Роман Брезицкий. Маленький изгнанник, часть 3
Авторизованный перевод с украинского Алексея Бинкевича
И БЫЛ ВЕЧЕР И БЫЛО УТРО - день третий
Ромчик спал долго. Львовские трамваи давно развезли людей на работу, давно проскрипели свою хриплую и нудную мелодию двери в кабинетах городской ратуши. Даже бомж, позабытый Богом и людьми, раскрыл глаза и ничуть не удивился тому, что с вечера он укладывался спать в сквере Ивана Франка, а оклемался на голом матрасе и в одних трусах. И самое главное – под бдительным оком неусыпного стража вытрезвителя, который, пряча злорадную усмешку, именно в этот момент с явной досадой выворачивал карманы его штанов…
В это же время на Высоком Замке с плачем пробудился Ромчик Бучинский.
– Я хочу к маме, мне мама приснилась…
Катигорох, тихо повизгивая, подталкивал носом кусок колбасы, будто приглашал мальчика обратить внимание на столь ароматное и соблазнительное сокровище.
– Где ты взял? – выпалил малыш, заметив, наконец, предмет,
достойный внимания. – Это очень хорошо! Мы сейчас же отнесём колбасу маме и скажем, что это гостинец от нас с тобой. Обрадованный Ромчик сунул за пазуху колбасу и вытер рукавом с лица слёзы.
У источника несколько пожилых женщин набирало воду в стеклянные трёхлитровки. Ромчик поспешно умылся. Катигорох малиновым языком полакал прохлады из ручья, после чего приятели направились в сторону Краковского рынка улицей Татарской.
Мимо них замелькал грязными окнами пассажирский поезд Киев-Львов и по лестнице шпал шуганул куда-то за горизонт, чтобы слева от солнца тут же раствориться в небе.
"А почему в поезде так много окон? – рассуждал Ромчик,– наверное, для того, чтобы каждому пассажиру было по окну, а иначе они не будут видеть, куда едут. Может они, как и я, тоже возвращаются домой, к маме? А если мамы нету дома, то, может, она ходит по городу и уже ищет меня?.. Вот обрадуется, когда возвратится – сразу нажарит нам картошки, нарежет колбаски и купит три пакета кефира, а потом мы все вместе отправимся за мороженым…"
Надо было видеть, как обрадовался Ромчик липе, стоящей во дворе, будто сто лет с ней не виделся. Беременная ароматом цвета, липа охорашивалась, заглядывая сразу во все двадцать зеркал – во все двадцать окон дома, где жил Ромчик. Она чесала свою густую и пышную шевелюру гребнем солнечных лучей, как кокетка, подкрашивала губы лепестками алой герани, что росла на одном из балконов дома возле самой её кроны.
Входные двери распахнуты настежь. Изголодавшимся Катигороху и Ромчику ещё издали стал щекотать ноздри запах пригоревшего жареного картофеля. Сейчас для Ромчика это был сладчайший из всех известных ему на свете запахов – аромат отчего дома. Ромчик остановился на пороге кухни. Мама! Она склонилась над газовой плиткой, что-то старательно размешивая в чугунке. Её волосы почему-то не были подобраны и аккуратно уложены, как всегда, а были распущены и болтались по плечам, по спине, висели над чугунком, будто мама только что вышла из ванной комнаты и ещё не успела причесаться.
Мама заметила его, но не обрадовалась, даже не улыбнулась, а только поспешно положила ложку на стол, испуганно, как провинившаяся собачонка, зыркнула в сторону спальни и не подошла, а как-то театрально, на цыпочках подбежала к Ромчику, взяла его за руку, и вывела из кухни на лестничную клетку, заговорчески прикрывая за собой входные двери.
– Что случилось? Зачем ты пришёл?
– Я… Я вот принёс гостинец… Вот, – вынул и протянул колбасу.
– О, ты всегда был хорошим мальчиком, – и не колеблясь, забрала её. – Спасибо. Ты в интернате взял?
Ромчик только теперь заметил, что глаза у мамы какие-то мутновато-красные, изо рта доносится отвратный запах лука вперемежку с перегаром.
– Мама, ты пьяна! – возмутился Ромчик.
– Тсс! Тихо. Если дядька услышит, что ты тут – сразу же врежет между глаз, и мне из-за тебя тоже перепадёт. Он строгий, не то, что твой папочка. Иди в интернат и сиди там. Понятно?
