Июньские травы

               
               
                Эту тропу я знала давно. Дом, который мы строили уже год, находился неподалёку от городка, но нужно было каждый раз добираться по лесу, а это была уже настоящая тайга. Раньше близ жилых домов встречались рыси, дороги перебегали олени, лисы, нередко грибники встречали отпечатки медвежьих лап, но теперь, кроме весёлых белок, глухарей и коз, никто не рисковал подходить близко к жилью. Видимо, в лесу хватало своего пропитания, и люди и дикие животные могли жить в согласии друг с другом и природой. Семь километров я проходила быстро; в грибной год успевала набрать полные карманы крошечных, толстоногих, с веснушками на исподе шляпок, подберёзовиков, бархатных маслят, разноцветных сыроежек; в тёплые сентябрьские дни не забывала насобирать листьев и поздних цветов для школьного гербария – сыну в подмогу.
                В этот раз я не торопилась: в доме шли отделочные работы, а для этого была нанята лучшая в городе мастерица Маша, поэтому я могла не переживать за сроки и качество работы. На душе было легко от яркого, но не жаркого летнего солнца, мысли были настроены на лёгкий лад, и я уже загадывала, как в августе смогу поехать, наконец, к подруге на Кубань, увидеть долгожданное Азовское море, отдохнуть, как я не отдыхала уже давно. Рассеянное внимание не сразу взмахнуло мне красным флажком «стоп!», и я с разбегу наскочила на молодую женщину в сине-белом пёстром платье. Она открыто взглянула мне в лицо и села на поваленную осину:
-Устала. Перекурить, что ли?..
Она оказалась из людей того сорта, что, не вступая в разговор, способны затормозить тебя на бегу и заставить просто – вместе помолчать. Я кивнула ей и остановилась:
-Для грибов, вроде, рановато.
-Нет, не за грибами… Травы вот нужно нащипать, я зимой без неё – как без рук. – Она действительно достала из кармана тонкую сигарету и с удовольствием закурила. В свежем лесном воздухе аромат табака ощущался как древнее благородное благовоние. Я решила посидеть рядом - подруги мои жили далеко, с соседками было скучновато: всё разговоры о готовке да огороде, а тут – новый человек. Может, поболтаем ни о чём, всё развеемся чуть…
                Она начала рассказывать, будто продолжая старый разговор:
-Совсем зелёная я была – только из медучилища вышла. Устроилась на работу, зарплату не платили совсем. Приходилось и за терапевта работать, и за невропатолога, и за онколога, и за хирурга… Раньше с участковыми фельдшерами не церемонились: без медсестры, одна на участке, и перепись на тебе, и процедуры, и перевязки. Приходилось от наркоманов отбиваться, от пьянчуг в белой горячке убегать и просто – дураков убеждать, что я не всесильна… Но работа мне моя нравилась. Девяностые, чёрные, жуткие, помните, конечно, что тогда творилось. Вспоминаешь сейчас, - будто на войне побывала. Совсем руки опустились – убежала я из больницы с голодухи. А тут прицепился ко мне сын соседский: объявился вдруг, неизвестно откуда, мать его из госпиталя привезла. Кричал он во сне – будто командовал невидимым батальоном. Сам обмолвился, что в Чечне воевал, ботинки офицерские носил. Дело тёмное. А сам – цветы, духи; где покормит, когда на четвёртый этаж по водостоку залезет – для тебя, мол, стараюсь. На десять лет старше меня был. Я к матери с намёком: семейный или разведённый, что о детях слышно. Молчит, улыбается, по плечу гладит и всё повторяет: «Не отталкивай его. Он без тебя пропадёт». Быстро мы сошлись – вдвоём всегда легче. Он на работу устроился, я в съёмной квартирке всё успевала делать; готовлю ему, как мама меня научила кормить мужчину – сама кусок не съешь, ему отдай, скромным хозяйством обросли, арендовали землю и картошкой засадили – всё-таки зимой легче. Всё было ничего, но стал «мой» попивать, работу бросил, по друзьям побежал, стали знакомые жаловаться, что деньги занимает, но не отдаёт, драки устаивает, стравливает друзей друг с другом, обо мне худо заговорил. А я чувствую – беременна. И больно, и жутко, и радостно.
