Ведь мы, ребята - семидесятых...

               
                Часть первая: Бабы

    Станция Селенга. За станцией две длинные, вытянутые вдоль шоссе деревни: Тресково и Брянск. По другую сторону станции, за железной дорогой, целлюлозо-картонный комбинат с высоченной трубой, большими кучами древесной щепы и вечным запахом протухших яиц или перекисшей капусты от очистных сооружений. За комбинатом, через пару километров, в подкове между гор, посёлок. Компактный, уютный, с несколько хаотичной застройкой.
   Обычный Забайкальский посёлок. С обычными людьми.
    В посёлок, с гольцов, вбегают две речки-реки – Поперечная и Вилюйка. И словно отрезают его от тайги. Вода в этих реках прозрачная до невозможности и такая же ледяная.
    В чистых водах этих рек водились и хариусы, и сорога. И было дело, Ванька, по прозвищу - Хохол, за поселковой больницей, выволок ленка из Вилюйки и, окружённый завистливыми взглядами, нёс его на кукане по посёлку, гордо выпятив свою тощую грудь. А уж сорогу и хариусов ловили прямо за стадионом, у висячего моста.
    Кроме интересных названий рек имена собственные имели районы частной застройки находящиеся за этими реками – Замельница и Завилюйка. А в остальном строители посёлка не фантазировали и места проживания назывались просто: двадцатый квартал, четвёртый квартал, двадцать третий квартал – думается, когда-то это были номера лесных кварталов, которые пустили под застройку. Были ещё - вторая площадка, первая площадка и только две улицы, хоть и без фантазий, но именовались без цифр –Комсомольская и Строителей. Соответственно и имена всему другому давали абсолютно не вычурные: кинотеатр «Юность», книжный магазин «Искра», продовольственный магазин «Юбилейный»…
     У стеклянных дверей, недавно построенного магазина «Юбилейный», толпится народ. В основном бабы и дети. Выкинули варёную колбасу. По два двадцать – без жира, по два девяносто – с жиром. Хватали палками. Из дверей в торговый зал кричали:  «Больше одной в руки не давать!». Ну, а раз так – в очереди стояли семьями, время от времени подменяясь. Кто похитрее, пытались рядом с собой пристроить чужих, но посёлок маленький – все знали кто, кем друг другу приходится, и номер не проходил. Распалённый народ хитрецов из очереди выпихивал. Поэтому то тут, то там вспыхивали свары, мало что не до мордобития.
     Несколько поселковых алкашей, кое-как наскрёбшие мелочи на разливной «Солнцедар» и пытавшиеся прорваться в магазин с сеткой пустых бутылок, были посланы бабами по матушке и тоскливо слонялись поодаль. Проклиная и баб, и колбасу заодно…
    Пацанва радовалась. Сегодня уж точно дома будет окрошка от пуза, с колбасой, кусочки которой будут ревниво считать, кому больше досталось. А завтра, а может даже и сегодня вечером – картошка с большим куском колбасы, ещё раз отваренной матерью в кипятке.         
    Те, кому колбасы не досталось, ворчали, переругиваясь со счастливчиками.
    Самые недоверчивые и принципиальные долго оставались у прилавка, требуя у заведующей накладные и право на досмотр складских и холодильных помещений. А кто и подмигивал продавцам  и шёпотом просил отпустить им одну, только одну палку колбасы из-под прилавка.
   Но уже через час-другой магазин принимал свой обычный облик. С витринами заполненными ржавой селёдкой, с брикетами прессованной каши, длинными толстыми макаронами и банками частика. В углу его топталось пару алкашей с пустыми бутылками под разливуху…               
 
                Часть вторая: Пацаны

    Народ в тайге приметливый, за просто так имя хребту ли, горке, речке, западинке какой – не даст. Оттого даже не знающий места человек, особливо таёжник, спокойно в тайге ориентируется.