– Интернат закрыт. Меня туда…
– Ничего, откроют.
– Я не хочу уходить из дому.
– Ты хочешь, чтобы из-за тебя меня бросил человек, которого я люблю, тебе хочется, чтобы я была несчастной и света белого не видела из-за тебя и твоего брата! Убирайся вон! Ты плохой сын, понял?
Ромчик знал, что когда у мамы мутно-красные глаза, это означает, что она сначала будет долго кричать на него, а потом ни с того, ни с сего начнёт плакать. В таком состоянии её лучше уже не трогать.
– Я хочу есть, – сказал тихо.
– В интернате и поешь, там хорошо кормят, – резко оборвала истерику, –иди уже, а мама придет за тобой, – развернулась и закрыла за собой двери.
– Мама, прогони его, слышишь, прогони! – бил кулачками в двери, – мне некуда идти. Мама!…
Ещё мгновение и мальчик разрыдался бы под дверью, но что-то мягкое и влажное дотронулось к его детской ладошке раз, другой, третий… Ромчик прекрасно знал, чьё это прикосновение. Это нос Катигороха! Присел рядом с собакой, обнял её. Катигорох дружелюбно лизнул его в ухо – будто пытался вернуть малышу ту ласку, которой только что лишила его родная мать.
Посидели под липой. Ромчик всё ещё надеялся, что вот-вот распахнётся кухонное окно и мама ласковым голосом позовёт его вместе с другом обедать. Бессчётное множество раз задирал он вверх голову, бродил в дальнем углу двора, чтобы быть на виду у матери, но зря. Там, на Высоком Замке, Ромчик выглядел куда взрослее, выше и отважнее. А здесь, возле родного дома, сгорбился, стал ещё меньше ростом, будто взвалил непосильную ношу на свои хрупкие детские плечики.
Прижался щекою к шершавому стволу липы, и чуть было не закричал от боли. Ведь ещё совсем недавно они были тут счастливыми и весёлыми, папа, мама, братик и он, Ромчик. И липа тогда была тоже весёлой – вечерами крона её плавала в звёздных морях, раскачивая на ветках, как на качелях, их смех…
А сейчас липа в предчувствии родов стояла тихо и настороженно: из завязи начинал проклёвываться первый цвет…
На Краковский рынок Ромчик и Катигорох прибыли в то время, когда базарные страсти уже достигли наивысшего накала. Люди сновали туда-сюда, волоча за собой сумки, авоськи, пакеты, тележки, дурносмех и разнообразные голоса, там-сям пересыпанные лихословием.
Ромчик примостился неподалеку от распахнутых настежь металлических ворот, за которыми начиналось бойкое царство вечного "купи-продай". Ромчик решил, что именно это место самое удачное для исполнения его плана, потому что именно здесь, возле ворот, сидела женщина с лицом цвета сока кожуры грецкого ореха и держала на руках ребёнка такого же цвета. Сидела она прямо на асфальте, прикрыв острые колени целым десятком разноцветных юбок. Обута была в старые комнатные тапки, а перед ней стояла глубокая исцарапанная пластмассовая миска с тремя монетками на дне. Пустушка во рту грудничка ходила ходуном, а взгляд чёрных глазёнок живо перескакивал с прохожих на небо, с неба на прохожих.
– Ты, тварь, будешь спать или нет? – сказала громко, словно выстрелила и стала активней раскачивать своего, будто вымазанного соком недозрелой кожуры грецкого ореха ребёнка, пошатывалась взад-вперёд всем туловищем.
Ромчик подстелил под себя кусок грубого картона, что валялся невдалеке, и, сложив по-восточному ноги, сел. У него не было ни пластмассовой миски, ни пустой жестяной кружки, ни кепки, чтобы положить перед собой. Поэтому, сложив на коленях обе ладошки в лодочку, он застыл, опустив голову. Мальчик стеснялся попасть на глаза кому-нибудь из своих знакомых – гарантия, что они станут насмехаться.
