Фантастическое и невероятно запутанное, хотя и совершенно
достоверное, происшествие с двоечником Талицким.
Студент Талицкий имел некоторые особенности, отличавшие его от рядового унылого институтского двоечника и наверное именно это обстоятельство мешало деканату вынести ему сообразный случаю суровый приговор. Начинались особенности с того, что студент Талицкий не был юным и розовощёким родительским баловнем, из каких состоял костяк факультетского клана хвостистов (1) – нет, он пришёл в институт далеко не со школьной скамьи. За плечами студента Талицкого было два года работы слесарем-инструментальщиком на широко известном заводе, служба в воздушно-десантных войсках, которая, как явствует из популярных песен, способствует превращению мальчишек в мужчин, один брак и один развод. Предпоследнее обстоятельство вызывало у нашего героя наиболее мрачные воспоминания и он даже уверял, что если б судьба согласилась дать обратный ход, он предпочёл бы посещению Дворца Бракосочетания ещё сто ночных прыжков с парашютом и пожизненное общение с ротным старшиной Цибульченко. Автор, правда, подозревает, что такое отрицательное отношение к музыке Мендельсона следует отнести на счёт совместного проживания с тёщей – кроткой и трогательно заботливой женщиной, педагогом по специальности, которая профессиональным взглядом сразу распознала в Талицком достойный объект воспитания, но категорически утверждать это не берётся, так как глупо утверждать что-либо категорически в столь сложных делах, как семейные. Как бы то ни было, наш герой был человеком с биографией, что выгодно отличало его от прочих двоечников факультета.
Следующей его особенностью был неувядающий оптимизм. Как известно, средний хвостист пребывает в приподнятом состоянии духа только первую половину семестра, с приближением же сессии становится всё серьёзнее и к зачётной неделе бывает мрачен, как призрак из трагедии Уильяма Шекспира «Гамлет». Студент Талицкий был весел всегда. Однокурсники рассказывали, что выйдя из аудитории, где проходил экзамен по органической химии и где он полчаса пытался втолковать непонятливому доценту Ковалёву разницу между «цис» и «транс»(2) изомерами, студент Талицкий произнёс очередной экспромт:
«От этих ваших «цис» и «транс»
Я каждый раз впадаю в транс!»
- и жизнерадостно захохотал.-«Неужели тройка?» - с надеждой спросила Леночка Шевчук, староста группы.-«Два шара!»- легкомысленно отмахнулся он, не переставая смеяться.-«Как так два шара? – вскипела Леночка. Она была хорошая староста и болела душой за процент успеваемости группы и факультета в целом. Злые языки, правда. утверждали, что успеваемость студента Талицкого интересовала её не столько в процентном, сколько в более личном плане, но Автор не верит сам и не советует Читателю верить всяким беспочвенным наговорам. – Как так два шара? Из-за тебя наша группа займёт последнее место, ты подумал об этом? Ты совершенно несерьёзный человек, ты…ты…- Леночка почему-то всхлипнула – Ты сам пойдёшь объясняться в деканат!»
В своей прочувствованной речи староста безошибочно отметила следующую странность студента Талицкого – его лезущую в глаза несерьёзность. Казалось бы, богатый опыт, преклонный, по факультетским меркам, возраст и перенесённые жизненные катаклизмы должны были придать его поведению некоторую солидность, однако ничего подобного не произошло. Это был самый несолидный и легкомысленный студент за всю историю существования института! Стоило сравнить его с гордостью группы, отличником Серёжей Вислоусовым, чтобы сам собой возник вопрос – каким образом этот клоун вообще мог оказаться в стенах столь прославленного учебного заведения? Начать с того, что студент Талицкий не шествовал с важностью и достоинством, а перемещался в пространстве какой-то странной припрыжкой, к тому же размахивая при этом руками, на занятия являлся не с шикарным французским дипломатом «под крокодила», а с потёртой полевой сумкой, где покоились три общих тетрадки, карандаш, бутерброд с колбасой и гранённая десантная фляга с чаем. Он не говорил, тщательно взвешивая слова, не улыбался продуманно, одним ртом, а позволял себе зло острить и при случае готов был смеяться до слёз над каким-нибудь несерьёзным анекдотом. Автор почти уверен, что если бы товарищи по группе предложили ему, Талицкий с радостью согласился бы сыграть в жмурки – страшно сказать! – в актовом зале института. Вот какой это был несолидный студент! На все советы взяться за ум, он отвечал гнусным смешком, а когда Леночка Шевчук, исполняя долг старосты, призвала его брать пример с отличника Вислоусова, студент Талицкий даже позволил себе бестактность:
-«Как ты не понимаешь, Ленок – печально сказал он – Серёже иначе нельзя, он же дурак. А мне-то чего ради надуваться?»
Автор сознаёт, что столь злобный и циничный выпад был продиктован исключительно завистью к чужим успехам в учёбе и никогда не стал бы вслух упоминать о нём, если бы взятая на себя задача не требовала детальной и беспристрастной характеристики героя.
В тот раз Талицкому всё-таки пришлось объясняться в деканате по поводу органической химии. – «Рассейте моё недоумение, Борис Васильевич – говорил он. – В ходе грядущей трудовой деятельности мне не придётся создавать живицу, ибо за меня это уже проделал Господь. Так на кой, извините, бес мне нужны формулы всех этих камфенов, дельта-три-каренов и сотни прочих «…енов»? Не исключено, конечно, что мне придётся заниматься подсочкой, но там всё предельно ясно – хаки, карры, химвоздействие…
Или возьмём симазин(3). В прилагаемой инструкции есть всё, что необходимо для практического применения и меня совсем не гложет любопытство касательно механизма его действия. А ежели прижмёт – посмотрю в справочнике. Там написано, я проверял. Объясните мне пожалуйста, зачем я должен зубрить всю эту высокомолекулярную гадость?
- «Так вы философ? – без одобрения поинтересовался замдекана. Он приступил к исполнению этой должности неделю назад и ещё не успел привыкнуть ко всем достопримечательностям факультета. – «Ага» - скромно потупился студент. – «Так вот, Талицкий – у замдекана была профессиональная преподавательская память на фамилии, которая, наряду с разнообразными неврозами, отличает людей, посвятивших свою жизнь благородному делу народного образования - в программе предусмотрено определенное количество часов на изучение органической химии и предусмотрен экзамен по этому предмету. Если вы планируете продолжить обучение на нашем факультете, вам придётся сдать этот экзамен, другого пути я не вижу» - «Да разве же я не понимаю? – взгрустнул студент.- Конечно придётся. Только вот времени жаль. Времени, Борис Васильевич, катастрофически не хватает. А в «Спорте», между прочим, сексуальный фильм дают. «Новые амазонки» называется. Не видели?» - «Идите готовьтесь – сдержанно порекомендовал замдекана. – Потом зайдёте за направлением.» -«Я знаю.»
Он действительно, знал, так как не раз уже заходил в этот кабинет за направлением на пересдачу.
Пожалуй, настала пора обратиться к четвёртой, наиболее странной, хотя и не последней, особенности Двоечника Талицкого. Это был, если так можно выразиться, выборочный двоечник. Столь мутные и неудобоваримые дисциплины, как лесная таксация или геодезия, он неизменно сдавал с первого захода и на пятёрки, но, стоило ему усомниться в практической важности изучаемого предмета – всё! Анархичный мозг Двоечника отказывался впитывать предлагаемую информацию. Со скрипом сдавал он зачёты и едва-едва получал допуск на экзамен, который со спокойной душой и заваливал. Это называлось «первый звонок». Через неделю, взяв направление, он опять шёл на экзамен и опять заваливал, после чего дело принимало серьёзный оборот – вслед за «третьим звонком» по положению следовало отчисление из института. В экстремальных условиях своенравный мозг сразу включался, быстренько, за день-два, усваивал необходимый минимум знаний, который, после получения заветной тройки, бесследно испарялся, освобождая место более полезной информации. Особняком стояла наука философия, по мнению большинства студентов совершенно ненужная служителю лесов, которую Двоечник Талицкий, ко всеобщему изумлению, глотал запоем, как книги Олега Куваева и Михаила Анчарова. На просьбу
отличника Вислоуcова пояснить заинтригованному коллективу это вопиющее противоречие, Талицкий ответил с накатывавшими на него порой резкостью и высокомерием:- «Ни к чему, говоришь? Отсутствие философии, брат, это тоже философия!» - и выразительно постучал себя пальцем по лбу. Отличник был обижен и никогда больше вопросов Талицкому не задавал.
