– А Урзулка, когда вагон в метро тряхануло, села на колени к какому-то типу и вместо «извини-те» сказала «разрешите», – с громким хохотом рас-сказывает полячка Гизелла. Ей хорошо, у нее рус-ский из гимназии, сестра-славянка. А Урзула – нем-ка, и с немецкой аккуратностью она ежедневно склоняется над своими чистенькими тетрадками с конспектами лекций, где для быстроты русские слова записывает латиницей. Среди студентов-иностранцев немцы – самые усердные, стараются всегда сесть в первом ряду, подчеркивают что-то линеечкой и цветными карандашами, ценят в себе и других добросовестность и умение работать. Как-то студент-старшекурсник рассказал такую историю. Возвращаясь домой из института, он все-гда проходил мимо стройки, где тогда еще работа-ли пленные немцы, и однажды увидел, как один из них с поразительной тщательностью заделывает кирпич в стене.
– Не для себя ведь стараешься, – сказал он с насмешкой на неплохом немецком пленному за ко-лючей проволокой.
Не отрываясь от работы, тот ответил: «Хочу вернуться домой немцем».
Наши немцы так же истово занимались, как тот пленный клал кирпичи.
Сегодня я хорошо понимаю Урзулу. Нелегок новый язык, особенно другой группы. У меня те-перь те же языковые проблемы, правда, возрастная категория потяжелее. Зато экзамены сдавать не на-до, разве что среди знакомых израильтян. Так они все равно скажут: «Ха иврит шелах коль ках това» – «Твой иврит очень хороший».
Но это все будет потом, в жизни, которую и представить нельзя в самом фантастическом сне. А пока – молодость, да нет, юность, и студенты из стран народной демократии, из какого-то другого, неведомого мира. Они очень хотят быть такими, как мы, и все же совсем другие, особенно, когда воз-вращаются после каникул. И лежит на них печать неведомых стран, а у девочек прически – «легкая химия», не то, что у нас – жесткие кудельки. И по-казывают они нам фантастической красоты цветные фотографии, и привозят сувениры – сеточки для во-лос, изящные авторучки, пахучее мыло в цветной упаковке.
Мы учимся с иностранцами второй год, и по-тому чье-то бдительное око внимательно следит, чтобы коллективные походы не превращались в ин-дивидуальные. И все равно уже закрутились рома-ны, и кто-то из девочек появляется одетой не по-нашему, а кто-то – с заплаканными глазами. Иногда это совмещается.
Мы вместе сидим на лекциях. Вместе, да не со-всем. Я и мой приятель Володя старательно избега-ем контактов с немцами: у него отец погиб на фронте, у меня – родня на Украине. Мы разговари-ваем с ними, даем конспекты, объясняем непонят-ные слова, ездим строить стадион в Лужниках. А вот, чтобы быть рядом…
А в большом лекционном зале, вблизи окна, сидит и смотрит на меня Гельмут – немец, смуг-лый-смуглый, с глазами черными-черными, где внутри вспыхивают лампочки. Такой «восточный» немец, что соответствует истине, – у нас учатся немцы только из Восточной Германии. Мы слуша-ем лекции в одном потоке, семинарские занятия у нас в разных комнатах. Гельмут часто подходит к двери нашей аудитории, ждет, когда я выйду, заго-варивает, старается пошутить, впрочем, на непло-хом русском языке. А неподалеку от него тоже сто-ит и курит мой знакомый, приехавший из Латвии на курсы повышения квалификации, у нас одинаковые имена – он Бронислав и мое полное имя Бронисла-ва. Девочки из группы тут же прозвали его «Реноч-ка». «Реночка» старше меня лет на десять. Я с ним впервые пошла в ресторан. В «Метрополе» юнцы за соседним столиком, разгневанные столь вопиющей разницей в возрасте, потихоньку отодвинули стул, и Бронислав по чистой случайности не грохнулся на пол.
Он явно имел серьезные намерения, но встре-чались мы редко, скучно было с ним чрезвычайно. Бронислав постоянно рассказывал, как благоуст-раивает свой домик на взморье, сколько нужно еще вагонки и какие деревья хочет посадить. От меня все это было страшно далеко. Бронислав и Гельмут не знали друг друга, так что все происходило мир-но, и дуэль не предполагалась. Но это так, к слову. Сегодня – лекции побоку, сегодня Новый год, и мы празднуем его вместе с иностранцами в их привиле-гированном общежитии возле метро «Сокол», на-ших-то иногородних загнали в Бирюлево, в дере-вянные дома без удобств.
В большой комнате, где живут девочки-полячки, уже расставлены столы, и пришло человек тридцать, – все с одного потока, но из разных групп. Гельмут тоже здесь. Он устроился за моей спиной, смотрит, как я медленно, старательно режу свеклу, – задача девочек приготовить большой эма-лированный таз винегрета. И я чувствую, что ему нравится эта неспешность, аккуратность, испачкан-ные свеклой руки. Я все время ощущаю его присут-ствие, а душа перемещается из подложечки куда-то выше, наверно, хочет объединиться с сердцем. Са-димся за стол мы вместе с Вовой, моим хорошим товарищем еще с первого курса. Он переросток в нашей группе, пропустил два года по болезни. Взрослый друг – это хорошо, ведь у меня нет стар-шего брата.
Гельмут устроился напротив. В комнате горит только елка, и фонарики отражаются в его глазах, где зрачок сливается с радужной оболочкой.
Вечер в разгаре. Парень, не умеющий танце-вать, уже приставлен к патефону крутить ручку, и комнату заполняют тягучие звуки «Бессаме, бесса-ме мучо». Кто-то сзади твердо кладет мне руку на плечо, и глаза Гельмута серьезно смотрят на меня. И в этот момент что-то внутри обрывается, я зло кричу почему-то по-немецки: «Nein»! и выбегаю из комнаты. Когда я возвращаюсь, чтобы взять пальто и уехать вместе с Вовой, Гельмут стоит на том же месте, мешая танцующим, и смотрит неподвижно. Он все понял. Он понял, что не женская моя суть, а еврейская взбунтовалась против него, немца, и че-рез этот рубеж не перешагнуть. Потом на лекциях мы старательно избегали друг друга – в зале на две-сти человек сделать это несложно. Теперь Гельмут сидел очень прямо, искривление позвоночника больше ему не грозило. А через полгода мы слу-чайно встретились у Павелецкого вокзала. Гельмут шел об руку с незнакомой светловолосой девочкой, они были оживлены, смеялись, и фонарики в его глазах загорались уже не для меня.