Катигорох растянулся у Ромчика за спиной и закрыл глаза, но это была своеобразная тактика, хитрость: пусть все думают, что он заснул и ничего не видит и не слышит. Только это не так. Ведь уши Катигороха никогда не спят! Уши – это его слух и одновременно зрение. Пёс даже слышит никем не уловимый стук-прикосновение, мгновенный, на сотую долю секунды. Из ворот рынка выходит пожилая женщина с огромной котомкой на спине, а ей навстречу бежит ребёнок с лицом, будто вымазанным соком недозрелой кожицы грецкого ореха. Четырьмя пальцами он незаметно и шустро касается кармана пожилой женщины – проверил, есть ли там что-нибудь. Катигорох выделил из общего шума и галдежа этот стук-прикосновение…
Первая подачка, стоимости которой Ромчик не понимал, защекотала ему ладошку неожиданно скоро. "Спасибо", тихо сказал малыш и благодарно кивнул головой. Но глаз всё равно не поднял – стыдился своего занятия. Подобное повторилось ещё несколько раз, и Ромчик в конце концов осмелился хотя бы исподлобья взглянуть на своего благодетеля. Это была девочка приблизительно того же, что и Ромчик возраста, в белых блестящих колготках, с огромным розовым бантом в волосах. Она смущённо улыбнулась весёлыми веснушками под глазами, потом подняла личико и посмотрела на мужчину, что стоял рядом. Он взял девочку за руку, и они растворились в толпе, не обронив ни звука.
Катигорох слышал это молчание – оно выдавало себя дыханием девочки, стуком её сердца, которое внезапно потяжелело от жалости.
Однако дальнейшее развитие событий заставило Катигороха раскрыть глаза. Он услышал, как женщина с лицом, будто вымазанным недозрелой кожурой грецкого ореха, подозвала к себе того самого пацана, что ощупывал карман пожилой женщины, и шепнула ему на ухо: "Вон тот малый, что припёрся с собакой, собираёт сегодня всю нашу выручку. Отбери у него деньги, а самого сопляка прогони прочь…" И даже Катигорох не ожидал столь быстрой реакции от цыганёнка. Одним прыжком цыганёнок вырвал из Ромчиковых рук весь его заработок и стал больно бить мальчика ботинком по ногам.
– Пошёл отсюда вон! Пошёл!
Катигорох остановил избиение. Над головой Ромчика неожиданно появилась оскаленная собачья пасть и зарычала на цыганёнка. Тот от неожиданности попятился, рухнул на задницу и заверещал нечеловеческим голосом. Прохожие, как один, не сговариваясь, повернули головы в их сторону, а кое-кто из более любопытных даже остановился.
Цыганка-мать перестала качать дитя и тотчас подняла несусветный крик: "Люди добрые! Бешеную собаку натравили на моего ребёнка! Спасите! Помогите!"
На этот призывный крик неизвестно откуда прибежало семеро цыганок и, неистово вопя на весь рынок, кто, чем только мог, швыряли в пса. Катигорох только рычал и бросался под ноги, но никого не кусал. Однако это ещё больше озлобило нападающих. Цветастое кодло было готово растерзать и собаку и мальчика.
Преследуемые цыганками, число которых возросло уже почти до двух десятков, горе-попрошайки покинули Краковский рынок. Ромчик плакал. Катигорох молчал. Так пробрели они с километр, покамест возле кафе "Перепечка" сладкий запах пельменей не остановил их. Пахло так вкусно, что мальчишка тут же позабыл о боли в коленке, а Катигорох – обо всех своих ссадинах.
– Дайте нам пожалуйста хоть два пельменя, потому что у нас нет денег, – честно попросил Ромчик.
Дама за прилавком смерила суровым взглядом Ромчика, потом зыркнула на Катигороха и чуть было не выпрыгнула из юбки:
– Девки, опять эта проклятая собачища припёрлась! Ишь, повадилась! Как она меня тогда напугала, облокотившись на прилавок, словно мужик! Давай-ка, пацан, шуруй отсель подобру-поздорову вместе со своим волком, пока я ещё добрая, а то сейчас милицию вызову. Пускай тебя мама с папой кормят. Наплодили бродяг, а те нормальным людям житья не дают!
Обоим друзьям пришлось возвращаться в свою берлогу, не солоно хлебавши. Они снова шли по древней Татарской улице, а где-то там, под мостовой, под толщей земли, спали могучие корни пралеса, следы от подков казацких коней, голоса самих казаков, которые однажды взяли этот город в осаду и потребовали за него выкуп.
А сейчас над ними: каменные плиты пешеходных дорожек, холодный асфальт, Ромчик и Катигорох, одинокие автомобили и чёрные жилы железнодорожных путей, по которым за самый горизонт с грохотом течёт горячая кровь пространства.
