В тот давний тёплый майский день мы все вместе собрались посетить разрушенную деревянную ветряную мельницу. Большинство из нас уже вплотную упаковало собственные рюкзаки, закрыло на ключ чемоданы с разнообразной антимоскитной одёжкой, развлекательной электроникой и законсервированным провиантом, а также приготовило необходимый запас горючего для мотоциклов. Покосившуюся от времени мельницу оставила нам древняя цивилизация, отличившаяся сочетанием развитых технологий с предельным аскетизмом как в жизни, так и в мышлении и искусстве. На пыльных дорогах родной стороны мало что произрастало, и редко кого можно было встретить, а уж если и доводилось увидеть нечто разэдакое, то, всенепременно, встреча эта становилась из рук вон выходящим и дичайше обескураживающим обстоятельством, оставляющим в полном недоумении, вплоть до начала следующего дня, каждую из тех личностей, которым в данных обстоятельствах довелось поучаствовать.
Случилось точно так же и на сей раз. У края дороги сидел человек и натирал до жирного блеска загадочного вида деревянные чётки ароматной маслянистой жидкостью из крохотного флакона пурпурного стекла. Когда мы проезжали мимо, странник, совершенно неожиданно для каждого нас, выхватил гигантскую рыболовную сеть и ею же тотчас окутал нас всех от ушей и до самых пяток, вновь и вновь возвращаясь сетью к самой макушке собственной головы, раскручивая орудие ловли путешественников, как ковбой или индеец раскручивает лассо. «Стойте», - проскрипел странник. - «Вы сами не имеете ни малейшего представления о том, куда идёте. Вам нельзя в те края, куда совместно направляетесь, поскольку имеется там незримый лаз древнейших под охраной защитных стрел, выпущенных из сновидений первобытных шаманов, обитавших там в давнишние времена, когда рассыпающаяся деревянная мельница была только-только отстроена.
Ничто не удержит вас в этих местах, сколь бы не была сильна ваша воля, приложенная к тому, чтобы туда добраться. Лучше уж вам направиться за мной: я всегда шествую туда, где нет совершенно никаких мечей или стрел, связывающих мою музыку воли с нотами или мелодиями других людей. Я всегда нахожусь в пути, следуя за горизонт. Он - моя извечная чистая и достойная цель! Единственный смысл горизонта лишь в том, что он всегда недостижим, а значит, к нему всегда можно устремляться в путешествии. Движимый волей достичь далёких прекрасных местностей, замечательных и самых невообразимых из тех, что лежат за горизонтом и становятся доступны нашему глазу, когда мы научимся достигать собственных пределов, выходить на самый край, направляюсь я в сии святейшие дали уже не первый десяток лет жизни. За арендованный у действительности отрезок времени существования я постиг, что жизнь есть сложнейшая и простейшая шуточка Бытия средь всех, что есть в мире.
Единственный смысл и цель жизни - это движение к цели жизни. Если цель недостижима, неощутима и недосягаема, то тогда уж точно ничто не может помешать радоваться жизни хоть бы эту самую Вечность, в течение которой намерен я идти к общей цели, направляющей жизни и умы, пусть даже её самоценность всецело и в глобальном плане лишь кажется нам. В общем, считайте, что я вас всех предупредил здесь, вместе взятых», - сказал странник и превратился вдруг в сине-фиолетовый придорожный камень, пыльную полудрагоценную глыбу волнистого чароита, потихоньку везущего булочку в выемке на самой своей верхушке, как бывает иногда выемка на лбу у седовласого сенсея, не иначе как приоткрывая самой искажённостью формы врата восприятия и познания, ведущие к седьмой степени семи ветров внешней невыразимости, лежащей где-то вовне, хоть и здесь же повсюду в тот самый миг.
А мы тогда, позабыв о ветхой мельнице древних, всем скопом решили отправиться на поиски горизонта с надеждой, быть может, случайно превозмогая его линию, добраться от условности идеи до конкретики изначальной цели нашего похода, про которую все мы разом дружно позабыли. С нами, тем временем, поравнялась странное существо: чёрные переливчатые крыльями бабочки, которые, словно бы передразнивая нас, рогатыми тенями повторяли за нами каждое движение. Мне доводилось слышать когда-то, что теневых мотыльков порождает глухая Трясина Разума в Чащобе Владык, но понятия не имел, ни где находится это место, ни как туда добраться, хотя люди ведающие испуганно сказывали, что Чащоба та - повсюду вокруг нас. Тем не менее, несмотря на все прилагаемые усилия и помощь со стороны танца призрачных мотыльков, достигнуть мельницы первобытной цивилизации нам всё никак не удавалось, да и не знали мы уже точно к тому времени, её ли именно ищем, либо нечто совершенно другое, чуждое.
