
Проснулся он от того, что в дверь долго и упорно кто-то стучал. Встав с кровати, еще не до конца пробудившись, он ковыляя пошел открывать дверь.
-А, Иосиф, это ты. Какими судьбами?
-В смысле какими, Фридрих, ты что, ополоумел совсем?! У тебя же сегодня выставка, черт его дери. Через пол часа. Я пытался до тебя дозвониться, но ты не брал трубку.
-Как я мог забыть, что сегодня уже пятое, картины выставлены, как я просил, все в порядке?
-Да, пулей собирайся, нас ждет такси. Или ты так и хочешь остаться безвестным художником. Ты же сам знаешь, какие люди придут. Почему я вообще помогаю такому раздолбаю, как ты? Ума не приложу.
Проезжая мимо улочек в каком-то застывшем состоянии Фридрих смотрел в запотевшее окно автомобиля на огни города, думая, сколько же вокруг разбитых судеб, людей, так отчаянно кричащих, вопящих, что бы их заметили, но так и не добившихся признания, даже после своей смерти. Так что трагичной и нелепой.
Какие же неловкие чувства он испытывал, протягивая свою руку всем тем “ценителям” искусства, рецензентам, которые пришли посмотреть на его картины. Как же это все неловко и неправдоподобно. Сложно представить, что вот от таких огрызков человеческой плоти зависит его будущее, его успех, то, как он будет жить и что сможет предложить своей дочери. Анна, Анна, боже, Анна. В этой суматохе, он совсем забыл про дочь. Про то, что обещал ей, что придет, в очередной раз это был пустой звук. Как раз за разом самый важный человек в его жизни уходит из мыслей. Будто прячется за угол, в самые темные области его души.
Фридрих взглянул на часы, с мыслью, что наверное она уже спит. Как можно быть таким эгоистом, одержимым только своими картинами, он не понимал. Рука, глотка, язык, все требовало бутылки, горячительной жидкости, что поможет забыться.
-Иосиф, подойди пожалуйста.
-Что Фридрих?
-Мне надо в мастерскую, я не могу тут больше находиться.
-Ты что издеваешься?
-Пожалуйста, выручи меня, скажи, что я плохо себя чувствовал, ты же всегда мог что-то придумать, задобрить.
-Слушай, ты конечно мой друг, но это в последний раз. Больше я не собираюсь портить свою репутацию и иметь с тобой подобных дел.
-Хорошо. И спасибо Иосиф, правда, спасибо.
Он выскочил на улицу, поймал машину и вот, через 20 минут он уже стоит в мастерской, звонит телефон, он резко хватает трубку в надежде, что это Анна.
-Здравствуйте, вы Фридрих Штольц, бывший муж Марии Искандер?
-Еще не бывший, но все верно, что-то случилось?
-Приносим свои соболезнования, но вашу жену сегодня сбила машина, она скончалась в больнице от потери крови.
Виски начинают бешено пульсировать, начинает кружиться голова, все вокруг темнеет.
-Ваша дочь, она…
Фридрих бросает трубку, несется к кисточкам, хватает целую охапку, берет тюбики с масляными красками, садиться у мольберта и начинает рисовать свою лучшую работу, глаза его полны безумия, рядом стоит открытая бутылка коньяка. Его рука растворяется в холсте, а после и он сам, весь, целиком и без остатка. Анна, Анна, Анна. Он начинает выводить красками ту, которой никогда не сможет больше смотреть в глаза. Прокручивая в голове лишь одну фразу, “Только я, моя бутылка и мои картины”.