Рахат-лукум
Частный дом в провинции, наполовину скрытый старыми тополями и березами, был местом, где я родился. Деревянные лестницы на входе в дом, душная веранда с окнами, смотрящими на просторную улицу, пыльный чердак и сени, где стояла наша обувь и висела рабочая одежда – мои самые яркие воспоминания из детства. В нескольких метрах от дома стоял колодец, с которого я набирал холодную пресную воду и запивал ею конфеты. Родители начали жить тут сразу же после свадьбы.
Вообще-то, мое детство было сложным, но интересным. Когда часы показывали 15:00, мама звала меня обедать. Это было лучшее время суток, ведь после обеда мне давалась маленькая награда – шоколадная конфета. Когда мне давали ее, я старался не есть конфету за один раз, а часами держать ее под языком. Отец считал, что есть сладкое нужно только после обеда, именно в это время сладости не вредят здоровью, а наоборот – дадут как можно больше углеродов, необходимых молодому организму. С детства я учился оценивать конфеты на вкус. Мои сверстники не задумывались над вкусом сладостей, а я в своем возрасте уже мог проанализировать вкус и качество продукта.
В детстве я очень увлекся сладостями и предложил родителям не отдавать меня в школу, а в восемнадцать лет подать документы в Университет дегустации на кондитерский факультет. Моему отцу стало сразу плохо, он был возмущен, что мне не нужно будет ходить в школу, учить, мучая свою голову, зарабатывать оценки, что я до восемнадцати лет буду околачиваться дома, что я не получу нужное мне среднее образование, которое было не нужно мне для поступления в желанный мной вуз, и что он не сможет воспитать нормального сына, который, скорее всего, из-за своего желания не сможет стать таким как все, что друзья моего отца будут смеяться над ним, что у них вырастут нормальные сыновья, что он, не предоставив должного воспитания, вырастит дегустатора конфет, а в старости даже не получит стакан воды. Я пошел в школу, за время учебы в которой, ничего не почерпнув полезного для себя, совершенствовал талант дегустатора кондитерских изделий. А через некоторое время мама разрешила мне поступить в университет дегустации, отец был против этого. Сидящая на стуле и смотрящая поверх моей головы, слегка шевелящимися губами, она сказала мне: «Я разрешаю, а с отцом потом поговорим».
Учился я с неохотой, всегда имел плохие оценки, за одиннадцать лет я так и не получил пятерки.
Я сидел в своей комнате и, периодично зевая, пытался делать домашнее задание. Двери в комнату открылись, за ними, скрывшись в тени, стоял отец и смотрел на меня выражением лица настолько злым, что даже его виски подрагивали и блестели от пота, когда он слегка сжимал нижнюю челюсть, а его движения, обычно плавные и неторопливые, стали нервными и порывистыми. После него в комнату вошла мама. В это мгновение мне показалось, что мама засомневалась в своем решении по поводу поступления под влиянием папы, поэтому мою голову будоражили самые пессимистические мысли, и я, облокотившись на стол, старался показать уверенность перед родителями, но она не была видна никому, кроме, может быть, меня. Но у матери на лице появилось сомнение, а отец был все также зол на меня. Отец начал разговор первым. Когда он говорил ко мне, смотрел то вниз, то вправо, стараясь не смотреть в мои глаза. Отец явно был недоволен тем, что я не старался учиться в школе, для его нервов было бы лучше, если бы он пошел спать наверх, а я после этого молча поехал в город подавать документы. Я так и не понял, что хотел донести до меня отец, но когда он закончил, я пришел в сознание и внимательно смотрел на него. За окном шумел ветер, но когда отец начал доставать что-то из кармана и орать на меня, я видел только размытые виды тополей и сосен. С детства я начинал плакать, когда на меня кто-то кричал.
-- На! Негодяй! – крикнул на меня отец.
В течении десяти секунд отец держал свою руку перед моим лицом и тряс кистью. Я потянулся к руке отца, разжал его ладонь, взял нечто в черной обертке и отпустил отцовскую руку, после этого отвернулся и начал изучать то, что он мне дал. Это была конфета «Grand Profy».
-- А теперь выметайся из моего дома! Это последнее, что я тебе дал, теперь корми себя сам!
Единственный свидетель этой сцены – мама – не проронила даже слова, она, аккуратно сложив мои вещи в сумку, проводила меня на улицу, где я не увидел ничего, кроме луж и дырявого асфальта. Если бы я был слепым, то стал бы намного счастливее.
Я пошел на ближайшую электричку до города, и в моем кармане шуршала та самая конфета, данная мне отцом. Оставлю ее на особый случай. Я, признаться, был уверен, что поступление в Высшую школу дегустации даст мне огромные возможности, работу, на которой я буду заниматься любимым делом и получать деньги. Сложно описать, что почувствовал я, когда представитель комиссии еле не заклеймил мой, как я думал, талант дегустатора.
Около входа в вуз была огромная очередь, все говорили о разных вещах, о вкусах, и лишь я стоял молча и смотрел на них, теребя в руке конфету.
У меня не вызывало сомнений, что я тут лишний, и, переволновавшись, не смогу стать студентом-дегустатором этого университета.
Простояв около входа в университет, а затем войдя в него, на протяжении трех часов, я оглянулся назад и увидел много людей, выстраивающих длинную очередь. Меня позвал голова комиссии. Он сразу догадался, что я из провинции, по его взгляду я заметил, что он решил меня «завалить».
Разглядывая мои документы, он, время от времени, пренебрежительно смотрел на меня – тощего провинциального парня, который хочет стать дегустатором. Сзади меня шумела очередь. Я превратился в неподвижный столб до тех пор, пока голова комиссии не заговорил со мной:
-- Показательную дегустацию можешь устроить?
-- Да, -- сказал я, волнуясь внутри души, но показывая уверенность окружающим.
