Из предков Макар лично знавал маму и папу, а также бабушку и дедушку с материнской стороны. Он не расспрашивал родичей об их прошлом – причину такого пренебрежения я открою ниже, – те сами делились с мальчиком воспоминаниями. Никто из близких Макара не дожил до нашего с ним знакомства, и данные об этих людях я выдавливал из него по капле. Если бы Макар корректировал автобиографию с целью издать ее, что трудно вообразить ввиду его панической боязни публичности, он без сомнения исключил бы эту главу. Но я дорожу теми недомолвками, что он швырнул мне словно объедки с барского стола, и с готовностью представляю их читателю.
Бабушка Макара принадлежала к дворянскому роду Толстоноговых, который восходит к первому визирю последнего сибирского хана Кучума, по преданию, страдавшему от водянки. С младых ногтей бабушка прониклась общечеловеческим благом. Ее появление на свет в загородном имении Толстоноговых сопровождалось знамениями, отмеченными в дневнике ее отцом – мелкопоместным дворянином, ученым египтологом и вольнодумцем Николаем Поликарповичем Толстоноговым. Окрестные петухи горланили без устали на протяжении той ночи, когда родилась бабушка. Дворовую суку нашли утром бездыханную, с остекленевшими глазами и вывалившимся языком.
Кроме того, Николай Поликарпович слышал, как одна из куриц проговорила голосом зрелой женщины: «Вся власть на местах членам парткома!» Над этим знамением бабушка смеялась. За курицу приняли Дору Симовну Костюкевич, старинного друга Толстоноговых. Она действительно помогала при родах и действительно имела женский голос, но только о парткоме речи не было. Дора Симовна пожелала новорожденной «гордого человеческого счастья» и предрекла ей борьбу за устранение «средневековых комплексов» и наделение правами «лиц межконфессиональной ориентации». За пророчествами отошла на второй план смерть роженицы – слабой болезненной особы, чей организм не перенес оказанной ему чести именоваться благословенной утробой и зарей демократических перемен.
Овдовевший Николай Поликарпович разочаровался в прежних идеалах и позволил себе усомниться в дарованиях дочери. В предреволюционную пору он совершил всего два героических поступка – показал кукиш проезжавшему по улице офицеру и украл у жандарма фуражку. Бабушка стыдилась рассказывать о случае с офицером, из чего Макар заключил, что кукиш направлялся не в лицо, а в спину офицера или даже в круп офицерской лошади. Огорченная вялостью сожителя Дора Симовна оставила пропахший плесенью московский дом Толстоноговых на Якиманке, экспроприировав малолетнюю Лиду.
Позднее бабушка собрала сведения о судьбе отца. С годами он окончательно опустился, пил горькую и, водрузив на макушку с доблестью добытую фуражку, напевал по-английски «Боже, храни королеву!» Презираемый бывшими товарищами Николай Поликарпович умер в безвестности в суровые 30-е годы, завещав похоронить себя в обнимку с говорящим попугаем. Бедную птицу вопреки ее протестам усадили в гроб хозяина и закопали на Даниловском кладбище.
Скоро недовольные советской властью граждане вникли в потаенный смысл завещания египтолога. Несмотря на пристрастие к спиртному, Николай Поликарпович успел многому научить попугая. После похорон из-под земли зазвучал истошный призыв: «К истокам!» Призыву внимали члены монархической организации, поощряемые иереем Лаврентием Федосеевым, настоятелем кладбищенского храма Сошествия Святого Духа на апостолов, в день Пятидесятницы собравшихся.
Стараниями сотрудников ОГПУ затеплившийся в Москве заговор монархистов был раскрыт. Однако изобличить коварный умысел отца Лаврентия и «даниловцев» чекисты не сумели. Единственным доказательством могли бы служить подстрекательские крики из могилы, но они к тому времени как на грех прекратились, и подосланные ОГПУ агенты безрезультатно ползали на четвереньках, прикладывая ухо к земле. Отец Лаврентий поспешил на прием к митрополиту Сергию, и тот составил охранную грамоту для некрополя «видного деятеля социалистической культуры товарища Н.П. Толстоногова». Говорят, грамоту подписал сам Сталин, не преминувший указать митрополиту на недопустимость многословного наименования рядовой советской церкви.
