Михаил Анатольевич Гельмгольтц, да-да, тот самый Михаил Анатольевич — пятидесяти восьмилетний преподаватель русского языка и литературы, проводил летние каникулы на даче в Переделкино. Лет этак двадцать пять тому назад, еще при советской власти, Гельмгольтц, неплохо зарабатывающий на подготовке детишек торговых работников в Плешку, купил эту дачу, а точнее сказать, полдома у старого армейского генерала. От генерала Гельмгольтцам достались два трофейных диванища, служивщих символом респектабельности и не пролезающих ни в двери, ни в окна дачи, тупой охотничий нож и поеденная молью медвежья шкура. Да! с легкой руки генерала и Михаил Анатольевич, и Раиса Анатольевна, огромную веранду при доме стали называть просто террасой. Сам же генерал был человеком веселым, дачу продал недорого, и Михаил Анатольевич уж решил с ним было подружиться, но коварный генеральский инсульт встрял меж ними, отбив вояке последние мозги. И когда Гельмгольтц явился в сталинку на Фрунзенской набережной осведомиться о здоровье бравого солдата, тот распознать любезного учителя русской литературы не сумел, а его суровая боевая подруга указала Михаилу Анатольевичу на дверь.
Но печальная кончина дружбы с генералом не помешала преподавателю русской словесности полюбить свои полдома в Переделкино. И Раиса Анатольевна приросла сердцем к холмам, березам и оврагам, вечнопокрытым тонким флёром избранности и исключительности.
Как полагается, был при даче участок в шесть соток, на котором, помимо бурьяна, росли две яблони и три вишни, примечательные тем, что с каждой в сезон сбора урожая падал неугомонный садовод генерал. Заботливые руки Раисы Анатольевны изничтожили бурьян, посадили новые плодовые деревья, развели позади дома огород, а впереди клумбы. Английские розы цвели на клумбах до заморозков. Деревья за двадцать лет разрослись и превратились в (миниатюрный) вишневый сад. Михаил Анатольевич в силу собственной комплекции по деревьям не лазил, и Раиса Анатольевна, возблагодарив бога за отмену Советского Союза, нанимала для сбора урожая таджика или узбека. Гельмгольтц конечно бурчал, когда по участку шнырял посторонний, но против сельскохозяйственного рвения Раисы Анатольевны открыто выступать не смел. В конце концов, он был достаточно образован, чтобы построить логическую цепочку между происходящим на участке и своим осенне-зимним чаепитием с конфитюром, повидлом и вареньем.
Каждый год после выпускных балов Михаил Анатольевич Гельмгольтц выезжал на дачу. Занимал он в теплые ночи верхнюю комнату, в холодные спускался вниз под батарейку. Если же ночь выдавалась из ряда вон душная и жаркая, спал на террасе на трофейном диване. Такое разнообразие возможностей очень радовало Михаила Анатольевича. К тому же Гельмгольтц не без гордости понимал, что среди своих коллег по лицею, он единственный имел дачу в Переделкино, да еще из трех комнат, тридцатиметровой террасы, десятиметровой кухни и! туалета, и не где-то в конце участка в зеленом домике, а в теплой прихожей перед кухней.
Однажды летом 2009 года случилась над домом Михаила Анатольевича ночная гроза. Надо признать, что буйство стихии в темное время суток в любой душе вызывает смятение, а уж та гроза, что накрыла июльской ночью жилище Гельмгольтца, была всем грозам гроза, и не просто пугала набожных старушек, а будила сильных духом мужчин, преподающих в лицее русский язык и литературу. Гельмгольтц ворочался на кровати, жалея, что не успел сползти на первый этаж под бок к Раисе Анатольевне, и даже вскакивал несколько раз, когда береза, стоящая за забором, начинала биться ветками в окно. Пару раз молния сверкнула прямо над крышей. Михаил Анатольевич был напуган сухим электрическим треском, а затем оглушен громовым ударом. Задребезжали стекла, застучали деревянные рамы. «Как бы пробки не вышибло» - подумал Михаил Анатольевич, и стал просовывать ноги в тапочки. Дождь усилился. Михаил Анатольевич был уже одной ногой в одном тапочке, когда странный звук за стенкой заставил его замереть.
Сказать по правде, генерал был порядочным человеком. Возвысившись над рядовыми советскими гражданами, он не забыл про своих ближних и дальних родственников, а также про родственников своей боевой подруги - жены. Построенный в 1954 году дом был поделен на три неравные части между представителями двух кланов. Вкусив прелести подмосковной жизни, прибывшие из глухой провинции родственники начали возмущаться, почему генерал занимает половину дома, а не треть, как положено по советским законам. Генерал еще тридцать лет сдерживал натиск сильно разросшейся и оборзевшей банды генных мутантов, а потом взял и сделал ход конем: продал свою часть евреям. Михаил Анатольевич обнес выходившую на улицу территорию забором, невиданной по тем временам высоты — два метра, а Раиса Анатольевна была столь разговорчива, что соседи отползали от нее за свои двери, матеря генерала на чем свет стоит.
И вот, стоя в одном тапочке посреди грозы, Михаил Анатольевич учуял бедствие. Звук за стенкой, отделявшей владения Гельмгольтца от того, что ему не принадлежало, был звуком борьбы. Два невидимых противника кидались друг на друга, опрокидывая стулья, колотили в стену и издавали глухие рычания. Ошибки быть не могло, за стеной происходило что-то неладное. Гельмгольтц, принявший позу напуганного суслика, никак не мог вспомнить, какому клану принадлежала площадь за стеной. Он был уверен (хотя никогда не задумывался о причинах уверенности), что комната, примыкающая к его владениям, несмотря на многочисленность соседского семейства, пустовала.
Тем временем за стеной отчетливо послышались лязг железа и матерное слово, трижды произнесенное душераздирающим голосом. Вдали прогремел гром. Тяжелый звериный стон был ему ответом. После чего все звуки разом стихли. Гроза прошла. Стена дышала молчанием. Михаил Анатольевич заметил, что стало светать. Заорали птицы. Захватив подушку и одеяло, Гельмгольтц, как был в одном тапочке, так и спустился на первый этаж. Из щели между полом и дверью доносился непринужденный храп Раисы Анатольевны. Не раздвигая диван, Гельмгольтц угнездился и забылся неспокойным сном.