День дробился на секунды, которые, подобно песчинкам в песочных часах, протекали на асфальт, на листья травы, на чердаки и деревья, на мужчин и женщин… Кто-то уже по горло увяз в тех песчинках-секундах, которые срослись в целые слитки лет, поэтому и должен был опираться на палочку, придавленный непомерным грузом времени, ступал тяжело, покрытый видимым мхом седины…
А Ромчиковы секунды-песчинки всё ещё умещались на детской ладошке, как пучок вишнёвого цвета.
Катигорох, посмотри вон туда, видишь как много людей, это они в церковь идут, может, нам что-нибудь там перепадёт? Пошли…
К суровым монастырским воротам лестницами с двух сторон поднимались люди. На первой, самой нижней ступени, слева от входа, сидел седой худющий мужчина в измятых, но чистых штанах и такойже сорочке. Возле его единственной ноги лежал отполированный до блеска старый костыль. В правой руке мужчина держал несколько мелких монет. Он ни к кому не обращался с просьбами, а просто сидел, демонстрируя всем нищенскую кучку монет да свою безногую убогость.
Ромчик и Катигорох пристроились справа от ворот на первых ступеньках. Сначала малыш не решался подставлять ладонь для милостыни, он попросту боялся, чтобы безногий не прогнал их отсюда так же, как это сделали цыгане. У Катигороха от той потасовки даже кровь под глазом запеклась. А этот дядька чего доброго и костылём огреет?..
Люди выходили из блестящих авто, поднимались лестницей вверх, осторожно обходя мальчика и собаку. Ромчик осмелился подставить ладошку, но и это не приносило желаемого результата. Катигорох отпугивал прихожан. Никто не останавливался, никто ничего не давал и ни о чём не расспрашивал. Такое развитие событий здорово огорчало изголодавшегося Ромчика. Сосало под ложечкой, очень хотелось есть… Было досадно и слёзы непроизвольно накатились на глаза. В это время напротив мальчугана остановился человек в чёрной сутане. Он улыбнулся Ромчику, как старому знакомому. Лицо и руки его были бледными до желтизны.
– Как тебя зовут, мальчик? – спросил тихо-тихо.
– Ромчик.
– А где твои родители, Ромчик?
– Нету…
– Ты, наверное, голоден? Пойдём со мной.
– А Катигорох? – мальчик указал на пса. – Я без него никуда не пойду.
Уже остались за спиной семь дверей длинного монастырского коридора, а Катигорох дожидался обещанной еды в монастырском дворе… Стоя перед обеденным столом, монах долго возносил молитвы. Ромчик сложил ладошки и слушал. Они обедали вдвоём. Овощной суп был очень вкусным. Пюре с грибной подливой запивали компотом из чернослива.
– А где твои папа и мама? – снова тихо спросил человек в чёрной сутане.
– Папа больной и он очень далеко, аж у бабы Кати, на него Чернобыль нападал. А мама… – вздохнул.
– Что же ты замолчал? Она что, умерла?
– Нет, она с чужим дядькой недалеко отсюда живёт, он приносит ей вино, а я им мешаю…
– Я стану молиться за тебя, Ромчик, но ты обязательно возвращайся домой и, с Божьей помощью, всё у тебя наладится.
– Угу…
После посещения монастыря Ромчик и Катигорох потяжелели. Впервые за последние три дня они так вкусно и вволю пообедали. Домой уже тянуло не так, хотелось куда-нибудь пойти поиграть, поваляться на травке (чтоб жир завязывался). Сила, что вдруг появилась во всём его теле, звала туда, на Высокий Замок, где весь Львов можно было "зажать в кулачке и запрятать в карман".
Теперь даже убежище под буком воспринималось совершенно по-другому. Это была не просто нора, а свой собственный уголок, где можно пересидеть грозу или вездесущий дождь и переждать-перетерпеть пьяную ненависть даже самого дорогого тебе человека…
Улицей Татарской мимо Ромчика и Катигороха подтекал к источнику городской люд, будто убегал от своих многоэтажных домов-ящиков, облепленных пыльными коврами и обоями, нафаршированных столами, диванами и буфетами, ведь люди в своих ящиках уже давно перекрыли горло источников тугими, как медицинские жгуты, кранами. От этого, вероятно, и сами задыхаются. Вот почему идёт и идёт к источнику народ, стоит перед ним, склонившись в долгом поклоне, дожидаясь пока источник смилостивится и разольёт ему по миллионам ёмкостей малую толику от своего зеркально-чистого и святого тела…
Возле источника стоял перламутровый "Мерседес" с настежь распахнутой дверью. С высоты птичьего полёта он мог бы показаться осколком разбитого зеркала, одиноко торчащего возле подножия Высокого Замка. В салоне машины никого не было, а рядом расхаживал здоровяк в белом костюме и чёрном галстуке. Внешне он более смахивал на охранника, нежели на водителя автомобиля.
