К 70-летию Победы в Великой Отечественной войне
1. Детство
В жизни каждого ребенка должен быть мужчина, служащий эталоном рыцаря, защитника, созидателя. Чаще всего, конечно, им является отец, но так бывает не всегда, даже если отец в семье номинально присутствует. Мне повезло еще меньше: наша маленькая дружная семья включала только двоих - мать и меня. Когда уже учился в шестом классе, к нам перешла жить, а вернее сказать, доживать, бабушка, с нею мы очень подружились, и баба Нюня осталась в моем миропонимании олицетворением доброты и всепрощения.
А источником мужского начала для меня стали братья матери. Именно от них, начиная с самого раннего детства, я почерпнул уйму различных умений, представлений и жизненных принципов. Особую роль в моём становлении играл дядя Коля. В его семье мать нередко меня оставляла, когда работала во вторую смену. Да и позже, уже став самостоятельнее, я часто бывал там, тем более, что жили они в одном доме с бабушкой, пока она не перешла к нам. Когда-то в просторном, построенном большой семьёй доме, были две спальни, большой зал и просторная "столовая". Потом, когда дядя Коля вернулся со службы с женой, двери в спальни заложили, и эти комнаты отдали им с Полиной, уроженкой Одессы с красивой фамилией Александрова. Потом они сделали с противоположной стороны саманную пристройку, где разместилась небольшая кухонька, окном выходившая к морю, и коридорчик. Перед входной дверью, выкрашенной серой судовой краской, было крылечко, где мы по теплу играли с двоюродной сестрой и её подругами. Справа от этого крылечка на стене всегда висела пропахшая рыбой плетёная кошёлка, с которой Полина Петровна ходила на рынок.
Дядя Коля, а если сказать официально, то Николай Петрович Хандюков, был очень интересным, неординарным человеком. Придя со службы, он навсегда остался моряком, которого нетрудно было узнать по характерной походке вразвалку, и синеватой татуировке на груди, изображавшей крейсер. Поверх крейсера синели слова "За нашу Советскую Родину!", а чуть выше – силуэты Ленина и Сталина. Крупные, натруженные руки тоже были украшены флотскими татуировками. Выдавали моряка и специфические флотские словечки. Дядя говорил "ша!" вместо "не шумите!","шамать" вместо "кушать", "доб-здоровьица", "стоп машина", "полный вперёд!", "полундра"... Но, дело было не только в этом. Дядя Коля ещё в детстве совершил поступок, на который не каждый способен. До него в истории хутора Кривая Коса такой пример был только один – знаменитый Георгий Яковлевич Седов.
Справный хозяин, степенный и рассудительный рыбак Петр Павлович Хандюков имел большую семью. Двое сыновей от первой жены, пятеро сыновей и одна дочь от молодой Анюты, сосватанной в соседней станице Новониколаевской, когда от лёгочной болезни умерла первая жена Евдокия. Николай родился 6 марта 1925 года и был в семье предпоследним ребёнком. Без дела у батьки, как называли отца сыновья, никто не прохлаждался, и Николай тоже с раннего детства имел обязанности по хозяйству. Зимой сыновья ремонтировали сети и парус, весной смолили каюк, летом те, кто не ходил по малолетству в море, работали "на степу" – на зерновом поле, в нескольких километрах от дома. Ну, и, конечно, обихаживали коня, коров, поросят, солили и вялили рыбу, заготавливали батлаук – что-то вроде невысокого камыша для топки печи во дворе, – на ней готовили в тёплое время еду. Сыновья ходили с отцом на каюке за дровами, углём, кирпичом и другими надобностями в Мариуполь и Таганрог.
С детства у Николая был небольшой дефект дикции, он проглатывал отдельные звуки или произносил их нёчетко. Из-за этого в детстве получил прозвище "Нукла" – таким, вероятно, послышалось учительнице его имя. В школьные годы, да и потом, он был худым, но жилистым. "Тягущой", – говорили на Косе. Правда, болел часто, особенно донимали зубы. В те годы в простых семьях таблеток и порошков не было. Настой шалфея, кусочек старого сала да заговоры от знахарки. Или, на худой конец, щипцы фершала – так на Кривой Косе называли отставного военного фельдшера. Иногда обходились и без "фершала", привязав суровую нитку одним концом к больному зубу, а другим – к двери. Первый же входящий поневоле оказывался "стоматологом".
Учёба в школе у Николая не заладилась, особенно с русским языком. А тут ещё, с детства проявляя характер, он или делал дело хорошо или не делал вовсе. Правда, за учёбу отец спрашивал не слишком строго, полагая, что умения грамотно писать достаточно, но правильного поведения требовал неукоснительно. Такое было время. На собрания в школу обычно ходила мать – Анна Ивановна, она старалась не докладывать супругу о проделках сыновей, зная его крутой характер. Но иногда учителя, встреченные в лавке или на море, вводили Петра Павловича в курс дела. Кто-то однажды пожаловался, что Николай не делает уроков. Пётр Павлович решил для проверки устроить эксперимент.
– Колька, я что-то не видел, ты уроки делал сегодня?
– А как же, батя. – Я ж уроки... это... в первую очередь... сегодня мало задали, да и лёгкое всё, так я... это... и поделал уже,– не замешкался с ответом школяр. – Вы ж сами говорили: – Кончил дело – гуляй смело! Так я ж это... завсегда... Держать "фасон" в любой ситуации Николай умел с детства и пронёс это умение через всю жизнь.
Пётр Павлович, улучив момент, вытащил из матерчатой, сшитой матерью сумки незадачливого ученика несколько книжек, положил вместо них обрезки дощечек по размеру книг. Наутро Николай, наскоро позавтракав куском традиционного пирога с капустой и рыбой, запил его чашкой "утрешнего" молока и отправился в школу. Вечером, за ужином, как обычно, собралась вся семья вокруг большой сковороды с печёным лещом. Томлёная в духовке рыба в сладковатой томатной подливе с луком и морковью часто бывала на столе, но никогда не приедалась. Несмотря на аппетитный запах и чувство голода – еда подавалась только по времени и сразу для всей семьи – никто не поспешал выбрать себе кусочек. Пауза слегка затянулась: отец должен подать сигнал к началу трапезы, но он медлил.