Я представлял себе это так: меня посадят на огромное кресло, официант подойдет ко мне и плавным движением положит на стол маленькое блюдце с конфетой. На самом деле голова комиссии только спросил меня о том, имею ли я при себе что-то из кондитерских изделий. Я сказал «да» и достал из кармана ту конфету, которую дал мне отец.
-- Покажи обертку.
Только фальшивая самоуверенность помогла мне сделать то, что я сделал после этого.
-- «Grand Profy», ага, оценивай.
Я был близок к поступлению в мой желанный вуз. Голова комиссии покосился на меня, пальцем показывая на наручные часы, время приема вступительной комиссии было ограниченным. Я стоял, поглядывая назад на очередь и улицу, скрывавшейся за ней. Повернулся обратно к комиссии, посмотрел на конфету, развернул фантик.
Моя любимая сладость, которую я ел каждый день еще с детства, сейчас выглядела совсем иначе: она была коричнево-шоколадной раскраски, с ямами и шоколадными горбинками, а неправильная форма больше всего подчеркивала то, что срок годности у конфеты давно исчерпан, а, в плане вкуса, тягучесть и сладость, заменили хрупкость и горькость.
Чтобы не вызывать ненужных подозрений и произвести впечатление культурного человека, я, взяв конфету в руки через фантик, откусил совсем немного, а потом, делая умный вид, водил языком по передним зубам, смешивая во рту горький шоколад со слюной. Я положил остальную часть конфеты себе в рот. Сперва пожевал, стараясь не глотать, чтобы оценить вкус, потом языком водил вокруг своих зубов, стараясь не начинать выковыривать оставшиеся частички конфеты в зубах ногтями.
Если голова комиссии сначала смотрел на меня с пренебрежением, то сейчас он был заинтересован.
-- Поскольку у кондитерского изделия «Grand Profy» давно истек срок годности, то я могу сказать лишь то, что на вкус конфета горькая, это, безусловно, порадует истинных ценителей горького шоколада. Дегустированный объект застревает между зубами, тягучесть нулевая. Я ставлю две звезды из пяти возможных, -- сказал я, придавая своей речи официальный оттенок.
Он сидел, вдыхая пыльный, вредный для его старого организма воздух помещения, поглядывая то на меня, то на мои документы. На поступление в этот вуз приехало много подростков мнущих себя талантливыми дегустаторами, я был один из них, а сейчас наступил момент истины. Голова комиссии молча задумался, а его коллеги смотрели по сторонам, боясь не сбить его с мысли, поэтому я тоже старался не отвлекать его, чтобы не зарыть в землю свое будущее дегустатора.
Наконец, он пришел в себя, и, активно двигая руками, начал что-то говорить мне, распространяя звук своего голоса на помещение университета: искусственную вазу в углу около входа, старое деревянное окно, выделяющееся среди других пластиковых, замшевый ковер.
-- Чтобы что-то критиковать или пробовать, не нужно иметь таланта. Я лишь хотел удостовериться в том, что ты знаешь свое дело. Надеюсь, в нашем вузе ты узнаешь много полезного для себя, удачи в учебном процессе.
И тут же он, не смотря на документы, вслепую, поставил на них печать, как будто он это делал уже тысячу раз, доведя до автоматизма это процедуру.
На торжественном концерте для новых студентов голова приемной комиссии, а его звали Валерий Николаевич Дроздов, произнес длинную, вдохновляющую наши умы, речь, а под конец сказал, что нам в этом году, кроме учебы, предстоит много испытаний, в связи с кризисом. Потом Валерий Николаевич ушел со сцены, обошел первый ряд и скрылся в здании главного корпуса, под присмотром его заместителя. И эта пустая сцена своим покоем стылого, некогда обтесанного людьми места, усилила во мне чувство безысходности.
Естественно, после этого, я вспомнил о квартирном вопросе, который, как я узнал позже, решился давно за меня. Я поселился в общежитии №3 – самом близком здании к главному корпусу – на третьем этаже, в комнату, в которой было одно окно, две кровати и три стены. Это помещение, напоминающее чулан, словно всем своим видом говорило мне: тут тебя ждет светлое будущее и удовольствие от познания самого себя, развития своих способностей и навыков, тут ты будешь счастлив. Клеенка под моими ногами затрещала, когда я ступил пару шагов в след своему новому жилищу, держа в руках сумку со своими принадлежностями.
В комнате было темно, пахло потом вперемежку с одеколоном. Под окном размещался большой стол, покрытый скатертью; рядом по две стороны стояли кровати с железной сеткой, накрытые тонкими одеялами. На кровати лежали скомканные подушки, показывая своим видом, что голову на них класть не обязательно.
Я услышал звук скрипящей двери, повернулся, и увидел своего сожителя. Он почесывал затылок и неловко улыбался. Сократ Ильич, а именно так он просил себя называть, был моим ровесником, но, как я постепенно начал замечать, по уму и опыту он превзошел меня. На просьбу или совет Сократ всегда отвечал либо непонятными метафорами, либо стихами современных поэтов, известных в узких кругах интеллигенции. Одевался он без вкуса, но, видно, старался выглядеть презентабельно перед окружающими, подбирая из гардероба черные пиджаки и брюки. Рос в богатой семье, имел счастливое детство.
Сократ подошел ко мне, протянул правую руку, одетую в замшевую перчатку, и поздоровался со мной, в надежде завести новое знакомство. Неожиданно для себя я почувствовал, что как будто мы давно знаем друг друга, и рукопожатие это обычный наш обряд, отработанный годами нашего знакомства.
Он молча тыкнул пальцем на свою табличку с именем на груди, я, приглядевшись, увидел там надпись «Сократ Ильич».
-- А почему Сократ? Да еще и по отчеству?
