ПОЛНОЕ ЗАГЛАВИЕ:
"Россия и русский народ в публицистике Л.Н. Толстого (1880-1900-е гг.)"
«Я увидел, что причина страданий и разврата людей та,
что одни люди находятся в рабстве у других…»
«Только чистотою уничтожается нечисть на теле;
то же самое и в человеческих обществах.
Пусть человеческие общества сделаются
чистыми и здоровыми в духовном отношении,
и питающиеся на них паразиты
церкви и государства
пропадут сами собой, как пропадают насекомые
на чистом и здоровом теле»
(Л.Н. Толстой)
ВСТУПЛЕНИЕ.
30 апреля 1889 года Л.Н. Толстой записывает в Дневнике: «Думал, вот 7 пунктов обвинительного акта против правительства: 1) Церковь, обман, суеверия, траты. 2) Войско, разврат, жестокость, траты. 3) Наказание, развращение, жестокость, зараза. 4) Землевладение крупное, ненависть бедноты города. 5) Фабрики – убийство жизни. 6) Пьянство. 7) Проституция» (50, 76-77).
Через десятилетие Толстой ещё раз определил в Дневнике свою позицию обличителя образа жизни и действий властвующих классов, как до конца осознанную им позицию: «Думал о том, что если служить людям писанием, то одно, на что я имею право, что должен делать, это ОБЛИЧАТЬ БОГАТЫХ В ИХ НЕПРАВДЕ И ОТКРЫВАТЬ БЕДНЫМ ОБМАН, В КОТОРОМ ИХ ДЕРЖАТ» (54, 52).
Действительно, основным содержанием толстовской публицистики становится в указанную эпоху страстный протест писателя и христианина, его глубокая, развитая на религиозном фундаменте, критика буржуазного государства и эксплуататорского строя, классового гнёта, главное же – массового ожесточения и безверия в русском обществе. Положение русского народа, могущего в наступающем ХХ веке исполнить (или не исполнить) важнейшую в христианском мире миссию, очень занимало Толстого. Этой теме он посвятил основную часть своего богатого публицистического наследия. Его интересовали проблемы нравственной чистоты соотечественников, но не сами по себе, а в связи с важнейшей проблемой БЛАГОУСТРОЕННОСТИ ЖИЗНИ трудового народа России, благополучия как духовного, так равно и материального.
1. Буржуазная Россия: НИЩЕТА, НЕВЕЖЕСТВО, ОМРАЧЁННОСТЬ, НАСИЛИЕ И РАЗВРАТ,
или Первые впечатления Л.Н. Толстого в Москве.
Наиболее подробно критика жизни высших классов России была дана Толстым в первом его крупном публицистическом слове к современникам – «Так что же нам делать?» (1882 - 1886). Само название труда свидетельствует как о его остропроблемном характере, так и об огромной эмоциональности и искренности. Можно смело говорить, что писан он «кровью сердца».
В годы, предшествовавшие созданию слова, Толстой пришёл к убеждению в возможности преодолеть остроту общественных противоречий через приобщение городских обитателей к трудовой крестьянской жизни. Огромному сочинению предшествовали две статьи 1882 года – «О переписи населения» и «О переписи в Москве», в которых писатель обращался к людям богатых классов с идеей соединить перепись и предоставление не только материальной, но и нравственной помощи нищим и бедствующим жителям города.
Перепись в Москве производилась 23 – 25 января 1882 года. Толстой попросил у главного руководителя переписи, профессора – экономиста И.И. Янжула, чтобы ему дали участок с беднейшим населением. Поселившись с семьёй в Москве осенью 1881г., Лев Николаевич уже успел столкнуться с ужасающей жизнью городских обитателей. Причём оценил не одни только материальные масштабы бедствия: «Всё устраиваются. Когда же начнут жить? Всё не для того, чтобы жить, а для того, что так люди. Несчастные! И нет жизни. Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют». К ненормальности такого положения писатель хотел привлечь внимание неравнодушных людей. 20-го января 1882г. в газете «Современные известия» появилась статья «О переписи в Москве». При этом Толстой сам побывал в типографии, помогая рабочим – наборщикам разобраться в особенностях своего почерка, и лично занялся распространением напечатанного.
В начале статьи писатель напоминает русскому читателю о мнениях как революционного лагеря противников нищеты и униженности «низов», так и оппозиции более ему близкой по взглядам, консервативной, не без основания указывавшей на упадок нравственных основ жизни русского общества (Толстой Л.Н. Собр. соч. В 22-х т. М., 1983. Т. 16. С. 98-99). Выход из такого положения Толстому видится в том, чтобы соединить перепись с делом «любовного общения» с бедняками, служения им, и продолжить это служение «не по назначению комитета Думы, а по назначению своего сердца» и после окончания переписи. Причём – служа не столько посредством «материальной помощи», которой филантропы лишь развращают бедняков, сколько через личный труд, который, в отличие от денег, нельзя отдавать бедным без любви к ним и начатому делу (Там же. – С. 99-103). Не денежная отрыжка от излишеств богача, а любовное участие, милосердная личная забота о несчастных – таков предлагавшийся Л.Н. Толстым очень русский и христианский образ действий.
Завершается статья мольбой писателя и публициста к соотечественникам: «Забудемте про то, что в больших городах и в Лондоне есть пролетариат, и не будем говорить, что это так надо. Этого не надо и не должно, потому что это противно и нашему разуму и сердцу, и не может быть, если мы живые люди» (Там же. – С. 104).
Удивительно схож этот отрывок отрывок с апелляцией «к разуму и сердцу» из его Дневника 1857 г., места, где записаны впечатления молодого Льва от лицезрения казни в Париже. Но с Европой, с Парижем, Лондоном или азиатским по сути взаимоотношений правителей с народом, хотя и поверхностно вестернизированным Петербургом Толстой не связывал давно никаких своих упований. Не столь ясна для писателя была традиционно-патриархальная, русская Москва. И стоит ли говорить, что предложение писателя имело свои очевидные психологические нюансы, продиктованные как давними негативными впечатлениями от буржуазных городов Европы, так и более новыми – от Москвы. Быть может, первый, мучительный, месяц жизни в Москве напомнил ему те давние и столь же неприятные впечатления от столицы тогдашнего эталона «республиканской демократии». Как коренного и убеждённого усадебного жителя, Л.Н. Толстого интересовал потенциал христианской религиозности и нравственной чуткости изрядно уже обуржуазившихся, то есть грязно развратившихся, москвичей, «сухой остаток» человеческого в них, ещё уцелевший по результатам имперских реформаторских преобразований. Толстовские предложения, действительно, могут выглядеть «по-мужицки» и даже «по-дурацки» с позиций идеологии капиталистического Запада, с её диким коктейлем из религиозных догм и «научных» суеверий, не позволяющем идти далее полицейских мер против «нищих», прикрываемых, для очистки совести, помпезной рекламой филантропической деятельности. Но в тогдашней России идеология нарождающегося капитализма ещё не приспособилась паразитировать на вечных моральных ценностях, подмяв их под себя. Обычная перепись населения могла бы стать шагом к нравственному совершенствованию людей, и, не исключено, что - не только в Москве.
