Трилогия "Затонувшая Земля", часть Первая ("Страна Белых Птиц")
Продолжаю публиковать, пока выборочно, избранные главы.
Глава 21 здесь http://www.proza.ru/2015/06/01/941
Глава 22
ПОЮЩЕЕ НЕБО
или
ПОСВЯЩЕНИЕ
На завершающей церемонии Посвящения, именуемой также Освящением Огня, согласно обычаю, кроме самих посвящаемых присутствовали лишь Верховный Жрец с двенадцатью учениками. Правда, вот уже пятый год посвящаемые располагались перед святыней напротив ложа Элы Рон, так что она становилась невольной участницей священнодействия. Теперь она столь же невольно стала первой и, наверное, последней матерью, удостоившейся чести находиться в Храме при Посвящении своего сына, ибо одним из троих посвящаемых был Роу, в четырнадцать лет от роду уже признанный собратьями по касте Великим мастером Равновесия. Вместе с ним перед святыней простерлись две юные девушки: четырнадцатилетняя Фэла, дочь Элги и Соха, и пятнадцатилетняя Гея, дочь Сэрты и Фибо. И бывший Великий мастер Хэл с так же бывшим теперь Великим мастером Сохом и его достойнейшей женою, и по-прежнему настоящая Великая мастерица Сэрта, и все посвященные обеих каст терпеливо дожидались на площади, за закрытыми воротами Храма, как, опять-таки, велел древний обычай.
В ритуальных белых одеждах храмового Посвящения лежали все трое, облаченные жрецами – то были не одежды их каст, а так называемые ризы чистоты. Для посвященных в актерское культовое служение они стали не более чем символом безупречно пройденных испытаний, зато для акробатов изначально имели буквальное значение: когда кандидатов после ритуального бичевания обнаженными поднимали из храма Равновесия в храм Великого Духа и жрецы одевали их в белоснежное платье, это служило подтверждением того, что чудовищные орудия так и не отворили у них ни капли крови. И лишь после облачения посвящаемым подносили священный напиток Сиадэ.
Учителя обеих каст, готовя учеников к Посвящению, с самого начала внушали им, что вещие видения, вызываемые напитком жрецов – самое тяжелое из всех испытаний: кандидатам предстояло путешествие по далеким мирам, которое редко обходилось без смертельно опасных столкновений. Верховный жрец и двенадцать его учеников сопровождали путешественников своей молитвой так же, как провожали они к Великому Духу умерших посвященных во время храмовой прощальной церемонии.
За стенами Храма совершалась теперь не менее горячая молитва, ибо в самом Храме, в свою очередь, творилось прежде немыслимое: за всю историю летающей касты никто никогда не становился Великим мастером Равновесия в четырнадцатилетнем возрасте. И, глядя на совсем еще нескладного подростка, чья полудетская угловатость особенно бросалась в глаза рядом с уже вполне созревшими и округлившимися формами пятнадцатилетних девушек, трудно было поверить, что это его акробаты отныне будут звать своим учителем.
Однако молодость нового главы касты как будто ничуть не смущала их после того, как, по завершении своего виртуозного танца с Фэлой, Роу у них на глазах плавно поднялся в небо, подобно воздушному змею, именно так, как, согласно преданию, и делали это настоящие Эо в глубокой древности. Всеобщее потрясение было столь велико, что перед ним померкло даже впечатление от самого танца.
То был не просто первый в обозримой истории летающей касты опыт парной акробатики и равноправного партнерства. Взрослым приходилось признать, что эти двое детей, с беспримерной смелостью презрев исконную ландэртонскую традицию непримиримого соперничества женской акробатики с мужской и попытавшись соединить их в неделимое целое, позволили своему танцу вобрать в себя все самое яркое в современном искусстве Равновесия. Настоящим откровением для взрослых мастеров стал сам подход Роу к своей партии, в которой он с готовностью брал на себя и блестяще выполнял в совместных трюках невероятно сложные и трудоемкие, но внешне неэффектные задачи, помогая партнерше раскрыть всю красоту и изящество каждой новой детали акробатического орнамента. Поразительнее всего, что даже разница почти в целый год в том возрасте, когда мальчики как раз отстают от девочек в росте, не помешала юным акробатам: Роу вытянулся как нельзя более вовремя, а Фэла округлилась ровно настолько, чтобы обрести истинно кошачью грацию, оставаясь для него вполне приемлемой по весу. Пока они были не на канате, верилось в это с трудом.
Целительница Рада не верила и выступала против столь раннего Посвящения Роу еще и из-за десятидневного поста, который она никак не хотела ему разрешить. Только захватывающее зрелище танца, когда Роу подбрасывал высоко в воздух и ловил на плечи свою партнершу, создавая впечатление невесомой легкости, смягчило целительницу и вдохновило заняться приготовлением особых питательных напитков, способных поддержать силы такого юного кандидата, что и удалось ей на славу.
Актеры и акробаты, ожидавшие на Храмовой площади, переговаривались между собой тихо, не желая, чтобы их услышали те четверо, чьи дети принимали сегодня Посвящение и занимали всеобщее внимание. Но если бы сосредоточенно молчаливые родители героев дня, слишком захваченные собственными волнениями и раздумьями, и уловили бы эти разговоры, они не испытали бы ничего, кроме родительской гордости. Впрочем, помня о странной логике мастера Хэла, акробаты с особым опасением поглядывали в направлении его горбатой спины, гордо темневшей впереди всей толпы, у самых храмовых ворот.