-- Я глянул в зеркало с утра, и судрога пронзила сердце: ужели эта красота весь мир спасет меня посредством? И страшно стало.
Сказав эту фразу, он сам взял мою руку и пожал ее, потом отбросил ее, и тут же опять начал бормотать себе под нос эти самые слова: у него было все странно и необычно, начиная от его имени, заканчивая манерами и одеждой.
Я сел с ним рядом.
-- Сократ, ты как сюда попал?
-- Из тьмы небытия росток взрастает бытия и возлюбляет бытие, а темное небытие, он отрицает.
Как только стих, произнесенный им без интонации и мимики, а монотонно с каменным лицом, воздался из его уст, я тут же понял то, с кем меня поселили в одной комнате. У нас в селе их называли отбросами, но в городе таких людей обозначали популярным словом хипстер. Хотя Сократ отрицал свою принадлежность к хипстерам, говоря: «Чиста, чиста моя душонка, в ней я, один и живу. Прохладный». За один месяц я научился понимать его язык.
Тревога и переживания ушли сразу же после первых занятий, а дискомфорт, испытываемый мною во время сожительства с Сократом, незаметно исчезал.
Судя по названиям дисциплин, я поступил явно не туда, куда хотел изначально. «История кондитерского искусства», «биографии великих дегустаторов» -- эти названия не внушали мне оптимизма: это та самая скукотища, что и в школе, только другой направленности. Мне нравились только практические занятия, в которых мы, неопытные дегустаторы, учились у мастеров как правильно дегустировать.
На первом своем практическом занятии сам Дроздов принес мне огромное блюдце с маленькой конфетой посередине, по бокам которой лежали столовые приборы – специальный волнистый нож для кондитерских изделий, чтобы, когда режешь, не повредить кешью или другую сердцевину конфеты, и специальная вилка с одним зубцом, похожая на зубочистку. Я на время застыл и сначала не понял, что с этим делать, а потом, сообразив, взял в левую руку вилку, ткнул ею в шоколадную тянучку и, придерживая, взял в другую руку волнистый нож и отрезал маленький кусочек, охвативший и шоколадный слой, и кешью. На несколько секунд мне не давал действовать ступор, потому что я не мог взять рукой этот кусочек: это не этично, вместо этого я, стараясь не глядеть на Дроздова, вынул вилку из грильяжа и насадил ее на кусок, после чего положил в рот. Некоторое время я не чувствовал вкуса и, неожиданно для себя подумав, что Дроздов подсунул мне пустышку, чтобы проверить меня на вшивость, я все таки почувствовал приятные выделения слюни у себя под языком, а чтобы усилить вкусовые ощущения, я прижал шоколадный кусочек к нёбу. Через десять секунд конфетка растворилась по всему моему рту, затекая в больные зубы с дырками, что доставляло мне лишний дискомфорт. Я старался во всем копировать Дроздова, то, как он дегустировал, как показывал нам это на практических занятиях, вызывало у меня восторг. Он по прежнему смотрел на меня и давил психологически. К этому взгляду примешивался теперь еще и взор других студентов, которые перешептывались между собой и смеялись. Я проглотил конфету не сразу: мне помешало волнение, но я справился. На секунду мне показалось, что никого тут нет, вдруг в глазах потемнело, и я вдруг увидел свое отражение в зеркале, появившемся передо мной, оттолкнув Дроздова. В голове страшно гудело, неприятный звук подвального эха перемешивался с ультразвуком. Сидя за столом, я пытался за что-то удержаться, чтобы не улететь.
Мне представлялось, вокруг меня все было окутано перламутровым туманом, в котором кружились неясные видения, и среди них, однако, достаточно четко можно было различить фигуру молодого человека, слишком тонкая шея которого уже говорила о трусливом и ворчливом характере. Лента на его шляпе была заменена плетеной бечевкой. Он спорил с невидимым мне индивидом, а затем, будто в испуге, бросился в сумрак вагона.
В другом видении он явился мне идущим по залитой солнечным светом площади вокзала Сан-Лазар. Он был со знакомым, говорившим: «Тебе следует пришить пуговицу к этому пальто».
Здесь я и проснулся.
Я почти насильно дернул себя за верхнее веко правого глаза, потому что это помогало мне в детстве проснуться от кошмара. В этот раз тоже самое, я проснулся бледным и голодным. Вокруг меня скопилась взволнованная толпа. Пока я был в сознании, два крепких парня провели меня в комнату, я, сев на кровать, вздохнул, не знал, что делать, только поблагодарил их. Напротив меня сидел Сократ и я хотел о чем-то спросить у него, найти повод для разговора, чтобы стать его другом, но вдруг понял, как глупо это будет выглядеть, и вообще, как глупо все, о чем я думаю сейчас. Мне стало стыдно.
-- Знаешь что такое «хашеша»? – спросил Сократ, после чего я сделал удивленное лице от того, что я впервые за месяц учебы услышал, что он не говорит стихами и глупыми метафорами.
-- Нет, а что?
-- Хашеша это то, что дал тебе Дроздов, -- ответил Сократ.
-- Зачем он это сделал?
-- Чтобы ты вступил в его команду. Ты ему понравился. Хашеша делает тебя веселым и жизнерадостным, галлюцинации в твоей голове дают тебе подсознательную установку на условные мнения и выборы. Хашеша это ингредиент всех конфет, которые ты любишь еще с детства. Именно хашеша воспитала тебя, твои политические взгляды и отношения к любым вещам.
-- То есть, хашеша это мое сознание и все, что я знаю?
-- Нет, хашеша это хашеша. В зависимости от конфет, хашеша бывает разной. Например, шоколадные конфеты с кокосовой начинкой «White night» имеют хашешу, которая развивает в людях расизм и негативное отношения к другим людям, политические соображения таких людей, обычно, праворадикальные.