– Ну, как дела в школе, Николай?– поинтересовался глава семьи с лукавинкой в голосе и недобро прищурился.
– Нормально, бать, – не моргнув глазом ответил сын,– морской порядок, никакого аврала!
– Сомневаюся я чегой-то, значится... Словечком "значится" Пётр Павлович то и дело разбавлял разговор, и порой за глаза сыновья его беззлобно передразнивали. Александр Павлович, младший брат отца, без конца повторял "можно сказать", а муж его младшей сестры Сани Жора Ланин приговаривал странное "шизнать"... Иногда изображая их беседу, хлопцы тайком разыгрывали целые мини-спектакли.
В особом сундучке под ключиком Пётр Павлович хранил кисет с хорошим табаком, хотя сам не курил. Но с получки брал он в лавке у моря бутылочку вина под сургучной головкой, обычно приходил кто-либо из братьев или друзей, и тогда Пётр Павлович угощал всех табачком и закуривал сам. Начиналась неспешная мужская беседа. Её-то и передразнивали временами сыновья. Но если бы только это. Подросшие парни научились гвоздиком открывать заветный сундучок, и понемногу запасы ядрёного табака истощились. Надвигалась гроза. И тогда в кисет мастерски накрошили сушёных листьев. Закурившие было друзья-приятели долго кашляли, но злого умысла не усмотрели, сошлись на том, что табак пропал от времени, хотя Пётр Павлович еще долго допытывался у младших сыновей и дочери, не видели ли они чего подозрительного. Они, конечно, "не видели".
Когда после ужина семья разошлась по своим делам, Пётр Павлович осторожно заглянул в сумку Николая. Дощечки лежали на месте, сумку никто, как видно, не открывал.
– Да, не получится, значится, из Кольки грамотея,– проговорил Петр Павлович жене, мывшей посуду в большой медной чашке, и кивнул на дощечки. Да и ладно, работник, значится, он справный, а потому не пропадёт. А на язык он и без грамоты скорый... Анна Ивановна закивала с облегчением: грозу пронесло мимо.
За словом Николай и действительно в карман никогда не лез, да и устные предметы у него особых проблем не вызывали. Нравились ему география, история, он умел и любил рассказывать, немало прибавляя от себя, но лучший уголок в его сердце занимали машины, особенно всевозможные судовые механизмы. То и дело он бегал на берег, когда причаливал пароход или фелюга-нефтянка. Смотрел зачарованно, как ладно и размеренно шумит двигатель, послушный воле машиниста, как ходит судно вперёд и назад, как швартуется и отчаливает. Он выполнял любые поручения мотористов, только бы не прогнали, только бы открывали понемногу новые и новые секреты чудесных машин.
Николай, как и все местные мальчишки знал всё о Егоре Седове, ещё живы были многие, кто помнил ставшего знаменитым на весь мир полярника, кто ходил с ним на масленичные кулачный бои против хуторских казачат. Пётр Павлович и сам какое-то время учился с Ёрой и даже сидел за одной партой в церковно-приходской школе, рядом с церковью Петра и Павла, в нескольких сотнях метров от отчего дома. Брат Григорий, младший из двух сыновей Евдокии, был среди ребятишек, встретивших на хуторской пристани в апреле 1910 года Седова, когда он прибыл на побывку в хутор к родителям перед обручением с Верой Май-Маевской и экспедицией на Новую Землю. Втайне Николай восхищался решимостью юного Георгия Седова, покинувшего 3 мая 1894 года скрытно родительский дом и добившегося своим трудом таких выдающихся успехов. Эти мысли приходили в его голову каждый раз, как возникали школьные проблемы или требовал отец выполнения одной и той же работы, не оставлявшей никакой надежды на перемены. Сетки, каюки, рыба... И именно так сам батька проработал всю жизнь. Николаю же, как когда-то Георгию Седову, хотелось другого: воли, простора, большого плавания на корабле с мощной, быстроходной машиной, новых портов и новых впечатлений...
2. Побег
Весна уже полностью вступила в свои права. После штормовых дней, когда низовка гнала на берег крутые серые валы, подъедавшие глину обрывистого берега, истыканного норами стрижей, море, наконец, застыло, будто голубое зеркало. Солнце, вырвавшееся из-за низких туч, устремилось ввысь и щедро сыпало запоздавшее тепло на всё сущее.
В школьных классах впервые после зимы открыли окна, и с рам местами торчали рваные клочки ваты и газетных полосок, дрожащие от свежего сквозняка. Николай чувствовал непонятное волнение, как будто что-то хорошее вот-вот должно случиться, нарушив ход привычных событий. Окна шестого класса выходили к морю, и крики вечно голодных чаек, снующих вдоль береговой кромки, доносились сюда через приоткрытое окно вполне ясно. На горизонте появилась чёрная точка, постепенно увеличивавшаяся в размерах. Несколько учеников, всматриваясь в даль, гадали, какое это судно.
– "Уч-Дере",– предположил кто-то.
– Да ты что, "пассажир" дымит больше, да и не время ему... Николай не спорил, это судно он хорошо знал.
Урок русского, показалось, тянулся дольше обычного. Опять на половинке тетрадки, служившей дневником, учительница скрипучим пером написала про невыученный урок, пообещала поговорить с отцом и доложить Владимиру Эрнестовичу, директору. А тут ещё, зацепившись за край парты, как назло порвалась новая рубаха, месяц назад подаренная на день рождения – такого батька точно не простит. А между тем грузовой пароходик пришвартовался, и рабочие, невнятно о чём-то споря, стали выносить на деревянный пирс мешки. Николай подошёл к своей парте, бросил в сумку книжки, обмотал пустоватую материю вокруг содержимого, и сунул свёрток за пояс. Присел ненадолго, как бы решаясь на поступок, а затем решительно направился к окну, потянул на себя фрамугу. Просторное окно бывшего купеческого дома распахнулось. С подоконника ученик ловко соскочил в палисадник. Этому никто не удивился: такие фокусы регулярно проделывали то один, то другой старшеклассник, чтобы не попасться на глаза строгому школьному начальству. А шестой класс относился именно к старшеклассникам, ибо школа была семилетней. – Побёг, небось, на судно,– зашептались одноклассники. И они не ошиблись. На следующем занятии Николая Хандюкова не оказалось. Не пришёл он и на остальные уроки, из-за чего директор, уступив настойчивой жалобе добросовестной русистки, послал со школьной уборщицей записку родителям.