Проснулся Михаил Анатольевич от звона падающих кастрюль, посмотрел на часы, и тут же вспомнил все подробности минувшей ночи. Не найдя второй тапочек, Гельмгольтц ворвался на кухню в одном:
- Рая! Ну, неужели нельзя не ронять эту чертову утварь?!
Но к великому изумлению Михаила Анатольевича, Раисы Анатольевны на кухне не оказалось. Вместо нее, у буфета, вцепившись обеими руками в кастрюлю, стояла незнакомая молодая девица в джинсовом сарафане, едва прикрывающим ее толстые ляжки.
- Вы кто? - заревел Михаил Анатольевич, - Вы как сюда попали?
- Я?.. - проблеяла девица.
- Вы! вы! - повысил голос Гельмгольтц, - Вы что, в окно залезли?
- Я?! - воскликнула девица и с ужасом посмотрела на взъерошенного старикана в одном тапочке.
- Немедленно поставьте кастрюлю на стол!
- Да, но я...
- На стол! - скомандовал Михаил Анатольевич, и решительно двинув ногой, попытался схватить незнакомку за запястье.
Увы, излишняя резкость сыграла с Гельмгольтцем злую шутку. Будь Михаил Анатольевич в двух тапках или вовсе без них, он несомненно достиг бы цели, но разница, образовавшаяся в длине его конечностей, не позволила ему сохранить равновесие при нападении. Заваливаясь, Гельмгольтц вышиб кастрюлю из рук девицы и, спасая свое вертикальное положение, ухватился пятерней за пышную девичью грудь. Грохот упавшей посудины был ничто по сравнению с визгом ошалевшей и потерявшей устойчивость барышни. Буфет, принявший инерцию двух падающих тел, завибрировал всем корпусом и сбросил на пол крайнестоящие предметы обихода. Бог знает, чем могло закончится кухонное сражение, если бы вовремя не подоспела мисс Гельмгольтц.
- Масик! - воскликнула Раиса Анатольевна, ловко подхватывая кренящиеся буфет и две людские туши, - Масик, что ты делаешь на кухне в пижаме?!
- Я?! - громыхнул Михаил Анатольевич, поравнявшись лбом с отворившейся дверцей буфета.
- Ты, ты, Масик, - уточнила Раиса Анатольевна и благоразумно заслонила едва живую девицу от усиленно трущего лоб Гельмгольтца, - что с тобой случилось? Проспал до полудня, вышел неодетым, да еще на Дашечку набросился! Ступай, Дашечка, ступай, детка, я сейчас приведу в чувства этого грубияна.
- Рая, - провыл Гельмгольтц, - дай мне лед из холодильника.
Приложив к башке холодненькое, он раздраженно уставился на исправляющую последствия погрома старшую сестру:
- Что все это значит? Кто сия девица? И какого черта она лапала нашу кастрюлю?
- Какого черта, Масик, ты хватал ее за грудь?! Если ты полагаешь, что я ничего не видела, то ты глубоко ошибаешься. Ты совсем распоясался, в прямом и переносном смыслах! Боже мой! Пожилой учитель словесности погнался за молоденькой козочкой! Стыд и позор!!!
- Я!..
- Маялся всю ночь, как кот! Вот за это ты и получил по лбу. Одевайся, иди на террасу завтракать. Завтрак два часа как остыл!
Пристыженный, но не раскаявшийся Гельмгольтц облачился в дачные брюки и рубашку и угрюмо приступил к остывшему омлету. Поскольку родная сестра все еще возилась на кухне, Гельмгольтц пыхтел за завтраком в полнейшем одиночестве. Сколько всего сразу на него навалилось! Во-первых, он не мог найти второй тапок. Во-вторых, так и не понял, что за особь забралась сегодня к ним на кухню. Наконец, в-третьих, он был обескуражен и взбудоражен таинственным и страшным ночным происшествием.
Оставив на столе грязные тарелки, прихватив в качестве компаньона допотопный транзистор, Михаил Анатольевич отправился прогуляться и подумать.
Лето в Переделкино совсем не такое, как при советской власти... Не пройти по краю совхозного поля к березовой рощице, оберегающей трактор от падения в овраг. Не пнуть ногой кормовую свеклу, растущую на совхозной поле. Не спуститься зигзагом по тропинке на дно поросшего хмельными травами оврага, к узкой безымянной речушке, впадающей в Сетунь. Не испить кристально чистой, сводящей зубы родниковой воды по кличке «дудочка». Не подняться по шаткой деревянной лестнице на возвышенность к даче Пастернака. Кругом одни заборы. И не двухметровые, как у Гельмгольтцев, а трех, четырех, пяти... Ни черта не видно! Поля нет, «дудочки» нет, лес порубил патриарх, возводящий монастырь на опилках. У железнодорожной станции пасутся бомжи, на двухполосном шоссе пробки... Куда не кинь взгляд, всюду наступает многоэтажная Москва. Все чаще и чаще Гельмгольтц чувствовал себя обманутым: Пастернак умер, Булат умер, Фадеев застрелился, Ираклий сгорел, генерал, также ныне покойный, продал ему неликвид...
«Как много лет во мне любовь спала», - пропела из транзистора позабытая Роза Рымбаева. «Да... и Рождественского нет» - подумал Гельмгольтц, - «Как годы шелестят». Он безотчетно свернул и пошел вдоль гряды заборов по теневой стороне. Солнце пекло нещадно. «Парит, - думал Гельмгольтц, - вчера была гроза и опять будет к вечеру. Зачем я поперся гулять в самую жару?!» Одни вопросы кругом.
Михаил Анатольевич сделал попытку сосредоточиться. «Прежде всего, - направил свою мысль Гельмгольтц, - нужно подловить наших соседей и как бы между прочим поинтересоваться, спокойно ли протекает их жизнь... Может быть, с утра уже приезжала полиция. Может быть, и Рая что-нибудь знает... Но к ней сейчас не приблизишься. И все из-за какой-то толстой девахи, непонятно откуда взявшейся! А все-таки, толстый толстому рознь. Когда все пропорционально, не обвисло, нет рыхлости, складок, так даже и приятно смотрится... Лучше, чем скелеты. В худобе всегда есть что-то болезненное, изможденное. А здесь, здоровое молодое пышное тело. Коленочки такие округлые, загорелые. И бледности нет, и синяков под глазами. Нет, не люблю я худые жерди... И все-таки, чья комната на втором этаже рядом с моей: Потаповых или Телегиных?»