-- Я с детства ел «Grand Profy», можешь рассказать какая там хашеша?
-- Такие люди обычно добиваются всего, чего хотят, но их легко взять на крючок, они не имеют лидерских качеств, но и плохих качеств тоже не имеют.
-- Интересно…
-- Есть три главных вида хашеши: развивает в людях левые политические соображения, правые и центристские. Если в конфете нет хашеши, то человек будет аполитичным. Много тысяч подвидов хашеши с многими разностями и условиями, например, хашеша левых сил с антисемитизмом, или хашеша правых сил с любовью к демократии, так же хашеша влияет на отношение человека к богу и абортам. Есть много условностей.
-- А зачем Дроздов дал мне хашешу из своей конфеты? И что это вообще за конфета и как она на меня подействует?
-- Дроздов очень непростой человек. Его настоящая фамилия даже не Дроздов, и если я вдруг тебе скажу его фамилию, то мне конец. Вообще, он занимается бизнесом, а ректорство в нашем вузе это его хобби. Он сам построил этот вуз за свои деньги, чтобы набирать в свои ряды армию псевдодобровольцев. Всем первокурсникам он дает хашешу из своей специальной конфеты, делая их покорными людьми, которые при любой возможности смогут убить даже родную мать за Дроздова.
-- А зачем он это делает?
-- Как я говорил, он бизнесмен, а сейчас, в условиях кризиса, у него дела идут совсем плохо, поэтому он собирается устроить войну между нашей Высшей школой и Гуманитарным университетом. Дроздову это нужно, чтобы закрыть свои депозиты и избежать банкротства, а чем больше людей будет в его армии, тем больше прибыли он получит, особенно если это будут платники. Бюджетников он терпеть не может.
-- То есть, Дроздов заставит первокурсников воевать против другого университета?
-- Именно, и не только первокурсников.
-- А как избавиться от действия хашеши, как опять стать нормальным?
-- Есть один способ, но он очень опасный.
-- Рассказывай! Я готов на все, лишь бы не воевать против кого-то, убивая людей!
-- Слушай. Во времена правления Ибн Хаббана Магомета в Арабском халифате, халифом был отдан приказ сделать самую сладкую вещь на свете, которая заставит слюну из его рта литься ручьями. В противном случае он пообещал всем поварам и мудрецам халифата отрубить руки и головы. И вот народ на ближнем востоке стал молить Аллаха, чтобы он помог им и дал знак. У одного талантливого дегустатора и повара Батуты Ибн Сины появилась идея. Он решил сделать сладость из орехов, козьего молока и крахмала, добавив в эту смесь бананов и киви. Люди со всего халифата, под страхом быть убитыми, несли ему ингредиенты для его кулинарного детища, которое он позже назвал «Рахат-лукум», что в переводе с иранского означает «хашеша умри». Все ингредиенты люди положили в большой котелок, эту эмульсию Ибн Батута размешал лопатой, потоптал ногами. После этого мудрецы из всего Багдада месяц читали Коран над котелком. Потом Батута вылил массу из котелка, подождал, пока оно застынет, и поделил большую кучу на маленькие кусочки. Эти ломтики он запек в своей печи и подал Ибн Магомету на стол. Но случилось непоправимое – на халифат напали конкистадоры из Испании. Разорив Багдад и другие большие города империи, конкистадоры украли все ломтики Рахат-лукума в Испанию. И лишь один кусочек, который успел поднести Ибн Магомет перед смертью ко рту, остался существовать. Легенды гласят, что сейчас этот кусочек нашли в Ираке в гробнице Магомета, и его передали в национальный музей. Другие слухи опровергают это, говоря, что ломтик забрали американцы в Вашингтон во время атаки на Ирак. Дело в другом – именно Рахат-лукум убивает хашешу в человеке.
-- И как мне найти этот Рахат-лукум?
-- Ты его не найдешь. Я бы хотел найти его, меня тоже завербовали в армию Дроздова, но, сейчас его достать уже невозможно из-за войны в Ираке.
-- Хотел спросить еще с начала разговора: а почему ты сейчас говоришь нормально, а до этого говорил странно и непонятно?
-- Я и сейчас говорю странно и непонятно, просто ты этого не замечаешь. Когда мы с тобой только познакомились, у нас были разные хашеши, теперь мы настроены на одну волну.
Мы услышали звук открывающихся дверей, которые гость не смог открыть с первого раза – для этого нужно было повернуть к верху поломанную ручку, что он и сделал. Открывая двери, к нам в комнату зашел Дроздов, держа руки за спиной.
За ним стоял человек, его помощник, он молчал, пока Дроздов подходил ко мне, а Сократ в это время лежал на кровати, закрывая свое лицо, будто боясь чего-то, одеялом.
Мои колени дрожали, а пальцы на ногах сжались. Сердце екнуло, словно я первый раз в жизни сделал «солнышко» на качелях. Запах одеколона меня успокаивал. Подойдя ко мне, Дроздов сказал, что мне нужно с ним куда-то пойти – он хочет что-то показать, а мой друг, он имел в виду Сократа, останется тут, потому что он «это» уже видел.
Я, сам удивляясь своей покорности перед Дроздовым, пошел вместе с ним. Мы миновали много кабинетов и помещений, зашли в главный корпус, прошли дальше, спустились вниз, Дроздов сказал что-то в приоткрытое окошко, где сидел какой-то человек, и огромная толстая железная дверь в подвал открылась. Дроздов достал из кармана фонарик, мы немного прошли в темную комнату, и он нашел включатель. Я увидел большую железную комнату со столом, доской и различными картами, и чем дальше я всматривался в эти вещи, тем дальше у меня складывалось впечатление, что это место тайного собрания масонов. Было такое ощущение, что тут бывали уже тысячи людей, и из этой комнаты они выходили одинаковыми, неспособными мыслить критически, зомби.
