Счастливое место

Юджин Дайгон            Счастливое место
Перед тем, как подняться в тамбур – сесть в поезд – я оглянулся. Темнота улыбнулась мне.
Я сел в поезд. Поезд сразу же тронулся. Но медленно, еле-еле.
А дверь так и осталась открытой.
Из глубины вагона появился проводник – огромная рыжая обезьяна с налитыми кровью глазами, косматая, в синей фуражке, тащившая человекоподобное существо с лягушачьей, только очень большой головой. Существо не имело хвоста, было зеленого цвета, с пупырчатой влажно-блестящей кожей, и капало слизью. Проводник, во всяком случае, этой слизью измазался изрядно и рычал. Существо вяло сопротивлялось, пару раз оно даже выскользнуло из цепких лап, и плюхнулось на пол. Когда оно плюхнулось во второй раз, поезд резко затормозил, мы с обезьяной еле удержались на ногах, а мокрый нарушитель (вероятно, безбилетник) пролетел по отполированному шагами полу и ударился о запертую дверь, ведущую в переход между вагонами.
-Павианьи задницы! – хрипло выругался проводник и последовал к еле дышащему лягушу, взял несчастного за шкирку и осторожно выглянул наружу.
-Сейчас поедем, - заявил проводник и рыгнул.
-Вы не собираетесь его высаживать? – спросил я.
-Сейчас поедем, - повторил проводник. – Тронемся, и высажу.
В голове состава загудело. Мы поехали быстрее.
Как только поезд набрал скорость, обезьяна одной лапой вышвырнула лягуша в открытую дверь и снова высунулась наружу.
-Прямо на столб налетел, - удовлетворенно сообщил восстановитель порядка, и тут же глаза его опять налились кровью.
Я торопливо предъявил билет, еще до того, как у меня его потребовали.
Проводник повертел бумажку, что-то разобрал в ней. Не знаю. Как ему удалось что-то разобрать в тусклом свете одинокой лампочки.
-Все в порядке, - сообщил обезъян (ибо он, безусловно, являлся самцом). И добавил, - Странно, у вас станция прибытия обозначена.
-А что, не у всех обозначена? – полюбопытствовал я.
-Почти ни у кого не обозначена, - прохрипел обезъян.
-Что же, никто не выходит?
-Те. у кого написано время. Выходят. Написано, скажем, что ехать пять часов – ровно через пять часов выходит. Большинство сами выходят. Некоторые сидят на своем месте, и, по истечении времени проезда бесследно исчезают, прямо на глазах. Со вспышкой. Или со свечением, или со взрывом, или мирно и тихо, беззвучно или с хлопком, мгновенно, или медленно растворяясь в воздухе, свете или пламени.
-А те, кто выходят, разбиваются?
-Те, кого я вывожу, разбиваются. А те, которые сами, они или вверх улетают, или плавно вниз опускаются, или, опять же, пропадают. В последнее время что-то часто приходится неживые тела выкидывать. Но вы не бойтесь, вы уцелеете.
-Это почему же? – удивился я.
-У вас место тринадцатое. А с теми, кто едет на тринадцатом месте, в нашем поезде ничего плохого не случается, - заверил обезьян.
-Странный поезд, - сказал я. – Обычно бывает наоборот.
-Идите в свое купе, - покровительственно похлопал меня по плечу проводник.
Я послушно последовал его совету.
В полутемном коридоре, в середине вагона, хлопнула дверь и в противоположный моему конец, к туалету, побежал голый человек. За ним из купе выпрыгнул некто в черной сутане, с поднятым остроконечным капюшоном и окровавленным топором в руках. Они скрылись в неосвещенной части коридора, и почти сразу же оттуда раздался страшный крик.
Половина дверей открылась, выглянули мерзкие рожи, морды и головы, причем одна из них мерзко заржала – при полном молчании остальных. Все они исчезли столь же мгновенно, как и появились, но я успел заметить между ними слоновьи уши, бивни и хобот, а также пару голов ящеров, и одну исполинскую черную кобру, показавшую всем раздвоенный язык. Но самым противным из увиденного показалась мне голова насекомого, с жвалами и усиками, размером больше лошадиной.