Мимо Гельмгольтца, помахивая языком, пронеслась беспородная черная собака. «Развелось кобелей, - вскипел Михаил Анатольевич, - И соседей развелось... тьма! Из-за них и дом не продашь. Кто купит часть дома под общей крышей, и на земле, стоимость которой уму не постижима? Черт! Как же я прогадал!»
Михаил Анатольевич свернул еще раз, потом еще раз и не заметил, как оказался возле дома. Послеполуденный зной сморил даже кузнечиков. Тишина. Разве самолет пролетит на посадку во Внуково. Ни Потаповых, ни Телегиных, ни жирного кота первых, ни слюнявого бульдога вторых. Один прямой солнечный свет, и застывшие, поглощенные дремотой редкие березы. Фройляйн Гельмгольтц уснула в саду, уронив на колени пудового Томаса Манна. Михаил Анатольевич побродил по саду, вздохнул, поднялся на террасу, переключив транзистор на волну «Бизнес-FM», улегся на диванище и закрыл глаза рукой. Пустота. Везде и во всем царила пустота. Никчемные звуки радио, повисший горячий воздух, промелькнувшая, однообразная, малорадостная жизнь. Ждешь, ждешь лета, свободы, покоя, а потом не знаешь, что с этой свободой делать и куда деваться от покоя... Устаешь, как собака. От безделья. Но и делать-то, по большому счету, ничего не хочется... Так и живешь из года в год... А годы идут, и впереди старость. Болезни, немощность, муки. Гельмгольтц повернулся на скрипучих пружинах. «Которое лето собираюсь выбросить этот диван... Да... Странно, что наши руководители никак не узаконивают эвтаназию. Блестящая возможность сэкономить бюджетные деньги...»
«Вот насекомые живут же зачем-то на свете... То птиц подкормят, то цветочки опылят. А осознают ли они, в чем смысл их жизни? Вряд ли... Так и человек, вроде бы понимает, что должен, по законам природы, быть звеном пищевой цепи, но ни фига не догадывается, кто же та тварь, ради насыщения которой он движется по пыльной дороге под названием жизнь. Ну, не червь же это, в конце-то концов...»
Гельмгольтц поднялся, поплелся на кухню. Достав из холодильника масло и ветчину, смастерил себе бутерброд. «Эх, вернусь, попрошу Галину Григорьевну разобрать по членам предложение «Спать не хочется». Пусть пошевелит мозгами, бедолага! А с другой стороны, что в наше время делать тупым женщинам? Мужиков на всех не хватает. Полы мыть — гордость не позволяет. Еще ежели из приличной семьи... А бог ума не дал. И идут онэ в пединституты, в экономисты, в бухгалтера, в собесы, и собою довольные... Да-с. Чайничек поставить что ли? «Что ж! Камин затоплю, буду пить... Хорошо бы собаку купить». Зачем нам собака в московской квартире? Был бы собственный дом без соседей, поселился бы в Переделкино насовсем, завел бы собаку... Черт бы подрал этих Телегиных!.. Интеллекта котяра наплакал, зато круглый год живут в элитном Подмосковье, на свежем воздухе, с собакой. А я? Приезжаю на пару месяцев и маюсь, маюсь оттого, что скоро каникулы закончатся, а я еще не надышался!»
Гроза началась внезапно, ближе к полуночи, когда Гельмгольтцы играли на террасе в «гусарика». Михаил Анатольевич проигрывал и злился. Раиса Анатольевна выигрывала и зевала.
- Опять гроза, - сказал Михаил Анатольевич, - и опять над нами... Интересно, есть в этом доме громоотвод? Должна быть специально сваренная конструкция, вкопанная в землю. С нашей стороны явно ничего такого не наблюдается...
- Масик, с какого перепуга ты стал грозы бояться?
- Я не смерти боюсь. Боюсь, как бы наша халупа не сгорела.
- Господь милостив...
- К нам? Или к Потаповым? Кстати, ты не знаешь, с кем граничит моя комната на втором этаже?
- Ни малейшего представления! Думаю, там чердак, заваленный хламом.
- Да, - прошептал Михаил Анатольевич, - я тоже так думаю... А что могут хранить ценного на чердаке наши соседи? Флаг им в пищевод!
- Ценного? Разве что самогон...
- Да, - задумчиво изрек Михаил Анатольевич, - пожалуй... Какой ливень! В бочках вода через край. Зато поливать грядки не надо...
- Что с тобой, Масик? Не припомню, чтобы ты когда-нибудь о грядках задумывался, - и Раиса Анатольевна внимательно посмотрела на брата, - Я попросила Дашечку завтра помочь мне вишню собрать... - она помолчала ровно столько, сколько гремел электрический разряд, - Назарбай подрядился строить гараж при доме, где раньше Успенские жили... А вишня созрела...
Михаил Анатольевич тасовал карты.
- Ну, хватит, сдавай уже. Последний раз и спать. Сколько ты мне проиграл? Двести восемьдесят рублей, неплохо! - Раиса Анатольевна прищурила глаз, - Как ты думаешь, Дашечка с ее весом не поломает нам вишневые деревья?
- Скажу раз, - заглянув в карты, сказал Михаил Анатольевич.
- Мизер! - приподняв густые брови, проворковала мадемуазель Гельмгольтц.
Так Михаил Анатольевич продул партейку. За окнами накрапывал дождик. Гельмгольтцы гасили свет, закрывали на засовы двери, разбредались по комнатам. Ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж, под тяжестью хозяина с нежным скрипом пожелали друг другу спокойной ночи. Спать, спать, спать.
Под утро Михаил Анатольевич замерз. Пришлось вставать, закрывать окно, натягивать плед на простынь. Потом захотелось пить, потом посмотреть, который час. Потом стало душно. Гельмгольтц сбросил плед и повернулся к стенке. Неприятный сладковатый запах потянулся от стены к ноздрям Михаила Анатольевича. Гельмгольтц фыркнул и перевернулся к окну.