Забегая вперёд, можно сказать, что такой оригинальный способ избирательного изучения предметов приведёт к беспрецедентному в истории института финалу – к моменту получения диплома выяснится: несмотря на то, что половину оценок в оценочном листе выпускника Талицкого составят пятёрки, средний балл его будет равняться двум целым восьмидесяти семи сотым. Как известно, показатель этот получают путём деления всех выставленных студенту за годы обучения оценок на число попыток сдачи экзаменов, куда включаются и неудачные попытки – что и приведет к столь поразительному для общественности результату. В полном соответствии с этим необычайно скудным баллом, выпускник Талицкий получит распределение в отдалённые места, куда Макар телят не гонял, но специфика факультета и ирония зловредной судьбы подстроят так, что в ту же самую захолустную тьмутаракань будут распределены многие выпускники, в том числе гордость группы отличник Вислоусов. Узнав об этом, Двоечник Талицкий, с присущей ему бестактностью, расхохочется до слёз. Грубый смех этот будет совершенно неуместен, ибо, в отличие от Двоечника, Вислоусов к черту на кулички не поедет, а найдёт более приемлемый вариант, который позволит ему прочно обосноваться вдали от лесов и прочих красот дикой природы. Автор считает, что это совершенно справедливо – такие старательные, серьёзные и положительные лесные инженеры нужны стране в крупных населённых пунктах и поближе к главным культурным центрам державы. Чтобы окончательно развязаться с отличником, который, при всех его положительных качествах, является всё-таки второстепенным героем настоящего повествования, Автор сообщает, что в конце концов гордость группы найдёт пристанище под крышей одного невнятного, но, безусловно, очень полезного научно-исследовательского института, специализирующегося на решении неотложных задач лёгкой и пищевой промышленности. Такой неожиданный оборот дела, а также то обстоятельство, что отличник Вислоусов будет пользоваться в своём НИИ славой незаменимого специалиста по части где чего достать и кому чего предложить, убедит даже самых закоренелых скептиков в глубине и разносторонности полученных им в институте знаний. Но давайте прервём, наконец, затянувшееся отступление и вернёмся к личности нашего героя.
Следующей его характерной чертой была возмутительная самостоятельность мышления и, мягко говоря, парадоксальность суждений, причём он нередко брался судить о предметах, далёких от его специальности. Переспорить его было совершенно невозможно, потому что для Двоечника Талицкого не существовало авторитетов. Он без положенного благоговения относился к учёным степеням любого оппонента и с мелочной придирчивостью докапывался до сути всякого явления, никому не веря на слово. Часто собеседник, оперируя вполне общепринятыми положениями, уже совсем было загонял Талицкого в угол, но тот вдруг выворачивал проблему какой-то неожиданной гранью и выходило, что он, двоечник, всё-таки прав, а сомнительны общепринятые положения.
Такая подозрительная изворотливость, естественно, раздражала собеседников – ведь не бывает так, что все неправы, а один Двоечник прав, потому что для этого он должен был бы обладать по крайней мере двумя сверхъестественными способностями – во-первых, всегда думать что говорит и, во-вторых, не затевать спор по вопросам, в которых не имеет серьёзно обоснованного мнения. Пусть Читатель, положа руку на сердце, признается себе, всегда ли ему удаётся следовать хотя бы одной из этих заповедей и тогда он согласится с Автором, что наличие обеих способностей в характере одного человека было бы просто невероятным совпадением. Исходя из сказанного, Автор решительно склоняется на сторону тех оппонентов Двоечника Талицкого, которые, не тратя времени на разбор сомнительных двоечниковых доводов, объявляли его запойным спорщиком и несносным собеседником, нагло лезущим в недоступные ему области человеческого знания.
Примером такого бесцеремонного вторжения и пренебрежительного отношения к авторитетам может служить сценка, имевшая место у афиши курсов по этике и эстетике. Прочитав там сообщение, что лектор общества «Знание» выступит перед слушателями факультатива с лекцией на тему «Учись быть культурным» (4), двоечник замер, будто поражённый громом, а потом вдруг неприлично и громко захохотал. Насмеявшись, он вытер выступившие слёзы и произнёс один из своих постоянных экспромтов:
« С грудного возраста бросал окурки мимо урны,
А посетив
факультатив
Он сразу стал культурный»
Староста Шевчук, совершенно случайно оказавшаяся поблизости, попросила объяснить столь бурную реакцию.-«Видишь ли – расфилософствовался Двоечник Талицкий – раньше мещанство было сословие, а теперь стало мировоззрение. Если раньше принадлежность к мещанству говорила о месте человека в обществе и молчала о его сущности, то теперь всё наоборот. Жизненное кредо этой социальной группы несложно –«Даёшь материальные ценности, а интеллектуальных и нравственных нам и так девать некуда!». Эти товарищи мелко плавают и, стало быть, видят лишь то, что на поверхности. Культура же, Ленок, это айсберг, у которого на поверхности находится менее десяти процентов. Именно видимость они и принимают за сущность. Всего-то ездить не на чём попало, носить не что попало и восхищаться тем, чем в данный момент восхищается всё передовое человечество – будь то летающие блюдечки, похождения снежного человека или достижения индийских йогов. Да ещё мизинчик поизящнее оттопыривать – и ты уже культурный, ты уже цивилизованный. Мысли такого индивидуума тяжелы и стандартны, как огнеупорные кирпичи и потому он сводит недоступное ему понятие «культура» к доступному понятию «культура потребления». А ему, между прочим, никогда не достичь того уровня культуры, который ощущается в общении, например, старых кадровых рабочих или в незаметном повседневном быте какой-нибудь глухой деревеньки, где каждый каждого знает. Ему даже не дано осознать, что понятие «культура» имеет к этой деревеньке самое прямое отношение. Страшно сказать, Ленок, до чего порой доходит – приличному человеку бывает неприлично говорить приличным языком, потому что эти могут принять его за своего – а обманывать нехорошо. Тебе не кажется, что название лекции написано рукой именно такого субъекта? «Учись метко стрелять!», «Учись делать искусственное дыхание!», «Учись быть культурным»…Культуре не учат, культуру воспитывают и я даже подозреваю, что чтением брошюр и посещением лекций этой цели не достичь…» - «Не компостируй мне мозги, Талицкий – с достоинством ответила староста Шевчук, а лучше сходи и расскажи всё это лектору общества «Знание».- «А что – оживился Двоечник. – Идея! Когда там эта бодяга начинается? О, прекрасно, ещё успеем поужинать!» - и он увлёк старосту в институтский буфет.
Словесная дуэль с лектором в тот вечер не состоялась, так как, по невыясненным причинам вместо объявленной была прочитана лекция на нержавеющую тему «Есть ли жизнь на Марсе», с которой Двоечник и староста вышли обогащённые твёрдой уверенностью в том, что жизнь на Марсе, скорее всего, отсутствует. Автор искренне сожалеет об этом, ибо спор, если бы он всё-таки состоялся, привёл бы к неминуемому и позорному поражению Талицкого – ну посудите сами, Читатель, кто лучше разбирается в вопросе – тот, кому по сценарию положено читать лекцию, или какой-то выскочка-двоечник, которому надлежит эту лекцию почтительно слушать?