                Как-то выпили они с приятелем, «мой» стал похваляться, что не денусь я от него никуда, и такая и сякая; приятель не выдержал – дал ему в морду, он в ответ – с ружьём, и убил. Посадили его. Всё записки жалостливые слал, умолял не верить в его вину, обещал скоро вернуться. Старые уголовные песни. И я в горячке сделала аборт, сама от горя чуть не вздёрнулась. Тут его мать накинулась коршуном: «Если бы не ты!..» Оказалось, жена у него в деревне бывшая, мальчишка-школьник. Паспорт прятал у матери, чтобы я на него не наткнулась. И пошло – проклятия, грязь, клевета на всю вселенную. Замкнулась я в себе, дикая стала, со всеми друзьями распрощалась. И болеть стала – с каждым днём всё хуже и хуже; всё болит, а особенно – по женски. Тоска навалилась – жить не хочется. Работу нашла плёвую, плебейскую – сторожем, чтобы людей меньше видеть и особо не утруждать своё разваливающееся тело. Слепнуть стала. Долго так длилось. А люди ничего не замечают, обращаются со мной, как со здоровой, ещё завидуют, что собой хороша, спину прямо держу. Выглядела всегда молодцом. Парни сватаются, а мне от них бежать в ужасе хочется. Одна и одна. И ребёнка хочу. Месячные пропали, волосы вылезли. Смотрю: все знакомые, даже наркоманки и горькие пьянчужки, уже порожали да не одного… Врачи ничего не находят. Уж за тридцать мне, семью хочется, мужа нормального. Не богатого, а чтобы – добрый был, вменяемый… Всего-то и требовалось. И того нет. Стала я лечиться сама. Чего только на себе ни испытала – одному богу известно. И голодала по месяцу, на работе в обморок падала, но выдержала – исхудала вполовину, а проклятье – вот оно, никуда не делось, сидит, смотрит, ухмыляется в глаза. Встречаю его мать на улице – страх нутро выворачивает, а она – и глазом не моргнёт, не извиняется, в ноги не падает, молчит. Загубили меня, а самим и горя нет. Вышел он из заключения, бабёнку подобрал себе под стать: пропитая, гулящая, но – своя, мама одобряет. Разменяли материну квартиру, завели собаку, живут как все. А я – загибаюсь, выхода не нахожу никак. К гадалке сунулась, хоть и не люблю их; говорит, нет на тебе ничего, сама выберешься, сильная. А сны такие снятся – триллеры отдыхают. Почитала я книги, пошла в церковь, покрестилась. Лучше не стало, но и к земле уже не клонит. Как в ступоре живу. От людей помощи нет, бог молчит. Книги помогли и лес. В лесу спасалась – за грибами пойду, собачка соседская рядом бежит, птиц вспугивает – не людей я боялась, а что - пойду, упаду, никто не спохватится. Узнала тут о травах кое-что. И пошло: одну траву завариваю и пью, другую на примете держу, третья настаивается в бутылке. Медленно, но стала возвращаться… сюда, к людям. – Она погасила сигаретку и улыбнулась, - вот даже покуриваю изредка, а то есть ничего не могла, на одной овсянке восемь лет существовала. Знала, что «сделала» мне бывшая «свекровь», а доказать ничего не могла, ни себе, ни людям, ни богу. Простить – не простила, но, кажется, её вину и свою, если и была, искупила сполна. Смотрю на неё теперь – ничего внутри не шевелится. То ли выгорело, то ли вымерзло. Его тоже не существует для меня, увижу – не узнАю, хотя живём в одном городе.
                Услышала как-то о травке одной – боровой матке. Сначала выписывала её с Урала, даже из Адыгеи приходилось. А она, оказывается, здесь растёт, смешанный лес любит, сосны и берёзы вперемешку. Уже несколько лет её собираю, не могу без неё. Сыночка у мамы оставлю, пока спит, и в лес, как за радостью большой. Молодая так на свидание не торопилась, как сейчас в лес…
-«Сыночка»? – оторопело переспросила я.
-Да. Попался мне однажды парень – два года мучились: не подпускала я его, страшно было, очень. Потом привыкла немного, малыш родился, но и его я оттолкнула. Не могу. Страшно. Да и не нужен мне никто. Привыкла одна бои вести с жизнью, с людьми, с судьбой. Может, изменится потом что-нибудь. Может быть… Подлости человеческой страшусь. Не хочу больше… - Она замолчала.