Петра Павловича дома не было: со Стрелки домой обедать не находишься. А именно там, в окрестностях этого прибрежного сельца, в двух-трёх километрах отсюда артель работала на добыче красной рыбы. Школьную курьершу встретила встревоженная мать Анна Ивановна, забрызганная побелкой. Она и сама в девичестве убиралась в станичной школе, так же вот ходила по Новониколаевской с записками, но грамоте так и не научилась...
– Ну, здорово, Анютка, взобравшись на высокое крыльцо,– поздоровалась гостья, сверкнув ровными крепкими зубами. Вот, велено передать тебе,– протянула лоскуток бумаги.
– Кольки-то вашего нема на уроках. По русскому заданий не сделал и убёг. Разобиделся, кубыть, на учительшу. Вот и прячется где-тось.
– Да что ты,– встревожилась хозяйка и, побледнев, присела на бортик крыльца.
– Не переживай ты уж так, сестрица,– затараторила посыльная. Не он первый, не он остатний, деточки-то какие нонче пошли. Да его и к директору намедни вызывали, спрошали, кто Мацу прикрыл...
– А кто прикрыл его, где? Неужто наш?
– Та не, большаки примкнули, а Колькой как свидетелем интересовались. Услышав про "свидетелей", Анна Ивановна схватилась за сердце.
Дед Маца был местным чудаком. Раньше он рыбалил, как все, но с возрастом почти потерял зрение и пробавлялся "дербаном"– рыбаки всегда давали две-три рыбины тем, кто был не в состоянии прокормиться сам. А Мацой старика прозвали из-за того, что он ходил с палочкой, обстукивая и ощупывая, то есть по-местному "мацая", то стену, то забор. Детвора то и дело поддразнивала беззлобного старика, крича вдогонку что-нибудь наподобие "Вот пришел к нам дед Маца, ламца дрица, гоп-цаца".
–Да не переживай ты, Нюрка,– спохватилась рассказчица. Всё обошлося. А дело было так, от слухай. Шёл это, значится, дедушка через школьный двор до рыбаков на кошары. Ну, чимчикует себе вдоль заборчика, под нос бубнит "раскинулось море широко..." А эти оболтусы, как нарочно, во дворе сидят на корточках, в стукана играют. Ну, и давай, значится, воспевать "дед Маца, гоп-ца-ца". Старый, нет бы двигал своей дорогой, так начал петушиться: я, мол Ставраки скажу, директору, сорванцы этакие, и палкой на них замахивается. Тут к нему подскакивает пара мелких бесов из этих же затейников и сладким голоском причитают: – Нехорошо, мальчишки, такого вот пожилого хорошего человека обижать, это некрасиво. И шеметом к деду с заботой:
– Пойдёмте, дедушка, мы вас к директору проводим, мы знаем, где его кабинет. Подхватили старого под руки, и повели через весь двор. Завели в коридорчик учительской квартиры и оставили перед лестницей, а дверь замотали сорочком. А там коридорчика-то нет ничего. Сами они на урок пошли, а этот жалобщик, значится, и сидел там, на ступеньках, да причитал, пока случайно кто-то услыхал под вечер, тогда и открыли. Мало что дербана лишился и углы пообмочил, так ещё таким героем заделался, что только куры не смеются. Наперебой предлагают "проводить до директора".
– А кто же это так его обмишулил?– упавшим голосом поинтересовалась Анна Ивановна...
– Да кто ж его ведает, оне скажут рази. Вот и Колька твой смолчал, и другие тоже этим же миром намазаны. А деда поводили перед строем, он присматривался-присматривался чуть не нос к носу, да так никого и не узнал. – Боюсь согрешить, – приговаривал. А может не захотел узнавать.
– Ну, ладно, прощевай, Анютка, побегу я, делов много. Так ты меры-то прими, а то не ровён час, разбалуется, поздно тогда будет. Пока поперёк лавки лежат надо учить, а как вдоль лягут... да что это я, ты и сама знаешь.
– Да-да, вечером Пете скажу, уж он спуску не даст, взыщет как положено,– заверила Анюта и, отряхнувшись, скрылась в доме.
Впрочем, в этот вечер взыскать с проштрафившегося сына Пётр Павлович, готовый к самым суровым мерам, не смог. Не получилось этого сделать ни на другой день, ни в последующие. Он вообще не смог наказать неслуха, ибо в следующий раз отцовский порог Николай переступил только через годы. А пока на дворе был пока еще мирный 1941-й.
Впоследствии Николай Петрович не любил про это рассказывать и никогда не проводил параллель между поступком Седова, сбежавшего из родительского дома, и своим, таким же. Вообще, люди того поколения не отличались разговорчивостью. Оно и понятно. Двоюродный брат Константин Ланин получил пять лет лагеря за то, что рассказал в бригаде слышанную по радио заграничную новость. Может быть, если бы не случилась война, судьба паренька с берегов Кривой Косы сложилась бы иначе, но всё случилось именно так, как случилось. Седову в этом смысле повезло больше, его становлению не помешала жестокая война...
На другой день Петру Павловичу местные грузчики рассказали, что Николай помогал на грузовом пароходе и, возможно, ушёл с судном, потому что там приболел механик. Даже со своей школьной пассией беглец не попрощался. Через несколько месяцев косянские рыбаки привезли домой новость, что видели Кольку Хандюкова в Керчи, на судне, где он выглядел вполне по-хозяйски. Рассказал им, что учится на моториста, надеется сдать испытание – так тогда называли экзамен – и хочет плавать. Больше известий о беглом сыне не поступало, волнение родителей притупилось, а из школы Николая по заявлению отца отчислили.
Иногда, взглянув на крошечную фотографию сына, Анна Ивановна втихомолку плакала да корила мужа за строгость, а принципиальный Пётр Павлович только кряхтел. В семье были и другие дети: спокойный и послушный Евгений, умница и лучший ученик Фёдор и последыш – десятилетний баловник и хитрец Михаил. Способный и находчивый, Михаил с первого класса подавал надежды, но учился с переменным успехом, время от времени получая стимулы в виде увесистого отцовского ремня.