Весь следующий день Михаил Анатольевич умышленно провел подальше от вишневого сада, чтобы не мешать процессу. Он совершенно некстати вспомнил одноименное стихотворение Александра Сергеевича, и тотчас пожалел, что вспомнил, но было поздно. Фривольная рифма неслась в голове Гельмгольтца, не опуская ни слова, ни смысла. «Какой пошляк этот сукин сын!» - возмутился Гельмгольтц, и в водном зеркале бочки, куда он случайно заглянул, пригрезились ему упругие загорелые ляжки. Спохватившись, Михаил Анатольевич устремился гулять по деревни. Пройдя метров двести, обнаружил, что забыл и транзистор, и шляпу. Посокрушался, но возвращаться не стал. Обежав деревню в границах 1991 года, Гельмгольтц пошел на пруд. Посмотрел с моста на заросли камышей, на безлюдный глиняный пляж, блестевший грязью с противоположного берега, на деревню Измалково, расположенную за прудом и пляжем, на многоэтажки, расположенные за деревней Измалково, вздохнул, и было занес ногу, чтобы сойти с моста, но от испуга не почуял твердой почвы. Что-то белое едва-едва заметно качалось на воде в камышах. Собравшись с духом, взойдя обратно на мост и перегнув туловище, насколько позволял живот, через перила, Гельмгольтц вгляделся в топь и тину. Нет, это была всего-навсего мужская рубашка... Правда, довольно «свежая», оказавшаяся в зарослях предположительно недавно. «Кидают в пруд что не попади!» - выдохнул Михаил Анатольевич, вытер вспотевшую лысину и пошел прочь. Он поднялся по почти отвесной лестнице к пристроившейся на холме деревне Переделки, но решил не спешить с возвращением домой, а намотать еще один кружок, уже в рамках 2008 года.
У ворот в коттеджный поселок, навсегда удаливший свеклу с совхозного поля, Михаила Анатольевича мастерски с хрипотцой облаяла беспородная черная собака. И, должно быть, этот матершинный лай и попутал планы Гельмгольтца, уведя его с прямой светлой дороги к собственной даче в противоположенную сторону, к пруду.
Гельмгольтц оказался у моста, когда июльское солнце прилично нагрело его неприкрытую макушку. Тут бы Михаилу Анатольевичу пройти мимо, но Гельмгольтц придумал охладиться в тени деревьев у воды. И даже крики пацанов, доносившиеся со стороны пруда, не удержали Михаила Анатольевича от неверного шага: Гельмгольтц свернул с разогретого асфальта на мост.
Не заметить мальчишек было не возможно: они увлеченно ковырялись в том месте, где Гельмгольтц круг тому назад обнаружил полузатонувшую рубашку. «Твоюмать!» - попеременно восклицал то один, то другой детеныш, взбаламучивая палкой тину и ломая камыши. У Гельмгольтца возникла дилемма: или тихо, не привлекая внимания, по-быстрому скрыться, или гаркнуть на покрытых загаром и шортами молодых сопляков и после этого во всем разобраться. Он произвел в уме вычисление, с какой вероятностью под рубашкой мог оказаться хозяин рубашки, мгновенно оценил опасность ночного инцидента, произошедшего на соседской половине его дома и получил ошеломляющий вывод, что вопреки собственной воле может стать свидетелем возможного преступления!
Михаил Анатольевич аккуратно попятился назад. Через секунду он уже наступил кому-то на ногу. И этот кто-то был ни кто иной, как сверкающий нагрудным значком и привязанными к поясу наручниками полицейский.
- Михаил Анатольевич! - рявкнул блюститель закона, - рад вас видеть в добром здравии!
Гельмгольтц не сразу откликнулся на приветствие... поскольку вначале ему пришлось возвращать из пяток свое сердце.
- А... Славик... - пробормотал Михаил Анатольевич, все еще не до конца веря глазам своим.
- Я вас последнюю неделю не видел на огороде, подумал, заболели, а вы, наверное, в Москву ездили?
- Ездил, - осторожно, на всякий случай, ответил Гельмгольтц. Пелена испуга спала, и учитель словесности вполне отчетливо видел перед собой Славика Потапова и слышал, звучащий в памяти голос родной старшей сестры: «Ах, как к лицу Славику новая форма! Настоящий часовой рейсхканцелярии!»
- Жарко сегодня, - продолжил Славик, - Вы на пруд или с пруда?
- Домой, - отрезал Михаил Анатольевич. Он окончательно убедился, что перед ним отпрыск потаповского рода, не брезгующий ни по молодости, ни сейчас стянуть вишню с гельмгольтцовых яблонь!
- Правильно! А я в Измалково. Дежурю сегодня, - и Славик почесал по мосту в деревню.
«Когда здесь на посту стоит Милицанер
Ему до Внуково простор весь открывается», - подумал Гельмгольтц в след удаляющемуся и сплюнул.
Мальчишки за спиной Гельмгольтца тоже плевали. Они стояли теперь на гнилом деревянном помосте, служившим когда-то «ступенькой» в воду для любителей поплавать и любителей прополоскать постиранное белье, и рассматривали какую-то штуковину, видимо выловленную из камышей. Гельмгольтц не стал им мешать. «Утопленник в руке не поместится, - размышлял Михаил Анатольевич, - Это что-то мелкое, а, значит, не стоящее моего внимания. И раз я заявил, что иду домой, надо и впрямь идти домой».
Он кинул прощальный взгляд на покореженную тину, заметил вытащенную на глинистый берег рубашку, опустил голову и пошел прочь. На душе было грустно. Гельмгольтц волочил ноги по шоссе, замыкая второй круг. Еще совсем недавно он мог бы дошагать до дачи Пастернака, спуститься в балку, перейти по мосткам ручеек, взобраться зигзагом к березам, выйти на поле, пнуть кормовую свеклу, пройти двести метров и оказаться в своих владениях. Но время уничтожило эту стезю: кругом заборы. Нет больше ни кошачьих, ни лисьих троп, нет счастливого трепетного единения с природой. Одни заборы и удушающие объятия жилых многоэтажных конструкций. Гельмгольтц вспомнил Раневскую.
«Вначале новый русский порубил вишневый сад на дачи, потом порубил дачи на коробки спальных районов. Да, наши благодетели заасфальтируют Подмосковье, загонят полстраны в деформированное бетонное кольцо Завидово-Серпухов, и, не моргнув глазом, начнут распродавать Сибирь и Дальний Восток». Вздыхая, Михаил Анатольевич поднялся на вершину переделкинского холма, и, прячась от палящих лучей в тени заборов, добрел до своей дачи. Его встретили неутомимые кузнечики, стрекочущие в траве у порога, и запахи с кухни, предвещавшие обед. И последнее несказанно порадовало Гельмгольтца.