Крайне осторожно я шагнул на покрытую бурыми пятнами дорожку, устилавшую пол коридора. В первом купе дверь закрыть забыли. Я машинально повернул голову.
На столике стоял аквариум с розовым осьминогом в мутной желтой воде. Осьминог выпрыгивал из воды и плюхался обратно. Вода при каждом плюхании выплескивалась на пол, на нижние полки и в разбитое окно. Брызги падали на спящего на правой нижней полке тигра. Спал он беспокойно, кошмары мучили его. Тигр взрыкивал, шевелил лапами и колотил хвостом по стене.
С верхней полки свесился питон и зашипел на меня. С другой верхней полки (там лежал какой-то массивный, завернутый в одеяло предмет) капала кровь. Над аквариумом, будто в невесомости, плавала полупустая бутылка – видно, осьминог пытался добраться до нее. На свободной, только что пустовавшей, нижней полке, откуда ни возьмись, из ничего, появился гадкий горбун, кривоногий. Криворукий и кривоносый, к тому же одноглазый и, вероятно, хромой. Конечности у него кривились не только в суставах – сами кости его изгибались в двух-трех местах. Был он весь в шрамах и бородавках. Рядом с ним, чуть запоздав, из того же ничего, возник мигающий лампочками железный ящик.
-Сейчас рванет, - гнусаво предупредил урод.
Я поспешно двинулся дальше. В самом деле, неудобно – остановился на ходу, глазею с открытым ртом…
Взрыв, сопроводившийся огнем и дымом, прервал мои мысли (хотя огонь я заметил только краем глаза). Не обманул урод, в самом деле рвануло.
За закрытой дверью второго купе кто-то чавкал и хрустел костями.
Третье купе – мое. Я рванул дверь, заскочил в купе и рухнул на свое нижнее место. Я забыл с перепугу закрыть за собой, и уже собрался встать, как дверь плавно закрылась сама, щелкнув автоматическим запором. Кто-то, находившийся в коридоре, избавил меня от труда.
-Напрасно вы так думаете, - сказал сидящий напротив меня розовощекий пятилетний мальчуган в коротких штанишках. – Двери здесь сами замками не щелкают, сколько их не хлопай, тем более, никто из коридора не мог этого сделать, потому что коридор пустовал.
Странный мальчик, подумал я, серьезный, вундеркинд, наверное.
-Да, - сказал мальчик. – Я немного странный, слишком серьезный, и, наверное, вундеркинд.
И посмотрел на мою сумку. Сумка повисла, воспарив над полкой дециметра на три.
-Мне все ясно, - объявил я. – Телекинез и телепатия.
-И некрокинез, - добавил мальчик, - и пирокинез.
-А…
-Некрокинез – это умервщление организма на расстоянии – остановка сердца, разрыв тканей, выжимание соков, иссушение мозга.
Способный мальчик. Подумал я и вспомнил о своем счастливом месте. И заодно обратил внимание на остальных попутчиков. Один из них – труп, довольно свежий, еще не разложившийся, с полностью содранной кожей, красный окровавленными мышцами, в прошлом бывший человеком здоровым, накачанным, но умеренно. Другой – покрытый голубой на спине, зеленеющей на боках и желтой на брюхе чешуей динозавр, не очень крупный, но хвостатый и зубастый. Оба они сидели справа и слева от мальчика и пожирали меня немигающими глазами.
-Кстати, - сказал мальчик, - эти запоры нельзя открыть руками – только силой мысли.
-А куда вы едете? – спросил внезапно труп, до этого совершенно недвижимый и положил ногу на ногу.
-Да так. Знаете, и сам. В общем-то не пойму, - признался я. – Нашел в кармане билет, в билете указано – поезд отправляется с заброшенной ветки. Сначала удивился – ветка тупиковая, с путями не сообщается из-за разрушенного моста – но потом решил пойти. Тем более, что и станция рядом оказалась.
-Блеты вслем тлак блстаюблся, - пробулькал динозавр. Я догадался, что он сказал.
-Неужели билеты всем так достаются? – спросил я.
-Обычное дело, - подтвердил мальчик. – Телепортационная доставка. Очень удобно – прямо в карман.