Автор понимает, что и так уже уделил характеризующим личность героя подробностям недопустимо много места, но не может удержаться, чтобы не отметить здесь еще одну деталь – Двоечник Талицкий был националист и даже, можно сказать, шовинист. Было, наверное, в его внешности что-то не наше, потому что в школе он носил иностранное прозвище «Пан Талицкий», а в каждой анкете ему обязательно задавали вопрос относительно родственников за границей. Но основные недоразумения по вопросу национальности упирались, как правило, в фамилию. Стоило человеку сблизиться с Талицким до такой степени, когда этикет уже допускает разговоры не только о погоде и футболе, как человек этот, независимо от возраста, характера и образования, неизменно задавал вопрос: - «Талицкий… Талицкий… Что-то польское, да?»- Двоечник и сам знал, что окончания «…цкий» и «…ский» характерны именно для польских фамилий, но он знал и множество исторических персонажей, которые оставались русскими, несмотря на самые подозрительные окончания. Собеседники же его таких примеров, очевидно, не знали, ибо не сговариваясь задавали один и тот же вопрос-утверждение:-«Талицкий… Это, конечно, польская фамилия?» Сначала Двоечник объяснял, что звучание обманчиво, что фамилия его не имеет иностранных примесей, что даже на Вологодчине, в признанном заповеднике исконно русских названий, имеется деревенька Талица – но в конце концов постоянная любознательность окружающих сделала его нервным и недоброжелательным, он уже никому ничего не объяснял, а только затравленно огрызался:- «Да русский я, русский!»
Такая настойчивость Автору совершенно непонятна. В наш век, когда мы смотрим преимущественно французские, индийские и американские фильмы, когда в Эрмитаж идем для того, чтобы ознакомиться с совершенно потрясающей выставкой какого-нибудь заокеанского музея, когда наслаждаемся записями американских и западногерманских ансамблей, хотя ни по-американски, ни по–западногермански ни бельмеса не смыслим, когда носим австрийскую обувь, чешские брюки и финские пальто, когда покупаем румынскую мебель и ездим в «Икарусах», когда даже яблоки едим импортные, поскольку свои, отечественные, яблоки деваются непонятно куда, упорство Талицкого в защите его национальной принадлежности представляется Автору не более и не менее, как проявлением ксенофобии и нарушением святых принципов интернационализма. Ну в самом деле, читатель, ежели ты пламенный интернационалист, то какая бы тебе разница русский ты, поляк или, скажем, китаец? Справедливость, однако, требует признать, что наш герой был не лишен и некоторых положительных качеств – так, пытливый ум и незаурядная техническая смекалка Талицкого могли бы привести даже к занесению нашего героя в книгу рекордов Гинесса, если бы он, в соответствии со своими загадочными принципами, не считал это авторитетное издание проявлением старческого маразма просвещённого западного мира и согласился бы послать туда описание своих технических достижений. Одно из таких изобретений – картофельное сито – навсегда обессмертило имя нашего героя в благодарных студенческих сердцах. Для тех, кто ещё не сталкивался с этим полезным устройством, Автор позволит себе в двух словах описать его сущность. Как известно, постоянство температуры варки в водной среде и температурный градиент связывают необходимое время приготовления картофеля прямой зависимостью с размерами клубней, а некоторые особенности быта студенчества и знаменитая студенческая прожорливость делают ожидание возле кастрюли совершенно невыносимым. Созданное и испытанное Двоечником Талицким приспособление позволяло успешно осуществлять фракционирование, извлекая в первую очередь самые мелкие картошины, а затем всё более и более крупные, таким образом, что к моменту готовности самого крупного корнеплода все остальные бывали уже съедены. Вот, пожалуй, и всё, что необходимо знать Читателю об особенностях характера героя, чтобы он мог понять дальнейший ход событий.
Накануне фантастического происшествия на экзамене, которое послужило Автору причиной взяться за перо, Двоечник Талицкий вышел на тихую вечернюю улицу из кинотеатра «Спорт», где он просмотрел французский художественный фильм «Невезучие». – «Ну и как?» - спросила его староста Шевчук, совершенно случайно оказавшаяся рядом. Её голливудская фигурка сорок четвёртого размера была обтянута джинсами и трикотажной кофточкой, на груди которой резвились две белочки. И настолько удались неизвестному художнику эти симпатичные грызуны, что редкий мужчина в покидавшей кинотеатр толпе мог удержаться от соблазна и не оглянуться, с намерением полюбоваться ими ещё немножко. Двоечник, как всегда, был в чём попало. - «Великолепно».- уныло ответил он на вопрос старосты.-«Что делать будем? – поинтересовалась она и тут же гневно отвергла какое-то предложение, шёпотом поданное Двоечником – Да ты что, сумасшедший? Ну убери руки, люди же кругом!- Некоторое время они шли молча.- Так что же – возобновила разговор Шевчук. – Придумал что-нибудь?»- Талицкий ничего не придумал и потому промолчал, лишь тяжело вздохнул.
Такая пассивность и несвойственный нашему герою пессимизм объяснялись тем, что менее чем через двенадцать часов ему предстояла первая попытка сдачи экзамена по английскому языку, невежество Двоечника в котором можно сравнить разве что с его невежеством в области органической химии. Читатель, наверное, удивляется подавленному состоянию человека, с блеском завалившего так много экзаменов, если же вспомнить, что ротный старшина Цибульченко, по совместительству преподававший личному составу всякие хитрые приёмы, оценивал боевой дух младшего сержанта Талицкого высшим баллом: -«Голыми руками слона задавит!» - такое подавленное состояние героя может показаться просто необъяснимым. И всё-таки для него имелись достаточно веские причины.
Неприязненные взаимоотношения Двоечника с английским языком имели давнюю и богатую историю. Началось всё с бабушки. Здесь Автор вынужден сделать ещё одно обширное отступление, касающееся родственных связей Талицкого, ибо иначе Читателю будет нелегко понять некоторые детали последовавших событий и явный антибританский настрой героя. Кроме того, Автор откровенно признаётся: он искренне уверен в том, что насколько бессмысленно, например, изучать живое дерево отдельно от его корня, настолько бессмысленно изучать человека, не зная, откуда он взялся и как дошёл до своего современного состояния.
Бабушка нашего героя принадлежала к той прослойке русского народа, представителей которой революционный матрос Гамаюн из первой серии художественного фильма «Государственная граница» называл ёмким словом «контра» за их отстраняющую холодную вежливость и правильную литературную речь. Она выросла в семье, большинство мужчин которой с незапамятных времён служило своему народу на полях сражений. Время от времени кто-нибудь из них, верный присяге, отдавал жизнь за веру, царя и отечество где-нибудь под Измаилом или возле деревеньки Утицы, успев перед этим стать прапорщиком, поручиком или полковником и произвести сына, который в дальнейшем рос без отца, но в глубоком почтении к памяти погибшего и с уверенностью в том, что такая судьба наиболее почётна для истинного сына России. В свою очередь, он успевал стать прапорщиком, поручиком или полковником, произвести сына и сложить голову где-нибудь в Севастополе, на Шипке или около Жолквы, пребывая в твёрдой уверенности, что и дальше всё будет складываться так же прекрасно – мальчик вырастет без отца, но в глубоком уважении к памяти погибшего, успеет стать прапорщиком, поручиком или полковником и произвести сына... Дед Двоечника Талицкого честно прошёл этот путь и чине артиллерийского поручика, верный присяге, пал за веру, царя и отечество в неравном и кровопролитном бою при Знаменке. Он оставил грудного сына и совсем юную вдову, которая не роптала на судьбу, ибо понимала, что не может быть для офицера ничего выше, чем верность присяге. Ребёнок, ставший впоследствии отцом братьев Талицких, перенёс грозную в те годы болезнь – скарлатину, которая сделала его непригодным для кадров армии. Тем не менее, когда зимой 39-го в институтах Ленинграда был объявлен набор добровольцев в лыжные батальоны, он сумел убедить комиссию и из студента четвёртого курса превратился в рядового бойца. Так началась для него война, с которой он вернулся только через восемь лет. Вероятно, именно обильные впечатления этих восьми лет – теснота строя, скученность теплушек и лагерей – подтолкнули Талицкого-старшего, прирождённого горожанина, к размеренной работе лесовода, требующей спокойствия и даже некоторой отрешённости от бурления современности в пользу вечного – тех могучих лесов, которые тебе предстоит создать, но, чаще всего, не дано увидеть.