«Благодарение Великому Духу за такого Великого мастера! Теперь уж его отец будет им доволен и, наконец, успокоится! Он требовал от сына невозможного, и сын исполнил его волю. Как бы не была жестока к Хэлу судьба, она все же благословила его таким счастьем, о котором любой отец может лишь мечтать!» – таково было передававшееся из уст в уста единодушное мнение и отцов, и матерей летающей касты. И никто из них ни разу не посмел высказать даже на ухо соседу столь же всеобщую мысль о том, что злобный горбун меньше всех отцов на свете достоин такого сына, как Роу. Мысль, полную недоумения и даже ропота, естественную для каждого невольного свидетеля этой вопиющей несправедливости.
Роу с его мягким сердцем, открытым характером и примерным трудолюбием рос любимцем всей касты. По всеобщему мнению, его поведение должно было казаться идеальным даже самому суровому и требовательному наставнику. И все же Хэл никогда не считал зазорным придираться к сыну и в любую минуту мог поставить ему в вину то, на что прежде вовсе не обращал внимания.
Так, бывшего Великого мастера порой одолевала досада на легкий характер сына и откровенная ненависть к его врожденной музыкальности. «Ты дурачишься перед своей девчонкой и распеваешь ей песенки, словно какой-нибудь влюбленный актеришка! – выговаривал ему Хэл. – С твоей смазливой физиономией, того и гляди, и без песен скоро из-за тебя начнут ссориться девицы! А в Нижнем Мире тебе и вовсе будет не до Искусства – туземные бабы жалуют нашего брата, а уж таких как ты они никогда не пропускают. По всему видно, из тебя вырастет не Великий мастер Равновесия, а никчемный повеса и бабник!» И Роу весь заливался жаркой краской, будто и вправду был в чем-то виноват.
«Чего это ты шляешься к малолеткам? – возмущался горбун в другой раз. – Разве ты не знаешь, что не мужское дело – нянчиться с малышней? Пусть бабы ими занимаются, а ты должен заниматься только своим искусством! Где это видано, чтобы парень в твои годы резвился с карапузами? Мало того, что сам умом им под стать, ты и другим даешь дурной пример: вот уже и Сиор шляется туда вместе с вами! И это вместо того, чтобы упражняться с утра до ночи, как подобает всякому, кто надеется принять Посвящение.
Точно так же, под настроение Хэла, к преступлению могла быть приравнена и работа на кукурузном поле вместе с мастером Лолом, и помощь на кухне мастерице Элге. Роу никогда не оправдывался. Его покорное терпеливое тело только трепетало от боли, но уже давно ей не противилось. Страшнее всего, что он принимал незаслуженное наказание едва ли не с благодарностью, ибо эти спонтанные вспышки раздражения были единственным проявлением отцовского внимания среди долгих месяцев молчания и безучастности, когда Хэл почти не вылезал из облюбованного им тренировочного зала.
Роу давно догадался, что уединенные акробатические занятия горбатого калеки, длящиеся ночи напролет – не что иное, как отчаянные самоистязания человека, озлобленного на себя самого куда сильнее, чем на весь остальной мир. И как когда-то, когда он был еще маленьким ребенком, Роу по-прежнему желал всеми силами облегчения отцовской участи, теперь, однако, отлично зная ему цену.
- Твой папаша готов обрушить на тебя ни за что ни про что целый ураган своей ярости и злобы! Как ты позволяешь ему это? – не выдержал однажды правдолюбивый и откровенный Сиор после очередной расправы Хэла над сыном.
- Чем больше их достанется мне, тем меньше останется ему самому, – глядя в землю, поразил его Роу своей убийственной логикой, и Сиор уже не решился с ним спорить.
Фэла давно сжилась с этой логикой и не задавала вопросов, но и ее взгляды бывали порой так красноречивы, что как-то вечером, на заветном холмике под сосной, она услышала от своего друга такое признание:
- Я говорил, что отец ревнует меня к тебе, и это правда, – сказал ей Роу. – Он ревнует меня ко всему и ко всем, а к тебе – особенно. Но, можешь мне поверить, борьба со своей ревностью стоит ему куда дороже, чем мы можем себе представить.
- Всей касте ясно, что он ревнует тебя к Искусству, а Искусство – к тебе, и остается в этом смысле Великим мастером Равновесия, – повторила Фэла в сердцах горькую шутку, которую не раз слышала от родителей.
- И мы с ним оба живы до тех пор, пока он остается таковым, – подтвердил ее друг совершенно серьезно, а Фэле вдруг стало жутко. Словно ледяной ветер поднялся у нее внутри, и она прижалась к Роу всем телом, а ее губы вовсе невольно влили ему в уши чужие, скользкие слова: «А что, если однажды он не выдержит и убьет тебя?!» Но вопрос сорвался и растворился в свежем глотке поцелуя, словно капелька росы на лепестке шиповника.
Роу был нежным другом и умел отвлечь свою подругу как от ушибленных коленок, так и от тревожных мыслей. Она доверяла ему на земле так же безгранично, как в воздухе, и грозная тень человека-паука в самом деле отступала и терялась перед громадным счастьем, украденным ими из заветной сокровищницы детства и до сих пор благополучно утаенным. О, какая это была удачная мысль – спрятать его в танец-сон, чтобы день за днем и год за годом обретать наяву!
