Предисловие к настоящей публикации
Эту новеллу из триптиха «Что в имени тебе моём?» советские цензоры, бывшие при каждом издательстве, в печать не пропускали. Дескать, какая-то мрачная мистика, искажающая образ «революционного демократа», автора «Деревни» и «Гаврилиады», певца «разума» и «обломков самовластья». Поэтому «Колдовство» единственный раз увидело свет в книге, изданной в 2007 году. Здесь – новый вариант новеллы. Она написана по размышлениям над странным (так показалось мне) свойством Пушкинского поэтического голоса вдруг изменять себе – петь голосом чужим, но не пародируя, а полностью перевоплощаясь в того или иного собрата по перу. Однако «странность» не в самой безукоризненной имитации. У Пушкина есть стихи, будто бы написанные творцами, которые выйдут на литературную арену после него – Лермонтов, Есенин, например. Как он предвидел их появление? Совершенно самостоятельных авторов со своим индивидуальным поэтическим голосом. Мне кажется, что не предвидел, а способностью, наделённой свыше, порождал, видя далеко вперёд. Мои смутные ощущения переданы в новелле по впечатлениям от двух пушкинских стихотворений. Одно начинается строками «Я вас любил: любовь еще, быть может, // В душе моей угасла не совсем…». В них я явственно слышу Лермонтова. Второе - «Не спрашивай, зачем душой остылой // Я разлюбил весёлую любовь …». Что скажете? А я скажу – Есенин. Понимаю, позиция моя шатка. В спор с критиками вступать не стану. Не исключено, что никто из читателей со мной не согласится, и все они окажутся правы.
*
Такое уже случалось с ним. Сначала - длинные пресные дни хандры и безделья, когда чистый лист бумаги, будто заснеженная равнина, навевает тоску, а изгрызенное перо кажется бревном - не удержать в непослушных пальцах. Затем лихорадочная, день и ночь, работа, потом...
Потом начиналось необъяснимое. Поэт не мог понять - сон это или явь. Казалось, и то и другое - странное состояние истощённого мозга: мгновенное забытьё и пробуждение на миг. Воображение и действительность рождали образы полуфантастические - полуреальные, и он едва успевал разглядеть их. Являлись родные и друзья, и пятна-лица с забытыми именами, и лица милые (их не забыть ему вовек), и лица тех, кого нельзя забыть, а то подашь ненароком руку... Что-то говорили ему, но он слушал рассеянно, всё заглядывал поверх голов, всё высматривал кого-то. И тот, кого он ждал с нетерпением и замиранием сердца, вдруг оказывался рядом.
Незнакомец держался особняком. Ни с кем не заговаривал, да и к нему никто не обращался. Похоже было, другие его просто не видели. Он, казалось, избегал смотреть в сторону поэта, но когда взгляды их встречались, поэт будто бы слышал крик. Немой крик, исторгнутый сердцем: «Почему ты медлишь? Я жду!». И это восклицание давало толчок поэтическому воображению: разноцветными огнями вспыхивали образы, звучали слова, вплетаясь в мелодию-рифму. А когда под сводом черепа замирал последний звук прекрасно и неповторимо построенной русской речи, незнакомец, получив своё, уходил сквозь не видящую его толпу.
Больше он не появлялся. Приходил другой. Странными казались Поэту стихи, сочиненные на грани сознания и бреда: вроде бы его собственные и не совсем его. Но не подражательные. Он знал, когда подражал. Неужели подсмотрел их у кого-то и забыл? Нет, поэт был уверен: таких стихов никто до него не писал. И не мог написать. Значит, стихи все-таки принадлежат ему? И Поэт, сомневаясь в своём праве на авторство, всё же испытывая чувство удовлетворения, как по окончании большой и важной работы, когда вписывал новое стихотворение в заветную тетрадь.
Однажды мелькнуло фантастическое подозрение: а не открывается ли ему в этом таинственном полусне, граничащем с безумием, иная, неведомая ему жизнь? Может быть, Русь и Африка - волховство и чёрная магия - чудесным образом сплавились в нём в колдовскую способность ясновидения?
**
Наиболее ярким было последнее видение. Тем летом 1829 года холодность одного неискушённого в чувствах девичьего сердца и оскорбительная рассудочность опытного женского ума погнали его на край света - под южные звёзды и пули. Утомительная степная дорога располагала к безделью. Ведь поэтическое воображение сродни водному потоку. Чтобы он забурлил, нужна преграда. И вот за Ставрополем поднялся над горизонтом обледенелый порог Кавказа. И началась каторга творчества. Он писал в коляске, пока ямщик у станичного колодца поил лошадей, в неуютных гостиницах Георгиевска и Горячих Вод; писал, помнится, под липкой на склоне Машука... Потом эта липка и склон горы вернутся в его сон, а незнакомец будто выйдет из горы - юный поручик, ловкий в движениях, с мрачным взглядом тёмных глаз, с мягкими усиками под коротким носом. Он остановится, не дойдя трёх-четырёх шагов до молодого деревца, и, положив крепкую руку на эфес шашки, будет ждать, нетерпеливо поглядывая на поэта.