Автору приходилось слышать, что война оставляет неизгладимые рубцы на телах и душах переживших её людей. Видимо, вследствие обилия таких шрамов Талицкий-старший познакомился со стройной и стеснительной девчонкой, младшим лесоводом из соседнего лесничества, и впервые стал отцом в том возрасте, когда многие мужчины уже ходят с внуками на рыбалку. Рождение первенца было с восторгом воспринято всей семьёй, но особенно бабушкой, которая надеялась воспитать из новорождённого настоящего офицера. Бытует мнение, что поздние дети получаются не особенно удачными. Наверное, бабушка Талицкая охотно согласилась бы с таким предположением, ибо первенец уже в десятилетнем возрасте решительно отказался от военной карьеры и заявил о своём твёрдом решении стать лесным инженером. Автор не берётся судить, явился ли причиной тому пагубный пример отца или разлагающее влияние дедушки по материнской линии.
Был тот дедушка высок, неимоверно силён, прошёл три войны, вследствие чего носил в теле солидную коллекцию металлических изделий, произведённых во всех наиболее развитых в промышленном отношении странах мира. Этот умудрённый опытом старик любил лес, речку, охоту и порою брал с собой внуков. Возвращались они обычно через холм и кладбище, где всегда присаживались отдохнуть на одну и ту же скамейку, с которой отлично просматривались плавни, где они только что охотились, поля, на которых дед в поте лица добывал свой хлеб и деревня, где он прожил всю жизнь, за исключением времени, досадно потраченного на три войны. Стояла, прислоненная к скамейке, старенькая одностволка «Ивер-Джонсон», лежал на траве кряковой селезень в отливающем изумрудом и синевой вороненого металла оперении, висел в августовском воздухе пронзительно грустный запах увядающей полыни и лился неторопливый разговор о том, что вон там похоронен брат Максим, забитый казачьими шомполами, а вон там брат Порфирий, порубанный в партизанщину, а вот тут, рядом, свояк Егор Матвеевич, комбайнёр. В дедовской деревне не знали понятия «фамильный склеп», но чувствовали, что людям, которые делали общее дело и любили друг друга при жизни, лучше и после смерти оставаться вместе. Текла неторопливая беседа и в душах мальчишек возникало тихое и непередаваемое словами чувство того, что дед, уходя, оставит им эти поля с густым, дурманящим запахом полыни, эту скамейку и старенькое ружьецо, а они, когда придёт срок, оставят всё это своим детям и внукам – и так будет всегда. Отдохнув, охотники вставали, брали ружьё, селезня и отправлялись домой, где их уже ждала сухонькая бабушка Маруся. Она прожила совершенно непримечательную жизнь миллионов и миллионов сельских тружениц, которые доили коров, подменяли ушедших на войны мужей, надрывались, но всё-таки давали стране необходимое количество хлеба, мяса и шерсти. За одно это им при жизни можно было бы ставить памятники, но они ещё рожали детей, воспитывали их в суровые и голодные годы, когда казалось невозможным оторвать от себя хоть кусок хлеба, хоть глоток молока. Но они отрывали, и кормили, и воспитывали, и в годы вдовства умели передать сыновьям гордость за невернувшихся с войны отцов. Бабушка Маруся была обычной сельской женщиной и когда подошла пора подведения итогов, выяснилось, что она подняла на ноги пятерых детей, вырастила двенадцать внуков и кучу правнуков и правнучек, а коров подоила столько, что современная наука пока не располагает специальным числом для обозначения столь невообразимых величин. Непонятно было, каким образом бабушка ухитрялась помнить всё своё потомство, но факт оставался фактом – каждого она отличала, каждого любила, о каждом хранила в памяти добрые подробности – когда приехал, что сказал, как посмотрел…Сейчас, приезжая к совсем уже старенькой бабушке, Талицкий с необычайной силой вспоминает те дни – зной, селезня, запах полыни и неторопливые беседы. Они вместе с бабушкой идут к той самой скамейке и подолгу сидят на ней, а рядом, между кустами сирени и могилой двоюродного брата, повешенного румынами в сорок третьем, покоится старый вояка дед.
Итак, Автор не берётся судить, какие именно причины помешали брату Двоечника стать образцовым офицером, но стал он мастером леса и в дальнейшем Автор, для краткости, будет называть его просто Мастером. По своей должности он руководил различными лесоустроительными работами и смотрел, чтобы в лесу не безобразничали. Смотрел, как будто, неплохо, подтверждением чего может служить, например, происшествие, о котором поведали миру двое потёртых жизнью личностей, мирно распивавших однажды бутылочку какой-то ядовитой жидкости на самой дальней делянке. В то самое время некий колоритный гражданин, регулярно поворовывавший «зелёного друга», заготавливал там очередную партию товара. Когда многотрудная подготовительная стадия операции была завершена и оставалось только ждать транспорт заказчика, вольный старатель в непечатной форме возблагодарил судьбу и присел передохнуть после трудов праведных на свежий смолистый пенёк, где его и обнаружил незаметно подошедший Мастер.
В ходе последовавшей непродолжительной беседы выяснилось, что Старатель заготовил более тридцати кубов деловой древесины, а поскольку предъявить он смог только ордер на заготовку пяти кубометров дров, то самое большее, что может сделать для него Мастер – это не заводить акта на самовольную порубку, а включить древесину в план заготовок лесхоза с выплатой заготовителю причитающейся ему заработной платы. И то лишь после того, как лес будет аккуратно уложен в штабель установленных параметров, а на месте порубки будут завершены все положенные мероприятия, предусмотренные инструкцией для нормального лесовосстановления. Это уже получалась не продажа ворованного леса, а ударный труд на благо Родины, что совсем не входило в планы Старателя. На благо Родины Старатель трудился только один раз в жизни, когда, отобрав у предшественника Мастера служебное оружие и нанеся ему телесные повреждения средней тяжести, вынужден был некоторое время совершенствовать свои навыки лесозаготовителя в одном из самых глухих районов сибирской тайги.
Старатель был представителем безалаберного и кочёвого национального меньшинства, что дало адвокату основания говорить на суде о родимых пятнах капитализма, о тяжёлом наследии проклятого прошлого и ограничило срок повышения квалификации четырьмя годами. Естественно, он воспринял полученное предложение как неуместную насмешку, рванул на своей груди, заросшей шикарным чёрным волосом, пропотевшую рубаху и клятвенно пообещал Мастеру скорые и серьёзные осложнения. Мастер, против ожидания, не разволновался, а чуть пригнулся и с доброжелательной улыбкой произнёс на ухо собеседнику не очень длинную фразу. Что именно было сказано, свидетелям осталось неизвестно, но один из них утверждал, что Старатель отшатнулся и протестующе замахал руками, а другой – что он лишь побледнел и перекрестился, так как понял – у этого служебное оружие не отберёшь. Этот в критической ситуации просто нажмёт на спуск, ни рука, ни сердце у него не дрогнут. И самый чуткий адвокат ни за какую искреннюю благодарность помочь не сможет, поскольку защищать будет уже некого.
