Она стала его ждать. Когда, в какой момент это произошло, теперь и не вспомнишь. Занятая собственными горькими думами, все же старалась мысленно следить за ходом службы, внимая возгласам дьякона и отпустам иерея. Нестройное, часто фальшивое, то в увеличенную кварту, то в малую секунду, пение певчих, раздражая, не давало сосредоточиться. Обуздывая гордыню, смирялась, смирялась хоть здесь, пыталась молиться.
«-Рцем вси от всея души, и от всего помышления нашего рцем.
-Господи, помилуй.
-Господи Вседержителю, Боже отец наших, молим Ти ся, услыши и помилуй.
-Господи, помилуй.»
Она как будто успокаивалась. Лики святых смотрели на нее уже не грозно и укоризненно, как раньше, а вроде даже участливо и с каким-то сожалением. Душа наполнялась покоем, и неведомая доныне благодать вдруг снисходила на нее. Хотелось то ли заплакать, то ли улыбнуться.
И здесь опять пришел он. Как и в прошлый раз, как и две недели назад. Пришел, как всегда, не к началу службы, а к «Херувимской».
Она сначала старалась не замечать его, хоть больно заныло сердце, лишь иногда украдкой поглядывала на прекрасные его русые волосы и снова продолжала усердно молиться. «Херувимская» была ее любимым песнопением. Здесь она молилась истово, «всею душею и всем помышлением своим»: «Всякое ныне отложим попечение»…
Он смотрел на нее, не отводя глаз, следя за движением ее губ, шепчущих вслед за клиросом молитву, за наклоном головы, ожидающей благословения священника, за рукой, кладущей крестное знамение. И от этого его взгляда стало так тепло, легко, радостно на душе. Мысли сбились. Искушение. Она уже не могла не смотреть на него, и только слезы тихо текли по ее щекам.
А потом он улыбнулся. Улыбнулся и протянул к ней руку.Ручку.Рученьку. Она не удержалась и, подойдя ближе, протянула свои.
Всем своим крошечным тельцем он наклонился к ней, вырываясь из крепких рук держащего его отца.
«Благословлю Господа на всякое время, выну хвала Его во устех моих. О Господе похвалится душа моя, да услышат кротции, и возвеселятся.»