В реальности, конечно, всё вышло наоборот: на призыв писателя и публициста откликнулись отнюдь не самые богатые люди, главным образом из числа учащейся молодёжи. Воззвание задело сердца и всколыхнуло умы тех, кто сам был знаком с бедностью, унижениями. У тех же, кто имел власть и располагал достатком, умы, по большей части, устояли, а сердца - и вовсе ничего не почувствовали. Постепенно избавляясь от иллюзий, Л.Н. Толстой уже в трактате «Так что же нам делать?» (1882-1886) подробно анализирует причины неготовности этих людей к делу христианского служения, признавая, что его смелое предложение и не могло быть принято теми, кому оно адресовалось в первую очередь.
*****
Первые же строки публицистического слова Л.Н. Толстого «Так что же нам делать?», а именно строки эпиграфа, дают религиозный ответ на стоящий в заглавии вопрос. Это – стихи из Евангелий от Луки, Матфея и Марка, содержащие христианский призыв к милосердию и нестяжанию. Сама работа весьма обширна (40 глав), и главная её тема, как можно догадаться по эпиграфу – тема частной собственности и богатства в капиталистическом мире, создающих условия для вопиющего неравенства в положении трудящейся бедноты и висящей у неё на шее многоликой дармоедской «элиты» эксплуататорского общества, капиталистического государства.
В первых 16-ти главах слова Толстой гениально соединил художественное искусство и публицистику, воспроизведя яркие образы посещённых им в ходе переписи нищих обитателей Хитрова рынка, Ляпинского и Ржанова ночлежных домов. Писатель передаёт свои мысли и впечатления от этих встреч и от разочарования в надеждах «помочь» страждущим с помощью барской благотворительности.
Публицист вспоминает здесь, в частности, как поначалу, в ходе переписи, он предлагал помочь беднякам деньгами, работой. Крестьянам, не имевшим денег для возвращения в свои деревни, он хотел помогать с выездом из Москвы; детей планировалось устраивать в школы, стариков и старух – в приюты и богадельни. Воображению писателя уже рисовалось некое «постоянное общество, которое, разделив между собой участки Москвы, будет следить за тем, чтобы бедность и нищета эта не зарождались» (Толстой Л.Н. Собр. соч.: В.22-х тт. Т.16. С. 176.). Но вскоре, столкнувшись с реальной жизнью московского «дна», Толстой пришёл к выводам о недостаточности и, зачастую, ненужности и вреде жалостливой, то есть унизительной, помощи бедным деньгами и о необходимости изменения их миросозерцания, настроенного на ложный идеал безделья и паразитизма.
Но готовы ли были к подобной работе БОГАТЫЕ паразиты? Ведь известно, что, для того чтобы переменить миросозерцание другого человека, надо «самому иметь своё лучшее миросозерцание и жить сообразно с ним» (Там же. С. 191). Надо научиться самому, и лишь потом учить других «жить, то есть меньше брать от других, а больше давать» (Там же. С. 199).
Выявляя причины городской нищеты многих и роскошества меньшинства, Толстой формулирует главную экономическую причину того и другого: это – «переход богатств производителей в руки непроизводителей и скопление их в городах», куда, вослед за вывозимым из деревень продуктом, стекаются, влекомые нищетой и соблазном, деревенские жители (Там же. С. 212). Но городская жизнь жалует только «обеспеченных», для которых созданы искусственные условия отделения их от бедняков посредством роскоши и лжи, оправдывающих нетрудовое потребление продуктов чужого труда. В этих условиях сближение с бедняками для общения и благого на них влияния становится невозможным, а возможной оказывается лишь ограниченная филантропия, озлобляющее бедных и успокаивающее совесть богатых «отбирание у бедных одной рукой тысячей, а другой швыряние копеек тем, кому вздумается» (Там же. С. 219 – 226).
В главе XVI-й автор делает беспощадно резкое противопоставление себя и других «паразитов» бедным, но работящим людям, которым он в филантропическом ослеплении кинулся помогать (Там же. С. 229 – 230). Кто кому должен помогать, если бедные своим трудом кормят и себя, и дармоедов из общественной «верхушки»? Здесь же Толстой делает и конечный вывод из своей эпопеи с переписью: обладание деньгами, то есть чужим овеществлённым трудом, не является главным подспорьем в деле помощи бедным, в нём «есть что-то гадкое, безнравственное» (Там же. С. 231). Таким выражением естественной христианской (то есть человеческой) гадливости в отношении обезьяньего занятия подгребания «под себя» публицист подводит читателя к исследованию проблемы денег (главы XVII-XXI).
Вопреки заверениям апологетов насилия в лице юристов и политэкономов, деньги, полагает Л.Н. Толстой, в условиях современного капитализма никак не могут быть лишь «безобидным средством обмена», а приобретают свойство порабощения тех, у кого их мало, теми, у кого имеется капитал. Для последних деньги – это удобнейшее средство эксплуатации чужого труда ради ещё большего обогащения (Там же. С. 247 – 251). Таково капиталистическое рабство, рабство нового времени, угрозу которого для трудящегося народа России почувствовал великий писатель и мыслитель.
Размышляя об экономических причинах городской нищеты и «нового рабства», Толстой приходит здесь к выводу, что главная из них в аграрной России – это деревенская бедность, следствие того, что у крестьян, у людей, трудящихся на земле, реформа 1861г. отняла землю. Реформа заменила личное рабство поземельным и податным порабощением: «У мужика не хватало хлеба, чтобы кормиться, а у помещика была земля и запасы хлеба, и потому мужик остался тем же рабом» (Там же. С. 264).
Рабство экономическое оправдывается в эксплуататорском обществе лживой и продажной наукой, сделавшейся инструментом господствующей идеологии. В частности, общественными науками активно насаждается в умах «граждан» суеверие общественно-правовое, подобное религиозному. Оно состоит в том, что, якобы, «кроме обязанностей человека к человеку, существуют более важные обязанности к воображаемому существу (государству. – Р.А.), и жертвы (весьма часто человеческих жизней), приносимые воображаемому существу – государству, тоже необходимы, и люди могут и должны быть приводимы к ним всевозможными средствами, не исключая насилие» (Там же. С. 268). Учёные интеллигенты – обманщики, заменившие в деле обмана первобытных жрецов культа, заявляют, что государство, дескать, существует для защиты свободы и благополучия рядовых «граждан», обитающих на его территории, а потому – вправе требовать от них денег и преданного служения в войске.