Могилу не стали разрывать, за что храму пришлось заплатить сокращением имени до «Святого Духа». Слово «Сошествие» возвратили после войны. Навестившая семейный склеп бабушка случайно услышала беседу престарелого отца Лаврентия с паломниками. Батюшка втолковывал маловерам духовную сущность даниловских событий: «Дарованная Господом благодать пребывает под спудом до скончания века сего».
Я покопался в архивах и выяснил, что тайная организация монархистов «Истоки» функционировала в Москве и была разгромлена ОГПУ в 1933 г. Храм Святого Духа в 30-е годы перешел в руки раскольников-обновленцев (очевидно, после истории с попугаем). В 1944 г. здание отдали Московской патриархии, и тогда же возобновилось служение в храме отца Лаврентия. «Даниловцами» же называли не членов организации, а православных прихожан, оставшихся верными своему батюшке в период обновленческого раскола.
Благодаря покровительству Доры Симовны бабушка в 20-е годы превратилась в кумира московских высокоинтеллектуальных кругов. Об эпохе нэпа у нее сохранилось множество воспоминаний, но одно из них было ей особенно дорого. В июне 1927 г. на выпускном вечере в школе для девочек имени Эразма Роттердамского на юную Лиду Толстоногову обратил внимание почетный распорядитель бала Лев Давидович Троцкий.
Великий идеолог марксизма ангажировал Лиду почти на исходе бала. Весь вечер Троцкий простоял в сторонке, опасаясь провокаций сталинистов. Сама обстановка казалась ему подозрительной. Перед началом бала он был уверен, что приглашен распоряжаться сыновьями матросов, а не дочерьми интеллигентов. Но созерцая девичий лик, лучащийся светом мировой революции, Лев Давидович не вытерпел и с галантностью предложил его обладательнице руку в залог за танец.
Они вальсировали под звуки башкирского народного гимна, который переделал в мазурку поэт-песенник Леопольд Оффенбах-Мудель. Лида умело экспортировала кавалера по залу. Вдруг что-то звякнуло, и Троцкий замер в испуге. С носа Льва Давидовича слетело пенсне. Зал пришел в волнение, выпускницы и учителя принялись обыскивать пол. Опередившая всех Лида уже тянулась к вожделенным стеклам, когда раздался треск, и ее пальцы нащупали осколки и погнутую дужку. Она опоздала – пенсне погибло под кирзовым сапогом провокатора. Убитого горем Троцкого осторожно вывели из зала, а через полгода изгнали из партии. В трагически завершившийся вечер суждено было угаснуть не только надеждам мирового пролетариата, но и политической карьере талантливой девушки.
Бабушкина легенда о бале возникла не на пустом месте. Согласно исследованиям профессиональных историков, 7 ноября 1927 г., в годовщину Октябрьской революции, Л.Д. Троцкий, проезжая по Тверской улице в Москве, был атакован неизвестным обладателем кирзового сапога, умудрившимся запихнуть его (сапог, а не Льва Давидовича) в открытое окно мчавшегося автомобиля, разбив или сильно повредив пенсне сидевшего внутри оппозиционера. Инцидентом воспользовался Сталин, с чьей подачи Троцкого исключили из ВКП(б) 16 ноября того же года.
Потянулись скорбные дни. Дора Симовна и ее многострадальные единоверцы подобно снежинкам оседали за линией полярного круга. Лида коченела на ледяном ветру сталинизма. Ей припомнили дворянскую ренту и богемные изыски, и она вынуждена была подыскать себе мужа – рабочего парня Петра Алексеевича Первухина.
Дедушка Макара гордился своими корнями. «Мы академий не кончали, малярничать не умеем» – повторял он. Внук удивлялся, откуда деду известно об академиях, ведь Петр Алексеевич не помнил или делал вид, что не помнит ничего из случившегося с ним до встречи с бабушкой. Первое связное воспоминание касалось осмотра бабушкиных ног. Бережно приподняв юбку невесты, Петя заметил: «Не, они не толстые», – убедив Лиду сменить фамилию с Толстоноговой на Первухину.