Вдруг мы услышали странный шорох. Вместе с шумовой завесой шороха пришло понимание: так могут шелестеть скрежетом лишь глыбы чугунных жерновов, покрытых невероятно упитанными сугробами лепестков пушистой ржавчины. А пролетевшая мимо нас четырехугольная человекообразная бабочка теней вполне даже закономерно в сложившихся условиях превратилась в рогатого ведуна, который нас честно предупредил: «От мельницы начинается дальнее безграничное движение вникуда, где собраны в пучок бьющееся жилы всех истоков и корней».
В наступившую теперь пустынную эпоху скрежещущего шороха здешних пыльных мест я вспомнил: когда-то давным-давно в детстве всегда хотелось найти дорогу, которая ведёт в настолько позабытую даль, что её не переоткрывал ещё почти никто из людей, хоть и каждый был родом оттуда. Желание помнить нечто, не облекаемое в образы, но вбирающее ощущения, достигало своего апогея, превращаясь в подобие невообразимых фантазий сновидения, стирающего границы между игрой в действительность и действительностью игры. Каждая, хоть сколько-нибудь мало-мальски длинная улица, по которой приходилось ходить, отличалась от всего близкого к той самой таинственной дороге, ведущей в дальние неизведанные дали, хоть обе эти тропинки всегда начинались абсолютно одинаково. Сама атмосфера каждого нового пути начинала смутно и таинственно подсвечивать, как скопления болотного газа, чем-то невообразимым, первооткрываемым и священным, словно каждая из этих дорог была именно той самой дорогой вникуда, попав на которую однажды, уже не избавишься от нестерпимо страстного магнетического притяжения высочайшей бессловесности пробуждаемого ею чутья. Увы - всегда она оставалась недостижимой, как и палас горизонта, лежащий тонким лезвием прямо перед целью путешествия на невероятных ходах неведомого: прямо перед чудесным Нигде, столь же настоящим, сколь и непостижимым.
Однако при любой освещенности и ясности таинственность никакой действительности оказывалась подобна бурной пыли тех клубящихся дорог, по которым мы топали в поисках тропинки вникуда, и всё её естество являло себя в достижении тайны, в том, чтобы просто дотронуться до невообразимого, не потревожив его гнутыми строчками собственного понимания, оставив невообразимому первозданную бескачественность, ещё не отравленную никакими построениями фальшивых свойств умственных нагромождений, накинутыми архитектурной изысканностью поверх изначально бесформенного так, как зритель пытается порой отыскать в синестетических картинах абстракционистов и супрематистов облики зданий и целых городов, лиц людей и морд животных, транспорта, деревьев и насекомых - в общем, всего того, что человек с детства приучен созерцать ежесекундно в каждый миг своей жизни, и процессом внутреннего сотворения мира с личным образом, не оставляя ярким всполохам узоров этих картин ни малейшего шанса просто оставаться самими собой - уникальными формулами неизвестности.
Так всякий раз рассыпалась тайна и продолжает рассыпаться, стоит эту тайну лишь осознать, стоит к ней лишь едва прикоснуться. Тайна явленная таковой уже не является и просто перестает быть собой. Всякий свет, к которому мы приобщаемся, теряет внутренний блеск в лучах внимающего понимания человека. Человеческое сознание, человеческий разум - это способ выразить невыразимое и описать неописуемое, собрав тысячи и тысячи взаимосвязанных неразделимостей в охапку хвороста разграничений и ограничений, которые есть всего лишь возможность очертить определённые границы, вот и всё! Безграничное, то, что лежит за пределами нашего привычного мира, хвостиком, точно вершиной айсберга, попадает в достижимое поле зрения человека.
На самых дальних из самых неожиданных улиц городов, где впервые доводилось бывать, как оказывалось, также живут люди. В самых неизведанных и, казалось бы, покинутых сторонах, подёрнутых любопытством таинственной синеватой дымки сокрытости, люди тоже побывали, оставив там свой след, преобразив старую добрую природу до научно-технической неузнаваемости. Следы эти путешественник замечает в новопосещаемых краях, зачастую, даже в большей степени, чем в местах на Земле, хорошо известных с лет самых ранних. Но это ничего. Всё никак не желало идти из моей головы то высокое чувство синеватых равнин и долин за окраиной здешних мест. И чудились оттого прелестные вулканические горы, торчащие сразу из-за горизонта, дремучий мечтательный тёмный лес с отъявленным блеском костров на самом краю казался тем самым волшебным лесом доисторических елей и кедров, непролазной Чащобой Владык, в которой целыми полками или даже полчищами бродит всякая незримая и неисчислимая для человеческого спектра с восприятия Сила, для которой мы все - такие же туманные призраки, какими видятся нам дремучие лешие, серебристые русалки да пни пендрявые, друидские.