Дроздов положил фонарик на пол, пододвинул и разложил на столе карту города. Я смотрел на то, как он тыкает пальцами на стол и что-то объясняет мне:
-- Нашему вузу угрожает опасность. Злой ректор Гуманитарного университета хочет сделать нас автономным институтом. Мы не сможем в полной мере обучать студентов дегустаторскому искусству, мы будем под давлением. Ты понимаешь это?
-- Да понимаю, -- не думая сказал я.
-- Вот видишь? – тыкнул он на карту, указывая на расположение Гуманитарного университета, -- это наши враги, их не должно быть, они желают нам зла.
Я кивнул головой.
-- Или ты не хочешь учиться больше у нас и отдать себя в руки этим прохиндеям?
-- Да нет, наверное. То есть, я готов!
Меня осенило вдруг, что я должен бороться за право университета быть независимым от всяких Гуманитарных вузов. Это мой долг перед Дроздовым и моя жизненная цель! Я настолько проникся этой идеей, что я уже не успевал за мыслями моего ректора, но это было не важно, потому что мои мысли занимали картины про то, каким я стал настоящим защитником нашего университета от внешней угрозы. Мне Дроздов сказал, что эту гниду зовут Андрей Сергеевич Дьяков, и что он самый главный наш враг и тот, кого мы должны уничтожить.
Дроздов приказал мне идти, и потом я понял, все таки, как же я горжусь тем, что я студент этого вуза, Дроздов, наверное, каким-то образов воспринимает все мои мысли и чувства: у него дар к этому, он молодец. И наша беседа произошла так плавно, что я даже не заметил, как опять появился возле своего общежития.
Во мне что-то изменилось, Дроздов влияет на меня положительно. А этот Сократ может быть и прав со своей хашешой, а может и нет, я не совсем уверен, но во всяком случае, я буду воевать за Дроздова, потому что я так хочу, а не потому что у меня хашеша такая.
Я решил постоять на крыльце, вдыхая холодный, вкусный воздух. Ко мне подошел незнакомец с растрепанными волосами, неопрятно одетый, такое впечатление, что он не мылся уже неделю. Он постоял у двери, будто проверяя, что никого нет, а потом заговорил ко мне:
-- Машинка нужна? Хорошо печатает!
-- Нет.
-- А листы? Смотри, какие желтые листы, не писанные еще!
-- Нет, уйди.
-- Ну и ладно. Но знай, что над нами кто-то есть, за кулисами.
Я понял его тайное послание, подумал, конечно, не о Боге, а, почему-то, о Дроздове, и намекнул незнакомцу, что мне он (незнакомец) неинтересен. Он послушался меня и ушел, а я остался стоять у двери.
Из порванного заднего кармана штанов у незнакомца выпал какой-то лист бумаги. Сначала я подумал, что он потерял свой «товар» -- желтый лист – но, приглядевший, я увидел там какие-то рисунки, и меня это заинтересовало.
На улице начал идти легкий вечерний дождь. Я стал возле крыльца, развернул желтый лист. То, что я увидел там, сначала не удивило меня, а потом, тщательнее изучив содержимое, я понял что к чему. В правом нижнем углу было написано красным маркером: «Перумов Н.Д. 24», наверное, это возраст и инициалы незнакомца. На одной стороне было нарисовано всевидящее око. Всевидящее око стрелкой связано с другим рисунком, даже не рисунком, а, скорее, картой местности, как у Дроздова в подвале. Эта стрелка шла от квадратика на карте, означающее здание. Я начал думать, копаясь в своих мыслях, что бы это могло быть, но ничего так и не придумал и решил перевернуть лист на обратную сторону.
Оттого, что я там увидел, я еле не свалился с крыльца вниз. На обратной стороне листа слово в слово было описано легенду, рассказанную мне Сократом: про Ибн Батуту, Магомета и Рахат-лукум. Только к этой истории еще давалось примечание, что, мол, весь Рахат-лукум был вывезен в Испанию, где хранился до 20-го века в музее кулинарии, а потом кто-то выкупил их оттуда на аукционе и сейчас ломтики хранятся именно там, где и показано стрелкой на карте всевидящее око.
Мои туфли со стертой подошвой подвели меня. Я, решив сложить бумажку и засунуть в карман, чтобы показать ее Сократу, уже собирался уходить домой, внезапно поскользнулся, ударившись головой о землю. В голове гудело, перед глазами расплывалась коричневая мгла, как при первом приеме хашеша, и я чувствовал себя как-то по-другому.
После этого все вещи казались мне надуманными, бесполезными и совершенно неподарочными, мое мировоззрение поменялось. Я посмотрел на свои руки, потом на лист, и понял, что меня загипнотизировали, все казалось мне другим. Мой взгляд на пару минут остановился на карте, которая после удара головой стала намного понятнее, чем до этого. Это было то, что некоторые называют просвещением. Здание вуза в форме звезды Давида, было с точностью изображено на карте, а в остальных чертах я узнал город, хотя живу тут не так давно. Я начал грызть ногти, что меня попытались завербовать, что стал игрушкой в чужих руках.
Вскоре мне стало казаться, что я нахожусь внутри огромной каменной гробницы, -- раскаленные камни на стенах и длинная паутина, которая придавала мрачности этому месту, давали мне понять своей архаичностью, что здесь подходящее место для хранения того самого кусочка Рахат-лукума, оставшегося после нашествия конкистадоров. Этот ломтик должен быть где-то здесь.
Оглядевшись, я увидел большую трибуну, на вершине которой было металлическое блюдце, под нее подстелено тонкий платок из шерсти. Это был сон и не правда, но так как я хотел поскорее избавиться от враждебной хашеши, решил каким-нибудь способом достать это блюдце, где хранится заветный Рахат-лукум.