Когда Роу и Фэла показали свое творение родителям, для Великого мастера Соха, и особенно – для мастерицы Элги оно уже не было сюрпризом, ибо дети их не стеснялись во время своих длинных импровизаций и не раз обращались за советом по поводу сочетания элементов в комбинированных фигурах. Для мастера Хэла же это зрелище стало настоящим шоком, хоть ему и удалось сохранить на лице всегдашнюю маску каменного бесстрастия. Он и не предполагал в сыне такого яркого, почти парадоксального акробатического мышления, такой отважной изобретательности. Хэл приучил себя думать о «легкомысленном мальчишке» как о недалеком простаке, какие нравятся всем без разбора своим дурацким добродушием, а значит, по определению тривиальны и не способны ни на что оригинальное.
Однако бывшему Великому мастеру и в голову не пришло приписать ведущую роль в их творческом эксперименте Фэле, или вовсе Соху, как «неравнодушному к мальчишке» вплоть до готовности передать ему власть над кастой при первой возможности. Нет, Хэл отлично видел врожденный стиль, который он давно уже был вынужден признать за своим сыном. Теперь, в этом полете акробатической фантазии, уже совершенно отчетливо читался почерк того же гения, что манил и завораживал Хэла в отцовских импровизациях. Мальчишкой он так отчаянно мечтал стать его приемником! Именно эта безумно дерзкая мечта швырнула Хэла на путь служения Искусству, сделала Великим мастером. Порой ему казалось даже, что он достиг вожделенного! И она же, эта проклятая мечта, предала его и разбила, как глиняную чашку. А теперь Хэл видел, что мечта его была заранее осмеяна, ибо Природа пожелала передать отцовский дар его, Хэла, сыну, через его собственную голову. Сыну Элы Рон, столь похожему на свою мать лицом и манерами, что Хэлу никогда не приходила на ум такая вероятность! Сыну, который, что бы ни делал на канате один или вдвоем с девчонкой – словно шутил и смеялся, не принимая всерьез самого себя! Как мог Хэл простить ему это?
Завершение танца свободным полетом сына в воздухе довело шок бывшего Великого мастера до предела. И он снова оказался в проигрышном положении по отношению к родителям Фэлы, которым восторженная дочь не смогла не проговориться заранее о чудесной способности своего друга и которые восприняли эту новость не менее восторженно. Зато Хэл, со дня смерти своего отца переставший верить в сказки об Эо, был просто сражен наповал. Одному лишь Великому Духу ведомо, чего ему стоило сохранить на лице маску!
И Хэл не только сохранил ее, но и высказал сыну недовольство.
- Что ж, теперь ты вполне готов к Посвящению, – снисходительно заметил бывший Великий мастер. – Но не жди, что я стану хвалить тебя за твой последний фокус. На мой вкус ты летаешь слишком медленно, будто и не летаешь вовсе, а ползаешь по воздуху. Я в свое время умел двигаться со скоростью урагана, и это мне куда больше по нраву, имей в виду!
И Роу ответил ему со своим неизменным смирением:
- Благодарю тебя, отец. Я постараюсь учесть это.
Да, потрясение Хэла было велико. Но не менее велика была его отцовская гордость, когда он в качестве наставника и учителя созерцал предварительные испытания своего сына.
Акробаты приняли как должное то, что Великий мастер Сох давал Посвящение своей дочери, а Великий мастер Хэл – своему сыну одновременно, и оба пользовались почестями действующих предводителей касты, причем Великий мастер Хэл, семь лет назад назначивший Соха своим приемником, теперь передавал эту честь сыну, тем самым обнаруживая свою истинную власть, которую никому и в голову не приходило оспорить. В течение минувших семи лет никто бы не сказал и даже не подумал, что в храме Равновесия командует временный заместитель Великого мастера Хэла, но теперь это отнюдь не стало ошеломляющим открытием. Казалось, каста чувствовала на себе необъяснимую власть человека-паука как нечто само собой разумеющееся и с замиранием сердца ожидала, неужто он и вправду добровольно уступит свою мистическую паутину четырнадцатилетнему мальчику, за чей успех держал сжатыми кулаки и возносил молитвы весь храм Равновесия.
После первого испытания, когда Роу прыгнул вниз головой с высокой отвесной скалы Рааг в ледяную морскую воду, он двигался как будто во сне. От погружения в пучину его тело мгновенно онемело, и он уже больше не чувствовал его как нечто плотное, наделенное весом, состоящее из мышц и костей – Роу сделался таким же прозрачным и текучим, как принявшая его вода, точь-в-точь как существо, когда-то встреченное им в бездне. Все, что он делал потом, выходило у него само собой, без усилий и сомнений. Главного и единственного усилия стоило решиться на этот самый первый прыжок, и оно словно растянулось во времени на всю вечность, пока Роу стоял высоко над крохотной бухтой Надежды чуть севернее Гавани, откуда отправлялись в Нижний Мир все ландэртонские корабли.