Л.Н. Толстой не устаёт развенчивать эту удобную ложь: государство любое необходимо лишь для обеспечения господства насильнического «элитарного» (паразитарного) меньшинства над трудящимся большинством. А потому улучшение положения трудящихся возможно только посредством «освобождения нашего от государственных требований», от того положения, при котором «насилующие люди насилуют людей для их свободы и делают им зло для их блага» (Там же. С. 268-270).
Где будет насилие, возведённое в закон власть имущими, используемое эксплуататорами и легитимное в глазах обманутых тружеников, – там будет и рабство. И пока не будут распущены по домохозяйствам вооружённые силы капиталистических стран и сами эти «великие и могучие», то есть садистски-бесчеловечные, империи, живущие только обманом, грабежом и насилием, будет рабство в страшных размерах (Там же. С. 273).
В последующих главах (26-30) Толстой критикует с позиций «теории насилия» современные ему научные оправдания несправедливого общественного разделения труда в различных общественных классах, в том числе теории Ч.Дарвина и О.Конта (Там же. С. 310-328).
Основная несправедливость, на которую указывает публицист, заключается в том, что служители науки и творческая элита буржуазного мира заявляют свои претензии на результаты производительного труда большинства работников, на «пищу телесную», но при этом не спешат обеспечить трудящихся на них людей плодами своего труда, полноценной и качественной «пищей духовной». А к таковой необходимо отнести: учение о жизни, её смысле и назначении человека, усовершенствованные орудия труда, близкое народу, дарующее радость, эстетическое наслаждение, объединяющее людей, обогащающее их новыми осмыслениями искусство и т.п. (Там же. С. 332-336).
Последние три главы Толстой посвящает непосредственно ответу на вопрос, стоящий в заглавии. Жить среди народа, служа ему своими знаниями и талантами, не заявляя никаких прав на чужой труд, самим «кормиться, одеваться, отопляться, обстраиваться и в этом же самом служить другим» - к этому, к исполнению общего для всех «закона труда» в природных человеку деревенских условиях жизни, призывает публицист и мыслитель ещё не развращённую западным образом жизни городскую интеллигенцию: «трудом всего существа своего, не стыдясь никакого труда, бороться с природою для поддержания жизни своей и других людей» (Там же. С. 377).
В заключение великого, мудрого слова своего к современникам, Толстой предсказывает, что, если общественные «элиты» - паразиты не слезут с шеи народной, то грянет справедливая «рабочая революция», взрыв которой лишь «отсрочивался последние 30 лет» (Там же. С. 379). Ненормально такое положение, при котором растёт с каждым годом ненависть и презрение народа к его «высококультурным» обманщикам и эксплуататорам. Общественное мнение, несомненно, будет на стороне трудящихся людей, признающих своей главной собственностью свои рабочие руки (Там же. С. 383-387).
Именно поэтому НЕ НАДО ЖДАТЬ революционного взрыва: ведь общественное мнение пока ещё способно поддержать и инициативу «сверху». Те люди «верхушки», которые добровольно займутся честным, полезным для общества трудом, «без насилия правительственного или революционного для себя разрешат страшный вопрос, стоящий перед всем миром и разделяющий людей» (Там же. С. 381).
Таково содержание этого крупного общественно-политического выступления Л.Н. Толстого. Его полный текст увидел свет лишь за границей (в 1889г.), а в России был напечатан только в 1937г. в 25-м томе юбилейного собрания сочинений. Так что полемизировать «культурным», читающим современникам Толстого пришлось вокруг неполного, урезанного цензорами, текста «Так что же нам делать?», который, к тому же, они и не желали понять в его истинном значении, ибо обращён он был как раз против их образа жизни, столь для них удобнейшего и приятного.
2. ГОЛОД, БЕССИЛИЕ И САМООБМАН: предвестники ужасов большевизма.
Следует отметить, что в рассмотренной выше книге Толстой, в полном согласии со своим мировоззрением, подразумевает под защищаемым им «рабочим народом» только крестьян (не исключая временно живущих в городе), пресловутого же «рабочего вопроса» касается лишь бегло. Но Толстой интересовался и рабочими, вникал в их проблемы, размышлял над перспективами улучшения их положения. Итогом толстовских дум о пролетариях стала в самом конце 90-х гг., в 1900 году, большая статья – «Рабство нашего времени».
В течение же указанного десятилетия Толстой уделяет наибольшее внимание проблемам крестьянской жизни. И особое место в «крестьянской» публицистике Л.Н. Толстого заняли его статьи о голоде, случившемся в 1891-1892гг. в 30 губерниях России. В Тульской губернии голодало 9 уездов из 12, причём вслед за голодом началась эпидемия холеры. Зная глубоко и точно жизнь русской деревни, писатель и публицист понимал, что голод – не случайность, не следствие неурожая, а неизбежное и, в сущности, постоянное бедствие, что хищническим хозяйничаньем в природе, с одной стороны, и недостатком земли в условиях роста населения и равнодушия властей – с другой, крестьяне доведены до разорения. В сентябре 1891г. Толстой сам совершил поездку по голодающим деревням Крапивенского, Богородицкого, Епифанского и Ефремовского уездов, убедился в необходимости спасать народ. Начинается его знаменитая кампания по сбору средств, продовольствия, одежды, открытию бесплатных столовых для голодающих взрослых крестьян и выдаче молочных продуктов детям. 246 столовых и более 10 тыс. кормящихся в них крестьян Тульской губернии, 124 молочных кухни («приюта») для детей – таковы были масштабы предприятия (29, 162-164). Дабы расшевелить сонную зажиточную общественность, 26 сентября, воротившись в Ясную Поляну, Толстой садится за написание остро-обличительной статьи «О голоде».
Рассказав в ней о невыносимых условиях выживания в русских селеньях, он вновь призвал людей богатых классов слезть с шеи народа, дать хлебному труженику землю, а не очередную унизительную подачку из барского кармана. Причисляя и себя к виновным «богатым классам», Толстой делает вывод: «Народ голоден оттого, что мы слишком сыты… Народ всегда держится нами впроголодь. Это наше средство, чтобы заставлять его на нас работать» (Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22-х тт. Т. 17. С. 160). И сделать для поправления положения богатые господа могут только одно: «изменив свою жизнь, разорвать кастовую черту, разделяющую нас от народа» (Там же. С. 162).
Именно этот христианский призыв Льва Николаевича Толстого к совершению подвига любви к Богу и ближним, своим же кормильцам-крестьянам, комментатор из «Московских ведомостей» расценил как «пропаганду самого крайнего, самого разнузданного социализма» (Там же. (Примечания). С. 256). Официально статья была в России запрещена, но ходила по рукам, и произвела своё действие: пожертвования шли со всех концов мира.