Автору точно известно, что лес оприходовали, Старатель выполнил все предписанные инструкциями работы на месте порубки, явился в кассу и, расписавшись в ведомости, получил свои честно заработанные деньги. При этом он морщился, как от зубной боли, но от комментариев и угроз всё-таки воздержался. Мастер верил в святость своего дела, водку не пил, взяток не брал и в короткое время стал сущим наказанием для всякого рода деловых людей. Он имел собаку лайку, непослушную седеющую шевелюру и глаза человека, который привык принимать решения мгновенно и самостоятельно. Двоечник знал его с детства, знал, что служил он не в ВДВ, а в стройбате, что даже в школе не дрался – но всё-таки не хотел бы оказаться на месте того, кто станет безобразничать во вверенном Мастеру лесу и грозить ему расправой.
Итак, ни сын, ни старший внук Талицкой-бабушки не оправдали надежд, и все её усилия сосредоточились на нашем герое. Под занавес судьба подарила-таки бабушке надежду – а что ещё, кроме надежды, нужно человеку под занавес? Произошло это тогда, когда младший сержант Талицкий, поощрённый командованием за умелые и решительные действия на крупных войсковых учениях, прибыл в краткосрочный отпуск. Бабушка, которая уже не вставала с постели, сияющими глазами смотрела на повзрослевшего и раздавшегося вширь внука, на его непривычную форму, на погоны с золотистыми знаками различия, потом поманила его к себе и почему-то шёпотом спросила:-«Как тебе там?»- Выслушав ответ Талицкого, изобиловавший превосходными степенями и восторженными определениями, бабушка прикрыла повлажневшие глаза и тихо откинулась на подушки. Через несколько дней эта несгибаемая женщина отошла, как и жила – не закрывая глаз, со спокойным достоинством, в здравом рассудке и твёрдой памяти.
Но всё это было потом, а сначала бабушка вознамерилась обучить внуков английскому языку, что, как интуитивно ощущает Автор, напрямую связано с фантастическим происшествием на экзамене.
К иностранным языкам бабушка относилась неравнодушно – не то чтобы она страдала модным в наши дни среди части населения низкопоклонством перед Западом, нет, она с должным уважением относилась ко всему русскому даже в те недавние времена, когда по стенам еще не развешивали иконы и лапти и даже сохранила для внуков несколько семейных фотографий, где ближайшие родственники были изображены в мундирах русских офицеров и при оружии – что, как утверждают понимающие люди, ещё сравнительно недавно представляло собой весьма рискованный поступок. И, тем не менее, иностранные языки были бабушкиной слабостью.-«Котик – говорила бабушка старшему брату Двоечника – Твой прадед знал два иностранных языка, дед - три, а ты не хочешь освоить хотя бы один английский. С отца тебе не стоит брать в этом пример, у него совсем особый случай».
Случай у Талицкого-старшего, действительно, был не слишком частый, хотя и не вполне оригинальный. Все знают модную болезнь аллергию – один заболевает от антибиотиков, другой температурит от морковного сока или от яблок сорта джонатан, третий буквально распухает от пыльцы какого-нибудь микроскопического цветка. Талицкий-старший не переносил иностранные языки. Он подцепил эту болезнь в лагере для военнопленных, где провёл некоторое время и откуда в конце концов сбежал, и ни дальнейшая воинская служба, ни лучший лекарь – время – не смогли избавить его от рецидивов этого странного заболевания. Если по телевизору показывали очередной остросюжетный фильм, где двигались плоские фигурки в шинелях серого цвета и звучала резкая гортанная речь или под бодрый голос иностранного диктора сыпались из пузатых «Боингов» на джунгли напалмовые бомбы, отец братьев Талицких расслабленно сидел на диване и, слегка прищурившись, смотрел на голубой экран совершенно белыми глазами. Любой здравомыслящий человек, однажды перехвативший этот взгляд, сразу неопровержимо понимал, что с такими глазами нельзя изучать иностранные языки. С такими глазами можно только убивать.
Сама бабушка Талицкая знала понемножку немецкий, французский и латынь, что однажды и продемонстрировала участковому терапевту. Этот последователь Гиппократа сидел тогда возле бабушкиной постели и убедительно рассказывал о достижениях современной медицины и о том, что заболевания, подобные бабушкиному, лечат сегодня не только без хирургического вмешательства, но и без медикаментов – режимом и дозированной нагрузкой, а пациент через полгода уже посещает вечера танцев. Рядом, на невысоком столике, возле флаконов с лекарствами, лежала бабушкина медицинская карта, в которой тот же терапевт за пять минут до того вывел латинскими буквами бабушкин диагноз, который сегодня звучит как приговор. Бабушка мельком глянула на эту запись и дружелюбно обратилась к терапевту на латыни:- «Голубчик, ради Бога, возьмите себя в руки, а то дети обо всём догадаются и будут раньше времени расстраиваться!» Дети, одному из которых в то время было двадцать три, а другому далеко за шестьдесят, сидели на кухне и шёпотом обсуждали, как лучше сохранить в тайне от бабушки её нехороший диагноз. Автор лично знал эту женщину и, заканчивая разговор о ней, хочет сказать ещё только одно – ему ни до, ни после знакомства с бабушкой Двоечника Талицкого не доводилось даже у пятидесятилетних людей встречать такого жизнелюбия, оптимизма, такой широты интересов, какие отличали бабушку в более чем восьмидесятилетнем возрасте.
Если бабушка-Талицкая что-нибудь решала, она немедленно приступала к исполнению решения. Это её качество, положительное вообще, в частном случае с английским языком навлекло на нашего героя совершенно незаслуженный им удар судьбы. В доме Талицких стала регулярно появляться невысокая плотная женщина – учитель английского Мария Михайловна. От этих посещений в памяти Талицкого-младшего осталось только блаженное ощущение свободы, охватывавшее его каждый раз, когда он, семилетний, выскакивал на улицу после «английского часа», бабушкино огорчённое покачивание головой –« Босяк растёт!» - и ещё две строчки из простенького детского стишка:
« Mouse, mouse,
There is your house?» (5)
Окончание которого Талицкий запомнил только в переводе – «Я покажу тебе, если ты не расскажешь кошке». Потом было ещё несколько учителей, пытавшихся сломить сопротивление нашего героя и всё-таки обучить его английскому языку хотя бы в объёме программы средней школы. Особенно старалась мягкая и тактичная Эльфрида Андреевна, бывшая у Двоечника классным руководителем. Она упорно объясняла ему, что проще всего наработать определённые несложные словосочетания – модели, – которые в дальнейшем, чуть изменяя, можно приспосабливать к любой теме, однако Двоечник тогда был занят постройкой модели космической ракеты «Восток» и ему, сами понимаете, было не до речевых моделей. После окончания школы стало полегче – и на заводе, и в армии наиболее употребительные речевые модели имели предельно отечественный характер. Двоечник наслаждался жизнью, но желание пойти по стопам отца и брата после увольнения в запас толкнуло его на лесохозяйственный факультет института, где всё началось сначала. - «Талицкий – вздыхая говорила ему групповая англичанка – Как вы думаете жить дальше с таким варварским произношением? Английский – язык Байрона и Шекспира, и Киплинга тоже. Возможно, всё это вам безразлично – но ведь по-английски написана половина мировой литературы по вашей специальности!»-«Гелия Александровна – оправдывался Двоечник.- Киплинг мне нравится в переводе Кружкова, Топорова и Оношкович-Яцыны, специализироваться я собираюсь на «Pinus sibirica» (6), а по этому вопросу вся достойная внимания мировая литература написана чисто русским языком. К тому же, в сибирской тайге, где мне предстоит работать, встреча с представителем англоязычных национальностей была бы, согласитесь, противоестественной. Если же такое всё-таки произойдёт, я неплохо подготовлен к этому старшим лейтенантом Волковым. Парашютиста, чтоб вы, Гелия Александровна, знали, бьют с упреждением в два корпуса, откладывая его по траектории от середины силуэта. Не надо беспокоиться, будьте уверены, мы обязательно найдём с ним общий язык».- «Вы опасный человек, Талицкий – вздыхала англичанка.- Вы циник и нигилист. Садитесь, я вам ставлю тройку – но это в последний раз!».