На почве воспоминаний супруги нередко ссорились. С воцарением Сталина жизнь бабушки потускнела, а все ее радости – реальные и легендарные – остались в прошлом. В памяти дедушки, напротив, отпечатались именно эти годы.
Например, он рассказывал, как мчался по Якиманке – молодожены перебрались в дом покойного Н.П. Толстоногова и его нетленного попугая – с восторженным криком: «Завтра праздник! Сталина повесили!» Прохожие в ужасе шарахались от богохульника. Напуганная до полусмерти Лидия Николаевна заперлась в платяном шкафу и вдыхала нафталин вперемешку со снегом до тех пор, пока не явились люди в кожанках, и не выяснилась причина ликования мужа. Оказывается, на фасаде гостиницы «Ленин и Крупская» (бывшая «Мезальянс») вывесили гигантский портрет Сталина, по обыкновению предварявший праздничные мероприятия в столице СССР – шествие металлургов с веслами и забеги оленеводов с упряжками. Кожаные люди ушли ни с чем, а дед, стукнув по дверце шкафа, заключил в объятия выпавшую оттуда бабушку.
Вдобавок к воспоминаниям Петр Алексеевич уязвлял супругу ее космополитическими связями. «У, псы окаянные!» – грозил он ей в страшном 37-м году, напирая на букву «о», а неувядающую подругу бабушки – деликатную и томную Розу Израилевну Русскую – упорно величал Авдотьей. До войны Лидия Николаевна отказывалась рожать детей в знак солидарности с испанскими республиканцами, германскими меценатами и польскими пианистами. Дед объяснял каприз жены недоверием к нему как производителю социально значимых элементов. Он наказал бабушку за оппортунизм по окончании боевых действий, одновременно с которыми миновал период ее бесплодия. Мстительный Петр Алексеевич поведал миру легенду о бочке каши, затмившую бабушкино воспоминание о Троцком.
По заверению дедушки, в нем всегда жило желание варить кашу. «Откуда оно взялось? – задумчиво твердил он. – Это не меньшая загадка, чем происхождение жизни на Земле». Политика партии и правительства в трудные военные годы дала ему шанс послужить родине в звании кашевара 5-й гвардейской дивизии 2-го дополнительного фронта. Бойцы дивизии отличились в боях за Берлин, и Петру Первухину в награду за известную всему фронту скоромную кашу командующий товарищ К.М. Безбрежный поручил водрузить Знамя Победы над поверженным Рейхстагом.
За два квартала до Рейхстага дедушка был остановлен представителями контрразведки и лишен знамени как муж женщины сомнительного вероисповедания (при этих словах рассказчика бабушка презрительно фыркала). В виде утешения осиротевшему знаменосцу предложили погладить по головке немецкого мальчугана. «Пойдем, герр Фриц, – позвал он, – я угощу тебя кашкой». Но увести мальчика не разрешили. Берлинских детей на момент штурма Рейхстага катастрофически не хватало. Они прятались в подвалах под охраной крысиных стай, питавшихся трупами нацистских преступников.
Дедушка возвратился на полевую кухню без знамени и без мальчика и в отместку судьбе наварил целую бочку сытной пахучей каши. Сидя в одиночестве, он прислушивался к отдаленному грому канонады и вдруг заметил немца – гладко выбритого, в поношенном офицерском мундире, с повязкой на лбу. Дедушка сгреб его в охапку, усадил на землю и сунул в руки тарелку горячей каши. Немец проглотил кашу, стащил со лба повязку, достал из кармана пенсне и, нацепив на нос, осмотрелся с голодным любопытством.
Теперь дедушка узнал гостя. Это был рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Пока Первухин дивился расовой худобе клиента, тот метнулся к бочке с кашей и окунул в нее голову. Пир длился недолго – через полминуты из бочки вынырнула обескураженная физиономия рейхсфюрера, утратившая драгоценное пенсне. Потом Гиммлер рыдал на груди у дедушки, требуя опорожнить бочку и вернуть пенсне, но кашевар не поддался на уговоры. Он планировал накормить кашей, по меньшей мере, полдивизии. Осознав безвыходность ситуации, Гиммлер покинул кухню.
