Не знаю, что было бы с нами и Милюськой, после того как председатель запретил выгонять корову на общее пастбище, если бы приехавшая мама не обратилась с жалобой в райцентр. Но самое главное, там она встретила любимого выпускника тети Тани – Ивана, который был главным редактором местной газеты и еще какой-то шишкой в райкоме партии. Он лично беседовал с председателем и все уладил.
Наша Милюська снова обрела право колхозницы и стала возвращаться сытая и довольная с колхозных пастбищ, а мои руки зажили от порезов.
Жесткая форма «правления» моей бабушки часто заставляла меня грустить и даже плакать. Игрушек у меня не было, кроме мяча, который бабушка прятала и выдавала в виде награды за сделанную работу. Невзирая на запреты, я умудрялась срывать зеленые качки и , нарисовав на них глаза, нос, рот, завернув в косынку, превращать их в куклу. И вообще, лет до десяти, наверное, у меня не было НИКАКИХ игрушек! Наверное, поэтому я до сих пор люблю смотреть и даже покупать себе игрушки.
А тогда мне было очень одиноко. Бабушка с дедом ложились спать очень рано. Лампу не зажигали – керосин экономили. Сидя на ступеньках крылечка, я смотрела на звезды, плакала и тихонько молила Бога:
- «Сделай так, чтобы приехала мама и забрала меня отсюда. Ну, что тебе стоит?». Но мама приезжала редко. А каждый день с бабушкой был длинным и грустным.
После смерти своей любимой дочери Танички, дед замкнулся в себе, почти не говорил и не участвовал в жизни. Все делал «из-под палки», как говорила бабушка. Она всем верховодила:
- «Алексей, принеси воду!», «Алексей, накоси траву!».
Дед молча брал сапу или косу и исчезал на целый день. Как-то я его застукала в моей любимой балочке. Он крепко спал, рядом лежала коса а над огородом плыл бабушкин вопль: «Алексей, иди домой! Где ты пропал? Черти бы тебя побрали».
Единственной радостью служило кино, которое привозили из района раза два в месяц. Но и на это бабушка нало-жило вето.
- «Малої дитині нема чого ходити так піздно. Йди спати!».
Не помогали просьбы моих соседских подружек: «Нет и не просите!». Но зато, когда нужно было выполнить какую-то тяжелую работу – копать или натаскать из колодца полную бочку воды, бабушка была неумолима:
-«Така здорова дивка – иди работай, а не играй».
Бабушка говорила в основном на украинском , в отличие от деда, и быстро освоилась в селе. Дед же подчеркнуто изъяснялся только на русском языке, за что и получил прозвище среди детей «кацап».
Он был похож на Дон-Кихота – высокий, худощавый, седой, с красивой седой бородой. И летом, и зимой он носил свою видавшую виды офицерскую фуражку, привезенную им еще с войны 1918 года. Он очень гордился ею. И еще. У деда была любимая скрипка, на которой он почти не играл. Он любил вытащить ее из футляра, проверить струны, смычок, протереть и спрятать опять. Только раз .помню, когда бабушка рассказала ему, что цыгане просили продать скрипку, и это было бы кстати, - купили бы «палыво» на зиму, деде взорвался:
- «Никогда! Мне ее подарил главный дирижер Дворянского собрания!».
Но бабушка умела добиваться своего, она уломала деда. В тот день, я, схватив книжку, решила спрятаться и почитать в своей балочке. Спускаясь вниз, я услышала негромкие звуки скрипки. Удивленная, я тихонько раздвинула кусты и увидела картину, которую запомнила на всю жизнь: мой дед стоял на коленях, играя что-то.
Солнце освещало его лицо, играл он с закрытыми глазами, а по лицу моего сурового деда текли слезы. Потом дед упал лицом в траву и только вздрагивающие плечи выдавали его рыдания. Я замерла, боясь его смутить, тихонько повернулась и ушла. До конца жизни деда я никому об этом не рассказывала, но мое отношение к нему изменилось. Как будто эта скрипка и музыка подсказали мне, ребенку, что деду плохо. Будь я постарше, наверное, поняла бы, что дед одинок и несчастлив, а тогда я просто его пожалела, интуитивно прониклась к нему симпатией.
У деда была тяжелейшая грыжа и язва желудка. Когда начинался приступ грыжи в дороге, он ложился, где бы он не находился - часто прямо под чужим забором и сам заправлял грыжу под бандаж. Но бабушка его слабость расценивала как лень и часто ворчала: «О, опять лег, а работа стоит».
Мы с дедом объединились и стали часто устраивать набеги на погреб, где бабушка держала брынзу, чтобы продать на «пашу» и «палыво» на зиму. Она была где-то права, деньги были нужны, но голод не тетка, и мы с дедом таскали из погреба понемногу запретные плоды.
У нас с дедом была узкая специализация: он мог открыть замок и стоять «на стреме» а я могла ловко спуститься в глубокий погреб по шатающейся лестнице, захватить пару кусочков брынзы и быстро выбраться наверх. Потом мы с дедом расходились в разные концы сада и лакомились вкуснейшей брынзой. Правда, без хлеба, его просто у бабушки не было.