Он слушал яростный рев ветра и вдыхал его обжигающие холодом порывы, но ни звук ударов волн о прибрежные камни, ни рассеянные в воздухе мельчайшие брызги до него не долетали. Он смотрел вниз и вспоминал все свои мучительные пробуждения в храме Равновесия в самую первую зиму, когда страшно было открыть глаза и высунуть ногу из-под одеяла. Он проваливался назад, в те чудовищные дни и месяцы, когда удержаться на канате было выше его скромных сил, и за каждым прыжком вверх следовало падение, боль и отчаянье. Забытый ужас, когда-то давно сослуживший ему добрую службу, не дав броситься вниз головой на дно Гоэ или в ущелье Готаэм, воскрес во всеоружии и стиснул горло так, что у Роу перехватило дыхание. Теперь ему предстояло во что бы то ни стало заставить свою голову перевесить этот когтистый ужас. «Помоги мне или убей меня!» – молился восьмилетний мальчик, судорожно всхлипывая и закрывая лицо руками. А внутри у него был спрятан другой, еще младше, спокойный и сильный в своей младенческой простоте. «Дай мне его – просил тот, другой. – Сделай со мной все, что хочешь, только дай мне его! Я хочу с ним, хочу как он…»
Образ отца, прекрасный, как могучая горная птица, недосягаемая в запредельной вышине, стоял перед мысленным взором мальчика, когда он простерся ниц на мраморном полу садовой беседки. И вот этот-то маленький мальчик и стоял теперь над ледяной пучиной моря на шальном ветру. «Все, что хочешь, Великий Дух! – повторял он, пробуждая в себе решимость и усыпляя все страхи. Он не знал, что ждет его впереди, но заранее соглашался отдать за свою мечту все, что имел. Никто иной, как этот маленький мальчик, крепко зажмурившись и сжав кулаки, нырнул, наконец, с отвесного обрыва Рааг.
Как только волны сомкнулись над его головой, ледяная вода проникла внутрь его тела и растворила, словно соль, все, что было в нем плотного и твердого. Роу стал чем-то похожим на ручей, и в то же время на ветер, и тотчас же обнаружил, что мчится вовсе не сквозь толщу морской воды, а летит в пропасть Гоэ мимо множества ее мертвых и полуживых обитателей, теней, призраков и таких же, как он, текучих существ, мерцающих зеленоватыми и янтарно-желтыми оттенками матового свечения. Навстречу ему со дна пропасти все отчетливей слышались вздохи, но вместо сырого и затхлого воздуха земляной ямы Гоэ обдавала его потоками свежести, как будто он не падал вниз, а поднимался на горную вершину. Наконец Роу вылетел сквозь бездну по другую сторону Земли и теперь уже в самом деле понесся вверх, в ярко-синее небо, над горами какой-то другой страны, похожими на красные угли догорающего костра. Он поднимался все выше и выше, а Земля удалялась и сворачивалась, пока не сделалась круглой как яблоко. Впереди вырастало ослепительное солнце из белого Огня, точь-в-точь похожее на Храм на горе Великого Духа. Роу очутился на знакомых с детства ступенях храмовой лестницы, и полупрозрачное крылатое существо выросло перед ним, шагнуло на встречу.
- Сердце Неба и Сердце Земли суть Одно. Не ищи его на поверхности. Найди Солнце внутри! – прожурчало в нем родниковой водой.
Дивное существо так и не показало Роу своего лица. Он посмотрел вниз и увидел, что Земля превратилась в акробата и накручивает обороты вокруг Храма-Солнца. Он пригляделся и увидел себя самого танцующим на Празднике Равновесия, и людей далеко под собой, крошечных, как муравьи. Он вдруг очутился на канате над Храмовой площадью. Но нет, это другой город, чужой и враждебный, с островерхими башнями и крышами. Кто-то снизу зовет Роу. Резкий, пронзительный голос, словно порыв ураганного ветра, сотрясает канат. Роу срывается и падает. Он пролетает через головы людей как через клубы тумана, проникает внутрь земли сквозь густые слои мрака и вливается в ослепительное огненное море. Там в каждом языке танцует существо, подобное и птице, и ящерице, но его тело, сотканное из чистого огня, способно принимать и другие формы.
Оказавшись в кругу этих танцоров, Роу и сам сделался им подобным. Кружась, вскидываясь и извиваясь вместе с ними, он двигался вглубь огненной пучины все стремительней, пока огненные существа вокруг и он сам не слились в одну сияющую белую сферу.
Роу проник сквозь мраморную сферу и оказался в Храме. Он лежал на полу перед ложем своей спящей матери, рядом с Фэлой и Геей, над ними горел Белый Огонь. И в то же самое время Роу прыгал через пропасть Гоэ, вращаясь, подобно Земле, танцующей в своем нескончаемом сакральном танце вокруг белого Храма-Солнца. С каждым новым перелетом с одного края бездны на другой он делал на один оборот больше, и с каждым новым оборотом становился все легче и круглее, пока не превратился в шар почти правильной формы, состоящий из множества упругих слоев-оболочек. А тот Роу, который простерся в храме Великого Духа перед Белым Огнем, всегда знал, что человек, точь-в-точь как Земля и Солнце, похож на шар, и нисколько не удивился.
Лежа в храме Великого Духа, он лежал также и в зале Посвящений храма Равновесия, и еще в каком-то неведомом храме с золотой паутиной на зеркальном паркете. Человек-паук, восседавший на троне посреди паутины, снял чудовищную зубастую маску, и под ней оказалось скуластое отцовское лицо. «Не волнуйся, звезды помогут тебе!» – сказал он голосом Хэла, и из-за его спины выступили один за другим Семь великих небесных странников. Всех их Роу узнал сразу, от прекрасной Лунной Владычицы с кошачьими глазами до седовласого Господина Времени с оленьими рогами на голове. Их лица были ему хорошо знакомы после зачарованных ночных созерцаний и дороги, как лица самых близких родственников. Роу знал, что они не могут желать ему вреда, а потому его не смутили ни их суровые взоры, ни тяжелые бичи и плети в их руках.
