Духота. Ни ветерка, ни движения какого.
Светило белым пятном из-под мутной пелены жжет.
Там, далеко, у небоската дрогнуло, заволновалась синь и вот сизая туча выползла, и не понять, куда путь держит: мимо пройдет, иль здесь небосвод зальет.
Вспыхнуло солнце, как в последний раз, марево бледное обратилось в облака белые.
Толпятся они на лазорево-прозрачном, не знают куда податься.
А наволок черный близится.
Замер мир, уплотнился разом и шевельнуться боязно.
Тишиной эфир зашёлся.
И слышен шаг далекого прохожего: как пяткой нога его встала, как подошва песком шуршит.
Птица пролетела, шумнула крылами: слуха лишился!
Теперь, звоном струны тугой пространство затрепетало, вот-вот лопнет,
И полыхнуло слепяще!
Взрывом небесным пронзило до боли!
Замерла душа с треском адовым.
Разверзлось пространство, разметалось на молекулы-атомы. Себя пылью чувствую
Закипел ливень на перегретом асфальте, и теперь свежесть грозовая ароматом льёт.
Телефон звякнул.
- Привет, сосед, одолжи полтинник, помираю.
Колян-алкаш, хоть и редко, но достает.
Понимаю его, сам запойным был, а с протянутой рукой никогда. Занимал денег, но в срок – как штык…
Прежде, совал ему и полтинник, и сотенную, вспоминая своё прошлое. Нехорошее оно было, больное. Но, спонсором алкашу - никогда. Дать денег на поправку – не прочь, на каждодневную пьянку – ни в жизнь!
Отвечать не стал.
А дождь набирает силу, ручьем полноводным бурлит, в ворота бьется.
И сбросить бы одежды, и голышом, по колено в водоворот! Руки к небу, лицом навстречу влаге жемчужной …
Теперь, лет десяти как не бывало. И сон в ночь прохладную сладок.
Утро лучами ласково веки щекочет, как в детстве просыпаться желания нет, так бы и сопел, пока мамка не разбудит…
Осторожный, долгий стук в окно, без перерыва: тук-тук-тук-тук…
Знаю: опять сосед приперся. Уже хорошо - не ночью.
Тощий, волосята редкие свалялись пучками, глаза в щелках, щеки одутловатые, губы сухие мелкой дрожью: «Дай полтинник, Толян, Христом Богом прошу, сдохну, же».
Шея, как у цыпленка магазинного, щетина на лице и цвета не разобрать, пальцы перебирают невидимое, коленки в ссадинах, продолжением в тощие бедра под трусами трясутся. Седая редкая шерсть на впалой груди подергивается, как ветром её колышет.
А на дворе и движения никакого. Духота, влага тяжелая давит, парит под солнцем вчерашний дождь.
О чём говорить с ним?
- Иди, нет у меня денег, - окно прикрыл.
А где-то глубоко в сознании, куда заглядывать страшно, голос пьяный: «Забыл? Напомнить? Дай денег человеку! Не последнего же лишишься.»
- Че-ло-веку? Вот, оно как!
Вздохнул глубоко, до боли дыхание задержал, выдохнул громко – пропал голос.
- Последнего… Нынче, уж всё последнее, другого не будет. Нет, не стыдно не дать, прогнать не совестно, да, и от чего, коли че-ло-век этот себя потерял.
- А сам-то как, тогда, в те годы? - вновь из нутра голос несвежий...
- Не дам денег, хоть и не последние. Нет теперь прошлого того, и не будет!
Белый свет заволокло периной смоляной. Роятся тучи. Вдалеке громыхнуло утробно, рядом молния полыхнула беззвучно.
Затрепетали листья на клене, крякнул ствол, прогнулся под завертью шквальной.
Окно в распах, дребезг брызг стеклянных, штора стрелой в лицо, дверь сумасшедше громыхнула. И тишина!
По асфальту редкими каплями сыпануло. Ветер пыльный закружил мусор придорожный.
Зной в разбитое окно влез. Парит. Пот градом. Дышать тяжело, сердце трепещет...
Дождя бы...