Мне преграждала путь паутина с миллионами маленьких паучков, в ту же секунду разрезанная мною перочинным ножом, появившимся у меня из ниоткуда. Это свидетельствовало о том, что это не кошмарный сон, иначе бы меня съел огромный паук, и я бы проснулся. Подойдя к трибуне, я заметил, что все тут как будто было приготовлено для меня, кто-то ждал моего появления, я знал, что сейчас кто-то появится. Я сделал какую-то двусмысленную улыбку, когда передо мной из-за угла появился десятиметровый Дроздов.
Не знаю почему, но в тот момент я вдруг засомневался, что это сон, потому что в реальной жизни я всегда видел его таким же властным и большим, как сейчас. Дроздов помахал мне рукой, после чего начал шевелить своими огромными ногами в сторону огромной трибуны, где действительно лежал Рахат-лукум. Он, тяжело дыша, подошел ко мне, рядом с трибуной, снял металлическую крышку. И через несколько минут он нежно, чтобы не раздавить, взял двумя пальцами брусок идеальной прямоугольной формы и коричневого оттенка. Прямо надо мной стоял огромный Дроздов и подносил ко рту Рахат-лукум, который должен был достаться мне. Я не был уверен, что этот кусок сможет уничтожить его хашешу, что Дроздов, может и не подумал об этом.
Не успев снова поднять голову на Дроздова, я услышал шипение и хлебающиеся крики. Я увидел то, как целый кусок Рахат-лукума издавал дым из его рта, разъедая его язык и внутренности. Звук шипения напоминал звук масла на раскаленной сковороде, а лопающиеся пупырышки на языке – о попкорне в микроволновой печи. Дроздов кричал, выпрямив руки, как будто ища ведро воды, чтобы запить разъедающую его внутри сладость. Он шел с трудом, дышать было теперь нечем, своим взглядом Дроздов просил меня о помощи, показывая пальцем на шипящее пекло у него во рту, что постепенно разъедало его зубы и доходило до челюстей. Десятиметровый Дроздов провел своими огромными ладонями по лицу, он начал чесать области вокруг рта, чтобы уменьшить боль. Ему не жить.
Так и было – потеряв сознание и умерев от болевого шока, Дроздов падал головой на меня. Я, естественно, начал бежать, но меня держала какая-то сила. Голова Дроздова, отделившись от тела, падала на меня уже десять секунд, еще чуть-чуть и мне конец.
-- Среди задумчивых полей идет дегустатор с нехитрой ношей. Пылится пыль, парит парей стоит он посреди конфет, бездумьем тянет от земли, -- сказал Сократ, ударив меня кулаком в челюсть.
Проснувшись, я увидел перед собой Сократа, взявшего меня под руку, чтобы отвести меня на кровать в комнате. Было видно, что его оторвали от сна и что он не очень этим доволен. Я и Сократ вошли в неярко подсвеченный, но хорошо обогретый, коридор общежития. Эта теплота заставила меня вспомнить про мой родной дом в селе, где я жил с рождения до восемнадцати лет, еще не задумываясь о своем будущем в роли дегустатора. Вот только мамы и папы не было рядом, наверное, они меня забыли. И так, приложив усилия, Сократ притащил меня в нашу комнату.
Ко мне тут же, с дрожанием нижней губы, пришло чувство невыполненного долга. Уставшие глаза Сократа уставились на меня, белые глаза с черными зрачками наводили смуту.
Это был взгляд человека, которого я знал только месяц, и я предугадал то, что он сейчас будет нести ахинею, а я не буду его понимать.
Но, к счастью, Сократ понял меня и достал свою большую сумку, раскрыл боковой карман, достал кулёк, в котором была та самая конфета с хашешой, данной ему Дроздовым. Под страхом опять оказаться на крючке Дроздова, я съел конфету, чтобы поговорить с Сократом.
-- Как ты? – спросил он меня, -- что там случилось на улице?
-- У одного незнакомца выпал лист с непонятной картой, кажется, это карта нашего города.
Я дал лист Сократу.
-- Вот всевидящее око, оно указывает стрелкой на наше знание.
-- Я ничего не понимаю…
-- Посмотри тут, -- я перевернул лист, -- тут твоя история, только тут сказано, что ломтики Рахат-лукума сохранились. После того, как я это увидел, я случайно упал с крыльца вниз головой и мне приснился сон, будто бы Дроздов ест последний Рахат-лукум, от которого умирает.
-- Так и есть… Рахат-лукум нельзя употреблять евреям, потому что он заряжен энергетикой ислама. Общеизвестно, что на месте убитого еврея вырастает двое живых евреев, а убить еврея можно только Рахат-лукумом, и Магомет это знал.
-- Значит, убить Дроздова можно только Рахат-лукумом?
-- А зачем убивать Дроздова? Ты предатель? – он посмотрел на меня с яростью.
-- Ты чего? Ты же сам хотел убить его, то есть достать Рахат-лукум, чтобы извлечь хашешу.
-- Я пересмотрел свои взгляды и теперь не хочу жить в одной комнате с предателем, иди спи в коридор, не хочу тебя видеть!
В нашей комнате, темной и тесной, воцарилась враждебная атмосфера, и я, поняв то, что Сократу промыли мозги, пока меня не было, ушел с комнаты, захватив листок, найденный мною недавно. Я сел на подоконник у окна возле нашей комнаты, спершись спиной на окно, под лунным светом, начал изучать внимательнее содержимое листа. Как и в первый раз я увидел око, карту города и историю про Магомета. Я проснулся после недолгой дремоты возле оконной батареи, и, вставая на ноги, я заметил на листе букву «Р», она просвечивалась. Сразу же, без раздумий, я поднес лист к окну, под освещение луны и ночных звезд. На бумаге высветилась надпись «Рахат-лукум» маленькими буковками, которые еле-еле помещались в зенице всевидящего ока. Разгадав этот несложный ребус, я понял, что Рахат-лукум, украденный из Испании, до того вывезен из халифата, находится где-то в нашем вузе, а, если быть точным, то в подвале, именно там самое надежное место, чтобы спрятать такое.