-Но я ведь не заказывал никакого билета, тем более, не покупал…
-А разве ваше подсознание – не вы?
-Не понял7
-Ваше подсознание и заказало билет, и купило, - вмешался труп.
-Но зачем?
-Вам лучше знать, - сказал мальчик. – Это ведь ваше подсознание.
-Я даже не знаю, куда я еду.
-Оно-то знает, раз вы едете.
-Значит, если я совершаю необъяснимый поступок, то он был необходим моему подсознанию?
-Да, примерно так, - согласился мальчик.
-Позвольте, а деньги? Подсознание что, расплачивалось моими деньгами? – испугался я.
-А чьими же ему было расплачиваться? – полюбопытствовал труп. – Это ведь ваше подсознание.
-Ну и расплатилось бы своими воображаемыми.
-Да нет, - успокоил меня мальчик, - билет оно приобрело по безналичному расчету.
-Как это? У меня нет счета в банке. Я только за наличные работаю, и ими же всегда расплачиваюсь. Понимаете, я с Украины…
-У него есть. У каждого подсознания есть счет во Всеобщем Сакральном Банке. Вклады передаются по наследству (как родственному, так и духовному). Кроме того, подсознание, вступая в союз с сознанием. Объединяет свой счет с пустым счетом сознания. При разводе счет делится. Подсознание за время своего существования меняет несколько сознаний, так как сознание исчезает при смерти. Одновременный союз с несколькими сознаниями наказуем штрафом. Подсознания играют на Сакральной Бирже (на курсах гениальностей и талантов),  в Сакральные Азарты. Инфляция, девальвация. Счета живут, ничто не лежит на них мертвым грузом.
Я мало что понял, но спросил:
-А в самом деле, куда мы едем?
Зловещая тишина ответствовала мне. Во мраке, за окном мелькали фосфоресцирующие кресты и летали раскаленные добела черепа. Наконец, мальчик сказал:
-Во многом это зависит от вас, от ваших представлений.
-Значит, обетованная местность будет такой, какой я ее себе представлю?
-Не совсем. Вы приедете туда, куда захочет ваше подсознание.
Тут меня кто-то толкнул в бок. Рядом со мной материализовалась пахнущая нафталином мумия.
-Где здесь семнадцатое место? – осведомилась она.
-В соседнем купе, - сказал труп.
-Ах, простите, - извинилась мумия, - я промахнулась.
И исчезла.
-Эх, - повел рассказ труп, опершись рукой о колено. – Сейчас-то я свежий, а ведь мне-то семь веков и семь лет – со дня моей смерти.
-Неужели? – изумился я. – Очень вы хорошо сохранились, для своего возраста.
-Ну, - довольно протянул труп, - когда я в последний раз из могилы вылез, меня нашел один непризнанный гений. Он сидел в кутах и ждал, когда какой-нибудь неосторожный мертвец вылезет. А этим идиотом я оказался. Он меня в охапку, и потащил в лабораторию. Стар я уже стал, сила ушла. Уж я боролся с ним, да где мне. Он меня газом собственного изобретения опрыскал, я и оцепенел, как бревно стал. А нужен я ему был для опытов. Терзал он меня, мучил, истязал, пока опять человеком не сделал.
-Как, живым человеком?
-Да, внешне вроде живым. С медицинской точки зрения тоже – здоровым и невредимым. Ну, разве что-нибудь психиатрам бы не понравилось. Только я так трупом и остался. И психология, и разум, и душа – все у меня сохранилось мое, мертвецкое. По науке я получился живым человеком. А в сущности – труп. Нельзя из мертвеца обратно живого человека сделать, нельзя. Убежал я от этого полоумного. Скитался по помойкам и подземельям мегаполиса. Людей с тоски убивал. Под конец мне так тошно стало, так я себя возненавидел, что содрал с себя кожу и преставился. И теперь я самый добродушный труп, потому что пребываю в своем естественном состоянии.
Дверь открылась, вошел проводник с подносом. Стаканы в подстаканниках, пар от них идет. Взяв, не глядя и отхлебнув, я обнаружил, что пью вовсе не чай, а горячую кровь. Только что она бежала по чьим-то жилам и еще не успела остыть.