Бабушка сочла рассказ о пенсне пародией на былину о выпускном вечере. Она указала на невозможность встречи с Гиммлером в условиях наметившейся конфронтации между спецслужбами СССР и Германии, но дедушка, освоивший базовый курс политологии, легко опроверг ее аргументы. Гиммлер, утверждал он, прибыл в расположение наших войск как советский агент, скрывавшийся под кличкой Гражданин Прохор. Утопив пенсне в каше, он сослепу забрел к американцам, поступил к ним на службу, а накануне Карибского кризиса раскусил Ампулу с Цианидом, чьи настоящие имена – Клара Смит и Пол Вессон.
Петр Алексеевич варьировал имевшие место слухи о двойной и даже тройной игре Гиммлера, поочередно сотрудничавшего с советской и американской разведками. Их распространители полагали, что рейхсфюрер не покончил с собой в плену у американцев, а был завербован ими вторично. Его шпионская деятельность на территории послевоенной Германии продлилась до начала 60-х годов. Незадолго до Карибского кризиса он перешел на службу КГБ, выдав двух крупных американских агентов. Тогда же легенда о бочке каши приобрела законченный вид.
«Почему ты решил, что накормил именно Гиммлера? – не унималась бабушка. – При вашей встрече никто не присутствовал!» Это был ход конем. Ведь Троцкого помимо Лиды видели около тридцати человек. Но дедушка выкрутился, апеллируя к драме, случившейся вскоре после визита Гражданина Прохора. Когда однополчане доедали кашу из бочки, примкнувший к ним политработник С.Я. Пенис внезапно посинел до кончиков бакенбард и повалился на бок. В горле несчастного застряло пенсне. Таким образом личность Гиммлера идентифицировали – пенсне кровавого начальника концлагерей аукнулось их гипотетическому постояльцу.
Анализируя легенду о каше, Макар отмечал ее безупречную логику. Именно отсутствие свидетелей, простительное для шпионских историй, не позволило слушателям опровергнуть трапезу Гиммлера в отличие от бабушкиного танца с Троцким. Пародия оказалась достовернее первоисточника: пенсне Троцкого погубило собственного владельца; та же участь ожидала и Гражданина Прохора, угоди он к своим, но раз его пленили американцы, жертвой пенсне стал советский партиец.
Лидия Николаевна утешилась, дав родившейся после войны дочери дорогое имя Дора. В сочетании с отчеством Петровна оно походило на исторический залп крейсера «Аврора», расколовший стакан председателя Временного правительства А.Ф. Керенского и обрушивший памятник на могиле министра внутренних дел В.К. Плеве. Дед протестовал, желая назвать дочку Фросей – по созвучию с Фрицем, но бабушка открыла ему глаза на поповскую сущность имени Ефросинья, которое тогда носили преимущественно монахини.
В послевоенной Москве супругам жилось несладко. Дворянский особняк Толстоноговых превратили в коммуналку, вселив туда семью ударника молочной промышленности Кудайбергенова (в переводе с казахского «Богом данный»), недобитую пожилую пару Баклажановых и оптовика-оптимиста Сеню Гульмана с неисчислимыми чадами. Первухиным оставили одну-единственную комнату – бывшую спальню попугая. В ней они ютились, почивая на антикварном сундуке, добытом египтологом в гробнице фараона Рамзеса II. Треть комнаты занимали платяной шкаф, который дедушка сберег в назидание потомкам, и не функционировавший камин, куда пристроили Дору. Топить камин все равно было нечем – шкаф и сундук дед в обиду не давал, а бродячие кошки, служившие топливом для московских печурок, на Якиманке давно перевелись. Последних особей переловили Баклажановы. Их буржуйка удушливо дымила, а Баклажанов регулярно удобрял двор дома кошачьими зубами и когтями.