Следует отметить, что в статье «О голоде» не прослеживается идеи некоего «примирения» богатых и бедных, разделённых пропастью неравенства. Богатые иногда не прочь и нажиться на голоде, лишь усугубляя эту пропасть (Там же. С. 161-162). И уже не к одним богатым, но ко всем энтузиастам обращает автор своё предложение об открытии в деревнях бесплатных столовых. Эта деятельность, по его представлениям, должна была сблизить горожан – помещиков с народом (Там же. С. 167-170). Статья «О голоде», помимо сугубо практической роли, стала, таким образом, своеобразным призывом в адрес обитателей крупных городов, скопивших плоды чужого труда и совращающих ими народ, - призывом к единению с народом и его трудом, с природой, служению ему не деньгами, а личными делами любви.
Тот же «разнузданный социализм» «проповедует» Л.Н-ч и в статье 1893г. «Заключение к последнему отчёту о помощи голодающим». Здесь он вновь побуждает богатых добровольно (пока ещё) отречься от прежнего своего образа жизни, встать в равные условия с народом, и с ним уже вместе достигнуть тех благ управления, науки, цивилизации, которые мы теперь извне, и не спрашиваясь его воли, будто бы хотим передать ему» (29, 207-208).
3. БЕЗВЕРИЕ. Истязатели и истязуемые.
В 1898г. в России вновь голодали её кормильцы. Снова повторилось то, что было в 1891-92 гг. Царское правительство, напуганное ростом революционного движения, так настойчиво пыталось доказать общественности, что голода нет, что активно отказывало в помощи тем, кто пытался организовывать помощь народу. В этих условиях, Л.Н. Толстой, встречая противодействия мелкой губернской чиновной сволочи, тем не менее, снова организует помощь, заботится об открытии бесплатных столовых. Находится время и для новой статьи – «Голод или не голод?» (1898), главными темами которой стали хронически бедственное положение народа и взаимоотношения сочувствующей народу части общества и царской администрации.
Толстой отмечает, среди прочего, тот факт, что НАРОД не только голодает, но и ПАЛ ДУХОМ, будучи постоянно мелочно, изнуряюще УНИЖАЕМ теми, кто управляет им (Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22-х тт. Т. 17. С. 184-185). Унижение это имеет своим корнем отсутствие элементарных прав и свобод для крестьян, их особом, приниженном положении, допускающем, в частности, позорное истязание розгами (Там же. С. 186).
В связи с этим публицист предлагает царскому правительству принять комплекс наиважнейших, насущно необходимых, по его мнению, мер. Он предлагает:
1. дать народу свободу вероисповедания;
2. подчинить крестьянство общим для всех граждан, а не исключительным, законам;
3. обеспечить для крестьян «свободу ученья, свободу чтенья»;
4. «главное, снять то позорное клеймо, которое лежит на прошлом и теперешнем царствовании, разрешение дикого истязания, сечения взрослых людей только потому, что они числятся в сословии крестьян» (Там же. С. 187).
Не унижать людей, верить в народ, уважать народ, доверять народу, обеспечить народу возможность «духовного подъёма» (а не ожесточения, которым всегда пользовались «оппозиционные» демагоги!) – этим, по мысли Льва Николаевича, правительство может поспособствовать братскому единению людей в России (Там же. С. 192). Для нас здесь важно характерное сочетание христианских призывов писателя с объективным анализом ситуации в стране и либеральной по своей сути программой внутриполитических преобразований, адресованной царю и правительству, что тоже является своеобразной «традицией» толстовской публицистики. Толстой здесь объективно ЛИБЕРАЛЕН, НО НЕ ОППОЗИЦИОНЕН ПРАВИТЕЛЬСТВУ страны, а готов к сотрудничеству в общем деле благоустройства жизни народа.
«Духовный подъём народа» равносилен для Л.Н. Толстого ненасильственному революционному перевороту, могущему пресечь разящим ударом из «ружья духовного» разрушительную работу над народным сознанием революционных радикалов и её последствия – всплеск революционного насилия, разрушения жизни в стране, уже угрожавшего в то время самодержавной России.
Увы, в полном своём объёме эта статья Л.Н. Толстого в те годы так и не увидела свет в России, как и более ранние его статьи о телесных наказаниях – «Николай Палкин» (1886-1887) и «Стыдно» (1895).
Первый набросок статьи «Николай Палкин» был сделан в записной книжке, когда Толстой в начале апреля 1886г. отправился, вместе с молодыми своими друзьями – М.А. Стаховичем и Н.Н. Ге-сыном, пешком из Москвы в Ясную Поляну. Один раз они ночевали у 95-летнего старого солдата, который рассказал, как истязали, прогоняя сквозь строй, солдат во времена царя Николая I, прозванного в народе Палкиным. Сам Толстой не видел подобных истязаний и рассказ старика потряс его. Статья была окончена в 1887г., но опубликована в России была лишь в 1917г.
Главная мысль статьи может быть передана так: российское общество тяжело больно. Больно бессознательной и бессмысленной жестокостью, несовместимой не только с разумом и совестью истинных последователей Христа, но и просто с задачей всеобщего выживания (Там же. С. 222-223). И если в старину это буйное поветрие распространялось по стране в виде массовых казней и пыток, а в эпоху Николая I – в виде забивания насмерть шпицрутенами, то безумием 2-й половины XIX века стали солдатчина, суды присяжных, остроги с одиночными камерами, казни революционеров, безжалостная эксплуатация рабочих и многое другое (Там же. С. 225-226). И все эти мерзости обманщики от государства, церкви и науки оправдывают заботой о «прогрессе» и общем благе. Этот обман активно развращает общественное мнение, принуждая самых милосердных людей к участию во зле этого полузвериного существования служением своими поступками интересам общего идола – государства (Там же. С. 226).
«Диагноз», данный современникам великим писателем, не теряет актуальности и в веке 21-м: в основе массовой жестокости лежит БЕЗВЕРИЕ, регресс к низостям языческого жизнепонимания, забвение простых правил доброй и разумной жизни, данных Христом. Своим читателям Толстой напоминает такую максиму из Евангелия: кесарево – кесарю, а Божие – Богу. Это значит: кесарю – подати, имущество, жизнь даже, НО только не дела служения, не поступки; они – Божие (Там же. С. 226-227). В отношениях с государствами христианин должен думать и поступать так: «Царю или кому ещё всё, что хочешь, но только не Божие. Нужны кесарю мои деньги – бери; мой дом, мои труды – бери. Мою жену, моих детей, мою жизнь – бери, всё это не Божие. Но нужно кесарю, чтоб я поднял и опустил прут на спину ближнего, чтобы я держал человека, пока его будут бить, чтобы я связал человека или с угрозой убийства, с оружием в руке стоял над человеком, когда ему делают зло, чтобы я запер дверь тюрьмы за человеком, чтобы я отнял у человека его корову, хлеб, чтобы я написал бумагу, по которой запрут человека или отнимут у него то, что ему дорого, - всего этого я не могу, потому что тут требуются мои поступки, а они-то и есть Божие. Мои поступки – это то, из чего слагается моя жизнь; жизнь; жизнь, которую я получил от Бога, я отдам Ему одному».