– Мишка,– как-то раз спросил за ужином Петро Павлович,– вот Фёдора, значится, спрашивают на уроках и оценки у него есть. Хорошие оценки, прямо душа радуется. И читает Федя знатно. Всю зиму – вспомни – читал нам Робинзона Крузо и другие книги, когда мы посуду латали да крючья точили. А тебя что, думаю я, уже и не спрашивают?
– Не поверите, батя,– не замешкавшись, отвечал Мишка, не спрашивают. А зачем?! Учитель знает, что я всегда в курсе дела, так он и не спрашивает. Чего время зря переводить?!
– Отец посмотрел с недоверием на бойкого отпрыска и перевёл взгляд на жену.
– Нюня, ты бы сходила в школу, значится, что-то сомневаюся я насчёт этого знахаря...
Собрание случилось вскоре. Анна Ивановна сидела среди родителей в школьном классе с полной уверенностью в правдивости своего последыша, как это обычно и бывает. Она ждала похвал. Но учитель, "раздав всем сёстрам по серьгам", про Михаила не обмолвился и словечком. Другие родители уже стали расходиться, а обескураженная мать продолжала сидеть недвижимо. Учитель подошёл к ней поближе.
– Даже и не знаю, как вам сказать, мамаша. Я уже не стал спрашивать Мишу: тянет руку на любой вопрос, по любому поводу. А стоит его спросить, слышишь только одно: – Можно выйти?! Пётр Павлович, естественно, об этой подробности так никогда и не узнал, но оценки у Михаила стали появляться.
3. Война
Да, может быть, всё бы сложилось иначе, если бы не война. Но она грянула, и очень скоро в посёлок имени Г.Я. Седова – так стал называться хутор Кривая Коса – вошли оккупанты. Пётр Павлович вынужден был разместить в большой комнате шумных, вечно немытых и вороватых румынских солдат. Старший от брака с Анной сын Костя ушёл по призыву в армию ещё до войны, комсомолец Фёдор вместе с другом Митей Бовтом ушли на фелюге-нефтянке на кубанский берег в эвакуацию, Евгения забрали в трудармию и только меньший Михаил да дочь Прасковья – моя мать – остались с родителями. Через какое-то время дочь Пётр Павлович спрятал у родни в райцентре Будёновке, спасая от угона в Германию, на котором настаивал местный полицай Попов по кличке Оглашенный,
Иногда даже и во время войны случались комичные случаи. Михаил в свою спальню ходил через "зал", где спали румыны. Однажды они среди ночи переполошились из-за невыносимой вони и стали ругаться друг на друга. Пётр Павлович встал, зажёг масляный каганец и увидел причину, над которой потом долго смеялись все: и хозяева, и постояльцы. Мишка на скорую руку, идя до ветру, нацепил огромные батькины галоши, сделанные из рыбацких сапог. В сортире просторные задники как раз перекрыли дырку. Так и принёс сынок своё "добро" обратно, на порог румынам.
Иногда бывало не совсем смешно. Когда румыны зимой, выскакивая ночью, стали справлять нужду под забором, Петр Павлович пожаловался немцу, офицеру. Думал, что он образумит подчинённых веским словом, поскольку его замечаниям оккупанты не вняли. Но немец, построив румын, просто отходил их плетью, куда ни попадя, и велел всё убрать. Больше подобное не повторялось. В посёлке немцы никого не убили из местного населения, но в Германию регулярно угоняли.
Потом, после долгой оккупации, был Сталинград, переломивший ход противостояния, и вскоре непрошенные гости заторопились, засобирались, и в одно прекрасное утро чужаков в посёлке не осталось. Понемногу стала налаживаться жизнь, война близилась к концу, но известий ни о Федоре, ни о Николае не было. Евгений вернулся с рытья окопов вскоре после мобилизации, жил какое-то время в Будёновке у родственников. О судьбе Фёдора, погибшего на Малой земле, извещение пришло только в 1944 году. Константин, старший лейтенант СМЕРШа, приезжал в отпуск с ординарцем, гостил в отцовском доме. Сведений о судьбе Николая всё не было.
Поработав на небольших грузовых судах около года, Николай Петрович получил свидетельство моториста и стал плавать уже на законных основаниях. Когда грянула война, ему шёл семнадцатый год. Домой вернуться он бы всё равно не смог, да и не в его характере было отступать. Продолжал плавать, возил горючее, продовольствие, военные грузы.
Черноморье готовилось дать отпор врагу. Базировались в разных портах Чёрного моря, плавали, порой, под бомбежками и обстрелами. "Большую роль в обеспечении боевых действий частей и соединений Черноморской группы войск и морской пехоты сыграли морские перевозки, осуществленные кораблями Черноморского флота. В наиболее тяжёлый период боев за Туапсе в сентябре – ноябре под непрерывными ударами вражеской авиации корабли доставили из Поти, Сухуми и Батуми на фронт 52 937 человек и 57975 тонн груза, а из Туапсе в Геленджик было вывезено около 15 тысяч человек, около 20 тысяч тонн груза и эвакуировано более 2500 раненых",– это выдержка из статьи об истории войны на Чёрном море. Так прошло два года. По возрасту Николай был в 1943 году мобилизован на военную службу уже официально, его определили на военные катера.
Вот ещё одна выдержка. "В связи с захватом гитлеровцами Новороссийского порта, в Геленджикскую бухту были перебазированы корабли и торпедные катера Новороссийской военно-морской базы. Ежедневно с причалов Геленджика уходили на выполнение боевых заданий быстроходные катера. Геленджик, как и множество других курортов, выполнял ещё и функцию тылового госпитального центра. В годы войны в здравницах, санаториях, школах, клубах, дошкольных учреждениях Геленджика размещалось около пятидесяти госпиталей. Самый крупный из них, 43-й госпиталь, вернул в строй более 15 тысяч раненых бойцов". Отсюда снабжалась под вражеским огнём легендарная Малая земля, где горстка смельчаков удерживала плацдарм, зарывшись в каменистую землю вблизи Цемесской бухты. Не знал молодой моряк, что рядом с ним, доставлявшим на Малую землю боеприпасы, воду, сушёную рыбу и другое продовольствие, служит его родной брат, серьёзный и обстоятельный комсомолец Фёдор Хандюков. Они были буквально в сотнях метров друг от друга, но так больше никогда и не увиделись. 30 июня 1943 года двадцатилетний Фёдор погиб.