Дроздов всегда во время концертов и занятий показывал своему заместителю руками что-то маленькое, сантиметров на пять, и при этом подмигивал глазом, доверчиво улыбаясь. А я, до этого не зная, что к чему, думал что это их привычки и дружеские традиции. Я удивился и обрадовался одновременно тому, что Дроздов теперь не был тайной для меня, что я знаю про него все и могу вывести его на чистую воду. Достаточно лишь пройти в его тайный подвал и найти там ломтики Рахат-лукума. Он вывез их из Испании, чтобы их никто не попробовал. Ему нужны послушные люди с нужной хашешой. Но, возможно, разоблачить его мне не удастся, потому что у Дроздова уже давно все схвачено и заплачено, скорее разоблачат меня. А в целом, мой план действий должен быть таковым: сейчас я не иду спать, а направляюсь в тайный подвал, убиваю человека за окошком и ворую Рахат-лукум, чтобы раздать его людям и зажили бы все мирно мирно мирно мирно.
Гениальные мысли появлялись в моей голове, слегка уставшей от бессонницы, и вдруг я подумал, что будет возможным раздать эти куски максимальному числу людей, чтобы сделать свой вклад в мир на нашей земле. Я радовался, что именно я это сделаю, а не Сократ, который был умнее меня.
Мы с моими мыслями о победе спрыгнули с подоконника и сразу же по знакомой траектории направились в тайный подвал. Грязные коридоры были совершенно затемнены. Нагнув свою шею, скрыв ее за курткой, я пришел сквозь дождь к главному корпусу, открыл входные двери с ржавой, металлической ручкой, и вошел, отталкивая дверь от себя, внутрь здания. На ночь главный корпус не закрывали, там было нечего воровать. Едва я прошел пару шагов, тут же мне начали слышаться звуки топота чьих-то ног, от этого я сразу же становился на корточки, прятался за огромный вазон, а когда ноги в коленях начали болеть и затекать, я ложился на холодный пол.
Человек, который оказался охранником, в это время ходил по одинаковому пути вокруг первого этажа, потом садился за свой стул около входа в корпус, и смотрел маленький телевизор. Раньше я никогда не видел, чтобы люди ходили ночью по мрачному зданию так спокойно, без страха.
Студент-дегустатор с чувством собственного достоинства, продемонстрировал охраннику весь талант ниндзи, которому он учился не один год.
Сперва он прошел мимо него и направился в восточную часть корпуса, пытаясь как можно тише, но при этом быстро, приблизится к специальной стенке, потом, найдя специальный ключ, наш герой попадет в тайных проход, где будет сидеть человек за окошком. Он несколько раз шепотом выманит его к себе, чтобы произвести тайный маневр, и, наконец, успев свернуть ему шею, он зайдет в его кабинет и будет тыкать на разные кнопки до тех пор, пока огромная железная, но не ржавая дверь в подвал откроется.
Не успел я нажать нужную кнопку, у меня зачесался нос, а, почесав его, я не сразу пошел в подвал, потому что там не было освещения, а фонарик я забыл, но ведь мог украсть же у охранника!
Я прошел чуть вперед по сумрачному подвалу, выставляя руки вперед, чтобы нащупать включатель. Из-за невидимости, и выплывающих передо мной разноцветных узоров, я не видел ни малейшей детали, в глубине души я боялся, что дверь захлопнется, и мне придется умереть от недостатка кислорода. Пройдя еще пару метров вглубь коридора, в моих руках появилось что-то колючее и в тоже время нежное. Оно начало сопеть и лизать меня. Догадавшись, по нащупанной бороде, что это Дроздов, я тут же испугался, а потом испугался еще больше, когда он навел свой карманный фонарик себе на лицо. Общеизвестно, что евреи спят стоя.
Дроздов похлопал в ладоши два раза и в подвале появился свет, который освещал ошарашенного меня и сонного еврея-заговорщика (я имею в виду Дроздова).
Я посмотрел на него, дернул пару раз на нервах правым глазом и получил в ответ сонный зевок. А ведь вполне могло быть, что мы стали бы ректором и студентом, я бы воевал за него, а он, сидя на месте, получал деньги, радуясь жизни.
Дроздова будил свет ламп – особо яркие, они заполоняли это помещение.
Вот уже несколько минут я пытаюсь ускользнуть от рук Дроздова, убегая от него, делая хитрые маневры, используя все возможности подвала. Я перекидывал столы и доски ему на ноги, чтобы он спотыкнулся о них и упал, сломя коленный сустав.
Я вылез на большой шкаф, свесив ноги вниз, потом снял свои ботинки и кидал их в Дроздова. После одного удачного броска, точного, потому что я попал в висок, он потерял сознание, и я слез со шкафа.
Проверив его пульс, я принялся искать Рахат-лукум. Возле соседней стенки, около шкафа, за пыльным стеклом лежала огромная куча тех самых лукумов. Было видно, что Дроздову было лень запрятать надежнее это сокровище, и он решил просто положить их за стеклом.
Когда я поднял ногу и со всей силы ударил стекло, оно даже не треснуло, а моя нога заболела так, что я подумал, что это перелом, но через несколько минут боль пропала, а ступня перестала быть такой напухшей. К счастью, в подвале находилось много подручных предметов, которыми я мог выбить это стекло. Я взял одно из кресел у рабочего стола рядом с доской, замахнулся, потом наблюдал приближение стула к стеклу, после этого, надеясь только на реакцию, пытался сторониться этой мебельной утвари, летящей обратно ко мне.