Стол на террасе был накрыт на троих. Гельмгольтц расценил это как предложение откупорить бутылочку рислинга и поспешил в погреб, где при подобающей температуре бережно хранил божественные эликсиры. Кого бы ни пригласила в гости фрекен Гельмгольтц, Михаил Анатольевич не сомневался, что человек будет достойный. Он безоговорочно доверял вкусу и чутью старшей сестры на сотрапезников. Он даже в глубине надеялся, что это будет не Юра Антонов, а Федор Моисеевич, заглянувший в Переделкино, путешествуя из Москвы в Одессу.
Но третьим оказался не Моисеич. Это была упругая загорелая девица, сборщица вишен и виновница погрома на кухне, и, осушив бокал мозельского, голодный Гельмгольтц заметил под синим сарафаном ее твердые бесстыдно торчащие соски.
Он говорил о поэзии, вдохновенно. Читал наизусть Пастернака, Арсения Тарковского. Сплетничал про жившую в Переделкино Лилю Брик. Вспоминал про картофельное поле, про певчих в старой переделкинской церкви. Шутил. Рассказывал байки про дачников. Рассказывал о встречах в лесу с Савелием Крамаровым. О том, как на заре своей дачной жизни играл в волейбол с деревенскими мужиками, космонавтами, сыновьями отставных генералов и маршалов...
Он не дал раскрыть рта старшей сестре, сеньорите Гельмгольтц, и той приходилось лишь раскладывать по тарелкам салат. В ожидании десерта он показал гостье свою умопомрачительную коллекцию виниловых грампластинок и сокрушался, что не может показать такую же потрясающую воображение коллекцию принадлежащих ему почтовых марок. На закате потянуло прохладой. Гельмгольтц сидел один на ступеньках террасы, пил коньяк и разглагольствовал о красоте подмосковной природы, о дивных летних вечерах, о высоком небе, о соснах, об аромате спелых яблок, о гармоничном, как колокольный звон, шуме электричек...
«Как много лет во мне любовь спала», - пела в голове Гельмгольтца позабытая Роза Рымбаева.
Он так и уснул на террасе, на большом трофейном диване, который давно следовало бы отправить на свалку и которому не было цены, как безмолвному свидетелю разрушенной Европы.
- Рая! Рая! Кто все-таки та девушка, что обедала вчера с нами?
- Это Дашечка, Масик, - Раиса Анатольевна помешивала пузырившееся на плите вишневое варенье, - очень милая, расторопная девушка. Она помогала мне вчера собирать вишню. И, я надеюсь, поможет собрать смородину и яблоки.
- Да, да, очень милая девушка. Увлекается поэзией и музыкой...
Госпожа Гельмгольтц одобрительно закивала головой:
- И с чувством юмора, и марки коллекционировала... в детстве.
- Да! Но кто она? Она чья-то племянница или дочка? Она не из семьи Вознесенских?
- Масик! Она — очаровательная козочка, и была так добра, что согласилась съездить для нас с тобой на станцию за молоком.
- Потрясающе! - произнес ошарашенный Гельмгольтц и шагнул на воздух.
Стояло прекрасное свежее утро. Воздух звенел и благоухал луговыми цветами и земляникой. Пели птицы. Упоительно стучали колеса убегающих вдаль электричек. Радостно и маняще гремели взлетающие во Внуково самолеты.
«Теперь пою не я — любовь поет!
И эта песня в мире эхом отдается.
Любовь настала так, как утро настает»...
Стояло прекрасное летнее утро. Такое чудесное многоголосное утро, какое бывает только в средней полосе России и которое у всякого нормального человека неизменно ассоциируется со словом Родина.
Гельмгольтц прошелся по саду, посмотрел с высоты холма на раскинувшиеся внизу у ручья серебристые ивы, заметил розы на клумбе и тотчас захотел их срезать и поставить в вазу на террасе. Он поискал в сарае секатор, вернулся в дом, чтобы взять ножницы, но и их не нашел. Вдруг, вспомнил про охотничий нож генерала, лежащий на дне ящика письменного стола на втором этаже. Легко, будто двадцать пять лет тому назад, взлетел Михаил Анатольевич по лестнице на второй этаж, распахнул дверь и замер.
Гаденький сладковатый запашок проник в его ноздри — амбре сдохшей под кроватью крысы. Михаил Анатольевич обессилено прислонился к дверному косяку... Так... а он уж и забыл, что за стенкой слышались крики. Прошло два дня, труп начал разлагаться. С молниеносной быстротой восстановил Гельмгольтц события позапрошлой ночи. И, о, ужас, мозг наконец-то осмыслил зафиксированную глазами картинку с вытащенной на берег белой рубашкой. Возле пуговицы рубашки, где-то на уровне желудка, расползлось по белой ткани бурое пятно.
Телегины!.. Стало быть, хозяева чердака Телегины. Будь по-другому, Славик бы давно избавился от трупа.
Дремучие, мрачные, склонные к алкоголизму и сумасшествию Телегины больше других соседей бесили Михаила Анатольевича. Тяжелая, черноволосая, злая, как кошка колдуна, Нина, зыркающая туда-сюда старыми мутными глазами. Худющий, сквернословящий, вечно пьяный Валерьян. Истеричка Валька — золотая ножка, смахивающая на шоссейную проститутку, и нередко возвращающаяся домой под утро в подпитии. Бездетные любопытные скользкие любители бульдогов Вера и Игорь. Все живут не по-средствам: образования ноль, чем заняты, не понятно, но каждый год меняют машины. Расстроили гараж и держат там два мерседеса и фольксваген последней модели... Что-то случилось у них на чердаке в ночь, когда над деревней свирепствовала гроза. Что-то страшное, темное, о котором не хочется думать, от которого хочется отмахнуться «свят, свят, свят», как и от самих Телегиных, черт бы их побрал!
Гельмгольтц не то, что не любил Телегиных, он с самого поселения в доме считал их дьявольским отродьем, не признавая в членах семейки ни наличия души, ни способности мыслить. «Ум им заменяет хитрость, стервозность и жадность» - сказал как-то Михаил Анатольевич старшей сестре. Одним словом, для Гельмгольтца это были априори преступники.