В одном из рейсов катер, где служил Николай Хандюков, попал под бомбёжку и оказался буквально в море огня: из разбитой цистерны полилось топливо. Жестокий огонь поглотил небольшое судёнышко, горела вода на десятки метров от него. По счастливой случайности катер не взорвался, но когда пожар утих, нечего было и думать плыть на нем. Ветром беспомощную посудину несло к вражескому берегу, и вскоре немецкий патруль снял обгоревших, отчаявшихся моряков. Так команда катера оказалась во вражеском лагере. Несколько раз пытались бежать, но каждый раз их ловили, били, сажали в карцер. И всё же через некоторое время нескольким морякам удалось уплыть на рыбачьей лодке.
Голодные и оборванные ночью двигались по звёздам, днём прятались среди зарослей. Питались какой-то травой, ракушками, случайной мелкой рыбёшкой. Впрочем, радость от встречи со своими была недолгой. Всех опять посадили в лагерь, теперь в советский, – "до выяснения". Для Николая выяснение длилось сравнительно недолго, около месяца. К этому времени его родной посёлок уже был освобождён, и подтверждение пришло довольно быстро. Петру Павловичу о беглом сыне ничего не сообщили.
В 1944 году была освобождена Одесса, и служба молодого моряка-черноморца продолжилась там. Сначала в береговой обороне, а потом опять же на катерах, там нужны были опытные мотористы. В Одессе для Николая Петровича сложилось многое. Он отучился, сдал экзамен и получил свидетельство механика-моториста. Здесь был награждён медалями за мужество и героизм, вступил в партию. Но, наверное, самое главное, что здесь бравый моряк встретил свою судьбу – санитарку Полину, с которой они ладно прожили потом всю жизнь и вырастили двух дочерей.
Война закончилась, но красавица Одесса не хотела отпускать моряка, ему нужно было теперь служить действительную, еще 4 года. В конце службы молодые расписались, но поскольку в Одессе жить было негде, да и хотелось Николаю побывать дома, увидеть родных, то отправились они морем в Мариуполь, а оттуда рейсовым пароходиком прибыли на Кривую Косу. Было это в 1949 году, осенью. Петру Павловичу стукнуло 71, работать он уже перестал, болел – рыбацкий труд не щадит здоровья, радовался пенсии и всё повторял подросшим детям, чтобы не работали тяжело – так, как пришлось ему. Зимой Петра Павловича не стало. Впрочем, Николай отцовским советам не работать тяжело так и не внял.
4. На Косе
Прибыв на Косу, Николай Петрович, как фронтовик, морской волк и политически сознательный партиец поступил было на работу в поссовет, стал ходить с портфелем, после недолго заведовал Красным уголком, неким подобием клуба, из-за чего, по причине нечёткой дикции, приобрел прозвище "дилектор". Но вскоре вернулся к исконному занятию: возрождался рыболовецкий флот, и нужен стал в рыбколхозе хороший механик - моторист. Бывший моряк всегда бывал бодр, любил пошутить и не боялся работы, поэтому быстро снискал авторитет в коллективе. Он всегда умел представительно выглядеть, был, как сейчас бы сказали, удивительно коммуникабельным человеком: легко знакомился, никогда не тушевался перед чинами, умел договариваться и не лез за словом в карман. И ещё у него было удивительное чувство юмора. Однажды во время вахты в мариупольском порту дядя Коля пошёл навестить семью дяди Алёши в местечке Гавань, что делали обычно все родственники, бывая в Мариуполе. Тётка Анюта, наливая гостю наваристый "косянский" борщ, поинтересовалась, какое хозяйство имеют на Кривой Косе молодожёны Николай и Полина. – Да пока небольшое, теть Нюра, – ответствовал гость, – полтора десятка курочек да немного уток, держать-то особо негде.
– Колечка, а как несутся курочки, сколько яиц твоя хозяюшка собирает?
– Да я и не скажу точно, но десятка по два несут, это законно. Тетя Нюра, жена брата Петра Павловича, сама раньше жившая с семьёй на Косе, от неожиданности чуть не села мимо табуретки.
– Алёшенька! Алёшенька! Подь сюды!
– Да некогда мне, что там?– заупрямился Алексей Павлович, вынимавший поодаль из рассола рыбу. – Солнце-то вон уже где, а работа ждать не любит!
– Ты послушай, Алёшенька, у Колечки полтора десятка курочек, а несут они каждый день по два десятка яичек! Это что же за порода такая, как бы и нам взять на развод?! Николай Петрович счёл за благо не распространяться насчёт породы, но это не помогло. Вскоре на Косе узнали про "диковинных" несушек и весёлая история долго вспоминалась. Дядя Коля только посмеивался.
На новом месте молодой хозяин сделал колодец, рядом с ним соорудил бетонную ёмкость, называемую ванной, поставил журавель. Мало того, от ёмкости он проложил по небольшому своему огороду железные трубы с вентилями. Это была невиданная автоматизация. Утром, перед работой, наливал в ёмкость сотню ведер воды, а вечером нагревшаяся на солнце вода самотёком шла в грядки. Напор был, правда, слабый и поливалось не всё. К тому же зимой часть труб порвало морозом, и в конце концов система была демонтирована. Потом дядя Коля разобрал длинный отцовский амбар, тянувшийся через весь двор и построил погреб и капитальный сарай из кирпича. Всё делал после работы сам: клал кирпичи, крыл крышу, навешивал двери. Жена, как и многие другие женщины в то время на производстве не работала: дел хватало дома. А в 1952 году родилась старшая дочь. Поскольку сам я появился на свет через два года, то помню я двоюродную сестру примерно с её пятилетнего возраста. Именно она во время игры в школу, между делом научила меня читать.