Женины тряпки пошли на детскую колыбельку. Заслуженный фронтовик П.А. Первухин по ночам трясся от холода. Он вскакивал с сундука и, положив рядом с уснувшей супругой разогретый утюг, занимался физическими упражнениями, удачно дополнявшими его моральный облик. Однажды утюг перегрелся, матрас задымился, а Лидия Николаевна получила ожог второй степени на пятой точке тела. Умаявшись накануне, она ничего не почувствовала и утром с недоумением разглядывала пятно, черневшее сквозь дырку в сорочке. «Горяч я, мать! Ох, горяч!» – восклицал ее муж, сжимая в кулаке просунувшийся в дверь комнаты нос Сени Гульмана.
Из событий детства мама Макара вспоминала легендарное Сидение на ночных горшках в коммунальной Гостиной. В нем принимали участие от лица Руси – Дора и за недостатком иных кандидатур лепечущие отпрыски Сени, а от лица Орды – братья и сестры Кудайбергеновы. Сидение перерастало в плач и вой, а затем появлялась любимая жена молочного ударника, горестно причитавшая: «Кудай, кудай бергены удалились?» (вольный перевод с казахского: «Господи, Боже мой, где обещанные Тобою дети?»)
Другое воспоминание посвящалось семейной поездке по Каме на пароходе «Белый комиссар». Шестилетняя фантазерка Дора придумала игру в почту. Поддержавший идею дочери Петр Алексеевич сочинял короткие послания, складывал их и сверху надписывал адрес – «Лиде» или, что гораздо чаще, «Авдотье», а Дора носилась по палубе и вручала письма. Потом в игру втянулся старпом и значительная часть пассажиров. Довольным игрой остался только запыхавшийся почтальон. Пассажиры переругались, Петр Алексеевич подрался со старпомом, а Роза Израилевна и вовсе перестала наведываться на Якиманку.
Полгода спустя Дору ожидал сюрприз. Лидия Николаевна исчезла из дома, а морозным декабрьским вечером в комнату ввалился Петр Алексеевич с лисьей шубой Толстоноговых, вынутой по этому случаю из шкафа. В шубе что-то шевелилось. «Тебе подарок к Новому году, Дорочка, – взволнованно проговорил отец, – маленький братик!»
Обитатели коммуналки проведали о намечающемся пополнении в семье Первухиных. В комнату набились жены Кудайбергенова, Сеня с перевязанным для безопасности носом и Баклажанова со старорежимной клюкой. Петр Алексеевич развернул шубу, и все ахнули – в ней лежал не маленький братик, а довольно-таки грузная Лидия Николаевна. Она улыбнулась мужу, посыпались поздравления от молочных жен, Сеня сочувственно вздохнул, а Дора зарыдала и потребовала купить братика. «Мать! – взревел Петр Алексеевич, хлопнув по лбу зазевавшегося Сеню. – А ребенок-то где?!»
Поднялся переполох. Сеня отдыхал на полу, жены визжали, Баклажанова трясла клюкой и поминала каких-то «нехристей». «А я-то, балбес, не мог понять, отчего шуба тяжелая!» – сокрушался Петр Алексеевич. «Непонятливый ты у меня, Петенька», – проворковала Лидия Николаевна, извлекая из кармана шубы пищащий сверток. Так в семье появился дядя Филя, оказавший благотворное влияние на Макара.
Филя рос беспокойным мальчиком, отвлекшим на себя внимание родителей. О Доре они позабыли. Зато она пользовалась успехом у школьников. В старших классах ухажеры гонялись за ней толпами, а когда она поступила в Московский институт переменного тока (МИПТ), созданный на базе Института вечернего освещения, в обветшалом доме на Якиманке вспыхнула смертельная вражда между вчерашними товарищами по играм. Сын ударника Акын Кудайбергенов, вскормленный молоком степных кобылиц, в притязаниях на Дору соперничал с немощным отпрыском Сени – юным скрипачом Яковом Гульманом.
Дора не терпела драк, и Акын, скрепя чабанское сердце, согласился на официальную дуэль с Яшей. Дуэль состоялась летним утром в пустовавшей гостиной, там, где они в детстве, по выражению Яши, «на горшках коммунальных сидели и плакали». Осталось невыясненным, какое оружие избрал Акын, поскольку Яша опередил соперника. Заворожив Акына печальным взором, он воспользовался скрипкой в качестве арбалета. Смычок вонзился в узкий казахский глаз, Акын рухнул, и одновременно Дора услышала, как упало нечто более увесистое, чем сын ударника. «Это моя репутация!» – высказал догадку Яша. На самом деле таинственный звук прилетел из-за стены – это забредшая с улицы кошка уронила клюку на спящих Баклажановых, отомстив за страдания кошачьего племени.