Каждый удар порождал в нем нечто подобное вспышке молнии, помогая ему раскрыть очередную оболочку своего многослойного кокона. Чувство освобождения нарастало и поглощало его, пока, наконец, распустив все свои оболочки, он не сделался легче воздуха и быстрее света.
Синее, синее небо распахнуло Роу свои объятья музыкой, какой никогда не слышали уши смертного. Поющее небо наполняло его и вдыхало в себя, и сам он весь становился только музыкой. И девочка, чьими глазами оно столько лет его звало, звучала и исчезала в этой музыке вместе с ним. Бессчетное число раз они теряли и находили друг друга, и Роу тщетно силился поделиться своим счастьем с кем-то еще. «Отец!» – вспомнил он. Так отчаянно взмолился в нем тот маленький мальчик, простершийся ниц на мраморном полу садовой беседки. И он увидел себя взрослым юношей, бледным и неподвижным, распростертым навзничь на булыжной мостовой чужого города с длинными остроконечными башнями.
Юноша тотчас же перенесся в храм Великого Духа. Он лежал на спине, и из уголков рта у него струйками стекала на белый мрамор темная кровь. Последнее, что он видел, был статный человек с сединой в волосах, идущий к нему торопливыми пружинящими шагами. Как прекрасны были его стройные, сильные ноги, его гибкая спина с величественно расправленными плечами! Как тепло и ясно смотрели родные серые глаза! «Отец»! – блаженно улыбнулся Роу остывающими губами. Он умирал. И он же все еще остался на отвесной скале Рааг, и над пропастью Гоэ, и над Храмовой площадью, и в садовой беседке. Он был во множестве мест одновременно, живой и мертвый, смертный и бессмертный.
Что пережила в своем путешествии Фэла? Она тоже была и в море, и под землей, и в Храме, и на Солнце. И танцевала в небе вместе со своим дорогим другом. Но танец этот кончался страшно: Роу поднимался ввысь и улетал от нее туда, куда она не могла за ним последовать. Тысячи картин недавнего счастливого прошлого проносились перед ней, и всюду кудрявый черноволосый мальчик шутил, смеялся, пел песни, рассказывал ей сны и сказки, и вдруг исчезал прямо у нее на глазах, словно призрак. Фэла искала его повсюду, в земле и в море, в Храме и на Солнце, и не находила. В отчаянье она врывалась в святилище Человека-паука, готовая сражаться с чудовищем до победы или смерти:
- Верни мне его! Он не предназначен тебе в жертву! Ты не можешь взять его у меня!
- Он мой! – издевательски хохотал ей в лицо злобный кривоногий горбун с золотого трона, но Роу не было и здесь.
И страшнее всего, что все отчетливее слышала Фэла внутренний голос, тихий, но твердый. «Отпусти его, – неумолимо приказывал голос. – Если не отпустишь его теперь по доброй воле, то никогда уже не обретешь живым или мертвым!»
Пока могла, Фэла делала вид, что не различает убийственных слов, убегала от навязчивого голоса в тысячу мест в отчаянных и тщетных поисках утраченного, но спасения не было нигде. «Если не отпустишь его теперь по доброй воле, ты его погубишь!» – слышала она, и уже видела его мертвым, с остановившимся взглядом, с бледным лицом и черными, запекшимися кровью губами, неподвижно лежащим на белоснежном храмовом полу.
- Нет! – взмолилась Фэла. – Не надо! Я отпускаю его.
И как только она это сказала, ее тело развернулось как свиток. Лишь маленькая серенькая птичка выпорхнула из распахнувшейся груди в синее, синее небо, такая крохотная, что поместилась бы у Фэлы в сжатом кулаке.
- Лети! – выдохнула она в небо, в след двум трепещущим полупрозрачным крылышкам, исчезающим в вышине, и ощутила горькое блаженство. Теперь она была легкой, чистой и совершенно пустой.
Одна только Гея делала в своих видениях то же, что и во время предварительных испытаний, и ничего иного: она пела. От ее голоса, как от солнечного света, таял снег и сотни, тысячи цветов поднимались из пробужденной земли. В белом небесном храме, куда Гея так легко находила дорогу еще в раннем детстве, звенели волшебные струны арфы Кано. Там, у самого престола Матери Создательницы, играл свою Песнь о Затонувшей Земле Фибо, столь же юный и прекрасный, как в тот день, когда, в последний раз обняв и поцеловав свою любимицу, он отправился в странствие, чтобы никогда уже не вернуться. Окруженный сиянием своих огромных крыльев, он утопал в журчании песни, в которой звучала сама душа «Земли, что затонула и прошла», и это сокровенное журчание наполняло и Храм-Солнце, и все остальное небо, а в сердце Геи звучало так, словно рождалось в нем самом. Под тайной властью этих дивных и таких родных звуков голос Геи обретал уверенность и силу, словно знамя, развиваемое могучим ветром. Песнь ее была и плачем о той, прежней Земле, и пророческим предчувствием такого же конца этой, нынешней, и светлым гимном всему живущему, и молитвой, и благословением, и излиянием любви, которой любит свое творение Великий Дух и Сама Мать Создательница.
Гея видела себя среди переселенцев с Затонувшей Земли, идущей по безжизненным обледеневшим скалам и поющей Песнь Весеннего Пробуждения. Голосом, словно горячим ветром, прикасалась Гея к гигантским ледяным глыбам, и они изливались, устремляясь с круч в низины гулкими водными шквалами. Многоголосые потоки хором вторили песне.