Поскольку понятие «зачаточный» предполагает хотя бы незначительный росток, на худой конец, хотя бы зёрнышко заинтересованности, состояние, в котором пребывали познания нашего героя в области английского языка на момент сдачи экзамена, Автор полагает более правильным охарактеризовать как противозачаточное. Именно этим объяснялось его подавленное настроение в тот тёплый вечер после просмотра замечательной французской ленты «Невезучие». Как, разумеется, помнит Читатель, в этом фильме всё заканчивается вполне благополучно – несуразный и мешковатый главный герой, роль которого исполняет Пьер Ришар, преодолевая всяческие неприятности, разыскивает всё-таки дочь какого-то капиталиста, которую все считали бесповоротно исчезнувшей. При этом он постоянно пребывает в состоянии крайнего оптимизма, граничащего с идиотизмом. Двоечник Талицкий хорошо понимал, что английский – это не зыбучие пески, не происки банды гангстеров, не авиакатастрофы, которые с непринуждённостью преодолевал герой Ришара, английский – это даже не органическая химия или высшая математика, английский – это ещё серьёзнее. Герой в два счёта выбрался из зыбучих песков, за два дня разыскал пропавшую красотку – а вот попробовал бы он за два дня подготовить и сдать на заветную тройку химию или математику, как это приходилось проделывать Двоечнику…Хотел бы Автор полюбоваться, во что превратился бы после такой попытки великолепный ришаровский оптимизм!
Перед английским, однако, пасовал даже Талицкий. Как ни смутны были его представления о языке Байрона и Шекспира, их всё-таки хватало на то, чтобы осознать – за два дня и даже за два месяца английский выучить невозможно, язык требует упорного труда и постоянной практики. Это было тем более обидно, что все остальные экзамены наш герой счёл в этот раз полезными для лесного инженера и, следовательно, сдал на пятёрки. Сам замдекана, столкнувшись с Талицким в коридоре, уважительно сказал что-то про осознавших и взявшихся за ум и, пожимая Двоечнику руку, заверил, что повышенная стипендия от него не уйдёт и что весь деканат, затаив дыхание, наблюдает за Талицким и надеется на него. Повышенная стипендия была бы нашему герою очень кстати, обманывать чьи бы то ни было надежды он не любил с детства, но английский оставался английским, выучить его за двенадцать часов было по-прежнему невозможно и Двоечник решил, что ни к чему бессмысленно выбиваться из сил. Расставшись со старостой Шевчук, он отправился на городской холодильник, куда длинные серебристые рефрижераторы «Алки» доставляли продукты для города и где многие студенты сравнительно успешно разрешали свои финансово-экономические проблемы. Там он разгружал картонные коробки с болгарскими мясоовощными консервами «Славянская трапеза» и к утру укрепил своё материальное благосостояние суммой, равной трети повышенной стипендии.
Утром Талицкий, сберегая душевное равновесие, пошёл на экзамен пешком. Прогулка эта объяснялась тем, что общественный транспорт города, где учился Двоечник, не был рассчитан на пассажира с современной нервной системой. Кое-кто даже полагал, что он вообще не был рассчитан на пассажира, но такие измышления Автор считает клеветническими, ибо лично видел на одной из улиц города вывеску – «Городское управление ПАССАЖИРСКОГО транспорта». Как бы то ни было, Автор вынужден признать, что движение по маршрутам осуществлялось не слишком регулярно – автобусов то не было полтора часа, то один за одним шли сразу четыре, как если бы водители на кольце забивали «козла» или играли в преферанс. Вид утреннего города, деловито спешащих куда-то пешеходов и старинного институтского парка, через который проходила дорожка к зданию факультета, привели нашего героя в лирическое состояние, которое мигом улетучилось, как только он ступил под своды родного ВУЗа. В полумраке вестибюля на доске объявлений вызывающе белел единственный листок, уведомлявший, что экзамен по английскому языку перенесён в аудиторию 2-13. Двоечник сознавал беспочвенность и вред суеверий, читал подборку статей о причинах их возникновения и ненаучной природе самого этого явления – но сейчас всё-таки предпочёл бы сдавать экзамен в помещении с не столь угрожающим номером. Выбора, однако, не было и, тяжело вздохнув, Талицкий мужественно шагнул в малолюдную пока аудиторию, верный многократно подтвержденному на практике принципу – «Ничего не знаешь – сдавай первым!»
На покрытом зелёным сукном столе текстом вниз лежали ряды экзаменационных билетов, тут же высилась стопка газет «Morning star» и десяток толстеньких словарей в твёрдых синих переплётах. За столом, к радости Талицкого, сидела только ставшая вдруг родной Гелия Александровна. Двоечник понимал, что это ещё ничего не значит, к тому моменту, когда студенты окончат подготовку и начнут отвечать, сюда вполне могут набежать и другие преподаватели, но всё-таки счёл это малозначительное обстоятельство обнадёживающим предзнаменованием. Получив из рук англичанки всё что положено, Талицкий не устремился в дальний угол, как это делают малоопытные хвостисты, а с прозорливостью видавшего виды человека расположился в самом центре кабинета. Нет, на последней парте, конечно, не в пример удобнее, никто не подойдёт сзади и не поинтересуется задумчиво: - «Нуте-с, молодой человек, покажите-ка с чего вы там списываете?»- однако место это таит и ряд малозаметных, но грозных, опасностей. Не говоря уж про то, что списать проще всего под самым носом у преподавателя, когда он, старательно вытягивая шею, пытается рассмотреть чем там занят этот хитрец на последней парте, потешиться могут пожелать и другие преподаватели, вплоть до завкафедрой. А ведь каждый из них в своё время сам сдавал экзамены и. значит, в каждом живёт этот могучий атавистический инстинкт – боязнь, что зайдут со спины. Или, может быть, вы, Читатель, видели экзаменатора, который бы уселся посреди аудитории? Автор не видел. Преподаватель входит, осматривается…И вот уже студент, опрометчиво занявший самый дальний стол, оказывается в его милом обществе. Ни списать, ни выбрать к кому пойти сдавать он теперь уже не может, - сдавать придётся тому, кто уселся рядом с ним. А если это окажется завкафедрой? Или какой-нибудь гнуснопрославленный придира? То-то! Центральное же положение гарантирует свободу выбора, ибо забившиеся по углам преподаватели находятся от тебя примерно на равном удалении, а значит, стремление подойти к выбранному объекту будет выглядеть естественно и невинно. То, что такое преимущество с лихвой искупает недостатки центральной позиции, рано или поздно понимают все наиболее одарённые хвостисты, а наименее одарённые к тому времени уже трудятся в народном хозяйстве и в графе «образование» пишут «незаконченное высшее»
Нашему герою сослужила неплохую службу его природная память и привычка читать газеты. Минут через двадцать тупого рассматривания газетных заголовков, он вдруг осознал, что где-то уже встречал сообщение о визите в Москву главы правительства дружественной Монголии и даже припомнил основные детали этого радостного события. Кратко записав свою версию визита, Двоечник с помощью словаря сделал беглую проверку и, удовлетворённый результатом, перешёл к техническому тексту. Терзаемый состраданием, Автор опустит дальнейшие подробности, достаточно сказать, что трагизм ситуации не уступал трагизму таких прославленных произведений мировой литературы, как «Отелло» или «Му-Му». Почувствовав, что теряет сознание, Двоечник поднялся, прихватил газету, книги, наполовину исписанный лист бумаги и, всем своим видом симулируя уверенность, двинулся к Гелии Александровне. В этот напряжённый момент с кинематографическим скрипом открылась дверь. На пороге аудитории стоял…
Экзамен, как правило, проходил по-домашнему, преподаватели знали своих учеников, знали, кого о чём можно спросить, а кого лучше вообще не спрашивать. Но иногда происходила неожиданная неприятность и на экзамен являлся ужасный старший преподаватель, которого студенты за глаза называли Оксфордом. Внешне это был обычный и даже, можно сказать, привлекательный мужчина средних лет, а панический ужас, который испытывали перед ним студенты, объяснялся его отвратительной привычкой задавать дополнительные вопросы. Случалось, доходяга-хвостист изобретал невероятно хитроумные уловки, чтобы обойти молчанием какое-нибудь тёмное словосочетание в тексте, и обходил, и даже переводил всё до конца, но Оксфорд, шестым чувством оценив ситуацию, обязательно тыкал его носом в это тёмное место, потом задавал нокаутирующий вопросик насчёт одного из глагольных времён, которыми так непривычно богат английский язык – и всё бывало кончено!