По закону, если в доме, достигшем полувекового возраста, приключалось свыше двух смертей, он подлежал сносу. Первухиных переселили на окраину Москвы – в микрорайон Кузьминки, а на месте городской усадьбы Толстоноговых возвели здание резиденции Многонационального ансамбля песни и пляски имени новопреставленного Патриса Лумумбы (впоследствии – фешенебельный отель).
Коммунальщики разбрелись по городам и весям, следы Яши затерялись. За дуэль с Акыном его премировали дипломом юного шестидесятника, он успел дать несколько скрипичных концертов и пропеть литургию Д.Д. Шостаковича в храме на Ордынке. Но вот закончилась хрущевская «оттепель», и Яше задним числом вменили статью УК, предусматривавшую лишение гражданства за порчу социалистического имущества.
В семье Первухиных о Яше сожалела одна Лидия Николаевна. Дора с увлечением отдалась новым институтским знакомствам. Студенты МИПТ наперебой предлагали ей свои конечности, а преподаватели рисовали в зачетке сердце, пронзенное электрическим разрядом. В ее присутствии профессор Ж.Ц. Енукидзе читал лекции голосом, заставлявшим содрогаться московских пенсионерок, а профессор Г.В. Шторм умолял ее об отъезде в ФРГ в ранге невесты завербованного дипломата.
Но Дора подарила благосклонность перспективному аспиранту Сергею Владимировичу Краскову. При первом свидании в столовой МИПТ он показался Доре гигантом. Девушка не могла сообразить, куда девалась его голова, пока не увидела ее свисавшей из окна верхнего этажа. Красков и впрямь отличался колоссальным ростом, которого Макар не унаследовал. Округлившимися глазами он взирал на королеву института, будучи не в силах подняться, и друзьям пришлось выносить его из столовой со стулом. После занятий Дора кокетливой походкой шла к автобусной остановке и вслушивалась в раздававшееся за спиной пыхтенье – это аспиранты волокли за ней стул с влюбленным Красковым.
Сергей Владимирович проживал в общежитии. До войны у Красковых была в Москве престижная квартира на окраине лесопарка Сокольники. Вскоре после рождения Сережи его родителей сослали за полярный круг, квартиру конфисковали, и малыш очутился в Сокольническом лепрозории. В 50-е годы из тундры возвратился старый приятель отца, открывший Сергею причину семейной трагедии.
Сережа подобно Доре был поздним ребенком. Владимир Николаевич Красков, ведущий трагик Московского театра революционной драмы (МТРД), бывшего Купеческого, не заводил детей ввиду антипролетарского происхождения своей супруги Агриппины Альфонсовны. Ее отец Альфонс Свенцицкий, влиятельный польский воевода, в 1920 г. планировал возглавить интервенцию славянских народностей против Советской России. В подготовке интервенции участвовали депутаты от польской шляхты, чешских народных дружин, украинского казачества, болгарского крестьянства и сербских национальных меньшинств. Выданный сербами Свенцицкий бежал сломя голову, бросив единственную дочь Груню, и в таком виде был пленен бойцами Красной Армии недалеко от Львова. Груню подняли с земли, она похоронила голову воеводы и вышла замуж за красноармейца и актера-любителя Краскова. Он с блеском исполнял роль Абрека в шекспировской трагедии «Король Лир», подвергшейся переделке по ходатайству трудящихся Северного Кавказа.
