— Деточка, который час?
Чистенькая бабуля-божий одуванчик остановилась передо мной, нежащейся на майском солнышке, совсем по-птичьи наклонив в сторону голову в аккуратном цветном платочке.
— Десять минут пятого, – доброжелательно проговорила я, вовремя вспомнив, что с пожилыми людьми нужно разговаривать громко и чётко, а то ведь не услышат.
— Можно я тут присяду?
Убрав сумку, я с улыбкой кивнула, да и забыла тут же про бабушку, погрузившись в свои мысли.
Умостившись, как воробушек на жёрдочке, старушка уставилась подёрнутыми плёнкой катаракты глазами вдаль.
— Деточка, который час-то?
— Пятнадцать минут пятого, – я участливо растянула губы, стараясь показать, что всё нормально, я понимаю: старческий склероз.
— Который час?
Третий раз – это уже как-то слишком.
— Двадцать минут пятого. А вы, бабушка, почему всё о времени спрашиваете?
— А меня, внученька, зять из дома отправил, «гулять» велел. Да, вот, что-то зябко на ветру, я и думаю: можно уже идти или ещё рано? Не хочу молодым мешать-то.
У меня внутри аж перевернулось.
А бабушка так спокойно и рассудительно рассказывала о своей жизни.
— Живу-то я в Николаевке. Жила. Они мой дом продали, дочки, значит. Деньги поделили. Младшая меня к себе взяла. Она у меня заботливая – и пенсию за меня получает, чтобы я по очередям не стояла. И о здоровье моём заботится: гулять всё время меня с зятьком провожают. Только, вот, когда одевает она меня – трясёт уж больно сильно, аж все косточки у меня стонут. Мне годков-то много, девяностый пошёл. Косточки хрупкие стали, а она трясёт...
Я слушала бабулю, не перебивая. Речь у неё была осмысленная, совсем не путанная, как иногда бывает у стариков. И когда она через пару минут вновь спросила меня, который час, я, с трудом борясь с подступившим к горлу комком, выдавила: «Без десяти».
Старушка просияла.
— Спасибо тебе, дочка, поговорила я с тобой. А то, ведь, они со мной и не говорят совсем. Пойду я, уже можно, наверное...