Голосом, словно влюбленными устами, целовала Гея голые камни, и те одевались зеленым мхом, бурой землей, сочными травами, пестрыми цветами. Прямо из горных жил вырастали и ветвились стойкие густые кустарники, сильные, высокие деревья: сосна и лиственница, терн и можжевельник выходили из каменных убежищ. Голос Геи отворял подземные пещеры, и наружу являлись семьями, племенами и целыми народами звери и птицы. Все они с ликованием подхватывали чудодейственную песнь, каждая – на свой лад и манер, покуда к сонму их голосов, откуда ни возьмись, не присоединился легкий, едва уловимый шум крыльев.
Белые Птицы сполохами озарили глубокую синь горного неба. Гее уже слышался их зов, шум их крыльев наполнял ее легкостью и звал в вышину, когда другой зов, отчаянный и болезненный, знакомо повлек ее в подземную тьму. Гея увидела человека, заживо зарытого в земляную яму, и узнала в нем Губерта. Она хотела разбудить его, но он не слышал ее голоса. Гея наклонилась, чтобы помочь ему выбраться, а он вдруг превратился в змею, обвился вокруг ее руки и ужалил в ладонь. Гее не сразу удалось стряхнуть змею на землю, но едва она это сделала, как гадина обернулась высоким стариком в длинной черной одежде, с цепким, как когти коршуна, взглядом. Гея тотчас же сама очутилась в земляной могиле, со множеством людей, которые пытались схватить ее за руки, за одежду, за горло. Гея продолжала петь, и многих женщин, мужчин и детей ее голос поднимал и извлекал наружу, как это было с травами и деревьями. Но рана от змеиного укуса не ее руке горела, а черный старик все глубже погружался под землю, увлекая Гею за собой, пока они оба не оказались охвачены жгучими языками красного огня. Гея все пела. Даже под землей она слышала звуки арфы Кано из Храма-Солнца, где ждал ее Фибо.
Жрецы положили инициируемых затылками в самый центр священного круга, дабы Белый Огонь горел прямо над их головами, и в нем рождались и умирали все их видения и откровения. Белый Огонь был залогом того, что видения эти не смутят их сердец и не отяготят памяти после пробуждения.
Когда новопосвященные открыли глаза, ученики Великого Торна тотчас же распахнули все храмовые ворота, к ликованию ожидавших на площади актеров и акробатов.
- Ну что же, теперь, наконец, тебя можно поздравить, Великий мастер Роу! – проговорил Хэл с одной из добродушнейших своих усмешек, беря сына за руку и отводя в сторонку от собратьев по касте. – Теперь мне не досуг, но на твой с девчонкой танец Равновесия я приду взглянуть непременно. Что это ты так на меня уставился? Будто не знаешь, что я терпеть не могу валяться ниц перед Великим Духом! Он ведь никогда меня не слышит. Это у тебя с Ним дружба… К тому же я не переношу слезливых песнопений с бряцанием по струнам, как и актерского вранья. А ты гляди, не подведи меня, не то… Сам знаешь. Права отца не отменяет ни Посвящение, ни звание Великого мастера. Так что имей в виду, что ты по-прежнему и ничуть не меньше обязан мне послушанием. Надеюсь, тебе это ясно?
- Да, отец, – беззвучно прошептал Роу онемевшими губами.
- Ну, так будь здоров!
Хэл демонстративно развернулся и зашагал к подземному ходу, не обращая внимания на устремленные ему в горб изумленные взгляды всей летающей касты, не считая остальных посвященных. Ему было глубоко плевать на их изумление, а осуждение и неудовольствие всех тех, кого он считал ханжами, бывшего Великого мастера только забавляло.
Роу казалось, никогда он еще не испытывал такой боли. Отец словно вырезал ему сердце. О, Великий Дух, стоило ли так спешить принимать Посвящение? Стоило ли, поддавшись на уговоры Фэлы, открывать взрослым свою тайну и становиться Великим мастером, чтобы получить в ответ подобную награду? «Когда ты возглавишь нашу касту, твой отец будет счастлив и, наконец, успокоится!» – твердила Фэла своему другу, да он и сам свято в это верил. И вот оно, отцовское «счастье»: в день, когда Хэл получил право именовать себя отцом Великого мастера Равновесия, он решил отказаться от участия в обрядах Благодарения и всеобщих молитвах! Роу не раз слышал от него, а в последний раз – перед началом испытаний Посвящения: «Помни, что это ведь я сделал тебя акробатом! Только лишь я и мог вышибить из тебя твою лень, когда ты был изнеженным мальчишкой из Королевского дворца!» И Роу всегда безропотно соглашался с отцом, не подозревая об истинном смысле, вложенном в эти слова.