Одно из ярких впечатлений - ёлка. Это была настоящая ель, привезенная дядей из Мариуполя на попутном грузовике и установленная в конце узенькой спальни, вблизи от чёрной тарелки репродуктора. У меня, как и у большинства косянских детей такого чуда не было. Кстати, к репродуктору часто собирались послушать Клавдию Шульженко, Аркадия Райкина, Тарапуньку и Штепселя или Робертино Лоретти. Тётя Поля была большой любительницей искусства, нередко организовывала походы в кино. Однажды взяли с собой и меня: просто девать было некуда. Дело было летом, во дворе Красного уголка, где потом разместился рыбцех рыбколхоза. На вкопанных в землю деревянных скамейках собралось много народу, бурно реагировавшего на экранные события. Поэтому сквозь сон мне запомнились отдельные кадры популярного в то время заграничного, цветного и не по-советски фривольного фильма "Бабетта идёт на войну". С каким восторгом слушали потом, уже в школьные годы, мой, сдобренный хорошей порцией отсебятины, пересказ этой "кинокартины" уличные друзья! Наверное, тогда и начинался путь к сочинительству.
Когда родилась вторая дочь, Николай Петрович задумал строить дом. На семейном совете отвели ему кусок большого отцовского двора с колодцем, скотным сараем и местом под стог соломы. С этого времени начался обратный отсчёт для большого хозяйства, оставшегося от Петра Павловича Хандюкова: просторный двор, в конце концов, был поделен между тремя сыновьями: Николаем, Михаилом и Евгением. Николай Петрович позвал, как тогда было принято, родню и соседей, на выходных замесили глину с соломой и наделали самана, а после работы за длинным столом во дворе допоздна пели песни под гармошку соседа Мазуренко. По вечерам и утром, до работы, дядя Коля стал копать котлован под фундамент, привёз местного ракушечника, пошла в дело и часть камня, оставшаяся от строительства отцовского дома. Где-то в Мариуполе он достал, как было принято говорить, цемент и осенью начал закладывать фундамент. До холодов эта работа была закончена. Весной дядя часто посылал нас, детей, играть на фундамент, чтобы его утрамбовывать.
С этого времени во дворе стали появляться штабеля досок, укрытые рубероидом, брёвна, аккуратно сложенные стопки кирпича и прочий строительный материал. Из оставшегося цемента дядя Коля стал делать бетонные столбики для забора. Тогда это было невероятно круто, тем более, на подворье "простого рыбака". Даже и камышовая изгородь, как у Петра Павловича, в то время была не у всех. Впрочем, и воровства в посёлке в те годы тоже не было.
Когда зашли холода, работа закипела в кухоньке, где стоял керогаз на пластине белого мрамора с отбитым углом и у другой стены – небольшой самодельный стол. На этом столе дядя Коля допоздна строгал штакетник, затейливо зарезая верхушку. Работал до ночи и, немного поспав, ещё и утром. Затем ставил стол на место к стене и "бежал", как он говорил, на работу. Однажды утром, попив в темноте чаю, – свет в те годы "давали" от судового дизель-генератора только в 6 утра – дядя за ужином со знанием дела стал рассуждать, что "сахар нынче стал совсем не сладкий". И тогда он узнал от жены, что чай пил, насыпав в спешке в стакан манной крупы.
Чтобы отобрать хороший кирпич, дядя Коля устроился на кирпичный завод на окраине райцентра. Завод работал на местной глине, кирпич был низкого качества, пригодный разве только на внутренние стены. Но выбрать из общей массы что-то получше, было можно, и рыбколхоз "Заветы Ильича" отпускал своих работников временно поработать на кирпичный заводик.
Когда появлялась копейка, Николай Петрович ездил в Таганрог за белым и розовым кирпичом. Таганрогский кирпич в то время славился качеством. Жена Полина Петровна солила и вялила рыбу, носила в кошёлке её на местный рынок перед церковью, и это было хорошим подспорьем для застройщиков. Однажды я увидел, как она зарывала в грядку за низеньким заборчиком куски чехони. Оказалось, что это было удобрение. Недавно довелось прочитать, что японцы и сейчас удобряют землю рыбой и рыбопродуктами. В начале 60-х рыбы было еще много, и чехонью не дорожили. Бабушка рассказывала, что этой весьма жирной, хотя и костлявой рыбой когда-то растапливали печь, поскольку дрова в степном крае были в дефиците, да и бумага в простых семьях тоже практически не водилась. Тюльку, которая сейчас составляет основу азовского промысла, в то время вообще не ловили, а позже стали добывать, в основном, на корм животным.
Дом строил лучший каменщик поселка П. Куликов. Сам хозяин, жена и дочери обтачивали кирпичи для оформления внешних стен, до и после работы дядя Коля готовил глиняный и цементный раствор, укладывал с внутренней стороны саман, шкурил брёвна. Глину с соломой для утепления потолка замешивали двумя колхозными конями, и мы с несколькими друзьями активно помогали, чтобы потом повести коней на море купать.
Дядя Коля сам делал проводку: многожильный медный кабель в свинцовой оболочке, судовые коробки – все сверхнадёжное. Это всегда в нём было: делать работу не просто на совесть, а, как принято говорить, "на века". Но ничего вечного нет: идеально сделанный штакетник со временем стал сыпаться, бетонные столбики тоже, в конце концов, не выдержали неустойчивого приморского климата, зачастую сменяющего сырость морозом.
Но самым недолговечным оказался сам дядя Коля, не внявший отцовскому совету "не работать тяжело". Сдвижной, на две ямы "гальюн", душ во дворе, собранные на болтах, подобным же образом сделанная беседка, умывальник из какой-то толстенной стали – все железное, прочное, вечное... Наверное, у него первого появилась электрическая дрель, это было во времена тотальных дефицитов. Дядя со вкусом пользовался неоновым пробником, определяя электрическую фазу. Я от него научился многому. Где-то после 6 класса московский брат матери Константин Петрович подарил мне фотоаппарат "Весна". Быстро выяснилось, что к фотоаппарату нужно еще массу всяких принадлежностей. Пытался печатать фотографии фильмоскопом, но качество оставляло желать лучшего. Наконец, фотоувеличитель и ванночки были выписаны через "Посылторг" из Ростова-на-Дону. А с красным фонарём вышла заминка. И тогда дядя Коля привёз из Мариуполя громадный судовой фонарь, я сидел на корточках в сарайчике рядом, и наблюдал, как он вырезает ножницами по металлу отверстие, куда потом вставили лампочку. Дядя тайком от жены покуривал, так случилось и на этот раз.