    Посёлок улицей одной в отроги хребта Хамар-Дабан упирается. Дорога, что в каменный карьер идёт, у горы с названием Остренькая заканчивается. Остренькая – потому как по хребту своему широкого пологого места не имеет – по обе стороны тропы свал крутой. От Остренькой, по одну руку – гора Полудёнка. Над той горой солнце по полудню стоит. По другую руку – Глубокая. Потому как между нею и Остренькой ущелье глубокое, узкое. Вроде просто всё, а сразу понятно, где ты.
    Ребятня поселковая за шишками кедровыми на Остренькую бегает. До Остренькой километров семь дорогой щебёнистой, а там, по осыпи, в гору. Осыпь – из рассыпного камня склон, вещь препоганая: пять шагов вверх на четырёх костях, три – вниз, а то и наоборот. Пока влезешь - семь потов сойдёт. Зато наверху благодать – по узкому хребту крепко утоптанная тропа идёт. В одном месте останцы стоят – Три Ивана. Каменные пальцы высоченные. К дальнему пальцу кусок скалы привален, обломок с макушки – как шалаш каменный. Идти вдоль Иванов страшно, особливо, когда ветер облака по небу гонит. Голову поднимешь – облака вроде стоят, а скалы на тебя падают. И ведь знаешь, что всё наоборот, а шаг невольно прибавляешь – поскорее бы проскочить.
   Кедры уже и за Иванами начинают попадаться, но всё больше обобранные – вот и бегают пацаны подальше: через россыпь каменную, за вторую гарь, к дальнему табору.
    Дни в конце августа на загляденье – небо высокое и синее-синее, тепло, ветер по вершинам кедров гуляет – комарьё разгоняет. Между каменьев, что из-под листов бадана проглядывали, изредка, грузди выпирали: крепкие, крупные, чистые.
   В августе шишка на колот не идёт – ветка, которой шишка к лапе кедровой приторочена, ещё зеленая, соком полна. Хоть бей по стволу колотом, хоть не бей – не собьёшь. Так одна-две свалятся, не более. Потому за шишкой приходится на кедр лазать.
   А у высоких кедров живые ветки высоко по стволу  - один не дотянешься. Вот и строят пацаны «пирамиды». Один, кто покрепче, к стволу лицом встаёт да в ствол упирается, другой на него влезает и за живые ветки пытается ухватиться. Не получается – третий по ним вскарабкивается. Но, правда, до третьего дело редко доходит. Ну, а там уже как по лестнице. А на кедр приземистый да раскидистый и одному влезть можно.
   Наверх влезают самые шустрые. Взобравшись, ногой по веткам стучат, пока шишки не отвалятся, либо ветки к себе подтягивают, отрывают от веток шишки да вниз кидают. Друзья подбирают. Правда кидать по одной приходится – шишка легко в траве теряется, особенно под крупными листьями бадана. А бывает, и в мешки складывают, что из-за спины на живот передвинут.
      Хорошо наверху – ветерком обдувает, комарья нет, кругом даль неоглядная синей дымкой подёрнутая. Сидят пацаны, в ветвях покачиваются да мешок шишками наполняют.
   Благодать.
Одно плохо – воды наверху нет. До вечера терпеть приходится. Зато уж, спустившись с горы, пьют её до отвала, до икоты. Разлегшись на осклизлые камни реки, что бежит по ущелью и, окунув лица в ледяную воду, глотают и глотают её до ломоты в зубах…

                Часть третья: Мужики

 Полуполуденная июльская жара. В посёлке тихо и сонно. Иногда, по старой цементной дороге, натужно прогромыхает машина и опять тихо. В окнах домов, выходящих в палисадники, слабый ветер еле-еле колышет марлевые занавески. Во дворах куры и собаки позабивались в тенёчки и сонно дремлют. В магазине даже мухи, густо облепившие липкие ленты свисающие с потолков – не жужжат. Дремлют продавцы в подсобке, а кассирша прямо на кассе…
   И только за школой, за канавой, в березняке, пивная «Красная Шапочка» бурлит жизнью.