Ему не приходило в голову связать их с теми издевательскими гримасами, которые он замечал порой на отцовском лице во время храмовых молитв на Празднике, когда Хэл, очевидно, передразнивал окружающих, высмеивая жестами и позами их благоговение перед Святыней. Тогда Роу предпочитал убеждать себя, что просто изувеченные ноги и горб сами по себе предают каждой отцовской позе чудовищный гротеск и, конечно, мешают молиться и совершать простирания так, как это делают здоровые люди. Но в глубине души Роу прекрасно знал, что все это неправда, а его самого отец ревнует к Великому Духу куда сильнее, чем к Фэле, к мастеру Соху, к мастерице Элге и ко всей касте вместе взятой. Порой, стоя рядом с Хэлом в Храме, Роу с ужасом улавливал отцовскую ненависть, обращенную ко всему тому, что стояло за незримой для невидящего Святыней. Какими только доводами Роу не оправдывал отца! И не в последнюю очередь он мысленно благодарил несчастного калеку за то, что тот все еще не поддался искушению до конца и ни разу не высказал вслух своего неверия. Роу подозревал, что присутствие в Храме Элы Рон, спящей своим странным сном и больше похожей на мертвую, чем на живую, действует на Хэла болезненно, и уже за одну эту боль прощал ему все, даже его нелюбовь к музыке, которая, наверное, тоже была мучительно связана в отцовском сознании с образом Элы. Теперь же, когда, щурясь от палящего полуденного солнца, он смотрел в след отцу, уносящему на своем горбу самую заветную его надежду, у Роу опустились руки, и все происходящее вдруг показалось ему пустым и бессмысленным.
Акробаты смотрели на своего нового Великого мастера, и поздравления застывали у них на устах, слова радости вязли в горле. Один только мастер Сох, встретившись с ним глазами, шагнул навстречу, обнял за плечи, горячо, с силой и горечью, прошептал на ухо что-то простое и нужное, заставив Роу улыбнуться. И когда, вернувшись в Храм, к Святыне и к одру своей матери, юный Великий мастер возглавил свою касту в молитве Благодарения, в его глазах уже вновь теплился, пусть и робко, свет наступившей весны и новой надежды.
А на другой день была Мистерия, и вся Ландэртония впервые услышала голос Геи, занявшей в культовом действе место своей матери. Роу и Фэла, окруженные двенадцатью лучшими мастерами Равновесия, готовясь к завтрашнему танцу, предавались созерцанию в Храме. Новопосвященный Великий мастер, полночи проплакав об отце у ложа спящей матери, мало-помалу осушил слезы. В какой-то миг ему показалось, что он вошел в ее сон. Там, в запредельной выси, куда так легко восходил ее дух, звучала музыка, уже знакомая Роу и бесконечно желанная, та самая музыка, услышав которую однажды, человек навсегда остается ее пленником. Это она робко просачивалась в мир из-под пальцев Элы, с лютневых струн, во дни ее материнского счастья, окрыляла ее чистейший голос, когда она пела сыну свои колыбельные. Это она, та самая музыка, что завораживает даже Солнце, Луну и Землю, вдохновляя их на священный танец Равновесия – она, кроткая и терпеливая, так долго теснилась в сердце Роу, так неприхотливо и бесхитростно изливалась в его веселых детских песенках! И она же безраздельно владела им в воздухе: на канате он чувствовал себя как музыкант, ласкающий струны любимого инструмента. И эта музыка, что во время внутреннего созерцания поднимала его ввысь, словно бесплотное облако, служила колыбельной его любимой матери! Воистину, блажен ее сон. Если бы Роу только мог, он и сам бы с радостью отдался своей Музыке и Внутреннему Огню весь без остатка.
Роу смотрел в бледное безмятежное лицо матери и видел его столь же молодым, свежим и нежным, как в далекие безоблачные дни своего раннего детства. Горькая мысль об отце снова болезненно уязвила его сердце. Словно от удара, он вдруг содрогнулся, резко поднялся на ноги и повинуясь какому-то безотчетному, но властному зову, на цыпочках попятился к воротам и вышел наружу, на Храмовую площадь. И вот тут Роу услышал голос Геи.
Это не было похоже на обычный человеческий голос. Вернее, Роу не смог бы в первый миг отличить сам голос от звуков арфы в ее руках и вторивших ей других инструментов в руках музыкантов, собравшихся у Храма – все звуки сливались в согласное, единое целое, в ту самую музыку, о которой Роу так жалел, что не может донести ее до людей во всей чистоте и полифонии. В то время, когда он слышал ее за закрытыми воротами Храма своим внутренним слухом, Гея делала то, что казалось ему пределом всех мечтаний – она делилась этой сокровенной музыкой неба с другими! Роу закрывал глаза и как в своем танце-сне, видел поющую синеву вокруг, омывавшую его со всех сторон, он плыл в ней невесомо и свободно. А наяву Роу стоял, онемев, у Восточных ворот Храма, всего в каких-нибудь десяти шагах от певицы, и мог созерцать со спины ее статную белую фигуру, осыпанную медно-золотыми волосами.
- Великий Дух! О Родине бессмертных -
Земле, что затонула и прошла
Как светлый сон - скорбит душа моя!
– пела Гея, и видение белого Храма-Солнца с сияющими крылатыми существами, плачущими у его подножья, на ступенях прозрачной лестницы, встало перед Роу из каких-то неведомых недр памяти. Скорбь этих чистейших созданий была так глубока и самозабвенна, что рядом с нею все скорби смертных казались пустой суетой. Роу вдруг увидел, как каждый из бессмертных держит на руках, словно мать – ребенка, какое-нибудь животное или растение из того погибшего мира. Из нечеловеческой скорби каждый миг рождается и творится непрестанная молитва Жизни. «О, Великий Дух! О, Великая Мать! – взывали бессмертные. – Даруй нам продолжение! Даруй нам порождение! Пусть воплощаются их души на Земле снова и снова, и пусть потомки наши приведут их к Тебе по Твоей священной лестнице!»