– Николай, ты опять?!– нагрянула Полина Петровна, – Какой ты пример племяшу подаёшь?! – Муля, не бери с такого дядьки пример. Она так называла меня под влиянием старого фильма "Подкидыш" с Фаиной Раневской. Дядя, не успевший сунуть бычок куда-нибудь в щель, только виновато качал головой...
– А всё-таки, племяш, ты тётку не дюже слушай, один только у тебя дядька с техническим уклоном,– заговорил он, когда тётя Поля, монументально развернувшись, исчезла из дверного проёма. – Сам как считаешь?
– Дак это... канешна... вот и фонарь тоже... мне бы и в голову не пришло... да и вообще. Насос у нас поставили сверху колодца, а то ведь до этого мучились опускать да вытаскивать.
– Вот то-то же, кумекаешь правильно. А курить не стоит, это законно. Словечко "законно" частенько мелькало в дядином лексиконе, обозначая одобрение. Когда-то, ещё учась в школе, я подарил ему на день рождения пластинку Лидии Руслановой со знаменитыми "Валенками". – Законная вещь,– резюмировал дядя Коля, и много раз потом заводил эту пластинку, время от времени приплясывая. – Я танцевал когда-то в молодости,– любил он напомнить в таких случаях. – Особенно "Яблочко",– добавлял я много раз слышанное, забегая наперед, и дядя с готовностью одобрительно кивал.
В новый дом перешли летом. Ещё не была достроена веранда, где, как мечтал дядя Коля, будут открываться окна и можно будет сидеть и неспешно семейно беседовать, наблюдая цветущую жердёлу. Последнюю, оставшуюся от дедовского сада. Но и то, что было сделано, впечатляло. Дом был одним из лучших, если не лучшим на то время в поселке, и отдыхающие, которых на улице Свердлова тогда было больше, чем на других, нередко расспрашивали дядю Колю о проекте и разных перипетиях строительства. Идеально отциклёванные полы, на которых можно было кататься, как на льду, затейливый гипсовый круг на потолке в зале. Поставить украшение долго не получалось, Николай Петрович находчиво распилил его на секторы, и тогда круг воцарился, наконец, в комнате. Большая гостиная, две светлые спальни, просторный коридор и кухня, филёнчатые двери. Роскошью казались в то время две печки, отделанные "кафелем". На кухне была раковина со сливом, вода подавалась из большого бака в кладовке. Впечатляла и сама кладовка – просторная, с большой полкой и удобной лестницей на чердак. Люк на "горище", как говорили в Седово, поднимался специальным воротом через трос и систему блоков.
Построенный дом не внёс успокоения в беспокойную натуру дяди Коли. Подгнили, несмотря на "вечные" болты, доски в просторном дворовом туалете, и дядя заходился его переделывать. Получилось еще более монументально, а кроме того добавился изящный ящичек, где всегда лежало партийное издание "Блокнот агитатора", который я, признаюсь, иногда с интересом почитывал. Потом дядя Коля сам сложил уютную летнюю кухоньку, в которой мне тоже не раз доводилось пить чай или обедать. С утра в семье Хандюковых всегда пили чай, а завтракали позже. У нас такого порядка не было. Чай пили вместе с завтраком, обедом и ужином, а иногда и просто так. Жили мы тоже на улице Свердлова через дорогу наискосок. Бывало, тётя Поля кричит: – Му-у-у-у-ля!!!
– Чего?– высовываюсь я за забор.
– Приходи обедать, дядька краснюка принес. – Иди-иди, поддакивает мать, – у нас сегодня борщ, да и то вчерашний. Суп из головы осетра, неземной вкус разварившихся полумягких хрящиков, нежно-розовое мясо и янтарно-жёлтые разводы жира над прозрачной ароматной юшкой – такое нельзя пропустить. И по сей день воспоминания об этом, о сулах, которых приходилось тащить волоком, ибо нести их над землёй было выше детских возможностей, о балыках, неизменно весной висевших под козырьком крыши, о "гадиках", как называли небольших севрюжек или осятриков, приходят в мою память. И едем мы, время от времени, на рынок в Ростов, идём в рыбные ряды, договариваемся, изворачиваемся и покупаем за нереальные деньги "билет в детство". И каждый раз при этом я вспоминаю дядю Колю.
Его уважали в рыбколхозе. Много лет дядя Коля был членом ревизионной комиссии парторганизации, он всегда знал новости из первых рук. Как-то вечером мы сидели за столом ещё в их старом доме, когда пришёл с собрания дядя Коля. На столе дымилась жареная картошка и дразнила взор, не помещаясь на тарелке, разрезанная на несколько частей зимняя икряная тарань. Мне кажется, что этот непередаваемый аромат крупной, добротно приготовленной, необычайно жирной азовской рыбы, я ощущаю до сих пор. Дядя принёс с собой в тесную комнатку свежий запах морозца и ощущение какой-то весёлой и надёжной значительности. Сняв бушлат, он присел к столу и между делом рассказал смешную историю про одесскую торговку, кричавшую, перепутав "рекламу" местами: "Холодные пирожки! Горячее мороженое!". Мы смеялись так, что едва не попадали под стол. А потом дядя рассказал о планах строить в Седово курорт, обсуждавшихся на собрании. Тогда всё только начиналось и планировалось по примеру Юрмалы. Пляжи в Седово, а гостиницы – в Новоазовске, троллейбусная линия... Позже, однако, всё изменилось, и через десятилетия в жилой зоне Седово, из-за дилетантской застройки побережья, пляжей практически не осталось.
В другой раз дядя Коля, так же вернувшись с собрания, рассказал о том, что рыбколхозу "Заветы Ильича", гремевшему рекордными уловами, пришла разнарядка на "Героя Социалистического Труда". Спорили в парткоме долго, и в результате дебатов остались двое кандидатов: Алексей Ланин, наш дальний родственник, и Андрей Бурлаченко. Оба работали хорошо, оба были уважаемыми людьми, но Алексей Георгиевич все-таки имел определённый перевес по работе. Однако, всё решил пресловутый "Моральный кодекс строителя коммунизма". Мощный, похожий на обветренную морскими ветрами скалу, с грохочущим басовитым голосом Ланин, случалось, выпивал. Вообще, так было принято в бригадах: после работы посидеть в местной "Чайке". Это обстоятельство и решило судьбу награды. Героем стал Андрей Бурлаченко.