В России же утвердилась рабская покорность воле власть имущих, исключающая для её христианских народов возможность исполнить в мире своё общехристианское назначение. «…Мы дошли до того, - завершает Толстой, - что слова «Богу Божие» - для нас означают то, что Богу отдавать копеечные свечи, молебны, слова – вообще всё, что никому, тем более Богу, не нужно, а всё остальное, всю свою жизнь, всю святыню своей души, принадлежащую Богу, отдавать кесарю!».
Тема нравственного падения русского общества была продолжена Л.Н. Толстым статьёй «Стыдно» (1895). 22 апреля 1895г. сельские учителя Каневского уезда Киевской губернии В.Ю. Шимановский, С.Т. Губернарчук и Д.Е. Гунько направили писателю возмущённое письмо о телесных наказаниях людей «крестьянского сословия». Ответом и стала статья «Стыдно».
Здесь одной из главных причин угрожающих России бедствий революции Толстой называет нравственное падение в среде «так называемого высшего русского общества» в сравнении с началом XIX века, с эпохой декабристов, которые первыми отказались сечь солдат своих полков, заслужили их уважение и любовь, а в декабре 1825 года вышли вместе с ними на Сенатскую площадь (Толстой Л.Н. Стыдно // Толстой Л.Н. Не могу молчать. М., 1985. С. 358-359). Не случайно одним из рабочих названий статьи было – «Декабристы и мы». Даже дата окончания статьи – 14 декабря 1895 года – была напоминанием читателю о годовщине восстания.
Толстой отмечает в статье, что нравственная деградация «верхушки» русского общества происходит одновременно с «повышением умственного и нравственного уровня» крестьянского сословия, приведшим к тому, что телесное наказание стало для многих крестьян доводящей до самоубийства нравственной пыткой (Его же. Соч.: В 22-х т. Т. 17. С. 172-173). Вопиющий факт: «нелепейшему, неприличнейшему и оскорбительнейшему наказанию» подвергаются не все сословия, а именно «самое трудолюбивое, полезное, нравственное и многочисленное» (Там же. С. 174). В государстве, претендующем называться христианским, «дикий произвол грубой власти» допускает «взрослых и иногда старых людей оголять, валить на пол и бить прутьями по заднице» с озверением и уверенностью, что это не преступление, а нужное и полезное дело (Там же. С. 175-176). Для крестьян уже прошла пора безропотного повиновения деспотии помещиков, они узнали, что такое человеческое достоинство и готовы заявить о своих правах, а потому, заключает Л.Н. Толстой, правящим классам необходимо, пока не поздно, по-человечески признать свой грех и смиренно покаяться в нём (Там же).
Статья произвела мощное впечатление на читающую Россию. Толстой получал благодарственные письма. В одном из ответов на такое письмо он даёт мудрейший совет: «Средство уничтожить это и всякое другое зло – в том, чтобы общественное мнение казнило презрением людей, подающих руку правительству в таких делах» (69, 39).
4. КАЗНИ. Бессмысленность и беспощадность.
С ещё большей силой критика нравственного облика власть имущих зазвучала в публицистике Л.Н. Толстого в период правительственных репрессий, последовавших за первой российской революцией 1905 – 1907 гг. К голосу Толстого в эти годы присоединились репин, Горький, Короленко, Серафимович, Блок, Брюсов, Л. Андреев и другие – каждый, разумеется, со своих идейно-творческих позиций.
В июле 1907г., в связи с арестом ответственного редактора издательства «Обновление» Н.Е. Фельтена, обвинённого, как в преступлении, в издании и распространении статьи Толстого «Не убий», Л.Н. Толстой публично осудил политику самодержавия в новой статье «Не убий никого».
Вторично к волновавшей его теме правительственных репрессий Толстой вернулся через год – в мае-июне 1908г. – в двух новых статьях, из которых одна, наиболее сильная, была посвящена его воспоминаниям о суде над солдатом Шибуниным, а другая – аресту единомышленника писателя В.А. Молочникова. Критическая направленность первой из статей – довольно обширная и «традиционная» для публицистики Толстого: несправедливости общественного строя, ложь буржуазной науки и церковь «православных», освящающая своим чугунным авторитетом самые различные глупости и гадости. Государственное устройство имперской России, свидетельствует из своей эпохи Л.Н. Толстой, немыслимо без убийств, а «то, что у нас называется наукой, есть только такое же лживое оправдание существующего зла, каким было прежде церковное учение» (37, 75).
Во второй из упомянутых статей Л.Н. Толстой развил и усилил выводы первой. Правительственные деятели через позорное судилище над Молочниковым гнусно поглумились над высокими нравственными истинами, разделяемыми большинством человечества. Сенаторы, судьи и прокуроры с блеском и убедительно продемонстрировали жестокость, развращённость, губительность для души человеческой и УЖАСАЮЩУЮ, ДОСАДНУЮ ГЛУПОСТЬ государственного устройства буржуазно-капиталистической России (37, 80-82). Религия, нравственность, даже здравый смысл – всё попрано господствующей «верхушкой», всё отброшено, как ветошь, ради удержания существующего в стране (и выгодного «верхам») порядка вещей (Там же).
Заметим, что, на наш взгляд, это обобщение должно бы распространяться и на государственное устройство других стран буржуазного мира, а не только на Россию времён «позднего» Толстого. Но писатель, видимо, настолько был разгневан осуждением своего рядового единомышленника, что не мог не сгустить красок, и шельмовал «власть имущих» именно царской России. Его можно понять: не раз он выражал пожелание принять на себя весь имперский гнев за обнародованные в печати убеждения, но царизм ПОДЛЕЙШЕ издевался над более молодыми и беззащитными, принципиально не трогая «ересиарха», якобы из внимания к мнениям мировой и российской общественности (с другой стороны, плюя на общественное мнение по вопросам телесных наказаний и смертной казни!). Расправы с Фельтеном и Молочниковым лишь влились в поток не менее ужасающих новостей, достигающих Ясной Поляны. Со всё возрастающим чувством ужаса и гнева, главное – мук совести за собственную причастность к происходящему, читал старый граф и знаменитый писатель и публицист ужасные, доходившие до него в письмах и газетах, вести о карательных экспедициях, об экзекуциях над крестьянами, о судах, о смертных приговорах и виселицах. Страдание нарастало, крик боли становился неизбежен…
10 мая 1908г. Толстой прочитал в «Русских ведомостях», а 11 мая – в газете «Русь», повергшее его в шок известие о массовой казни в Херсоне КРЕСТЬЯН, обвинённых в «разбойном нападении» на усадьбу землевладельца в Елисаветградском уезде. А 13 мая пришло ещё одно страшное известие. Из беседы с московским адвокатом Муравьёвым писатель узнал о расстреле в Екатеринославе 17 узников, пытавшихся вырваться из переполненной тюрьмы. Особенно поразила Толстого та подробность, что при казнях присутствуют священники.