После Гражданской войны Краскова пригласили в МТРД, и супруги поселились в Сокольниках. Агриппина Альфонсовна привезла с собой из Польши комнатную собачку Пупу, напоминавшую о родовом имении Свенцицких. Пупа выросла непорядочной сукой и едва не сгубила хозяев. У нее выработалась барская привычка: если ей давали пирожок и говорили при этом «Баба п;кла», она воротила нос, а если говорили «Панна п;кла» – кушала с удовольствием. Красковы не имели прислуги, страшась доносчиков, но когда Агриппина Альфонсовна совсем выбилась из сил, в дом наняли кухарку, попытавшуюся прикормить Пупу. Кухарка была не просто баба, а бабища, и ее пирожки спросом не пользовались. Узнав о повадках Пупы, она зачастила в ОГПУ. Дело кончилось бы плохо, не предупреди Владимира Николаевича об опасности его друг – тот самый, что передал эту историю Сергею. В ближайшую ночь Красковы разом избавились и от дряхлой суки, и от кухарки. Подробности избавления не сообщались.
Тревожный звонок отзвенел, не насторожив чету Красковых. В середине 30-х годов Владимир Николаевич достиг пика актерской карьеры, и они с женой осмелились родить ребенка. Вскоре грянула катастрофа. В театре ставилась новая пьеса Н.Р. Стеблина-Жеребцова «Песок». Краскову назначалась роль главного героя – уходящего на покой члена ЦК ВКП(б). Пьеса нравилась Сталину, и он лично присутствовал на ее премьере в МТРД.
Актеры кидали обеспокоенные взгляды в направлении тонувшей во мраке ложи, но Красков играл легко и непринужденно. Увы, в третьем акте он утратил бдительность и споткнулся на простейшей фразе. Рассматривая свое отражение в зеркале, герой должен был произнести: «Да, стар стал…» – скорбя из-за невозможности дальнейшего служения партии и народу. Вероятно, Владимир Николаевич излишне вписался в образ. Подойдя к зеркалу, он ощутил внутри себя камень и отчетливо, с тоской возгласил: «Да, срал стал!» На фоне гробовой тишины в ложе беспощадно проскрипело кресло. «Стал срал!» – отчаянно выкрикнул Красков вдогонку вождю и услышал стук захлопнувшейся двери. Он не помнил, как доиграл пьесу. Тем же вечером в квартиру в Сокольниках вломились кожаные люди…
Отцовские гены давали себя знать – перед войной маленького Сережу Краскова привлекли к выступлениям кружка художественной самодеятельности лепрозория. В постановке недавно опубликованной повести Гайдара «Тимур и его команда» он за кулисами исполнял роль пропавшей козы. Потом заболела «девочка, которая часто плачет», и на ее место отрядили Сережу. Плакса была важнее козы. Коза не только пропадает, но и несколько раз появляется по ходу повести. Однако автор постановки во избежание лишних передвижений и сцен насилия (козу в повести колотят ногами) поместил животное за кулисы, а плачущую девочку – на виду у зрителей.
Одетому в платьице Сереже велели «сидеть и тихо плакать». Он сидел и плакал, а с ним плакал весь зал – настолько игра ребенка тронула зрителей. Они плакали даже в тех случаях, когда полагалось смеяться, поэтому Сереже запретили плакать и разрешили улыбаться. Сережа начал смеяться. Засмеялись и зрители, причем смех не прекращался во время эпизодов, по сценарию вызывавших слезы. Сереже приказали сидеть и молчать. Он послушался и замолчал. Когда же спектакль близился к финалу, и девочка постарше, игравшая Женю, объявила: «Подаю по форме номер один позывной сигнал общий», – Сережа громко пукнул. Мальчик в роли Тимура подхватил малыша и унес со сцены, в тревоге оглядываясь на зал. С тех пор Сережа в театральных постановках не участвовал.
А в отроческие годы его изгнали из кружка. Посетившего лепрозорий чиновника возмутила исполненная им песенка юных защитников столицы. Спустя десятилетия Сергей Владимирович цитировал эту песенку сыну:
На затылке шляпа папина,
Залихватски взбит вихор,
Морда битая в царапинах,
Неприличен разговор.
Да, «фугаска» штука страшная,
«Зажигалки» – ерунда.
Я три бомбы в ночь вчерашнюю
Обезвредил без труда.
Он их, гад, на крышу выкинул,
Прокричав мне: «Рус капут!»
Я, позвав Людмилу Зыкину,
Погасил все в пять минут.