Проводник ушел. Мальчик щелкнул пальцами и со всех сторон появились голоса. Я решил, что это вариант радио. Мои попутчики уже отхлебывали из стаканов, и мне ничего не оставалось делать, как присоединиться к ним. Кровь имела медный привкус, но я уговаривал себя, что это всего лишь сок. Томатный сок.
Насколько я понял из голосов, они принадлежали представителям людей и вампиров, собравшихся на объединенный съезд. Чтобы решить некоторые вопросы о взаимном существовании. Им необходимо было учесть все мнения, все пожелания, все интересы, и прийти к какому-нибудь компромиссу, чтобы никого не обидеть. Мнениясильно расходились, но единство людей и вампиров, веками живущих бок о бок, не подвергалось сомнению. Спорных вопросов накопилось очень много, но победили сторонники взаимной терпимости. Они призвали сделать ряд уступок с обоих сторон, они призвали не допустить насильственного решения – ведь всегда можно все спокойно обсудить и выработать единственно правильное решение. Никто не должен быть забыт.
-Вот всегда так, - заявил труп. – Каждые сто лет выходишь из прогнившего гроба, и всегда один и тот же бардак. Порядка нет, порядка. Однажды поймали меня инквизиторы (я как раз из монастыря монахов выгонял) – и на костер, как дьявола. Недотепы, бездари. Стали меня жечь, а я не горю – они ведь меня до того, как на костер посадить, святой водой окатили. Смотрю – веревки обуглились. Им ведь лень было цепями мня приковать. Ну я рванулся и выпрыгнул из костра. Народ с площади – врассыпную. У палача – разрыв сердца. Я по-быстренькому – на кладбище. А в тысяча семьсот восемьдесят четвертом…
Труп вспыхнул оранжевым пламенем и покинул нас на полуслове, не оставив на память даже горстки пепла. Минуты через три, на протяжении которых мы молча хлебали из стаканов обжигающую кровь (не знаю, являются ли стаканы в этом поезде  определенными емкостями, имеющими конкретный объем – я, кажется, выпил литра полтора этой ни с чем не сравнимой королевы напитков, опьяняющей,  как ничто, а стакан остался полным), так вот, минуты через две вместо трупа на моей нижней полке, у окна, появился новый пассажир – скелет неимоверной величины, двухголовый, шестипалый (как на руках, так и на ногах) и с золотыми зубами в  челюсти (ни одного природного, или тем более железного – только золотые). Причем золото имело красноватый оттенок, а сами кости имели вид бывалый – потертые, покрытые зеленоватыми пятнами (не очень крупными, почти незаметными) и местами обугленные. Скелет ничего не говорил, а только молча светил глазницами, может быть, в черепах у него были лампочки – я постеснялся спросить.
Пока я косился на оба черепа, шестые пальцы и золотые зубы, мальчик превратился в пупсика – большого, резинового, того же размера, что и сам мальчик. Так, по крайней мере, мне показалось, а возможно, вундеркинд ни в кого не превращался, а просто ушел, подсунув эту куклу вместо себя.
Да и динозавр сильно переменился – почернел, когти его загнулись крючьями. Зубы выросли, шипы какие-то торчком встали на чешуе.
Все это мне сильно не понравилось. Я даже готов был испугаться, но вовремя вспомнил, что место у меня – тринадцатое. И сразу успокоился.
Бывший динозавр, теперь, по всей видимости, дракон, бросил на стол колоду карт. Все мы кивнули в знак согласия. Он раздал. Началась игра.
Карты эти мне не были понятны. Масти не те, к которым я привык: зеленый полумесяц, черный католический крест, золотой православный крест, красная перевернутая пентаграмма, синяя шестиконечная звезда, розовый Будда, коричневая африканская маска, серый волк с короной из орлиных перьев. Тузы, короли, дамы и вольты шевелились, перелазили с карты в карту, так что вместо мусульманской дамы я крыл сатанинской римской шестеркой. Все эти игральные существа бегали по столу от игрока к игроку, скакали по моим рукам, один туз залез мне на воротник и шептал в ухо на непонятном для меня хрустящем языке. Все это крайне затрудняло игру. К тому же правил я не знал. И когда мои карты оказались вдруг чистыми (проклятые предатели, от шестерок до тузов сбежали к противникам), я даже не понял, что проиграл. Сыграли еще раз, и еще раз, с тем же результатом. С каждой новой игрой я только сильнее запутывался. То мне казалось, что я ухватил суть игры, то я начинал сомневаться. И вот, когда я окончательно уверился в своем осознании принципа, и действовал согласно своему мнению, я снова убеждался в собственной ошибке. И так повторялось несколько часов. Страх овладевал мной.