- Продолжайте, прошу Вас, - я вспомнила своих бездетных, порой одиноких, подруг, их слёзы, страхи, вечные ожидания, мучения, отчаяние.
- Да зачем Вам это? Я так – расслабилась. За многие годы привыкла молчать. Исповедоваться не в моих привычках. А впрочем… - Она снова достала сигаретку, - по такому поводу можно ещё. Сейчас можно и рассказать – дело прошлое. Хотя, становится ли людская злоба когда-нибудь прошлым? В общем, спасаюсь я этой травой: собираю её много, добавляю чай курильский – он укрепляет организм в целом, когда грушанки брошу – она тоже хороша, тысячелистника немного – славная травка. А в перерывах пью красную щётку – первейшее средство для поднятия иммунитета; в Швейцарии из него патентованное лекарство делают, а в родной отчизне о нём только бабки-травницы ведают да такие, как я, пропащие… Пью – и живу. Как лучшая подруга стала мне эта травка: не предаст, не обманет, не оклевещет. И лес меня спасает, - она снова улыбнулась, - всё завидую тем, кто живёт в деревне: счастливые люди эти пейзаны. В деревне не пропадёшь. Никогда. И красиво здесь, и дышится легко, и страхов нет никаких. Вот смотрите, - она окинула рукой вокруг себя, - какой цветок, какую травку ни возьми, каждый может сказать: «Сорви меня. Я могу тебе помочь. Я могу тебя спасти». Вот майник, например, он сейчас цветёт – самое время его брать. Будешь пить, - сердце тебя никогда беспокоить не будет. А ирис, или касатик, - его раньше на Троицу рвали и свежевымытые полы им застилали – для красоты и аромата в доме. А…, - она осеклась, - это я уже втянулась в травную науку, книга Телятьева стала моей настольной книгой – лучше любого приключенческого романа. Почитаю на ночь, рассмотрю внимательно картинки, назавтра иду в лес и с радостью узнаю ранее неизвестные мне растения. Знакомым понемногу стала помогать. Трава лечит, несомненно, а, если кажется, что не лечит, то всегда создаёт благоприятный фон для излечения, если человеку совсем худо и он пьёт сильнодействующие лекарства. Обычный подорожник, а язву желудка им вылечить – ничего не стоит. Нужны лишь настойчивость, регулярность, и результат всегда будет. Приготовить сироп из свежих его листьев и пить натощак, чередуя с облепиховым маслом. Молчаливое чудо растёт в лесу – это травы, и сам лес – чудо, стОит только разглядеть его. Я порой увижу такую уютную полянку: пол выстлан толокнянкой, как ворсистым ковром с бусинками ягод, стены – ажурные молодые ёлочки и сосенки, кисея тумана стелется – летнего, утреннего – словно полог в спальне. Будто комната чудесная перед глазами! А сосновый бор в жару – солнечный колонный зал. Стою и чуть не плачу от радости. И что жива осталась, и что видеть это могу, и что сын дома дожидается.
                Я встала, не выдерживая больше такую волну неподдельного и невиданного раньше жизнелюбия с чуть уловимой горечью в голосе рассказчицы. Она замолчала и тоже встала. За осиной лежала плетёная из бумажной соломки сумка, наполовину заполненная уже известной мне травой. Тут пришла в голову неожиданная мысль:
-Приходите ко мне. Центральная улица, дом пять. Мне очень хочется поговорить с Вами ещё.
                Она взглянула в сторону коттеджного посёлка, отзываясь на слышный отсюда стук редких молотков, пение молодого петушка, и неуверенно пообещала:
-Я запомнила Ваш адрес. Непременно приду.
                Я даже испугалась, что она обещает это, лишь бы отвязаться от меня – незваной собеседницы и свидетельницы её исповеди, но тут же подумала, что так и надо – не удерживать, не настаивать; настоящее, ожидаемое от тебя не денется, придёт и встретится. «Она придёт, придёт», - думалось мне в предвкушении новой дружбы, которой мне так не хватало. «Как мы все одиноки, бог ты мой, - размышляла я, продолжая идти по знакомой тропинке, - и сколько порой нужно приложить сил, вывернуть себя наизнанку, сделать невозможное, чтобы просто – остаться самим собой, остаться жить». Знакомство, действительно, имело продолжение, но это – тема отдельного рассказа.