Недавно я въехал в новую квартиру на метро «ВДНХ», недалеко от монумента «Рабочий и колхозница» рядом с аллеей Космонавтов, где взлетает железная ракета, оставляя за собой железный след огня и согбенную спину каменного Циолковского.
Мой дом — лейтенантский, с невысокими потолками два двадцать и входом с лестницы сразу в жилую комнату. Лейтенантский — в том смысле, что, когда его построили, квартиры в нем получили главным образом младшие офицеры, обслуживавшие советскую военно-космическую махину, которая размеренно работала в соседнем Калининграде, дыша жаром на свежий ровный асфальт пустой Ярославки и блестя смазанными молодыми закрылками и турбинами. Там находился ЦУП, оттуда Сергей Палыч, чуть сильнее обычного сжимая в руке микрофон, и больше ничем не выдавая волнения, говорил Юрию Алексеичу: «Я “Заря”, Юра, как дела, прием?», оттуда летела под дых Джону Кеннеди новость “Soviets put man in space”, оттуда молодой отец, проигрывая в голове Led Zeppelin, целился в другого молодого отца, который щупал приятный руль нового Oldsmobile Cutlass и говорил: "Great! I’m buying it!”, туда устремлялись блестящие «Волги», блестящие глаза — в слепящее солнце, в густую зелень и прозрачный воздух постапокалипсиса, который им было приказано приближать всеми доступными средствами.
Там, под сенью кленов, у фонаря на фоне конструктивистских двухэтажных зданий бывшей Болшевской коммуны, неловкий ПТУшник космического машиностроения держал скользкую руку ПТУшницы, и говорил:
— Ты будешь меня ждать?
— Конечно, буду, — отвечала она, и мир тонул в необъяснимой любви, голубом свитере с катышками, шелковой юбке в горошек, темной материи и темной энергии, которым суждено было спасти человечество от самоуничтожения.
Мой дом окружен зеленью — в какую сторону ни пойдешь — окажешься в парке. Это успокаивает. Спокойствие и умиротворенность были жизненно необходимы тем, кто трудился над концом света.
Лестничные клетки выложены мелкой цветной плиткой, она сложена в незамысловатые узоры, которые задумал безымянный советский художник, а, может быть, прораб с навыками художника. Эти узоры были первым, на что падал взор лейтенанта, выходившего из квартиры с мусорным ведром розовеющим июньским вечером. Он замирал на мгновение с сигаретой в зубах, ставил ведро на холодный пол (жена в квартире слышала стук и переставала водить губкой по тарелке), наклонял голову, улыбаясь краешком рта. Он смотрел на серо-бело-оранжевый туркменско-русско-украинский орнамент на полу, который создал для его успокоения другой труженик апокалипсиса, простой советский работяга, затем поднимал глаза на окно, которое, возможно, было распахнуто и за которым, возможно, щебетали маленькие громкие птички и скрипели качели, и слабый ветер, возможно, качал вездесущие юные клены — такие густые, что и не скажешь, что мы в Москве; почти такие же густые, как были у нас в закрытом территориальном образовании «Ленинград-10» — помнишь, зай? — звал он жену, уже стоявшую в дверном проеме, сложив мокрые руки на груди, и неодобрительно хмурящую брови, — ты чего, а? — моя колхозница, улыбался ей уже всем ртом, с парой коронок и пломб, но в целом аккуратным, доярушка моя, комбайнистка, — ты чего встал-то с ведром, как дурак, — а почему как, хохотал, подхватывая ее, таща в квартиру, роняя мусор и грохоча на весь подъезд, — и впрямь дурак, визжала, перед соседями-то хоть не позорь нас картофельными очистками и бумажками своими…
— Какими своими?
— Ну, этими своими, с полигона.
— Ты что, с ума сошла?! — резко ставил ее на ноги, убирал сигарету. — Ты в курсе, что их нельзя выбрасывать?
Теперь уже соседи и впрямь начинали шебуршать, брякать щеколдами и крякать дверями. Кое-как собирал разлетевшиеся по кафелю распечатки траекторий межконтинентальных ракет и обконфуженно запихивал их, себя и жену в квартиро-комнато-кухню.
— Зай, ну ты чего, — уже захлопнув дверь, — я же говорил тебе — это секретная информация, их можно либо сжигать, либо…
— Либо под обои наклеить, отлично будет вместо газет-то, а?
— Зай, ты гений! Это же гениально!
— Отстань.
— Ты моя колхозница.
— Отвали, я не хочу.
И мир опять погружался в темную материю, прерываемую вспышками телевизоров и треском холостых и боевых патронов, входивших в историю холодной войны.
Я люблю вставать рано утром и идти гулять на ВДНХ — туда, где остались места силы, где еще действует мощное магнитное поле, которое забыли выключить перед уходом в небытие седые советские ученые и которое уже не способно сдвигать континенты и реки, но все еще притягивает ржавые машины и раскачивает старенькие трамваи с хипстерами и бабульками.
По ступенькам на обновленном стилобате «Рабочего и колхозницы» поднимается вялый охранник с лицом несвежего Хопкинса, музей открывается в шесть, от арки центрального входа ВДНХ отшелушивается новый кусок штукатурки, попадает в воздушный поток и летит над пустынной площадью, где вечером будут роллеры, зеваки, индейцы и подростки, над экспресс-окном Макдоналдса, к которому в очереди только один человек, и это я, над железной ракетой, над ее железным хвостом, над Гагариным, над Леоновым, над Королевым, над Циолковским, его напутствиями, высеченными металлом по граниту, продублированными деревом по дереву, мелом по стеклу и ярко-синей ручкой по блекло-синим клеточкам, его веком, его страной, которой пламенные крылья, его народом, его потомками, которые, как он полагает, неотрывно глядя на низкие перистые облака, сначала робко проникнут за пределы атмосферы, а потом, а потом буквы отвалились, а потомки продолжают молча полулежать на скамейке в ожидании шести-тридцати, когда откроется метро, чтобы спуститься под землю и задремать.
Я возвращаюсь домой, и, перед тем, как войти в квартиру, бросаю взгляд на растрескавшийся пол возле мусоропровода. По нему пробежали десятки тысяч раз кирзачи, штиблеты, кроссы, кроксы, шлепки и шпильки, узор выцвел и стал почти неразличимым без коррекции контраста и фильтров. За окном шумит буйно разросшаяся зелень, тарахтят мотоциклы, воют геенны спецтранспорта и рычат тонированные львы регресса. Я захлопываю дверь и вхожу в квартиро-комнато-кухню. Из-под ободранных котом обоев выглядывают распечатки с полигона «Ленинград-10» в Архангельской области. Я опускаюсь на колени и смотрю на цифры, указывающие координаты целей в Нью-Йорке. Возможно, прямо сейчас одна из этих целей садится в винтажный Oldsmobile и едет через марсианский ландшафт по Route 66, напевая идеальными губами себе под идеальный (возможно, тут не обошлось без пластики) нос:
Gimme whole lotta love, whoa,
Gimme whole lotta love—