Хоть и Дроздов был без сознания, но он лежал со своей птичьей улыбкой, будто бы говоря мне: «у тебя ничего не получится». Серое вещество в моей голове зашевелилось, извилины закучерявились, извилина за извилинкой. Я вспомнил общеизвестный факт. Общеизвестно, что Яхве подарил евреям, сразу после восхождения Моисея на гору Синай, цельнометаллический череп, который защищал мозг евреев до самой их смерти.
Мои руки, не обращая внимания на мое сознание и команды мозга, достали из заднего кармана штанов перочинный нож и принялись отрезать голову Дроздову. Из стороны входа повеял сквозняк.
Едва приложив нож к горлу Дроздова, острое лезвие отрезало пол головы, и, как будто бы от нетерпения, я взял двумя руками голову и силой оторвал ее. Из нижней части текла кровь, разбрызгиваясь по всему периметру, в том числе и на мои штаны. Стало непривычно темно и тихо.
Мой добрый ангел – ректор Николай Дроздов умер от моих рук, но если бы не он, то я бы не спас человечество. Я глянул ему в глаза, чтобы посмотреть на него последний раз:
-- Хм… Поскольку у старого еврея-заговорщика только что истек срок жизни, и при этом, последние пять минут перед смертью он находился без сознания, я могу сказать лишь то, что бледноватость лица и старые морщины ему к лицу, что, безусловно, сделает его «своим» в компании вегетарианцев. У испытуемого течет кровь из шеи, цвет темно-красный. Я ставлю две звезды из пяти возможных.
Я взял его голову за волосы, напряг все мышцы, насупив брови, замахнулся рукой так, что несколько волосков не выдержали и оторвались, я бросил Дроздова в стекло с меньшей силой, чем стул, но все таки голова без труда пробила стекло и я заполучил Рахат-лукум.
Как и в моем сне, который я видел недавно, Рахат-лукум это был коричневый брусок. Подержав его немного в руках, я понял, что он оказался еще и липким. Первым делом, я попробовал положить в рот эту сладость, и, боже мой, это самая вкусная сладость, которую я ел. Пять звезд из пяти возможных. Только я не понял одного, и именно это навело на меня грусть, почему во мне ничего не поменялось, не почувствовав исчезновения хашеши, я какой был таким и остался.
Над этим я недолго думал, потому что сейчас моя главная задача это взять тканый мешок, насыпать туда ломтики и взять их собой, чтобы потом раздать людям. Но через несколько минут моим планам хотел помешать умерший Дроздов, которого я сейчас видел на двух ногах, и, говоря о том, что все эпохальные перемены происходят незаметно, сейчас оттого, что Дроздов встал после отрубленной головы, да еще и сотворил двойника, я был просто ошарашен.
Их было двое. Один старый Дроздов, которого я знал, он держал свою отрезанную голову под рукой, а новый Дроздов, появившийся после смерти, был братом-близнецом старого, но с головой на плечах. Он начал подходить ко мне. Испугавшись, я взял в обе руки Рахат-лукум, обернулся, и, расставив руки по бокам, я побежал в сторону Дроздовых так, чтобы со скоростью своего бега протолкнуть им сквозь зубы эту убийственную горькую для евреев сладость. Новый Дроздов, проглотив Рахат-лукум, в течении короткого промежутка времени, которое заканчивалось его смертью, длинными ногтями до крови чесал язык, и, как в моем сне, он медленно умирал с шипучкой во рту. А старый Дроздов не дался мне так легко, как новый. Голова из-под мышки упала на землю после моей попытки просунуть ей в рот Рахат-лукум, и я тут же машинально пнул ее ногой по футбольному, думая, что цельнометаллическая голова, от которой моя нога опять стала болеть, получит от этого ущерб. Стукнувшись о стену, старый Дроздов начал котится за угол, но я поймал его. Он кусался и невообразимым образом вырывался из моих рук, но я, перед этим выбив ему все золотые зубы, всунул ему в рот Рахат-лукум. И он тоже умер.
Эта история с мировым заговором для меня закончена. Я взял мешок дрожащими, испачканными еврейской кровью руками, наполнил его Рахат-лукумом, вышел из темного подвала, перед этим встретив охранника, который, увидев кровь, не стал задавать лишних вопросов.
После того, что со мной случилось, я с утра до вечера я выступал на сцене, рядом была шумная толпа хиппи в разноцветной одежде. Недалеко я видел плакаты с моим именем, глядя на этих людей, мне приходилось гордиться собой. Неужели я для кого-то стал духовным авторитетом…
Но, забыл сказать, мой друг Сократ в тот день тоже получил дозу Рахат-лукума от меня, когда спал. Он даже ничего не заметил в своем поведении, а я предложил ему уйти из университета, который потом все равно закрыли, и заниматься гражданской деятельностью.
Мы раздавали бесплатно людям по маленькому кусочку «сладости мира», как мы ее стали называть.
Войн в мире больше не было. За последние полгода я очень сильно сблизился со всеми хиппи нашего города. А один раз мы все вместе нарисовали самый огромный плакат с надписью «Вводить войска ради мира, это все равно, что есть горчицу для лечения гастрита». Этот плакат попал в книгу Рекордов Гиннеса, как самый огромный хипстерский плакат с надписью : «Вводить войска в страну ради мира, это все равно, что есть горчицу ради лечения гастрита», прошлый рекорд поставили хиппи из США.
А через несколько лет старый индус из Сирии передал нам таинственный рецепт Рахат-лукума. Благодаря этому мы создали идеальное общество, в котором главным девизом было: «жить, любить и быть любимым» . Мир во всем мире таки настал и таки так нет ни полиции, ни власти, ни деления на страны. Нет даже денег! Только технологии и взаимная помощь в существовании, без войн, революций и смертей. А главное – без евреев.