Двое молодых людей в шортах набирали воду из источника. Отражающиеся в воде лицо и роскошные каштановые локоны женщины всё время разрушались кружкой, которой приятель этой женщины черпал из источника воду и выливал в большущий китайский термос. В испуганной воде те локоны рассыпались, как будто кольца.
Ромчику и Катигороху после сытного обеда захотелось попить. Один черпал сложенными лодочкой ладошками, другой смачно лакал розовым языком.
– Мальчик, возьми у меня кружку и пей, как нормальные люди,– сказал молодой человек в синих шортах.
Ромчик не знал, кто такие нормальные люди, но от кружки не отказался и стал пить из неё. Пёс в это время недоброжелательно зарычал на незнакомца.
– У тебя чудесная псина, мальчик. И масть необычная – она у тебя будто серебряная. Катигорох вновь зарычал.
– И сердитая, нечего сказать.
– Это – Катигорох, он самый сильный среди собак Львова.
– А команды он знает?
– Он умеет всё, что хочешь, ведь он мой друг.
– О, у тебя прекрасный друг. Наверное, папа тебе его подарил?
– Нет, папа живёт далеко от нас,– вздохнул Ромчик.
– Извини…
– Ты очень хороший мальчик,– молодая женщина погладила Ромчика по голове, рассматривая его неимоверно помятые штаны.
Катигорох вновь зарычал и зло блеснул в её сторону своими светло-зелёными глазищами.
– Ревнивый у тебя друг…
По дороге, что протекала мимо источника, на роликовых коньках неслись весёлые сорванцы. Наклон дороги добавлял им скорость и отчаяние. Незнакомец в синих шортах мгновенно перехватил восторженный взгляд Ромчика.
– У моего старшего сына есть роликовые коньки, но они ему уже малы и он забросил их в подвал ржаветь. Если хочешь, мальчик, я могу его попросить, чтоб он отдал их тебе.
– За деньги?
– Нет, это будет тебе подарок.
– Мне? В подарок? – Ромчик засиял от счастья. – Мне? – переспросил он.
– Завтра, когда солнце повиснет над этим источником, приходи сюда, мы встретимся, и ты получишь свои коньки…
Окунуться в живительную прохладу под корнями бука в то время, когда по Высокому Замку разгуливает зной – настоящее наслаждение. Катигорох растянулся вдоль убежища, высунув розовый язык, что свисал из пасти, будто сломанный…
Ромчикова ладошка утонула в густой серебристой шерсти пса. Мальчик размышлял вслух:
– Катигорох, жаль, что ты не умеешь ездить на роликовых коньках. Мы бы тогда взобрались с тобой на самую вершину Высокого Замка, а оттуда – айда на роликах вниз, и до самого центра города. Только ты не волнуйся, я, когда вырасту, то придумаю специальные роликовые коньки для собак, но не по одной, а по две пары, чтобы сразу на все лапы. Знаешь, на двух коньках можно даже упасть и разбить нос, а на четырёх ты никогда не грохнешься. Представь себе, каким ты будешь потешным, а глядя на тебя, все животы надорвут от смеха, ну а если ты будешь плохо управлять коньками, то сможешь даже очутиться на дереве, на самой его верхушке, ха-ха-ха-ха…
Ромчиков смех прервался появлением неожиданной гостьи. Роскошный пушистый хвост прирос к ней, будто столбик огня. Движения её головы, лапок и прыжки были почти мгновенными.
– Белочка! – обрадовался Ромчик. Катигорох приоткрыл левый глаз и зевнул. Он уже давно знал, что некая особа заинтересовалась их убежищем. Еще тогда, когда там, за несколько десятков метров она спрыгнула на землю, он отчетливо услышал стук её лапок о листья.
Попытка Ромчика пригласить гостью в свои апартаменты окончилась бегством белочки, которая мгновенно вскарабкалась на дерево, и только роскошный пушистый хвост замелькал огненным столбиком меж веток и листьев.
Белочке хорошо, – сказал Ромчик, – если бы я стал белочкой, то всё время только бы и витал в небесах.