Единственной вечной возможностью сохранить тайну меняющих неоконченные свойства или, напротив, совершенных структур, филигранно высеченных ювелирами космических бурь в своём уходе в бесконечность, обустройств, которые, в целом, сами же себя и ограничивали в недрах нашего восприятия мнимой отдельностью от всего прочего, было обретение целостности значения их самости через целостность самости себя, ведь одно не может здесь последовать без другого. И все они, всенепременно, смотрели бы в сторону всех последующих приближающихся изменений, а, в действительности, не имеющих предела по качеству или по количеству всевозможных форм реализаций и проявлений.
Постоянно поддерживать неиссякаемое многообразие всевозможных вариаций, постоянно изменяться означало хотя бы немного принадлежать чувству недопонимания, дарующему флюс внутренней шаткости пространства изменений, и именно недопонимание устремления к совершенному знанию без конструкций в выражениях или путях, запечатление в памяти всех этих дел как события не понимания, но ощущения, лежащего выше осознания, непременно, становится источником жизненного движения за лезвие горизонта. Без него абсолютно никому из нас невозможно обнаружить хотя бы что-то новое, хотя бы одно из придорожных окончаний на путях вникуда, которых в нас нет.
Мы бы находили только придорожные окончания существующих и привычных направлений, но никогда - по-настоящему новых средь них. Напротив же, частичное недопонимание общей картины, коврового рисунка жизни, порождало неугомонный зуд знаний, зуд учёного-исследователя, хотя бы целях самосохранения, не говоря уже о более точной, высокой и, в целом, равновесной цели самосовершенствования в общих потоках со всей вездесущей проникновенностью тайных законов обустройства Реальности. И все это являло путь, по которому следовало бы идти, дабы, непременно, для себя и для других открывать нечто новое или позабытое, а точнее - просто пошире раскрывать свои и чужие глаза, видеть нечто искомое в свежести сокровенного света непреходящих обличий и масок средь всего, что постоянно расположено рядом - но так далеко!
Понимание придорожных окончаний живо для нас теперь, живо было и раньше. Только будучи ребёнком, безумцем или магом можно выразить, но нельзя точно сказать, что именно встретится в конце этой улицы, ведущей вникуда, ведь у каждого она своя до тех лишь пор, пока ещё существует «самость» пределов человека, притом никто и не исключает возможности пройти по этой улице вместе, да только каждый всё равно будет идти по своей копии улицы, почти ничем не отличающейся от копии улицы другого человека, лежащей где-то в пределах коллективного разума землян. Ребёнок не обладает умением, достаточным для того, чтобы выразить все эти чувства ещё и в силу того, что пока ведать не ведает степеней их необычности. Безумец - оттого, что его линиям нет дела до пустот, сплетённых из нигде в пузырьках окончаниях улиц, которых он не замечает или же посещает случайно, отправляясь в иные области знаний и навыков, дарующих не понимание и радость достигнутого новшества, а лишь путаницу, хаос и сумбур.
Микропесчинки юродивых алмазов теряются в мегатоннах песка случайности и сыпучей манки бетона уродливой расколотости их дурашливых маскарадов, танцующих в маниакальном хороводе постоянной жажды взволнованного самооправдания. Их увлечённость - их крах. Их поглощённость - топь внимания. Клич их - рёв выпи: мала та птаха, да вопит зело, как бык на корриде под взглядами тысячи ленных существ. Даже если безумцу и удастся выйти за пределы придорожных окончаний, свобода от обители для него будет лишь мигом прохождения сквозь одну из случайных целей, выбранных из миллиардов углов обзора, каждый из которых доступен всем людям, но ни один в приоритет избран быть не может: пока неизвестна цель поиска, направление будет идти по окружности без контроля.
Маг же не пожелает выразить особенности всех пустотелых оболочек улиц, выделанных шкурок пространства, имеющих абстрактные придорожные окончания, ибо знает он, что человек не способен только лишь на одно - не быть способным принимать любую из форм. Быть однотипным обустройством - вот для нас судьба и кредо, кто кредо сбросил - тот уже не человек. И тогда знаменательная улица с острием вакуума, затаившимся, как ускользающий ловкач, в конечном пределе вне всех проекций, становится просто самой собой, и тогда уже она не похожа на улицу, а похожа на неуловимость без витой ухватки хвоста.