   В неё завезли свежее разливное пиво.
   Но, как обычно, до разлива оно дошло уже крепко разбавленным. Правда, мужикам это до лампочки – главное, оно было.
   Отстояв, с руганью и матом в очереди, они хватают две-три заветные кружки (по двадцать две копейки за штуку) и, распарено счастливые, мимо завистливых взглядов, прорываются наружу, к ближайшим берёзкам.
   Сегодня поляна у этих берёзок – островок мужицкого счастья. На расстеленных газетах лёгкая закусь: ржавый омулёк, сорожка или окушки вяленые и солонка, попутно вынесенная из пивной со стола.
   Как правило, первая кружка, густо присыпанная по ободку солью, уходит влёт! Без передыху. Уже потом начинается смакование и долгий задушевный разговор, с обязательным матом в сторону продавщицы, которая сегодня пиво уж больно сильно разбавила. Чтоб ей, роже толстой, удавиться с того пива!
   Кто-то, воровато оглянувшись, нет ли наряда милицейского (а то весь кайф обломают), делает ерша, загоняя в на треть отпитую кружку водку до краёв. Тут же, два-три любителя, оглушают себя «Тройным» одеколоном. На таких смотрят брезгливо, но не осуждают. Мало ли у кого какие предпочтения. Есть даже чудики, что закусывают сырыми шампиньонами, благо их у пивнушки хватает – только отойди метров за сорок; снимают с грибов верхнюю кожицу, посыпают солью и – айда пошёл! Утверждают, что вкусно. Но друганы не торопятся их поддерживать, видать ещё не сильно захмелели.
   День кажется бесконечным. А народу всё прибывает. Это те бедолаги, что с работы идут. Очередь у пивнухи уже с улицы змеиться начинает. На тех, кто пытается повторить без очереди, лезут с кулаками. Доходит до мелких потасовок.
   Из пивной начинают кричать, чтобы больше не занимали – пиво кончается.
Очередь ломается, и из длинной, хотя и беспорядочной цепочки, превращается в толпу.
Под её напором качается прилавок, наезжая на продавщицу. Та, во всю силу не хилых лёгких, орёт, что прекратит пиво отпускать, если не будет порядка. Да кто её послушает?
Вот уже и звон первой раздавленной витрины. Прибежавшая уборщица, мокрой тряпкой, коей она протирает залитые пивом столы, лупит по мордам ближайших мужиков. Стоит густой мат.
   Появляется милицейская «канарейка». Из неё лениво выбираются распаренными мордами два сержанта. С нахрапистостью ледокола пробивают себе дорогу к прилавку.
Продавщица тычет толстым мокрым пальцем в толпу – вот этот, вот этот, и вон тот.
Сержанты вытаскивают из очереди упирающихся мужиков, толпа радостно помогает – на троих меньше, значит, вариант есть, что пиво достанется.
    Доведя мужиков до «канарейки», сержанты их отпускают, предварительно настучав по шее самому упёртому. Проходят вдоль очереди, которая, после их появления, кое-как упорядочилась. Один из них идёт к прилавку – продавщица, хоть и без большой радости, но без напоминаний и просьб, подаёт ему две кружки пива. Жара, ведь. Всем холодненького хочется. Толпа глухо ропщет. Но в открытую не выступает…
   Закончив  с пивом, сержанты обходят рощу, намётанным взглядом выхватывая из отдыхающих душой мужиков четырёх «алканавтов» крепко уже осоловевших. И, с помощью водителя, загружают их в машину – зря, что ли приезжали?
   Через часок после их отъезда пиво кончается. Продавщица с уборщицей выгоняют из пивной недовольных мужиков – праздник кончился…
   Не получившие свою толику счастья, собираются по трое и, выгребая из карманов мелочь, сбиваясь и путаясь, по три-четыре раза пересчитывая, собирают-таки на поллитровочку. И бегут в ближайший магазин, на Вторую площадку – чтобы вечер не был окончательно испорчен.