Михаил Анатольевич распахнул окно настежь. Находиться в комнате было невозможно. «Какое несчастье! Какое несчастье на мою голову! - сокрушался Гельмгольтц, - прав был Сартр: ад — это другие люди. Если в доме произошло убийство, и за стеной гниет покойник, дача навсегда утратит для меня, да и для Раи порцию своей привлекательности. Итак с каждым годом здесь все невыносимее... Не хватало еще проходить свидетелем по делу»...
Спустившись и выйдя на порог террасы, Гельмгольтц узрел мамашу Телегину. «Не буду здороваться, - насупился преподаватель литературы, - Живут же рядом недочеловеки!»
- Добрый день! - пробасила Нина, - как здоровьице?
- Не дождетесь! - крикнул Гельмгольтц.
- Шутите все, - оскалилась Нина, - дошутитесь, Михаил Анатольевич! Ишь живот какой отрастили! Вам собаку завести надо и гулять с ней по два раза в день.
- Я сам знаю, что мне надо!
- Ну-ну, - процедила Телегина. Она шла мимо Гельмгольтца вниз к ручью с тазом, полным мокрого белья.
«Двадцать первый век! Баба полощет белье в речке, полной фекалий, химикалий и разложившихся трупов».
- Вы сами-то, Нина, когда перестанете стирать в реке белье? Неужто не боитесь лишая подцепить или что похуже.
- Да, что вы, миленький! Я в вонючке двадцать лет как не стираю. Валерка сделал перекладины за домом, так я то, развешивать иду...
«Какой я тебе миленький! - взорвался Михаил Анатольевич, - Полицию вызывать надо! У нее труп на чердаке, а она... белье стирает... Кровь отстирывает? Может... Эта может. Ночи ждут, чтобы труп закопать. Смелые сволочи! Два дня труп в доме держат!»
- Рая! Рая! - разъяренный Гельмгольтц пошел через террасу на кухню.
Сестра Гельмгольтц мечтательно облизывала ложку с вареньем.
- Рая! Тебе следует знать, что позавчера ночью у Телегиных была драка. На втором этаже их свинарника лежит труп. В моей комнате вонь непереносимая! Я бы вызвал полицию, но мне претит роль свидетеля. Да и роль понятого тоже... Что делать, Рая?!
Вместо ответа Раиса Анатольевна побледнела, покачнулась и упала без чувств между столом и ногами Гельмгольтца.
- Рая! - взвизгнул Михаил Анатольевич. Не владея собой, он выбежал в сильном волнении в огород, - Вера!!! Вера, помогите! Раисе Анатольевне плохо!
Вера Телегина, прыгая через кусты смородины, помчалась на зов Гельмгольтца. Вместе они влетели на кухню.
- Подушку, срочно! - крикнула Вера. Она вытащила из кармана фартука, в коем была, квадратную бумажную упаковку, разорвала ее, распространяя едкий запах нашатыря, и поднесла к лицу бездыханной.
- Давайте подушку! Откройте окно и дверь пошире, - командовала Вера, - Раиса Анатольевна, вы меня слышите?
- Да, - пролепетала, чуть дыша, мадемуазель Гельмгольтц и пыталась приподнять голову с подушки.
- Лежите, лежите. Мы сейчас перенесем вас в комнату, там попрохладнее, - распоряжалась Вера, - Михаил Анатольевич, вы сможете поднять Раису Анатольевну? Так, аккуратно, аккуратно! Давайте, помогу... Нет-нет, осторожнее! Давайте я сама. Уйдите! Уйдите отсюда, Михаил Анатольевич!!!
Вера дотащила хрупкую Раису Анатольевну до дивана:
- Вот так! Ложитесь поудобнее. Михаил Анатольевич, вскипятите чайник! Заварите крепкого черного чая прямо в чашку и положите три чайные ложки сахара.
- Слушаюсь, - пробурчал Гельмгольтц. Он также пришел в сознание и почувствовал подкатывающее раздражение на присутствие и указания Телегиной-невестки.
- Надо бы вам, Раиса Анатольевна, давление измерить. Наверняка, низкое... Погодите, я сейчас аппарат притащу.
Вера ушла, но через минуту вернулась с тонометром. «Вот стервятница, - подумал Гельмгольтц, - никак не оставит нас в покое!»
- Ну, как я и думала, девяносто на шестьдесят пять. Михаил Анатольевич, чай готов? Несите! Есть у вас нош-па? Выпейте две таблетки, минут через пятнадцать должно полегчать.
- А вы, Вера, умеете с этой штуковиной обращаться? - Гельмгольтц небрежно махнул в сторону медприбора.
- Так я же врач скорой помощи, Михаил Анатольевич! Уж скоро пятнадцать лет, как!
- Неужели? - удивился Гельмгольтц.
- Да, - тряхнула крашеными лохмами Вера, - в нашей семье все с медициной связаны. Моя бабка была военным хирургом, до подполковника дослужилась. Валерьян Сергеевич — офтальмолог! Нина Сергевна — хирургическая сестра, на пенсию ее никак отпускать не хотели! Мы с Игорем на скорой, а Валька — на четвертом курсе первого меда. Пейте чай, Раиса Анатольевна! У вас есть нашатырные салфетки? Сейчас принесу парочку-троечку. Носите с собой всегда. В Москву поедете, купите в аптеке побольше.
Ушла стремительно.
- Видала? В нашей семье все с медициной повязаны, - фыркнул Гельмгольтц, - бабка у нее подполковник!
- Про бабку я первый раз слышу, Масик. Ну, а про себя она наврала, конечно. Никакая она не врач, обыкновенный фельдшер, а Игорь — водила скорой помощи. Валерьян Сергеич так давно пьет, что офтальмологом он был, возможно, в прошлой жизни. А Нина? Нина, да, работала в какой-то одинцовской больнице. Кто ее знает, может быть санитаркой полы мыла, да судна выносила. Она уже сто лет как в конуре сидит или в огороде копается, хотя лет ей меньше, чем тебе...
- Эти ящеры лгут, как дышат.
- Да, - Раиса Анатольевна отхлебнула чаю, - а что ты про драку говорил?
- Только в обморок не падай, пожалуйста.