Утверждали, что за годы преподавания Оксфорд не поставил ни единой пятёрки, а число выставленных им двоек превышает число статей в Большом Оксфордском словаре. Если же ещё добавить к этому, что, в отличие от прочих стихийных бедствий, появление Оксфорда на экзамене было абсолютно непредсказуемо, можно вообразить себе, какую панику сеял он в студенческих рядах. Итак, в тот самый момент, когда Талицкий почти достиг стола, за которым сидела Гелия Александровна, открылась дверь и на пороге показался…Ну конечно, кто ещё мог показаться на пороге аудитории, обозначенной таким номером – 2-13? Конечно, это показался Оксфорд.
Автору неоднократно приходилось слышать заявления современниц, из коих следовало, что рыцарей в наш век осталось так мало, что можно сказать, совсем не осталось. Автор не имеет точных статистических данных о числе рыцарей на единицу женского населения, но всё-таки рискнёт вступиться за собратьев по полу. Вы, Читатель, можете вообразить себе, что Анна Австрийская или очаровательная Констанция Бонасье выкрикивает в адрес своего возлюбленного все те красочные определения, что подчас выдаёт спутнику жизни наша современница? Автор не может. А что сделал хвалёный рыцарь Атос со своей не в меру скандальной супругой? Помните – ночь, река. лунный свет… Чик – и готово! За что? Вино отравила! Подумаешь, у нас сплошь и рядом всю жизнь отравит – и хоть бы что! Будто так и надо! Среди ваших знакомых, Читатель, бывало, чтобы вот так – Чик! И готово? Нет? Выслушивают, терпят, спят на коврике у дверей, в то время, как на супружеском ложе возлежит красавец пудель. Или шпиц. Или болонка, что непринципиально. А дамы недовольны. Нет рыцарей – говорят. А откуда им взяться, Читатель? Рыцари не растут самопроизвольно, как, допустим, чертополох или хулиганы – рыцарей надо растить уважением и верой в их силы. Так-то, милые дамы! И всё-таки Автор утверждает, что даже в наш век, с его крайне неблагоприятными условиями, рыцари существуют. Они здесь, рядом, только женский взгляд, обманутый отсутствием доспехов, безразлично скользит по ним. Вам, Читатель, непонятно к чему это лирическое отступление? Наберитесь терпения.
В тот роковой момент, когда Нелёгкая занесла Оксфорда в аудиторию 2-13, Двоечник Талицкий находился в самом благоприятном положении – он приближался к столу, за которым сидела Гелия Александровна и, казалось, нет в мире силы, способной остановить это движение. Сокурсники, завидуя, провожали его взглядами – с этим всё ясно, он-то успеет приступить к ответу раньше, чем Оксфорд осмотрится и выберет себе укромный уголок, а вот что будет с остальными? Но в тот миг, когда наш герой уже видел шанс на спасение, произошла катастрофа: перенапряжённые нервы какой-то студентки не выдержали, она тихо ойкнула, схватила свои бумажки и поспешно бросилась наперерез Двоечнику. Талицкий был чуть впереди, ему стоило только слегка податься вправо и шустрая соперница, потеряв время на обгон, неминуемо проиграла бы, но он, чувствуя, как всё внутри обрывается и к сердцу подступает ледяная волна, уже галантно отступил влево и замедлил шаг. Мимо, даже не бросив на Двоечника благодарного взгляда, протопотала взъерошенная однокурсница, на душе стало пусто и тоскливо, как после отлёта птиц по осени и герой, опуская руки с бесполезным теперь листком бумаги, услышал за своей спиной голос грозного Оксфорда:-«Прекрасно, молодой человек. Где там ваша зачётная книжка?»- Механически взяв протянутую Гелией зачётку, он прошёл вслед за преподавателем в самый дальний угол и обессилено присел на краешек скамейки.
Заглянув в зачётку, Оксфорд оживился:- «Талицкий…Это что, польская фамилия?» - «Да – неожиданно для себя признался Двоечник.- У меня бабушка из Варшавы»-«Надо же!»- уважительно протянул Оксфорд. Его совсем человеческий голос и привычный вопрос пробудили парализованную было волю героя и он, вспомнив, что нужно бороться до последнего, спокойно сказал: - « Знаете, я ведь не сдавать шёл, а за словарём. Мне ещё надо перевести часть технического текста» - и в доказательство показал неполностью исписанный листок. - «Ничего страшного – преподаватель небрежно отодвинул в сторону книги и газету, на которую наш герой делал главную ставку. – Мы с вами просто немножко побеседуем. Не возражаете?» - Двоечник не возражал. Он был уже не в силах возражать. Одно дело «перевести с английского» прочитанную в «Известиях» статью и совсем другое – вести беседу на вольную тему. В свою бытность студентом, Читатель, вероятно, обратил внимание на то, что преподаватели, принимающие экзамены без билетов, путём собеседования, редко пользуются восторженным поклонением двоечников. Это вполне понятно – если заучить «от сих, до сих» при некотором старании способен любой зубрила, то собеседование подразумевает свободное владение материалом. Как владел материалом наш герой, Читатель уже представляет.
Талицкий понимал, что всё кончено, пришла пора расставаться с мечтами о любимой профессии. Грядёт двойка, пересдавать которую надо будет тому же Оксфорду… Потом третий звонок – и прощайте, кедры! В груди несчастного прочно поселилась тоскливая пустота, ноги стали ватными, как в тот раз, когда он, горбатый от парашюта, впервые шагнул по команде к распахнутому люку – но где-то глубоко внутри сидела воспитанная жизнью и до блеска отшлифованная старшим лейтенантом Волковым упрямая готовность сопротивляться в самых безнадёжных условиях. Повинуясь этому властному чувству, Двоечник Талицкий приятно улыбнулся и сказал: - «Я готов. С чего начнём?» Видимо, Оксфорд понял это «Готов» не совсем так, как следовало, потому что сразу откликнулся:-«С начала. What is your name?» – «My name is…» (7) - бодро начал наш герой.