   Из-под берёз, посасывая пиво, счастливчики глядят им вслед без зависти.
   В такую жару – водку? Вот пиво – это да…
   По такой жаре, холодненькое пиво – счастье.

                Часть четвёртая: Все вместе

   Река, выбегая из тайги, врезается в огромный песчаный обрыв, который резко тормозит её течение. Поток воды, не сумев с ходу пробиться через массу песка, вгрызается в левый берег, где, скручиваясь спиралью, втекает в глубокий омут. И, только отстоявшись в нём, продолжает своё течение. Когда-то через этот поток был переброшен мостик, сооружённый на скорую руку из стрелы башенного крана. Но первым же весенним паводком этот мостик был порушен, и теперь из воды выглядывают его жалкие останки.
   Река бежит с гольцов. Вода в ней чистая, необычайно прозрачная и холодная до невозможности, что абсолютно не сказывается на количестве желающих искупаться в ней.                Особенно по летней жаре.
  Воздух так раскаляется за день, что даже короткая летняя ночь совершенно его не остужает.
   Посёлок празднует День строителя. День этот в посёлке почитается особо, так как почти каждый третий его житель - строитель.
   На длинном языке полуострова, вдоль черёмушника, стояли автолавки и небольшие киоски с прохладительными напитками, выпечкой и кое-каким дефицитом. По такому случаю практически всё население посёлка, разнаряженое и слегка хмельное, толпилось у тех киосков и автолавок. Бабы рвались что-нибудь прихватить для дома и семьи (иди, найди это в магазинах!), мужики прорывались к бутылочному пиву (тоже продукту редкому в этих краях).
    На временно сооружённом помосте выступала художественная самодеятельность, тут же, поднимая пудовые гири, мерялись силою молодые парни, да и мужики, особливо те, кто уже слегка принял на грудь, не отставали. Ну, а кто совсем помоложе – те устраивали забеги на ходулях. А за мостом, на стадионе, выясняли отношения футбольные команды.
   И под каждым кустом, на расстеленных покрывалах, восседали семейные компании с друзьями и детьми. Правда ребятня, не очень-то сидела рядом с родителями. Похватав с расстеленных покрывал что повкуснее, ребятишки носились по всему полуострову или лезли нырять с обрыва. Не каждый день им дозволяется делать всё, что хочешь – а сегодня можно.
    Кто-то в компаниях уже вовсю горланил песни, кто-то, уткнувшись от жары головою в тенистый куст, мирно посапывал…
   Напротив почти развалившегося, но ещё действующего бассейна-лягушатника, забитого до краёв детьми, большая деревянная эстрада с танцплощадкой. Ох, и танцы же будут на ней вечером!
   Рядом с танцплощадкой, под ветвистым кустом черёмухи, обложившись снедью и выпивкой, сидят шесть человек – три семьи. Бабы, склонив головы, друг к другу, о чём-то шепчутся, временами взрываясь хохотом, мужики смолят «Беломор» и оглядывают хороводящихся вокруг молодых женщин, лёгкие сарафаны которых почти не скрывают тело…
   Когда-то, много лет назад, эти семьи, прослышав про ударную комсомольскую стройку,
вместе приехали в только-только нарождающийся посёлок. И даже теперь, по прошествии лет, старались держаться вместе.
   Напротив, запалив костерок, отдыхают их соседи. Поднимая очередную стопку, обе компании перешучиваются друг с другом, желают здоровья да зазывают к себе.
   Вот ведь странное дело, живя бок обок, все они не часто бывали в гостях друг у друга, а здесь вроде и роднее людей не было.
Так что ближе к вечеру произошло таки великое объединение обеих компаний.