- Я уже лежу, Масик. Продолжай!
- Телегины убили человека...
- В себе?
- Скорее всего, собутыльника Валерьяна. Я слышал крики за стенкой, во вторник во время грозы. Вчера на пруду в трясине плавала окровавленная рубашка. А ведут они себя, как будто ничего не случилось.
- Я пару дней не видела самого Валерьяна. Ты не думаешь, что Нинка с дочерью могли его укокошить? Если бы я была Нинкой, то непременно бы так поступила. Такая мразь этот ее братец — офтальмолог! Знаешь, Масик, они люди убогие, но не бедные. Если им намекнуть...
- Они нас спалят, Рая!
- И то, верно. Генеральские родственнички ни перед чем не остановятся.
- Раиса Анатольевна, как самочувствие? - спросила появившаяся на пороге Вера, - лучшеет?
- С того света возвращаюсь!
- Ну-ну, не драматизируйте, обычный обморок. Все утро, поди, у плиты стояли, вот и перегрелись.
- Все-то вы знаете, Верочка! Вот Михаилу Анатольевичу всю вчерашнюю ночь на ухо мяукал кто-то. Ну, что ты, Масик, ведь сам говорил, что мяукал. Верочка, кто у вас живет на втором этаже рядом с нами, Валюша?
- Рядом с вами? - Вера призадумалась, - по-моему, мы с вами на втором этаже не граничим...
Гельмгольтцы переглянулись.
- Да, - твердо сказала Вера, - это территория Потаповых. У них там ночует дядя Вася, когда приезжает в гости.
- Какой огромный странноприимный дом! - срезанировала Раиса Анатольевна, - как легко в нем заблудиться!
- И то, правда! Еще какая-то девушка у нас появилась, не пойми откуда! Я видела ее у Потаповых, потом у вас она вишню собирала, потом к Нине на огород заходила...
- К Нине?! Странно! Не вишню ей предлагала?
- Вроде бы, не вишню... А кто такая, знаете?
Раиса Анатольевна отпила чаю:
- Невеста Славика!
Вдали прогремели раскаты грома.
- Так это Даша?! - воскликнула Телегина.
Михаил Анатольевич опустился на край стула.
- Милая девушка, правда? В сентябре у них свадьба.
- Ох, погуляем! - потерла руки Вера, - напьемся на радостях!
- Вам не пора на работу? - спросил еле вращающимся пересохшим языком Гельмгольтц.
- А я сегодня не дежурю, - и Телегина примостилась на диване, закинув ногу на ногу, - вы не в курсе, Раиса Анатольевна, она не беременна?
- Была бы беременна, не полезла бы на вишню.
- А, по-моему, она беременна. Я на нее со стороны посмотрела, живот круглый, соски торчат, прям, четвертый месяц...
- Так, ну хватит! - Гельмгольтц хлопнул себя по коленям и вскочил, - надо и честь знать, - добавил он, глядя в сторону Веры.
Вера поднялась поспешно, вытащила из кармана салфетки:
- Выпейте на ночь нош-пы...
- Да-да, мы разберемся тут сами, Вера.
Телегина ушла. «Вот старая сучка!» - в сердцах подумал Михаил Анатольевич, прислушиваясь к скрипу закрывающейся двери.
- До чего ж мерзкий народ, - произнес вслух Гельмгольтц, - их пригласят за стол, как они и ноги на стол.
- Фельдшеры, Масик, все они — санитары и фельдшеры. Надо диван пропылесосить, - Раиса Анатольевна слегка отодвинулась от того места, где сидела Телегина.
- Да, но почему у меня в комнате воняет мертвечиной?! - заорал Гельмгольтц, и поредевшая лесополоса за оврагом ответила ему эхом.
Он вышел из дома, не понимая день вокруг или вечер. Ветер клонил к земле вишневые деревья. Вдали, над лесополосой сверкало чудо природы.
«Как много лет во мне любовь спала.
Мне это слово ни о чем не говорило.
Любовь таилась в глубине, она ждала -
И вот проснулась и глаза свои открыла!»
«Эх, Рождественский, Рождественский, как может любовь открыть глаза?!»
«Теперь пою не я — любовь поет!
И эта песня в мире эхом отдается.
Любовь настала так, как утро настает.
Она одна во мне и плачет и смеется!»
«Какое утомительное лето, - думал Гельмгольтц, шагая, не разбирая дороги, натыкаясь, то и дело, на заборы, - скорее бы оно кончалось! Пойду разбираться с Потаповыми: кого они, сволочи, эмвэдэшники и менты, замочили... Боже мой! И здесь забором преградили! В пищевой цепи человеческий класс поделен на два подкласса: человек высший и человек низший. Высший пожирает низшего: он возводит заборы, устанавливает правила, режиссирует события, ведет баранов на войну. Высший манипулирует низшими для удовлетворения основных своих инстинктов. Низший стремится возвыситься, чтобы лопать себе подобных, зажевывая свою природную неполноценность. Чем выше поднимается низший, тем больше он съедает. И есть еще кто-то, кто лакомится человеком без подклассового разбора».
«Не сможешь ты уйти от этого огня!
Не спрячешься, не скроешься -
Любовь тебя настигнет!»
Упала первая крупная капля дождя. Через пятнадцать минут Гельмгольтц, спрятавшийся под тщедушной елкой, вымок до нитки. Дождь крутил, менял направления, пускал струю под лапы дерева. Прижиматься мокрым лицом к шершавому стволу было бесполезно, и Гельмгольтц устремился назад, туда, где его ждали старость, немощность и ненужность.
«Что же случилось? - спрашивал он самого себя, - почему мне так больно? Почему не хочется возвращаться, словно я обречен всю оставшуюся жизнь маяться среди трупной вони? Может быть, если выйти на открытый участок между двух заборов, меня убьет молнией?»
Пока Гельмгольтц отсутствовал, вернулась со станции Дарья.
- Раиса Анатольевна, ваше молоко!
- Что-то ты долго, детка. Полдня на станцию бегала, когда здесь всего два с половиной километра! И потом, это не мое молоко, а коровье, я надеюсь!
- Извините, - сказала Даша, - я разминулась с маршруткой, шла пешком туда и обратно.
- Ну, хорошо, спасибо, детка! - девушка все стояла у двери, - тебе еще что-то нужно, детка?!