Надо, взяв за «оперение»,
Как дружинник дал совет,
Сунуть их без промедления
Тете Люде за корсет.
Шляпа папина валяется,
Пал вихор, не уцелев,
Глаз заплыл и зуб шатается.
Страшен тети Люды гнев!
Сей продукт подросткового фольклора нуждается в комментариях. В просторечии «фугаска» – фугасная, а «зажигалка» – зажигательная бомба, сбрасываемые на Москву немецкими самолетами. Фугасная бомба несла смерть, а с зажигательными без труда справлялись бригады добровольцев, включавшие подростков. «Зажигалка» представляла опасность, только если падала на крышу дома. Разбрызгиваемый ею огонь прожигал кровлю и устраивал пожар. Поначалу «зажигалки» брали клещами за «оперение» и всовывали в одежду специально приглашенных женщин мощного телосложения. Конечно, героиня песенки не имела отношения к народной артистке СССР, в ту пору юной девушке (совпали имена). Очень скоро женщины отказались от участия в ночных рейдах, и дружинникам пришлось таскать с собой на крышу ведра с песком, засыпая им «зажигалки».
По выходе из лепрозория творческо-сценическая деятельность С.В. Краскова уступила место научно-технической. О своих достижениях в области ядерной аэродинамики и электронной локации самолетов дальнего следования он сыну не рассказывал, выдумав злую фею по прозвищу Секретность, насылающую на любопытных детей стаи хищных грифов. Но Макар и сам не интересовался отцовской работой.
Инженерная практика Доры Петровны протекала лениво и без затей. После замужества она охладела к конструкторским идеям, решив, что те приличествуют сильному полу, а не законодательнице мод и почитательнице грампластинок.
Супруги не любили политику, и когда они обосновались в просторной по сравнению с якиманской спальней трехкомнатной квартире в Кузьминках, там наступил застой. Бабушка и дедушка тешили себя и внука былинами, а по дому шатались осоловевшие кошки – безыдейные создания, допущенные Первухиными к семейному кормилу.
Лишь однажды Макар подвергся политическим репрессиям по вине Доры Петровны. Увидев на улице портрет человека с крыльями на лбу, он полюбопытствовал, кто это, а мама ответила: «Дядя Беня». Макара позабавило имя человека, и он упомянул его в разговоре с дедушкой, за что был посажен вместе с мамой в платяной шкаф, доставленный с Якиманки. Четверть часа спустя, отсчитав положенные сто шагов, Петр Алексеевич выпустил замерзших дочь и внука из шкафа и прочел им лекцию об эксплуатации банановых недр в африканских колониях.
В другой раз мама и шестилетний Макар штурмовали затемненный бункер, вход в который охранял солдат с автоматом. Он шепотом попросил Макара снять шапку, а тот в знак пробудившегося уважения снял заодно и голову. Внутри звучал похоронный марш и лежал в гробу человек с горящей лампочкой вместо головы. Макар испугался, как бы ему тоже не прикрутили лампочку, и хотел вернуть назад отсутствовавшую голову, но Дора Петровна, зашипев по-змеиному, пребольно стиснула его запястье. В детскую кожу прочно врезался след материнских пальцев. Он исчез, когда повзрослевший Макар надел на руку командирские часы.
Прочие общественно-политические потрясения относятся к школьным и институтским годам Макара. О текущем положении дел в стране он не распространялся, а от современной политики впадал в хандру. Припоминаю наш диалог.
– На выборы пойдешь? – спросил я.
– Нет.
– А гражданский долг?
– Что значит мой голос в этом переполненном людьми мире?
– Мы все-таки граждане.
– Мы?! Кому ты нужен в этой неразберихе? Вот если бы твое мнение что-нибудь решало. Сказал – будет так, и – так и будет. Не во всемирном масштабе, но в отдельно взятой стране, городе, провинции… Я шучу, конечно.
И мы от души посмеялись.
Таким он был. А ведь в прежние дни его дед и бабка с гордостью повторяли на разные лады имя внука: Макар Красков. Оно трещало как пулемет, отстаивающий права и свободы прогрессивного человечества…