Утренний туман

Вагиф Султанлы
рассказ


Тусклый свет осеннего утра, проникая в комнату через смотрящее на восток окно дома, постепенно рассеивал тьму. Ему казалось, что он не на кровати, в которую ложится спать каждый день, а в каком-то странном месте без конца и без края, в неведомой части вселенной, где взгляда не касается ничего, кроме облаков, солнца и земли.

Он не мог отвести глаз от тусклого утреннего света. Ворочался в постели, силясь вернуть пропавший сон, но тусклый свет утра играл на лице, в глазах, и сон рассеивался все больше.

Хотел встать, но не смог. Старость прессом сдавила тело, и неизбежность этого он ощущал всем своим существом. Силу этого давления он чувствовал и костями, и мышцами и всеми сосудами. И, ощущая ее, задыхался в невидимых руках старости.

Азим-киши давно знал, что носит в себе болезнь, и бегство Азима-киши от себя самого было бегством его от носимой в себе болезни. Как ни старался Азим-киши, оторваться от смерти не мог, потому как осела она  у него внутри, как боль, как усталость, впиталась в кровь, во все его существо, он чувствовал запах смерти. Что бы ни делал он, высвободиться, вырваться из когтей смерти не мог. Она все разрасталась, и не было уже у Азима-киши сил носить ее в себе.

Вместе со смертью Азим-киши носил в себе еще и боль. Снедавшая нутро его боль была ни чем иным, как сознанием того, что он лишний, обуза на плечах детей. Его мучило то, что, будучи аксакалом, все семейные, домашние дела и проблемы, тем не менее, разрешались без него. Он был болен, однако не это беспокоило его. Днями лежал он с температурой, полностью утратив аппетит, и причину этого он видел в старости. Самым большим горем для Азима-киши было жить гостем в своем доме.

С трудом поднявшись, он вышел во двор. Его пробрал утренний холодок, дрожащими руками он застегнул ворот рубашки.

Он и раньше просыпался спозаранок. День едва успевал заняться, как он уже поливал сад-огород, провожал скотину в конец села на выпас, выпускал кур из курятника.

Ровно пятьдесят лет именно так повторялось его утро за утром. Когда была жива жена, как бы рано она не встала, он уже был во дворе. А теперь сын его и невестка спят по утрам. Он не решается их будить, даже намека не позволяет себе в этом плане. Пусть живут, как знают, у самих ума хватает.

Внуки его не спят до утра, особенно младший – ни капли сна в глазах. Из-за них ни уснуть, ни отдохнуть невозможно. Но это его ничуть не беспокоит, не нервирует. Наоборот, в бессонные ночи их голоса – опора его, защита, заставляющая  забыть об одиночестве своем. В такие ночи ничего другого ему и не нужно, лишь бы слышны были их голоса, шум и возня. Ничто его так не пугает в этом возрасте, как одиночество.

Ступая по росистой траве, старик поднялся к забору у дальнего конца сада. Издали взглянул в сторону кладбища. В тусклом свете утра не разглядеть было серебристого купола кладбища. Скоро рассеется туман, покажется солнце, и искрящийся светом купол странным светом озарит раскинувшуюся от самой околицы села, поросшую полынью равнину. И цвет этот от края до края в холодном утреннем свете солнца, ознобом проберет старика.

В утреннем тумане с трудом различались зеленеющие вдалеке, там, где кончается полынная равнина, заливные луга. Вместе с поднимавшимся солнцем, туда, к зелени тех мест, оттягивался туман. И словно какая-то часть его души, его существа, смешавшись с туманом, тяжело уходила, плыла над зеленью и кустами полыни. В последние дни вот так, стоя на крутизне, он погружался в раздумья, пока не рассеивался туман.

- Доброе утро, Азим-киши!

Старик вздрогнул, но не смог понять, откуда голос.

- Доброе утро, сынок, - ответил он.
-
Какое-то время он слышал удалявшиеся в тумане шаги.

Было время, когда пас он колхозное стадо, и верхом на лошади с утра и до вечера объезжал все вокруг в поисках новых пастбищ. Жизнь его прошла в седле. Теперь уж сколько времени, как отпустил он коня. Но тот не привык к такой свободе, воле и никуда не уходит, пасется себе на лугах поблизости, у дома, за двором, за садом. Иногда он слышит ржание коня. То ли почувствовал тот беду над головой хозяина или что-то другое, по ночам он подолгу ржал в сторону дома. В такие моменты он в звуке этом слышал зов, но не мог найти в себе сил вырваться из жестоких лап старости и спуститься к лугу за садом,  и не двигался с места, изводя себя.

Тишину утра нарушил звук воды, и звук этот с водою не мешался, а уходил, оставляя след, по ее поверхности.

Теперь весь этот сад вплоть до молодой поросли ушел из-под его начала. Когда смотрит он на купающиеся в синем тумане холодного утра деревья, его охватывает жалость к ним. Почему они так плачут? Взойдет солнце и осушит их слезы, и вновь станут они счастливо улыбаться, как ни в чем не бывало.

Утренний туман опустился на сад, на листву деревьев, на зелень, повис над рекой. Ему казалось, что и жизнь человеческая, как этот туман - не чувствуешь, когда уходит, на месте его остается пустота, одиночество. Осознавая это всем своим существом, он не мог понять, что жизнь проходит, никак не мог смириться с жестокой, неизбежной истиной, уводящей человека в небытие.

Старику и в голову не приходило, что придет время, и дыхание его уже никогда не смешается с тяжело уходящим, рассеивающимся над садом, зеленью, серым ворохом полыни туманом.

«Если конец человека – земля, если неизбежен жизни конец, смешение праха с землей, если все заканчивается смертью, что же тогда бесконечность, что тогда вечность?! Почему человек находит себе утешение в таких вещах, зачем он обманывается этими утешениями…»

Из тумана донеслось до него ржание коня. Сердце так подпрыгнуло, что он чуть было не потерял сознание. Схватившись за колья забора, едва удержался на ногах. «Что это лошадь ржет в такое время? Может, знает, что хозяин близко, стоит у забора? Что это за призыв такой, едва рассвело? Ржание слышно где-то вблизи, жаль, что из-за тумана ничего не видно…»

Хотел позвать коня, но голоса не было. Голос будто внутри у него завязался узлом.

Птицы, перекликаясь, пролетели  над головой. От голосов их  у него аж кости вздрогнули. Запрокинув голову, посмотрел он в небо, но из-за утреннего тумана ничего не разглядел там. Какая-то часть нутра его словно смешалась с туманом, присоединилась к птичьим голосам и улетала все дальше. «Пусть, вот, станет полегче, надо будет заняться плетнем, совсем развалился, подправить пора, обнести кустарником – как раз время ежевику скосить. А то прохожие скажут, что двор без хозяина. Обрезать нужно и гранатовые кусты, и виноградник, не сегодня-завтра зима уж на пороге. Пока не начались дожди, нужно скосить траву в нижней части сада и подправить стог. Пусть только болезнь поутихнет, станет полегче…» Думая обо всем этом, он не мог отвести взгляда от утреннего тумана, что уходил, оставляя после себя проясненный мир.

Старику и на ум не приходило, что тяжело рассеивающийся над садом, зеленью и заливными лугами туман был последним туманом, опустившимся на его жизнь.