- Я заплатила за молоко сто двадцать рублей, - несмело сказала Даша.
- Замечательно, Дашечка! Я сейчас его прокипячу, и если оно не свернется, сто двадцать рублей будут у тебя. Заходи минут через сорок... или завтра, если хочешь...
Загорелая девушка все еще не решалась отлипнуть от двери:
- А если молоко свернется?
- То будем считать, что два бокала вчерашнего мозельского стоили сто двадцать рублей. Хотя, конечно, ты понимаешь, в хорошем ресторане, каждый бокал стоит по двести.
- И, значит, за сбор урожая, вы накормили меня обедом?
- А как иначе, - засмеялась Раиса Анатольевна, - ты, молодчина, быстро управилась, и я не могла не отблагодарить тебя!
- А то, что мне пришлось выслушивать басни вашего брата тоже входило в стоимость обеда?!
- Я не совсем понимаю, о чем ты говоришь, Дашулька! Ты так странно изъясняешься: «пришлось», «выслушивать», «входило». Ты говори простыми предложениями, если не может составить сложносочиненное. Знаешь, есть хороший учебник русского языка под редакцией...
У девушки задрожал подбородок:
- Мы хотели поехать в Грецию после венчания, на неделю...
- Зачем тебе Греция, лапушка, ты и на нашем солнышке прекрасно загораешь?! Ладно, иди, детка, а то мне некогда совсем с тобой разговаривать, дела не терпят промедленья.
А чуть ранее случившегося у дверей гельмгольтцевого полдома диалога Раиса Анатольевна подозвала к себе Славика:
- Славик, - сказала фройляйн Гельмгольтц, - я видела, как ваш котяра бегал на второй этаж к Михаилу Анатольевичу!
- И посмел же, бандюга! - усмехнулся Славик.
- Представь себе, посмел! Он еще мышку или крота приволок Михаилу Анатольевичу и схоронил трупик под кровать... Теперь Михаил Анатольевич жалуется, что у него тухленьким воняет. Вот тебе веник, Славик, и совок. Ступай наверх и выгреби из-под кровати подарок Барсика, не то, боюсь, там еще рой насекомых на мертвечинку подтянется.
Славик повиновался. Через пять минут он появился на террасе с воодушевлением неся на совке дохлого крысенка. «Ай, да Барсик! Ай, да молодец!». Раиса Анатольевна брезгливо поворотила нос:
- Спустись, дружок, в овраг и выброси все на свалку.
- И веник?
- И веник, и совок, и крысу...
- Хороший же веник. Может, пригодится еще...
- Славик! Делай, что тебе говорят. И возвращайся ко мне. Мне кое о чем поболтать с тобой надо.
- Вот что, Славик! - сказала Раиса Анатольевна чуть запыхавшемуся от подъема Славику, - Даша очень милая девушка, но уж слишком... безотказная. Так в наше время жить нельзя! Ну, что она вчера! И пол мне, чужому человеку, помыла, и вишню собрала, и еще Гельмгольтца весь вечер слушала. Нельзя так! Надо учиться говорить «нет», а то и посылать просителей куда подальше. Пожалуйста, проведи с девушкой воспитательную работу.
- Будет сделано, Раиса Анатольевна! Мне самому не понравилось, что она вчера весь вечер трещала, какой Михаил Анатольевич эрудированный и умный. Как много всего знает. Как хорошо читает стихи. Даже на свадьбу собиралась его приглашать!
- На свадьбу?!
- Представляете? Говорит, понравился он ей...
- Боже мой, Славик! - всплеснула руками Раиса Анатольевна, - неужели ты ревнуешь? к шестидесятилетнему козлу?! Ты еще начни ревновать ко всем пням на дороге!
- Женщины любят ушами, - вздохнул Славик, - вам ли не знать, Раиса Анатольевна! А Михаил Анатольевич так изощренно разговорчив...
- Славик, Славик, перед кем ты пасуешь?! Читай книжки, детка. Хорошие книжки. И цены тебе не будет! Конечно, я поэксплуатировала вчера Дашечку, и Михаил Анатольевич ей голову задурманил. Так она, поди, и спала без задних ног.
Славик непонимающе кивнул.
- Таки и Михаил Анатольевич спал спокойно.
Славик еще раз непонимающе кивнул.
- А то позавчерашней ночью, - понизив голос, пояснила свою мысль Раиса Анатольевна, - вы слишком буйно сексом занимались, а дремавший под боком, за стенкой Гельмгольтц, спросонья черти что вообразил.
Михаил Анатольевич остановился отдышаться. В двух шагах от него мокрая черная беспородная собака задрала лапу на фонарный столб и потрусила под дождем дальше. И Михаил Анатольевич позавидовал кобелю. Глухой лютой завистью. Он бы точно также поступил бы с фонарным столбом, если бы тот, кто откусывает от Михаила Анатольевича кусочки, понял бы всю глубину отчаяния, зашифрованную в этом жесте. «И того, что вселенная проще, - завыл Михаил Анатольевич, - Чем иной полагает хитрец. Что как в воду опущена роща. Что приходит всему свой конец».
«И глазами бессмысленно хлопать, - вторил ему обезображенный лес, - Когда все пред тобой сожжено. И осенняя белая копоть паутиною тянет в окно»...
Он поднялся по ступенькам на террасу, просочился в дверь. Пани Гельмгольтц смотрела по ящику «Формулу любви». На середине стола на блюде лежали душистые свежеиспеченные пирожки с вишней.
- Я очень люблю Гришу Горина, - не отрываясь от экрана произнесла Раиса Анатольевна, - но, мне кажется, по смелости он не дотянул до своего персонажа – Калиостро. Формула любви, безусловно, существует. Ведь любовь — это реакция. А любая реакция может быть записана формулой. Концепт состоит в том, что не все элементы способны вступать друг с другом во взаимодействие. Но, на то господь бог и взирает на нас с небес, чтобы обнаружить и сцепить из миллиона молекул две подходящие.
Михаил Анатольевич опустился на стул и протянул руку к пирожку.
- Я рада, Масик, что ты, наконец-то, испытал то, что каждый живой человек должен испытать хотя бы раз в жизни... - произнесла прямая спина госпожи Гельмгольтц.
Михаил Анатольевич откусил пирожок и промычал что-то невнятное.