Он знал, что не сдастся до конца, до последнего дыхания и, признаться, радовался, что дыхание это уже не за горами. В голове мутилось, в ушах звенело, как во время учебного боя, когда слева остервенело плюётся гильзами автомат соседа. В какой-то момент Талицкий почувствовал, что он уже в обмороке а, вынырнув из этого обморока, очень удивился, увидев, что по-прежнему сидит за партой рядом с Оксфордом, который смотрит на него спокойно и даже как бы доброжелательно. Минуту спустя, когда вернулся слух, он понял, что кто-то рядом с ним довольно бойко лопочет что-то по-иностранному. Он оглянулся, но никого, кроме Оксфорда, поблизости не было и Талицкий вдруг с ужасом осознал, что это говорит он сам. Кто-то внутри него взял все рычаги управления на себя и теперь он, настоящий Талицкий, способен был только пассивно наблюдать за действиями своего двойника. Как ни напрягался наш герой, он смог уловить только несколько знакомых слов, потом промелькнула некая речевая модель, смутно напомнившая ему о школьной учительнице Эльфриде Андреевне, а потом опять пошла абсолютно незнакомая тарабарщина. Мысли едва шевелились. - «Господи, что он несёт! То есть, что я несу…Или всё-таки он?»- терзался наш герой, но сил вмешаться и прекратить постыдный спектакль не было. Постепенно он понял, что, пытаясь вывернуться, двойник привлёк на помощь все их совместные познания в английском языке – и занятия с репетиторами, и школу, и уроки Гелии Александровны, и даже сноски, попавшиеся когда-то на страницах давным-давно забытых им романов. Как это удалось двойнику, было тем более непонятно, что сам он ничего подобного не помнил и даже отдалённо не представлял себе, о чём идёт речь.
« Господи, твоя воля! – обречённо думал атеист Талицкий.- От переутомления это. Не надо было последнюю «Алку» разгружать, лучше бы поспал часок. Вот, говорят, на механическом факультете также было – учился там один, учился, а когда диплом получил, то съел его, чернилами запил и стал по общежитию голый бегать. Насилу отловили беднягу и в больницу поместили. Говорят, он и теперь там, Наполеоном прикидывается, сердешный … Нет, родители этого не перенесут. Что делать-то, что делать, господи?! – Горестные размышления прервал вопрос Оксфорда и Двоечник злорадно глянул на своего двойника – ну что, умник, как выкручиваться будешь?- но тот уже опять бурчал что-то, выдавая преподавателю всё, что безуспешно пытались вбить в голову Талицкому измученные его тупостью несчастные учителя. Голос у двойника был совсем незнакомый, препротивный и невнятный, будто он, отвечая, еще и хлебный мякиш потихоньку жуёт, некоторые звуки плыли, а «Р» и вовсе стало похоже на какую-то незнакомую гласную. Картавить, видите ли, стал с перепугу! Говорят, что надежда умирает последней, но даже в этом вопросе наш герой не мог вести себя прилично – все надежды давно развеялись, как дым, - а его неугомонное любопытство чувствовало себя вполне комфортно. Талицкий хотел было заключить сам с собою пари – поведает ли двойник экзаменатору захватывающую историю про мышонка и его домик, но не успел – Оксфорд что-то проквакал, и наступила тишина.
«Вы в чьей группе занимались?» - Двоечник не сразу сообразил, что обращаются к нему, но то, что наконец заговорили по-русски, немного подбодрило. Он ответил. Преподаватель взял его за локоть и повёл к Гелии Александровне. – «Всё! – понял наш герой.- Допрыгался!» - «Это ваш воспитанник?» - «Мой» - неохотно призналась англичанка.-«И как он у вас учился?» - «Он…Посещал.. Иногда…»- Талицкому было жалко Гелию – ей-то за что нервы трепать? Учила она, учила - но, как гласит восточная мудрость, можно привести осла к реке и нельзя заставить его пить. Вот Талицкий и есть этот самый осёл, а Гелия ни в чём не виновата…
Медленно открылась дверь аудитории 2-13 и в коридор вышел необычайно бледный Двоечник Талицкий. Гул в толпе несколько поутих, все смотрели на потерпевшего с любопытством и состраданием. –« Так кто кого? – не выдержал конопатый Юрка Рыжов. – Что поставил?» - « Пять очков» - бесцветным голосом ответил Талицкий. Кто-то, знавший про его способность шутить в самых трагических ситуациях, нервно захохотал, но сразу же осёкся – в протянутой зачётке было аккуратно выведено:-«Отлично». В графе «подпись экзаменатора» стояла размашистая закорючка, в которой без труда просматривались инициалы Оксфорда. В наступившей гробовой тишине Талицкий повернулся и неверной походкой перебравшего лунатика двинулся по коридору. –«Одну минутку!» - услышал он за спиной голос Оксфорда и остановился. –«Если опять заговорит по-английски – как-то отстранённо подумал Двоечник – вышвырну его в окно!»- В голове уже произошла обычная послеэкзаменационная перестройка и теперь даже методами папаши Мюллера из него не удалось бы выдавить ни единого иностранного слова.- «Я всё не могу понять, почему вы иногда использовали французские и испанские выражения, откуда это у вас?» - «Наверное он сноски из романов перепутал» - подумал наш герой, но вслух ничего не сказал, а только пожал плечами.
Вечером того же дня в институтском парке совершенно случайно встретились староста Шевчук и бывший двоечник, а теперь круглый отличник, обладатель повышенной стипендии студент Талицкий
-«Походим?»- предложила она.-«Давай».-согласился он».- «А я кальмаров купила. Салатик будет мировой и картошечка жареная. Надо же конец сессии отметить». - «Молодчина!- одобрил он.- У меня полбутылки «Ркацители» имеется и вчерашние котлеты. Это ты здорово придумала, я всегда говорил, что в некоторых вопросах женский ум незаменим! – и тут же, увидев, что староста начинает зазнаваться, пояснил – Не стрелять же, в самом деле, из пушек по воробьям!
Сгущались сумерки. В клубе готовились к завтрашнему вечеру танцев, посвящённому окончанию сессии, из окон доносились звуки настраиваемых инструментов и выкрики восходящей звезды институтского ансамбля первокурсника Женьки Мальцева. Потом всё стихло, и вдруг инструменты заиграли мягко и слаженно, а Женька запел наимоднейшую в текущем танцевальном сезоне песенку
«А у студента жизнь беспечная,
А у студента жизнь беспечная,
А у студента жизнь беспечная
Ему все беды нипочём!
Покачивалась ритмичная музыка, звучал приятный баритон -
«Его по морде били чайником,
Его по морде били тазиком,
Его по морде били зонтиком
- а надо было кирпичом!»
Под звуки этого легкомысленного шлягера Талицкий и Леночка медленно шли через институтский парк в сторону ближайшей автобусной остановки. Злые языки, правда, утверждали, что шли они слишком близко друг к другу, но Автор знает, как легко ошибиться, определяя расстояние в сумерках, и потому уверен, что сплетникам это просто показалось.
Примечания к тексту:
1 - хвостисты - многочисленное племя, у представителей которого оторванные хвосты отрастают ещё быстрее, чем у ящерицы прыткой.
2 - «цис» и «транс» изомеры - вещества, имеющие одну суммарную формулу и различающиеся только пространственным расположением радикала относительно двойной связи.
3 - симазин - 2-хлор-4,6-бис-(этиламино)-симм-триазин - гербицид, применяемый в лесном хозяйстве в качестве арборицида селективного действия.
4 - желающим научиться быть культурными Автор сообщает, что в его личной библиотеке есть книжка, которая так и называется – «Учись быть культурным» и которую он охотно даст почитать.
5 - мышка – мышка, где твой домик?
6 - «Pinus sibirica» - сибирская кедровая сосна, которую неправильно называют кедром. Настоящий кедр в Сибири не растёт, он растёт в Африке и Гималаях, плоды его смолисты и несъедобны, с точки зрения практической пользы для народного хозяйства кедровая сосна несравнимо перспективнее.
7 - «Как вас зовут?» - «Моё имя…».