Прочие же, принимая во внимание множество тех мелочей, которые большинство представителей рода человеческого, в силу собственного тяжеловесного нежелания или простого незнания, не рассматривает в качестве достижений внимания, да и, вероятнее всего, вообще никак не рассматривает, обращают это самое внимание на вещи куда более обыденные, общественно обусловленные и вроде бы даже полезные, но только до тех пор, пока не пройдены все границы эфира, где заканчивается нить пряжи горизонта и начинается изнанка его овечьей кофточки, щекочущей подмышки из облачного пуха попирающим своды небес титанам. И тогда становится понятно, что изнанка - это и есть настоящее обличье, тогда как на изнанке этого обличья, на его стороне игр и словесных видений живём мы все. Но однажды, как мы когда-то и решили, соберёмся все вместе на допотопной мельнице древнейших, став той движущей силой позабытых временем цивилизаций, оставшихся только в виде результата коллективных свершений прошлых тысячелетий, словно бы прорастивших семена вовнутрь привычного миропонимания.
Мельница - давным-давно уже не функциональная единица, артефакт архаики, имевший при жизни её создателей совершенно отличающееся значение в той же скорости мира и под таким направлением, под сенью которого проживали Древнейшие и выглядывали в сферы жизни под своим, только им одним лишь известным ракурсом. Эхо скрипа её проржавевших сквозь века жерновов оказалось точно бы испещрено вне любых измерений потоками непознанного, точно жернова глубочайше запустили свои корни в первозданную эпоху идей, слившись с источниками самих себя. А нам было неизвестно изначальное предназначение их: мельница только внешне казалась нам таковой, но истинные её масштабы и смыслы были сокрыты в силу нашей общей дурной привычки оценивать обыденность однозначно.
Куда не бросишь взор, чувствуется влияние чар со стороны сущностей, издревле обитающих во плоти мёртвого дерева продольных полопавшихся лопастей мельницы, словно бы неведомая нам ранее рука захватывала возможность визуализировать потаённую внутри себя мощь через шепотки и шорохи, вылепленные из мелодичной икоты ломаных криков рычащих жерновов Древнейших. То же самое происходило и во взглядах многих моих собеседников-путешественников. Плутовские путы, что нас связывали, мельница, точно ржавый паук, протянула от каждого и к каждому. Невообразимо мощной лавиной обрушилось давление друг на друга сфер наших сознаний, лютовавших на стыке между каждым из нас, покуда, превозмогая границы личностей, мы не сомкнулись в единое поле, подобное раздувающемуся под внутренним давлением и наполняющемуся соками бутону распускающегося цветка омелы, тянувшего соки и лимонады из гримёрных пудр наших парфюмерно-маскировочных укрытий жизни, выстроенных одной ногой фундамента во льдах ужаса от осознания себя формой человека, а другой - в океанах восторга от осознания себя безбрежностью человека. Пудра сомнений рассыпалась, как нос Сфинкса.
Пересечение резонансов линий всех наших колец взаимосвязанных идей многогранности породило ощущение направленности и поистине космической скорости полёта туда, где всяческое описание или ограничение уже и не имело ни малейшего смысла, ибо не было ничего доступного пониманию разумом обыденности в достигнутом нами придорожном окончании той самой мельничной тропы, которая у каждого человека тем уникальнее и неповторимее, чем более эфемерны привычки и свободны мысли, и которая постоянно и всенепременно идёт в наполненное никуда всю долгую вечность краткого мига. Ведь даже преисполненность, если она лишена возможности описания человеческим разумом, кажется бурлящим ничем, распираемым вдоль и поперёк неопределённостью исконных черт.
Если мы находим образы, то осознаём их условность. И тогда приходит понимание условности любых образов вообще. А что ещё тогда являет нам цель, как не безграничность выражений этой грани чистоты? И быть может, мы все в раннем возрасте знали, что дороги, ведущие вникуда - это те дороги, что никогда не заканчиваются, и лишь с возрастом отвлеклись, выдумав себе метки для начал и завершений, расчертив дома по номеркам, время - по годам, а жизнь - по событиям, позабыв наивный взгляд детства. Все дороги ведут вникуда. Это и делает их настоящими. Дела людей - просто способ показывать пальцем и давать имена на песке времён. Ветер сдует надписи, вновь сделав собственную Вечность ровной.