Я посмотрел на билет. Тройка в числе тринадцать дрожала, кривилась, становилась четверкой и, рывком, будто из последних сил, возвращалась в первоначальное значение.
Пупсика стошнило. Он выблевал зеленую струю в открытые ладони и забросил блевотину обратно в рот. Дверь с грохотом открылась, и я пулей вылетел из купе. Вслед мне раздался визг и глухие удары, кажется, это часы пробили то ли одиннадцать, то ли двенадцать. С окончанием их боя в оставленном мною купе зазвенело. Звон усиливался и перешел в волны жара – первую, вторую. Я побежал по ходу движения поезда, споткнулся, еще раз споткнулся, наступил на чей-то оказавшийся под ногами скользкий хвост. Владелец хвоста завопил и щелкнул за моей спиной челюстями. Но я уже на стыке стальных рифленых пластин, между вагонами. Посмотрев вниз, обнаружил, что рельс под колесами нет – летим высоко над землей. Непонятно, как я не обратил внимания на то, что не стучат колеса. Им не почему стучать – они вертятся в прохладном мраке, перемалывая облака. Здесь, в переходнике, не самое удобное место для отдыха, но я остановился и отдышался. Несколько метров от счастливого места показались мне растянутыми на добрых два вагона. В безмолвном (в крайнем случае, слегка шуршащем) верчении колес послышался слабый треск, в лицо мне брызнуло теплым. Колеса выбросили на край ходящей ходуном плиты растерзанную птицу. Наш поезд ее переехал. А кого же еще он мог переехать в облаках? Внизу он мог переехать кого угодно, а здесь – только птицу. Не может такого быть, чтобы поезд никого не переехал. Если поезд мчится, значит он обязательно кого-нибудь переедет.
Я вошел в следующий вагон.
Похоже, что в этом вагоне кто-то воевал, стрелял из пушек, рвал бомбы, плевался из огнеметов. Нет, стены остались целы. Они только обгорели. Но переборки исчезли, оставив от себя одни дыры – мелкие, средние, крупные. Реликты роскоши былой рушились на глазах. Головешки, пепел, запах гари, гильзы, магазины, обоймы, полуразорвавшийся миномет, погнутый миноискатель, искрит невидимый контакт.
Озираясь, запинаясь о простреленные каски и забытые пулеметы, я медленно прошел через поле (хотя, скорее, объем) битвы. Уже в тамбуре меня подбросил и оглушил взрыв. Я обернулся, но ничего не разглядел из-за густого черного дыма. Очевидно, контакт таки доискрился. Воевавшие здесь впопыхах забыли пару мин.
И я вошел в следующий вагон.
Тут царило однообразие. Все двери распахнуты, в каждом купе болтается по повешанному. Почему-то мне подумалось, что отступавшие, те самые, что мины бросили, избавлялись здесь от пленных. Большинство висельников были похожи на людей. Ну. У одного скрючилась в предсмертной судороге третья нога, у другого с голой задницы свисает хвост, у третьего на спине связаны серые потрепанные крылья, перья с которых осыпались на пол.
Я почти прошел этот вагон, когда потянуло пеплом и зашумело. Безрассудно вернувшись, стал свидетелем того, как тела, качавшиеся из-за движения поезда, одно за другим самовоспламеняются, сгорают дотла, вместе с веревками и падают на пол горстками золы.
Это однообразное зрелище, несмотря на всю его занимательность, скоро мне наскучило и я пошел в следующий вагон, явившийся одним помещением, без признаков переборок или перегородок. По-моему, его внутренний простор, напоминающий. Скорее зал, не соответствовал стандартному вагонному объему.