Насыщенный дневными приключениями и щедрым обедом в монастырской трапезной, Ромчик начал незаметно засыпать. Подобно белочке – с ветки на ветку – так же перескакивали его полусонные видения: с папы на цыганок, с монаха на господина в синих шортах, что пообещал привезти роликовые коньки… Но эти видения-размышления всякий раз обрывались и становились незначительными, когда в маленьком человеческом сердце вспыхивал мамин голос…
Около полуночи Ромчика разбудило грозное рычание. Несчастный заспанный мальчик никак не мог сообразить, что же там происходит около его укрытия? Собственно, он и позабыл, что это укрытие, поскольку только что видел во сне родную комнату с мягкой кроватью, на которой сладко спал. Очнувшись, стал шарить на ощупь, ища Катигороха. Но пса на месте не оказалось, только темное пустое место да страшное рычание где-то рядом. Ромчик испугался. Протер кулачками глазки и боязливо высунулся из дыры. В лунном свете его взору представилась безрадостная картина: стая блудных псов грызлась с Катигорохом. Ромчик распознал своего друга сразу же по росту, размерам и голосу. Катигорох вспыхнул ненавистью. Сначала отступился, теперь же отчаянно рванулся в драку. Послышался скулёж одной собаки, следом другой, третьей – и всё стихло. Лишь Ромчиково сердце стучало на весь Высокий Замок. И каждый его удар был безжалостным.
Всё стихло, Катигорох не возвращался.
"Наверное, свора загрызла его, – от этой мысли ему стало не по себе. Сейчас, чего доброго, они и до меня доберутся… Они такие злые… Катигорох, Катигорошек мой…"
Из оцепенения мальчика вывел странный протяжный вой. То был даже не вой, а скорее крик души, боль, стон, отчаяние, мольба, плач…
Ромчик выглянул и увидел Катигороха. Пёс сидел на задних лапах, задрав голову, и будто вырывал из себя душу, швыряя ее вверх, к звёздам…
Напряжение страха отпустило Ромчику сердце и он заплакал навзрыд. Катигорох тотчас был тут как тут. Лизал мальчику руки, тыкал влажным носом в лицо, свернулся калачиком, согревая своим телом малыша, словно щенка, – и слезы из его глаз катились так же, как и у Ромчика.
Теплота и уют быстро убаюкали мальчугана. Он уснул богатырским сном и, конечно, не мог видеть, как в темных утробах туч исчезали звёзды, не мог слышать, как громы низвергали каменные скалы, а те, падая, клеймили небо шрамами резких молний. Он не мог знать, что Высокий Замок поднялся и исчез в темноте небес, словно гигантский космический корабль. И только было слышно, как мощно и величественно работали двигатели громов. Молнии на мгновение нащупывали гору и вырывали из темноты пучками вспышек, и угасая, вновь швыряли в ту же самую пропасть тьмы.
Дождь свалился внезапно, он не упреждал ни изморосью, ни стуком первых крупных капель… Целиком, как есть, прыгнул, верней, сиганул из тучи вниз головою, и его тяжёлое тело, состоящее из длинных-предлинных струй, безостановочно и бесконечно тянулось с темных высот, сматываясь на земле в клубки луж. И только Высокий Замок, словно лежачий камень, под который вода не течёт, лежал у него на пути. Спотыкаясь об этот камень, дождевые бревна с грохотом катились вниз.
С двух сторон укрытия журчали небольшие шустрые потоки, которые, к счастью, не обладали той могучей силой, способной развернуть их в середину большой сухой пещеры под буковым корневищем.
Катигорох так и лежал, свернувшись калачиком вокруг спящего мальчугана. Спиной он ощущал холодное дыхание дождя, мокрое касание одиночных блуждающих капель, что срывались с кроны бука и рикошетили ему в спину. Но это всё мелочи, Катигорох согласен был вынести и не такие испытания ради этого, мирно посапывающего на его мохнатой лапе мальчугана. Ему не терпелось лизнуть рану на бедре, оставленную зубами матёрой овчарки из своры, дабы рана быстрее заживала, ведь не зря говорят в народе, что у собаки на языке семь лекарств от семи болезней, однако не двигался, терпел, боялся неосторожным движением вспугнуть детский сон. Рана пульсировала и из-за неё болела вся лапа.
Примерно через час вездесущий шум водяных струй будто обрубили саблей у самого неба. И только листья кроны ещё долго бомбардировали траву слитками капель, но естественный шум деревьев постепенно оживал…