В этот же день Толстой, НЕОЖИДАННО ДЛЯ САМОГО СЕБЯ, начал писать публицистический манифест «Не могу молчать», воззвание к общественному мнению. Давая в статье волю чувству гнева и негодования, торопясь окончить её, писатель РАССЧИТЫВАЛ на её немедленное и могучее воздействие на русское и мировое общественное мнение.
В начале статьи Толстой выдаёт свою горечь, свою боль, своё волнение, потрясение совершаемыми государством преступлениями казней. Особенную ярость публициста вызвал широко распространившийся довод, будто репрессии и преследования совершаются правителями во имя народа и для его же блага. Эта ложь, оправдывающая человекоубийство, чудовищно мучила Толстого, чувствовавшего свою сопричастность случившемуся. И вот теперь писатель и граф с негодованием отбрасывает этот довод, заключающий в себе вековечную фальшь официальной идеологии.
Народ, утверждает автор «Не могу молчать», осознал всю меру бесправия и униженности, в которую поставлен господствующими классами. Народу нужна земля, но она – собственность кучки богатых дармоедов. Народу нужны иные, свободные условия бытия, ибо он духовно вырос и прозрел. И если люди правительства не оказались способны вовремя понять и удовлетворить эти коренные и насущные потребности, то пусть хотя бы не прикрывают свою гнусную жестокость общественной необходимостью «умиротворения». Главное же преступление властей автор видит в том, что насилие казней, главное – их оправдание, развращает народ и, кстати, готовит его к ответному насилию против притеснителей (Толстой Л.Н. Не могу молчать. – Указ. изд. – С. 447-448).
«Так и не говорите, - обращается Толстой к правительству, не называя имён конкретных лиц, но прозрачно намекая на них, - что то, что вы делаете, вы делаете для народа: это неправда. Все те гадости, которые вы делаете, вы делаете для себя, для своих корыстных, честолюбивых, тщеславных, мстительных личных целей, для того чтобы самим пожить ещё немножко в том развращении, в котором вы живёте и которое вам кажется благом» (Там же. – С. 449).
(Вот, поистине, исчерпывающая, и, к сожалению, не устаревающая характеристика внутренней политики российского буржуазного правительства, его отношений с народом и к народу!).
Насилие правительства автор сравнивает с насилием, совершаемым революционерами, и сравнение этих «двух зол» клонится у разгневанного писателя в пользу революционеров. Революционеры молоды (оттого столь радикальны, то есть глупы); они честно рискуют свободой и жизнью; они открыто и искренно отвергают учение Христа, тогда как люди правительства стоят на словах за христианство (Там же. С. 451).
Завершается манифест смелыми авторскими уверениями в том, что он будет продолжать и впредь протестовать и распространять свои писания по всему миру до тех пор, пока или кончатся в России «нечеловеческие дела» смертных казней, или уничтожится ощущаемая писателем его «связь» с этими делами. Хозяин Ясной Поляны мечтает о тюремном заключении за свои писания, о том даже, чтобы, подобно казнённым крестьянам, «затянуть на своём старом горле намыленную петлю» (Там же. С. 454-455).
Нельзя не отметить, что, после столь полюбившихся советским критикам страстных обличений, гневных призывов, выраженного желания пострадать, поболтаться мученически на виду у всех в петле, особенно тяжёлое впечатление оставляют выраженные здесь же, в последней главе статьи, и претендующие на христианское смирение и любовь к врагам, обращения к душе «участников убийств», призывы к ним перестать делать то, что они делают (Там же. С. 455-456).
В подобном неудобоваримом, невероятном сочетании резко выраженных либеральных требований к правительству с проникнутыми консерватизмом христианскими призывами к покаянию и смирению, к примирению с народом на фундаменте общей веры, нам видится одно из подлинных противоречий сложного мировоззрения «позднего» Толстого.
В любом случае, писателю и публицисту удалось создать настоящий «манифест», и далеко не безобидный и не дружественный к отвергшему уже не раз его предложения правительству. Несмотря на то, что полный его текст не стал в год создания достоянием весьма широкого читателя (быть может, и к лучшему!), он всё же вызвал необычайно бурные отклики. Правительственный орган газета «Россия» обвинила Толстого в том, что он проповедует «безформенную безгосударственность», в то время как власти казнят ради «блага народа». «Русская правда» опубликовала статью Ф. Чеботарёва «Ложь великого старца», угрожавшую тем, что, «если разбойников пустят свободно гулять по стране <…>, то страна тоже молчать не станет, и её голос не будет так лжив, как лжив голос яснополянского отшельника» (Цит. по: Шифман А.И. Статья «Не могу молчать» Л.Н. Толстого. Тула, 1958. С. 44).
Один из ненавистников «толстовщины» (т.к. сам бывший толстовец, из породы хер что у Льва по-настоящему понявших и оттого "разочаровавшихся"...), публицист М.О. Меньшиков, выступил в «Новом времени» в защиту смертных казней и чрезвычайных законов как «законов самой природы», обусловленных необходимостью защиты мирных жителей и «бедняков – крестьян» от убийц. Итак, казни нужны всем, кроме убийц, и виноваты в них все, а значит – никто. Статья, по его мнению, написана Толстым бездарно, неубедительно (Там же. С. 46 – 47).
18 декабря 1908г. в том же «Новом времени» появился, по сути, полуофициальный правительственный ответ – заметка А.А. Столыпина (брата печально знаменитого П.А. Столыпина), высказавшегося в пользу смертных казней со ссылкой … на Евангелие. Негодования верующих в ответ на это кощунственное богословское «открытие» отнюдь не последовало. Петербургский студент Л.А. Арсеньев написал Толстому взволнованное письмо, в котором просил его высказать своё мнение о столыпинской заметке. Толстой откликнулся статьёй «Смертная казнь и христианство» (1908-1909). Начал он с объяснения своей гражданской позиции как общественного деятеля и публициста:
«Не могу молчать я именно потому, что, будучи своим ли возрастом, своей ли случайно раздутой репутацией <…>, поставлен в исключительное положение, такое, при котором я один могу говорить среди всех живущих в России с зажатыми ртами людей, я своим молчанием показывал бы согласие и одобрение тем злодействам, которые, не слыша за них осуждения, всё смелее и смелее совершают несчастные, заблудшие люди, называющие и считающие себя правителями» (38, 41).