Поэту теперь понятно, что ждал от него незнакомец. Стихи сложились легко, точно сам поручик вложил их в его уста:
Я вас любил: любовь ещё, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит:
Я не хочу печалить вас ничем.
Да это одновременно и его и не его, Александра Пушкина, стихи. Но кто диктует?
***
Он помнит, когда с ним, Александром Пушкиным, началось… Это! Он только что вышел из привилегированного учебного заведения. Захлестнуло, закрутило дурацкое, бестолковое, суматошное; потащило по столице - из холостяцкой квартиры философствующего офицерика - в великосветский салон, из кружка признанных литераторов, где разменивал себя на блестящие безделушки, - в сомнительную компанию богатых шалопаев, и вышвырнуло вдруг в далёкий, незнаемый ещё отчий дом на высоком берегу тихой речушки и озера.
До тех пор в его стихах было всего вдоволь: блеска, остроумия, изящества, звонкости, но главному - мудрой сдержанности и глубине мысли - холодный город не мог научить его. Всё это за две-три недели, как откровение, пришло к нему здесь - из прохладной глубины блеклого неба и озёр, от замшелого креста на рукотворной горке, от старых елей, насаженных смуглой рукой деда, из сказок милой няни. Впервые осознал он, что поэтическая работа - не ловля птички-рифмы. Это труд оратая, его усталость и пот, и головная боль от мыслей о судьбе посева. И тогда впервые пришёл к нему незнакомец...
То ли Поэт проснулся от плача совы, то ли сова приснилась ему. Ночная птица с наступление сумерек часто посещала дом, садилась на конёк кровли и плакала по-человечьи.
Как он очутился на крыльце? У ног его лежала раскрытая тетрадь. Посмотрел на небо - звёзды еще не высыпали. Перевёл взгляд на озеро и вместо серой водной глади увидел берёзовую белоногую рощу, какой здесь отродясь не было. Удивиться роще не успел. Удивился молодцу, что гулял по роще, поглядывая в сторону барского дома. Взгляд молодца был дерзок и одновременно выдавал растерянность. Жёлтые кудри выбивались из-под картуза невиданного покроя. Да и всё платье на нём было необычным: шёлковая, вышитая по косому вороту рубаха, перехваченная по стану тонким ремешком, узкие брюки, заправленные в высокие сапоги. В здешних местах простолюдины так не одевались. Позвать, что ли? Лучше спрошу завтра у старосты... Спрошу... Не спрашивай... зачем унылой думой... Что за чертовщина? Какие-то стихи лезут в голову!.. Среди забав я часто омрачён... Поэт потянулся за тетрадью.
Озябнув, он проснулся уже по-настоящему. Роща исчезла. Серая гладь озера отсвечивала первыми звёздами. От реки полз туман - будто серую холстину тащили вверх по склону.
Заветная тетрадь лежала на коленях. В ней были новые стихи:
Не спрашивай, зачем душой остылой
Я разлюбил весёлую любовь
И никого не называю милой –
Кто раз любил, уж не полюбит вновь...
Они испугали его - эти стихи, написанные во сне. Во сне ли? Неужели он сходит с ума? Куда исчез молодец с дерзкими и растерянными глазами? Какая связь между его появлением и необычными для него, поэта, стихами? Тогда юный поэт почти поверил, что сходит с ума. Сейчас страх перед безумием прошёл. Он сменился нетерпеливым ожиданием: кто следующий? Какие мысли и звуки вызовет в нём новый незнакомец?
****
Да, такое уже случалось с ним. И вот сегодня, накануне дуэли, - опять!
В кабинете, обставленном книжными стеллажами, тесно от друзей и недругов, вернее - от их бесплотных теней. На лицах недругов поэт прочитал свою судьбу, но остался к ней равнодушен: мысли его были заняты другим. Он то и дело подходил к окну, смотрел на пустынный двор, освещённый одиноким фонарём.
И вот появился ОН! Незнакомец вышел из невиданного бесконного экипажа, похожего на каплю ртути. На нём был серебристый наряд, подчеркивающий стройную фигуру античного героя. Взгляд его был смел и ясен, а шаг уверенным, будто незнакомец владел самыми сокровенными тайнами бытия и одинаково чётко видел прошлое и грядущее. Это был солнечный бог или человек далёких столетий - "гордый внук славян", пришедший к нему - первому поэту Руси - за благословением. «Скажи своё имя!» - крикнул Поэт XIX века, и собственный голос вернул его к действительности.
*****
Кабинет был пуст. Чадила свеча. Мерцали позолотой корешки старинных фолиантов. За двойными оконными рамами под одиноким фонарём блестел выпавший за ночь снег. Поэт напряг память, пытаясь вернуться к какой-то очень важной, ускользающей от него мысли. Но он уже был весь во власти самых необычных стихов, которые когда-либо вызывало из небытия его воображение. Поэт метнулся к столу, и в это время гулко, медленно, зловеще пробили шесть раз настенные часы. Наступало утро двадцать седьмого января одна тысяча восемьсот тридцать седьмого года...
Последнее стихотворение так и осталось незаписанным. Незримое и вечное, как время, оно летит над Землей к своему избраннику – русскому поэту третьего тысячелетия. Кто он? Когда раздастся его голос?