    А про меж разговоров и песни лились. Куда там кубанскому хору или хору имени Пятницкого! Здесь одинаково душевно пелись и русские и украинские песни, но больше всего сибирские, а может и не совсем сибирские, но видно было, что поющим они нравились более всего:
                «Шёл со службы казак молодой,
                Шёл тропинкой, дорогой лесной…
                Больно речка быстра,
                Подломилась доска –
                Искупался в воде ледяно-о-й…»
  «Ледяной» тянулось долго и протяжно жалобно. И все поглядывали на свою речку. Вроде как песня-то о ней сложена - она ведь такая же быстрая и ледяная.
Песня была длинная, напоённая любовью. Первые строчки пели бабы, а уж в припевные
строки вступали мужики, вступали так, что листья на черёмухе дрожали.
    Уж без чего русский человек по пьяному делу не может, так это без песни, чёрт с ним, что и слов-то он не помнит, а которые и помнит, но путает, и голоса-то у него нет – всё одно, выпить и не попеть?! Это ж почти, как не подраться!
   С каждой выпитой рюмкой песни становились всё душевнее и жалобнее:
                «Ридна маты моя, ты ночей не доспала…» -
это уже красивым голосом вступал Богдан, а за ним жена его Люба:
                «И в дорогу далэку, ты меня до зари провожала…» -
а уж про «рушник, что в дорогу на счастье, на долю дала…» голосили все. Пели так, что у самих слёзы капали…
                «Миленький ты мой, возьми меня с собой,
                Там в краю далёком назовёшь ты меня женой…» -
любимую песню Раисы и Василия пели бережно, отдельно ведя сначала женскую партию, затем мужскую, а впрочем, помогать в пении Василию и Рае – только песню портить, голоса у них у самих были чистые и красивые, словно на профессиональной сцене поставленные. Природа не обделила их ни слухом, ни голосом. Поэтому песню эту компания больше слушала, чем подпевала – дабы красивое пение не изломать.
   Слегка устав от минорных песен, приняв ещё граммов по сто вовнутрь, переходят на бравурно-бодрые:
                « По долинам и по взгорьям
                Шла дивизия вперёд,
                Чтобы с боем взять Приморье –
                Белой Армии оплот…» -
припев этой песни уже даже не пелся, а прокрикивался:
                «Эх, чтобы с боем взять Приморье,
                Белой Армии оплот!».
    Пацанва, оккупировав ближайшие кусты и брошенные покрывала, тоже во всю мощь своих хлипких лёгких, помогала родителям. Уж больно им нравилось, как наши белым морды начистили! А пусть не лезут!
    Но самая неожиданная песня по такой-то жаре пелась почти в каждой компании:
                «Ой, мороз, моро-о-оз,
                Не морозь меня-я-я…» -
и, казалось, что дымка от костров и не дымка вовсе, а морозная изморозь, а слова: «У меня жена, ох, красавица…» - понимались буквально, и каждый мужик прижимал к себе свою благоверную и целовал…
    Пели в этот день много, пели почти под каждой черёмухой, где-то даже играла гармонь и с визгом и гиканьем плясали.
    Но вот уже на небе зажглись звёзды, пламя костров стало ярче, а собеседники расплывчатее, и потихоньку, народ потянулся по домам, а на танцплощадке, где включили электрические фонари, оркестранты стали настраивать свои инструменты.
На звук инструментов потянулась молодёжь. Праздник постепенно переходил в её руки.
   Но, захмелевшие от общения и пения, некоторые мужики и бабы, не желая заканчивать хорошо проведённый день, тоже шли на танцплощадку. А что? Какие наши годы! Мы ещё ого-го! Мол, покажем этим молодым, как танцевать надо. Но это уже были слабые отголоски праздника. Праздник закончился…
   Жаркий день постепенно остывал. Журчала, словно пела свою бесконечную песню, на перекатах река, и в воде её отражались и дрожали звёзды…