Достаётся от Толстого по «заслугам», прежде всего, сволочнейшей из сволочной интеллигентской сволочи -- российским либералам, выступающим в Думе против смертной казни как противоречащей «прогрессу», за их безверие в христианской стране, за неготовность религиозно противостоять правительству, с ХРИСТИАНСКИХ (не церковного лжеучения, а истинного христианства!) позиций признать и отстаивать ненужность и вред государственного насилия, за отсутствие религиозного чувства у одних и притворство или самообман других (Там же. С. 46-47).
Впрочем, автор, не теряя надежд, обращается и к консерваторам, и даже к революционерам:
«И потому, кто бы ты ни был: царь, террорист, палач, лидер какой-либо партии, солдат, профессор, кто бы ты ни был, вопрос для тебя только один: какие твои обязанности главнее и какими для каких ты должен пожертвовать: обязанностями ли члена государства, народа, революционной партии, или обязанностями человека, члена всего настоящего, прошедшего и будущего человечества?» (Там же).
В 1910г., за месяц до кончины, Толстой, не изменивший своего отношения к казням, получил письмо от К.И. Чуковского с предложением участвовать в коллективном выступлении писателей на страницах газеты «Речь», органа кадетов. Понятно, что Толстого не вдохновила «перспектива» тысячу первый раз выливать всё ту же воду, да ещё и в переполненные до краёв «либеральные» головы! Не законченное им ответное письмо Чуковскому всё-таки было опубликовано в «Речи» посмертно, 13 ноября 1910г., как "последняя статья Толстого"; в Юбилейном собрании сочинений её так же можно увидеть как статью, под редакторским названием «Действительное средство».
Таким образом, архисволочам, то есть российским либералам, в «лучших» их традициях, удалось УСПЕТЬ ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ в своих политико-пропагандистских целях «брэндовым», как принято сейчас говорить, именем – именем отзывчивого, старого, отягощённого болезнями и семейной драмой, умирающего человека!
А между тем, в ответе своём Чуковскому Толстой высказал довольно «неудобную» и для либералов, и для любой иной оппозиции мысль о том, что уничтожить смертные казни не смогут сами по себе ни «выражения негодования», ни «описания ужасов самого совершения казней», а только распространение «знания того, что такое человек, каково его отношение к окружающему его миру», то есть научения разумной религии, без которой невозможна нравственная жизнь общества (38, 436).
5. РАБСТВО - не изжитое и утвердившееся в новых формах.
К началу 900-х годов Л.Н.Толстой почувствовал потребность подвести итоги своего более чем 15-летнего изучения «рабочего вопроса» в России. Писатель накопил наблюдения, побывав на металлургическом, цементном и химическом заводах, познакомившись с условиями труда работниц фабрики шёлковых изделий в Москве.
На глазах Толстого развивалась крупная капиталистическая промышленность в Москве, вблизи Хамовнического переулка, где жил Толстой, и Косой Горе, рядом с Ясной Поляной. Вид обкладывающих родную усадьбу со всех сторон сомнительных «прелестей» буржуазной цивилизации вызывал у него глубокие и невесёлые размышления, отразившиеся в Дневнике. Вот запись от 5 мая 1896 года:
«Нынче ехал мимо Гиля (Цементный и кирпичный заводы Р.Р. Гиля находились, разумеется, тоже вблизи Ясной Поляны, в Ясенках. - Р.А.), думал: с малым капиталом невыгодно никакое предприятие. Чем больше капитал, тем выгоднее: меньше расходов. Но из этого никак не следует, чтобы, по Марксу, капитализм привёл к социализму. Пожалуй, он и приведёт, но только к насильственному. Рабочие будут вынуждены работать вместе и работать будут меньше, и плата будет больше, но БУДЕТ ТО ЖЕ РАБСТВО. Надо, чтобы люди свободно работали сообща, выучились работать друг для друга, а капитализм не научает их этому. Напротив, научает их зависти, жадности - эгоизму. И потому из насильственного сообщения через капитализм МОЖЕТ УЛУЧШИТЬСЯ МАТЕРИАЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ РАБОЧИХ, НО НИКАК НЕ МОЖЕТ УСТАНОВИТЬСЯ ИХ ДОВОЛЬСТВО. Довольство может установиться только через свободное сообщение рабочих. А для этого нужно учиться, общаться, нравственно совершенствоваться – охотно служить другим, не обижаясь на то, что не встречаешь возмездия. А учиться этому можно никак не при капиталистическом соревновательном устройстве, а при совершенно другом» (53, 85. Все выделения наши. – Р.А.).
Это – характерное для Л. Н-ча, глубочайшее, почти провидческое суждение. Социализм, как однобоко, ложно (а значит – опасно для общества) понятое христианство – всё-таки доктрина своей, капиталистической, эпохи и среды. Он не разграничивает сугубо «матерьяльного» довольства индивида и высшего, удовлетворения человека (как личности разумной и духовной, а не «индивида»!) своим социальным бытием. Поэтому ему суждена участь любой фикции. Водворён он может быть в России или любой другой стране исключительно насильственно, и будет поддерживаться насилием государства (в том числе – идеологическим, над сознанием обитателей «соцзон»). Ослабнет клика насильников – и социализм сменится низшей «формацией», к которой люди более готовы психологически и нравственно, которая может завлечь их пусть также ложными, фиктивными, но примитивно-понятными ценностями и смыслами жизни. Необходимо сначала подготовить сознание людей, научить их правилам доброй и разумной, религиозной жизни, а потом уже, соответственно новому сознанию, обновлять и общественное бытие. Но, с другой стороны, нравственная среда буржуазно-капиталистического строя западного образца НЕПРИГОДНА для этого. Капитализм, не давая адекватных ответов на ключевые, экзистенциальные вопросы бытия человека и на вызовы, предъявляемые социуму историческим процессом, обрекает на деградацию и гибель всю локальную цивилизацию – европейскую, американскую, русскую. А через столетие после этой дневниковой записи Л.Н. Толстого стало возможным говорить и об угрозе планетарной, общечеловеческой… Итак, капитализм – это безысходный тупик.
Отсюда – пара шагов до осознания Львом Николаевичем в начале ХХ века особой мировой роли некапиталистической и христианской России, её господствующего крестьянского патриархального уклада, её традиций общинности, могущих спасительно противостоять буржуазно-протестантскому индивидуализму, наползающему с Запада.