В центре, на возвышении, устроили ринг, со столбами и канатами. Вокруг, рядами – зрители. Ринг ярко освещен, а зрители в полутьме, поэтому я их не разглядел, но по рыку и визгу решил, что людей (на худой конец, гуманоидов) среди них немного, а больше – волки, львы, гиены и гориллы. На ринге – два дракона хлещутся шипастыми хвостами, поливают друг друга огнем из пасти (к сожалению, у обоих лишь по одной голове), царапают когтями по панцирным пластинам, высекая искры. Хвосты скручиваются кольцами, распрямляются, завиваются вокруг лапы соперника, плюхаются о бронированный бок противника, отдергиваются от вражьего пламени. Один дракон просунул свой хвост между лап, служащих ему сейчас ногами, вперед и машет им, пока его хвост не сплетается с хвостом второго. Второй дракон дергает свой хвост назад и первый дракон падает на спину. Оставшийся стоять предпочитает, свернув свой хвост пружиной, с разворота развернуть его и заехать первому дракону, уже поднявшемуся, по плечу, а затем, пронеся свой хвост над самым полом, сбить соперника на канвас. И так и происходит, поскольку тот не успевает отскочить. Второй дракон вновь сворачивает хвост и обрушивает его, прочерчивая в воздухе дугу, всей его тяжестью на вражье пузо. Первый дракон ревет, перекувыркивается через голову, садится на хвост и выпрыгивает, оттолкнувшись задними лапами и опять же хвостом. В прыжке он откусывает обидчику голову. Зал возмущенно рычит, свистит и хохочет.
Победитель, чуть не подавившись, проглатывает откушенную голову. Это стоит ему такого напряжения, что глаза чуть не вылазят из орбит.
А у обезглавленного дракона из образовавшейся дыры, как из вулкана. Бьет подсвеченный красным столб дыма, летят камни и пепел, течет лава.  Светящаяся дымная колонна упирается в черное облако, которое растет, затягивая весь потолок. Лава заливает чешую плеч, спины и груди. Гул от извержения усиливается. Еще свирепей обезглавленный дракон набрасывается на того. Кто только что посмел его обезглавить.
Победитель растерян – он ведь уже посчитал бой законченным. Но он встает на все четыре лапы, приподнимает задние и, касаясь канваса только передними лапами, охватывает своим ударом значительную площадь ринга, пронося низом приподнятые задние лапы по широкой дуге.
Но странным образом не попадает в обезглавленного, поскольку тот подпрыгивает. Лава выплескивается прямо на морду первому дракону, выжигая тому глаза. Ошпаренный бешено ревет, перекрывая неиствующий зал. После этого обезглавленный легко добивает обезглавившего его, вспарывая тому брюхо когтями и победно поднимает правую лапу.
Во время их поединка я осторожно пробирался между рядами, переступая через ноги, шеи, лапы,хвосты, раковины и теперь очутился у самого выхода.
Безголовый триумфатор подозрительно тужился, но не смог удержать проснувшейся внутри себя стихии. Он затрещал.
Это я наблюдал уже с другой стороны двери, через скромную щель.
Триумфатор разорвался не хуже бомбы. Публика стонала, скулила, рвала и метала, частично раненная. Частично убитая разлетевшимися гранитными осколками, раскаленными брызгами, острыми чешуйками и обломками костей. Впрочем, умервщленные в этом поезде не спешили расставаться с жизнью, хотя убийство оставалось убийством. Просто их существование делилось на период жизни в качестве живого и период жизни в качестве мертвого (так называемая посмертная активность, частенько сопровождающаяся манией преследования и жаждой мести). И теперь мертвецы совершенно необузданно выясняли отношения с еще оставшимися в живых. Я плотно затворил дверь и запер ее на засов. Тот час в нее заколотились, кажется, даже головой.
Абсолютно безпринципные типы: никак не могут понять, что голова не таран и не мячик для пинг-понга.
В тамбуре я повстречался с еще одним висельником. Он улыбнулся мне, снял шляпу и щелкнул зажигалкой.