Дядя Коля очень любил и баловал дочерей. Мужику по-своему непросто жить в женском царстве, но он, похоже, не чувствовал дискомфорта. Свои технические навыки при случае передавал мне, младшей дочке обязательно привозил с вахты гостинцы "от зайчика", а старшей то многоцветную ручку – предмет зависти одноклассников, то какую-либо иную диковину. Дядя, надо сказать, порой бывал горяч и вспыльчив, но никогда не таил обид, быстро отходил. Несколько раз и мне, скажу честно, обломилось от дядиной горячности.
Николай Петрович радовался, как ребёнок, когда по итогам выполнения плана рыбодобычи ему подарили именные часы. Никогда в жизни у него не было ручных часов. Потом вручили радиоприемник "ВЭФ". Позже он в составе туристической группы колхозников побывал в Ленинграде и с восторгом рассказывал об этом, показывал фотографии. У него всегда был интерес к жизни, к познанию нового. Как он умел радоваться за других! На пятом курсе пединститута мы с женой получили комнату в новом общежитии квартирного типа, как было обещано семейным студентам-строителям. Дядя Коля как-то заехал ко мне. Принял душ, мы попили чаю, поговорили. Я видел, как он радовался, что мы живём с комфортом, совсем не так, как пришлось в своё время ему.
Вся бытовая техника, которая была в то время – исправно работала в его доме. Как-то дядя допоздна сидел у нас, настраивая новый асинхронный насос БЦН. Время перевалило за полночь, за ним уже приходила дочь, но он не мог уйти побеждённым. И насос заработал. – Надо бы мне подучить схемы, ты бы мне помог, племяш, – сказал он тогда. Бывало, сидел допоздна около недавно купленной радиолы "Сириус-М", слушал "голоса", а по телевизору смотрел, в основном, программу "Время". Всегда было некогда, некогда... Одну свою фотографию с дядей в центре кадра, я так и назвал: "Некогда!".
5. Память
Дядя Коля любил форму, и эта любовь прошла с ним по жизни. В рыбколхозе были форменные костюмы бежевого и чёрного цвета, и тот и другой он носил со вкусом и, надо сказать, выглядел в них представительно. Дядя обязательно надевал форму, когда ехал к каким-либо важным лицам о чём-нибудь договариваться. У него было много полезных знакомств, он умел быть полезным для других, и умел извлекать из личных отношений пользу для своих близких. Помочь поступить на учёбу и устроить вопросы с жильём, уладить целый ряд других проблем, – это всё дядя Коля. В его доме сестра, моя мать, отмечала юбилей и переход на пенсию, дом был полон знакомых, друзей и родственников. В этом доме отгремела прекрасно организованная свадьба его старшей дочери. Да, эту сторону личности Николая Петровича нельзя не отметить: он был прекрасным организатором и очень ответственным человеком. Позже и мне он тоже помог организовать свадьбу: приходил после работы, советовал, оценивал сделанное. Доверил свою электродрель, которой очень дорожил, и с её помощью я сделал хороший по тому времени летний душ. Вместе с ним мы ездили в поселок Шолоховский близ Белой Калитвы сватать невесту - нынешнюю жену, с которой с той поры мы прожили 40 лет.
Потом в центре его внимания оказалась внучка, в которой дед не чаял души. С моим старшим сыном Максимом он неизменно здоровался "крабом", по-морскому. Дядя Коля никогда не болел, не лежал, не жаловался. У него была оторвана мышца на правой руке, и это было видно, но внешне он был так же силён, вынослив и терпелив. Однако, всему и всегда есть предел. Николай Петрович стал уставать, ехать со Стрелки на велосипеде становилось всё трудней. Купили мопед, чтобы не крутить педали. Но транспорт так и не пригодился. Дядя попал в больницу, когда отказало сердце. Он даже и там не смог лежать, как наказали врачи: встал в туалет. Вернулся, заснул и уже не проснулся.
Мы видели его в последний раз за месяц с небольшим до этого, когда приезжали в Седово на осенних каникулах 1979 года. Он пришёл по какому-то делу, присел на минуту за стол, выпили по рюмке. Едва закусив, дядя Коля заторопился: – У меня же там комплексная стирка... Это были его последние слова, слышанные мной. Уже в дверях пояснил, что одновременно стирает робу и что-то делает во дворе. Некогда...
Получив телеграмму, я не мог ни поверить в это, ни представить, как такой энергии, такой динамичной натуры может не быть, надеялся, что это ошибка. Приезжал тогда в последний раз на родину московский брат Константин Петрович, 1914 года рождения. Был он, прошедший войну офицером СМЕРШа, розовощёк и здоров, водке предпочитал самогонку и на вопрос жены двоюродного брата Сан Саныча ответил полушутя, что так выглядит благодаря велосипедным прогулкам в Измайловском парке. Она парировала: – Так ведь и мы ездим на велосипеде... На это Константин Петрович ответил просто: – Вы ездите по делам да на работу, а я ради спорта, в этом всё дело...
Прошло уже много лет, произошли события, буквально перевернувшие мир. Но мы так же помним подвиг поколения, спасшего планету от коричневой чумы и победившего в страшной войне. И по сей день я не могу забыть руки дяди Коли: большие, натруженные, сильные. Руки, победившие врага, отстоявшие наше право жить в мирной стране, руки, сделавшие очень много доброго на земле. Черноморский моряк Николай Петрович Хандюков – человек, повторивший поступок Георгия Седова на пути к своей мечте, беззаветный труженик, надёжный, светлый человек не должен быть забыт, как не должна быть забыта Победа, не должна быть забыта история страны, региона, местности, конкретного рода, конкретной семьи. История не может быть безликой, и она смотрит молодыми глазами из семейных альбомов, как бы спрашивая, не забыли ли мы, кто наши предки, откуда, куда и зачем мы идём, чему учим молодёжь, завещая ей свои ценности. А в садах в очередной раз цветут яблони, и мир готовится отметить 70-летие Великой Победы.