Еще не понимая смысла всех слов этой молитвы, Роу увидел самого себя стоящим среди бессмертных, с такими же огромными, текуче-сияющими крыльями за спиной. На руках он держал своего отца, крохотного горбатого карлика с грудного младенца ростом. «О, Великий Дух! О, Великая Мать! Открой его сердце! Пусть он услышит, как поет твое небо!» – взмолился Роу прежде, чем его молитва вновь обернулась бессловесной музыкой.
Видение исчезло. Юный Великий мастер стоял на пороге Храма, повернувшись спиной к воротам, во время культового служения актерской касты, на виду у множества зрителей. Смутившись, он поспешил вернуться к Святыне.
Однако в конце дня, когда Мистерия была завершена и народ начал расходиться, Роу снова вышел на площадь. В толпе зрителей слышались возгласы, свидетельствующие об исцелениях, и многочисленные благодарения. От голоса Геи у слушателей прямо на глазах затягивались раны и язвы, без следа пропадали больные мозоли, шрамы и даже бородавки! В Ландэртонии никогда не было много больных, и все страждущие оказывались на виду, но тем сильнее потрясли народ эти исцеления. Гее, как когда-то в детстве, пришлось напоминать благодарствующим, что она не Святыня, и простираться перед ней не стоит. Роу, только вчера ставший Великим мастером и буквально цепеневший от простираний, принимать которые он был обречен согласно обычаям летающей касты, понимал чувства Геи как никто другой. Но и он пришел к ней с благодарением.
- Ты поешь как Небо, – подойдя к ней, сказал Роу так тихо, что немногие еще не разошедшиеся актеры и мастера вокруг не расслышали бы ни слова, даже если бы захотели. – Раньше я очень тосковал по маме и плакал об отце, пока Великий Дух не стал утешать меня этой музыкой. Она поднимает меня в небо и делает легче воздуха. Мне даже кажется теперь, что все, что бы я не делал, делает через меня она, а сам по себе я вовсе ничего не могу. Поэтому я пришел сказать тебе спасибо, Великая Гея. Я так хотел, чтобы другие люди услышали ее, но она мне не подвластна.
Он потупился и замолчал под пристальным взором теплых сине-зеленых глаз. Гея была так прекрасна своей статью, а ему так мешала его мальчишеская угловатость, когда он говорил с нею, но не поделиться с Великой целительницей своей тайной он теперь просто не мог.
- Ты величайший из посвященных, когда-либо рожденных женщиной на Ландэртонской земле – услышал ошеломленный Роу. – Просто ты еще почти ничего не знаешь о том, что тебе подвластно.
Он вздрогнул и залился краской так, будто его уличили в чем-то недостойном и постыдном.
- Ты ведь совсем не знаешь меня, Великая Гея! – воскликнул он шепотом, почти в ужасе, не смея снова встретиться открыто с изумрудным огнем ее глаз. – Я очень слабый, и никогда бы не стал Великим мастером, если бы так не захотел мой отец!
- Разумеется! – спокойно улыбнулась Гея. – Ведь величайшие посвященные ничего не делают ради себя самих, таково их главное отличие от простых смертных. Но не думай об этом, – предложила она ободряюще, видя, сколь глубоко смущение юного главы летающей касты. – Великий Дух поистине щедро одарил тебя, и один их твоих даров связан как раз с музыкой. Скоро ты уже не сможешь без нее жить. И тогда я сама почту за честь петь вместе с человеком, в котором поет Небо.
И Гея смело и по-мужски твердо пожала Роу руку, не заботясь о том, что подумают случайные очевидцы. Это было предложение дружбы, почти такое же откровенное, как если бы девушка сказала прямо: «Приходи к нам во дворец Актеров, Великий мастер!» Роу понял жест верно и чувствовал себя не только смущенным, но и взволнованным, и польщенным, и полным радостных предчувствий.
Назавтра Роу и Фэла исполнили свой танец над Храмовой площадью к всеобщему ликованию народа, а особенно акробатов. Хэл уже начал привыкать к тому, что его сына называют Эо, мифическим существом, и черная ревность калеки все больше уступала в нем место отцовской гордости. И когда вся каста, от мала до велика, отбросив ложный стыд, восторженно вопила «да здравствует Великий мастер Роу», Хэл как нельзя кстати шагнул к сыну, не знавшему, куда деваться от этих восторгов, и сказал, на этот раз без деланной усмешки, серьезно и даже строго:
- Слава – это та же высота. Смотри, оставайся акробатом, что бы тебе не кричали снизу! Ты совсем еще мальчишка, и у тебя будет большое искушение зазнаться. Помни: лишь только задерешь нос – и ты пропал.
Отцовские слова были словно кувшин холодной воды среди засухи и зноя.
- Благодарю тебя, отец. Я никогда не забуду того, что ты сейчас сказал! – услышал Хэл от сына, и в этот миг не мог отказать ему ни в искренности, ни в глубочайшем почтении, с которыми тот внимал своему отцу еще маленьким ребенком и которых не утратил и поныне. Теперь, когда Роу уже перерос своего горбатого отца почти на полголовы, столь глубокая почтительность порадовала Хэла больше, чем он сам того ожидал. Он забыл даже про злополучную девчонку, с которой Роу частично разделил свою славу и с которой Хэлу так не хотелось делить его самого.
Девчонка была тут же, рядом, принимала похвалы и поздравления мастеров, а особенно – мастериц Равновесия, но ни теперь, ни прежде не стояла между Роу и Хэлом. Бывший Великий мастер, казалось, освободился, наконец, от своих ревнивых подозрений, и между отцом и сыном воцарилось долгожданное единение.