Я достал сигареты, подкурил у любезного висельника и затянулся дымом. Ему, естественно, тоже предложил. Он составил мне компанию. Поразительно добродушный, вежливый и учтивый труп. Чувствуются хорошее воспитание и врожденная деликатность. Он не болтлив (еще бы – заговаривать с первым встречным), но рад оказать услугу. Он самый милый из всех кадавров. С которыми я сталкивался. Наверное, все дело в том. Что он висельник. Утопленник, а тем более скончавшийся на электрическом стуле. Не стал бы так со мной, живым, любезничать.
В следующем вагоне, во всех купе (теперь я. Уверившись в собственной безнаказанности, нагло распахивал двери и заглядывал внутрь) ели, причем каждый ел сам себя. На моих глазах толстый, жирный, голый по пояс дядя разрезал себе живот и стал поедать свои внутренности. Нож он держал в правой руке, а вилку в левой. Не знаю, как там на самом деле с этикетом, но мне показалось, что он левша. Отрезав кусок печенки, он бросил вилку и потащил обливающийся красным соком кусок в рот именно левой рукой.
Что ж, пока самоед съедает печенки-селезенки с правой стороны, они отрастают с левой. Эти ребята решили проблему вечного питания. Наевшись, дядя зубами разорвал на правом запястье вену (я ведь с самого начала решил, что он левша!) и присосался к ней. Напившись, он не стал отдыхать. Рана у него успела зарасти. Пока он пил, он успел проголодаться. И он опять разрезал себе живот…
И везде – подобно этому. Детишки обгладывали, обгрызали себе пальцы. Детина-культурист закусывал бицепсом – согнул руку, поднес бицепс к зубам, оторвал и выплюнул кожу и пошел…
Многие ужасы довольно однообразны. С одной стороны, это непростительно, с другой – традиции надо беречь.
Младенец укусил кормилицу за грудь, когда она его кормила. Его тут же отшлепали и внушили, что есть он может только самого себя. Он похныкал, похныкал и последовал примеру взрослых. Сначала неумело, неуверенно, потом радостно. Он втянулся во всеобщую игру. Его научили есть себя раньше, чем ходить.
И все же меня поразило – они ели себя так. Будто они едят не себя, а бифштексы, котлеты  и хрустящие палочки.
У них, должно быть, запрещено продавать себя, как обед. Ты, и только ты должен съесть себя. Ты. И никто другой. Иначе начнется людоедство, махровым цветом распустится каннибализм. Если не ты съешь себя, то кто это сделает за тебя? Если не ты, то кто?
И никакой эксплуатации. Никакой борьбы за существование. Каждый сам удовлетворяет свои потребности, и чем больше у него потребности, тем больше он их удовлетворяет. А как же иначе? Кто еще сможет удовлетворить твои потребности? За чей счет ты еще удовлетворишь свои потребности? Только так, только ты, и только за свой. А потребность у всех только одна.
Я умилился – ведь это же полное, истинное равенство. Общество равных возможностей, без насилия, без конфликтов, парад индивидуализма, причем совершенно безопасного!. Все, что нужно каждому, он сам в себе и получает, поэтому ему не нужно ничего такого, чего в нем нет. Идеально!
Я подумывал о том, чтобы присоединиться к этим чистым, безгрешным созданиям, но ноги сами унесли меня от самоедов.
В тамбуре я остановился.
Куда я, собственно, иду?  В первый вагон? В кабину машиниста? Зачем? Я и так прекрасно знаю, кто ведет этот поезд. Он может принять какой угодно облик (старого Фредди, девы, настоящего машиниста, мутанта-маньяка, просто озверелого убийцы, монаха-нелюдя), но я не обманусь.
Зачем туда идти? Чтобы стать его помошником? Он обходится без помошников. Чтобы занять его место? Пожалуй, ведь у меня счастливое место.
Поезд притормозил.
Это не мой поезд, лучше с него сойти.
И я вышел из поезда. Оглянулся – английские надписи, рекламные щиты, пустая ржавая тупиковая ветка. Один вагон – старый, поломанный, ни единого целого стекла, без половины колес.
Посмотрел на указатель. Посмотрел в билет. Станция назначения. Я вышел на своей станции. Поезд пролетел над океаном.
Летайте адскими поездами!