Солнце клонилось к закату. Оно садилось за лес где-то там, далеко за его спиною и теперь освещало город каким-то недобрым малиновым свечением. Город…, так горячо любимый им когда-то город высился над горизонтом сплошной красной крепостною стеною плотно пригнанных друг к дружке, будто плечо к плечу, домов набережной на той стороне реки и стекла окон верхних этажей их недобро горели теперь алыми бойницами, словно готовыми во всякую минуту выплеснуть на него языки адского пламени. От поросших осокою берегов, над тихой и черной медленной водою начинал стелиться туман. Он был у самой кромки вроде бы густо-белым, но, подхваченный течением, чуть бледнел и розовел, отражая в себе малиновое небо, отчего чудилось, будто берег сочится дымящейся кровью.
Он никогда не был трусом. Он вообще не ведал, что есть такое страх. С самого раннего детства, еще щенком, он не давал спуску не только кошкам, но и всем собакам в округе, не глядя на их возраст, размер или породу, не глядя на то, в ошейнике ли они при поводке или же разношерстой шайкой пускай хоть в десяток морд. У всякой шайки всегда есть один, напугав которого, обратишь в бегство любую армию. Никогда не наказываемый, а лишь ободряемый хозяином, он, сам того не зная, обрел такой благородный и грозный вид, что и люди почтительно уступали дорогу, когда они выходили на прогулку и лишь только дети никогда не боялись его, за что он их очень любил.
Он рано понял и полюбил подобострастие. Те собаки, что лишь завидя его бежали прочь, вызывали в нем презрение, но были и такие (это как раз здесь, за рекою, в поле для выгула собак), что осмеливались подходить, однако при этом боязливо виляли хвостом и ложились на спину, всем видом демонстрируя покорность, хоть их к тому никто и не принуждал. Тогда он снисходительно позволял им играть с собою, но когда если кто и заигрывался – достаточно было одного его грудного урчания, а то и просто взгляда, чтобы такой невежа в миг исчезал, поджав хвост.
Не признавая над собою никого, кроме бога своего – хозяина, он умел сдержать в себе природные соки, когда слышал на улице запах текучей суки, но знал вполне, что хозяин, когда придет время, обязательно отведет его на заветный луг, где будет уже ждать его та, с коей насладится он природою своею вполне.
М-да… Кроме бога своего… Он тоскливо посмотрел за реку. Бойницы окон погасли. Небо из малинового сделалось грязно-бурым. Близилась ночь. Да, он никогда не ведал страха, но вот это липкое, гадкое тревожное чувство, что всегда приходило теперь к нему с наступлением темноты… - что оно? Оно впервые появилось, когда однажды утром хозяин не встал с постели. Он не встал ни через час, ни к полудню, ни к вечеру. Возникшее из почти незаметного беспокойства, какое случалось, когда хозяин, привязав его к дереву, вдруг надолго пропадал в каком-нибудь магазине, оно вдруг начало тогда расти, обволакивать его, заполнять собою все пространство квартиры. Он, еще не ведая, но уже предчувствуя непоправимую беду, стал тогда выть. Он выл долго, до самого утра, все надеясь, что вот сейчас хозяин проснется, встанет, потреплет его за ухо и скажет: «Ну что, лопоухий, заждался? Ну прости старика – дела». Но ничего такого не случилось. Бог умер.
Недоумение, невозможность поверить в такое были столь велики и глубоки, что он даже не покусал, даже не зарычал на тех, кто пришли забирать тело его бога, хотя до того не позволял прикасаться к телу этому никому на свете, разве какие рукопожатия на улице. Он провел два дня и две ночи у какого-то низенького строения красного кирпича на краю города, за дверями которого скрылось тело. Теперь никто его не привязывал к дереву, но он был словно привязан, совсем забыл про голод и лишь изредка припадал к ближней вонючей луже. Каким-то утром собралось какое-то количество людей, почти все запахи которых были ему знакомы, хозяина вынесли в каком-то красном ящике, погрузили в какую-то машину, она тронулась, он побежал за ней, но очень скоро та набрала ход и скрылась за поворотом. Запах ее смешался с запахами сотен таких же машин и… хозяин исчез из его жизни. Бог оставил его навсегда.
Навсегда… Какое страшное слово… Еще долго не мог он осознать ужасного, непоправимого его значения. Бессмысленно бродил он по улицам когда-то так любимого им города и не узнавал его. Все было до боли знакомо, но все вдруг потеряло смысл. Его больше не посещало презрение при виде убегающих от него собак, да они и не очень-то теперь убегали. Люди, хоть по-прежнему и сторонились его, однако в вежливости этой не чувствовалось больше уважения, но лишь какая-то брезгливая даже тревожность. Дети больше не обступали его шумной верещащей гурьбою, а мамки их, когда если кому вдруг и хотелось его погладить, сердито кричали что-то непонятное и уводили чад своих прочь. Забредши однажды на поляну для выгула, он вдруг обнаружил, что никто уже не машет ему подобострастным хвостом и не ложится на спину, оголяя беззащитное свое пузо. А еще он заметил, что все они в ошейниках, а он – без. Ужели все дело в ошейнике?
Самое удивительное, что все это не так уж его и расстраивало. Ему совершенно стало безразлично, внушает ли он страх, уважение или любовь. Все исчезло, стало ненужным, скучным. Ел он теперь на помойках, деля трапезу свою и с кошками, и с собаками, изредка и нехотя ввязываясь в драки. Случалось и ретироваться, но вовсе не из страха, а из тупого какого-то ощущения бессмысленности драки, еды, да вообще всего…, самой жизни. То липкое, гадкое тревожное чувство, которое посетило его впервые тем утром, когда хозяин вдруг не проснулся вовремя, теперь заполняло уже не всю их квартиру, а весь город, весь воздух, весь мир вокруг. Теперь, сидя здесь, за рекою, и глядя на угасающий, тонущий в ночной мгле город, он знал, что никогда уже не вернется туда, где когда-то жил его бог и где был он так счастлив когда-то. Он вдруг будто прозрел, он понял, что лишь в боге его и был смысл, и что без бога, без служения ему, ему вообще незачем жить. Всё – радость, гордость, любовь, сила, свое превосходство, чужое подобострастие, чужой страх, свои желания, еда, вода – все сделалось тлен. Он в последний раз взглянул за реку, развернулся и медленно потусил прочь, в темную чащу леса, за которым скрылось солнце… Последнее его солнце… Бог умер…