*****
Толчком к написанию статьи «Рабство нашего времени» послужило посещение Толстым товарной станции Московско-Казанской железной дороги, куда он поехал, узнав от весовщика этой станции – тульского крестьянина Афанасия Агеева – о том, что грузчики на станции «работают 36 часов сряду». Несомненно, такое известие заставило писателя вспомнить картины такой же варварской эксплуатации «человеческого материала», представленные в уже известном ему марксовом «Капитале». Наблюдения и впечатления от встреч с рабочими Толстой решил изложить в статье. Но одна тема повела за собой другую, и через полгода работы статья приобрела очертания мудрого и одновременно острого (и весьма нецензурного) социально-обличительного слова к современникам.
В начале статьи автор задаёт вопрос: почему считающиеся свободными люди добровольно соглашаются на такую работу, «в которую во времена крепостного права ни один самый жестокий рабовладелец не послал бы своих рабов?» (Толстой Л.Н. Рабство нашего времени // Толстой Л.Н. Не могу молчать. М., 1985. С. 369).
Далее он вновь, как и в слове «Так что же нам делать?», подвергает безкомпромиссной критике «мнимую науку» политэкономию – богословие эпохи безверия, заменившее религию в деле оправдания общественно-экономического неравенства и эксплуатации человека человеком. Причину научного обмана писатель и публицист видит в том, что наука пребывает под контролем ведущей и власть имущей «элиты» капиталистического мира – финансовой, привыкшей к выгоде своего положения и не желающей перемен в нём (Там же. С. 378-379). В унисон с ней люди науки советуют распорядителям производства (managers, overlookers) заботиться о благе своих рабочих, и в этом подобны благорасположенным помещикам, советовавшим когда-то людям своего сословия или своим приказчикам быть добрыми и заботливыми хозяевами воли и поступков крепостных, но отнюдь не давать им свободы. И как либералы во времена крепостничества требовали лишь ограничить власть помещиков, так и либералы рубежа XIX-XX веков тоже требуют от властей ограничения эксплуатации рабочих, сочувствуют их выступлениям, но признают в то же время существующий экономический строй не подлежащим изменению. И даже «передовые люди» - социалисты, сторонники обобществления орудий производства, не выступают за изменение основы «рабства нашего времени» - распределения и разделения труда (Там же. С. 384-385).
Толстой не чужд в своём сочинении определённой идеализации земледельческого труда, который он противопоставляет неестественному «подневольному, чужому и однообразному труду» рабов капитала на фабрике (Там же. С. 376-380). Фабричный труд, как полагает автор, несовместим с свободным разделением труда без принуждения и отчуждения рабочего от результатов труда, способным «коммунистически связать человечество» (Там же. С. 383).
Выбор людям всего христианского мира, в особенности же России, представлялся Толстому небогатым: или несовместимое с насилием, санкциями и всей общественной иерархией истинное христианство и трудовая, главным образом – земледельческая, жизнь независимых общин, или – государство и новый обман, новое рабство, чреватое страданиями, но блестящее самоварным золотом республиканско-демократической оболочки.
Ведь в буржуазных демократиях, как справедливо констатирует писатель и публицист, угнетение человека человеком не исчезло, а только приобрело более завуалированный характер, внешне щадящий «живой материал» - эксплуатируемый народ. Народы западной цивилизации – не столько теперь жертвы насилия и обмана, сколько рабы элит, насилующие и обманывающие самих себя. Вместо цепи, как в добуржуазный период европейской истории, или верёвки, как в России, народ на Западе крепко спутан по рукам и ногам бесчисленными волосками, как Свифтов Гулливер, так, «что великану народу двинуться нельзя» (Маковицкий Д.П. У Толстого. Яснополянские записки // Литературное наследство. Т. 90. Кн. 2. С. 160. (Запись Д.П. Маковицкого от 11 июня 1906г.)).
Западная демократия предстаёт наблюдательному глазу писателя в своём подлинном обличье – тиранией паразитического меньшинства банкиров, фабрикантов, крупных земельных собственников, главное же – тех, кто грабит и насилует трудящихся в интересах этого меньшинства, служит ему, вернее – его деньгам.
Русский мыслитель неоднократно подчеркивал, что своим открытым цинизмом «свободная» Америка с её культом наживы, бесправием белых и чёрных рабов, превосходит самодержавную Россию. «В России ещё тем хорошо, - говорил он, - что хоть не хвалятся свободой» (Литературное наследство. Т. 69, Кн. 2. С. 68).
Равнодушный цинизм тогдашних американских нанимателей был сродни цинизму скупщиков скотины или рабов: «Все предложения (объявления в больших газетах) обращены к молодым людям, имеющим большой опыт. Это сопоставление требований нелепо, но нелепости этой никто здесь не замечает. Такова общепринятая формула. 40-летний и даже 35-летний человек с большим трудом найдёт здесь занятие. Он уже считается инвалидом, к помощи которого прибегают только в случае крайней необходимости» (Там же. Т. 90. Кн. 2. С. 298. (Свидетельство Д.П. Маковицкого, 1906 г.). И такое дикарское отношение к людям в американском обществе не только не пресекалось, но даже освящалось авторитетом научного знания: один из представителей интеллигентской сволочи - некий профессор, в начале ХХ века, в окружении слушателей, претендующих, как и он сам, на цивилизованность и веру в Бога, утверждал всерьёз, что «люди после 40 лет приходят в негодность, а после 60 лет – вредны» (Там же).
Ведущим мотивом деятельности честолюбивых и властолюбивых людей эксплуататорского общества были и есть выгоды корыстолюбцев. Чтобы скрыть это, пробуржуазное правительство, прислужник миллионщиков, подкрепляет экономическое принуждение эксплуатируемых к труду средствами насилия и обмана (тоже насилия, но над сознанием жертв), создавая и поощряя армию, полицию, бюрократию, присяжные судилища, тюрьмы, школы, университеты и психиатрические клиники. И обманутые, дезориентированные обитатели государств послушно повинуются правилам игры, участвуя своим трудовым добровольным рабством в обслуживании выгод корыстолюбцев-«нанимателей». Увы, но «рабство нашего времени» сохраняет всю свою актуальность до сего дня.
*****
Таким образом, главное зло – в самом экономическом строе западной жизни. Народ в Европе был «обезземелен, отучен от земледельческой работы и посредством заражения городскими потребностями поставлен в полную зависимость от капиталистов» (Толстой Л.Н. Рабство нашего времени. Указ. изд. - С. 389). На пороге нового века то же самое злодейство совершилось и в России. Городские рабочие, «живя вблизи богатых людей, всегда заражаются новыми потребностями и получают возможность удовлетворять этим потребностям только в той мере, в какой они отдают самый напряжённый труд за это удовлетворение» (Там же. С. 391). Иначе говоря, рабство в буржуазном обществе есть ещё и РАБСТВО НАВЯЗАННОГО ПОТРЕБЛЕНИЯ.
Производится и удерживается капиталистическое рабство тремя видами «узаконений»: о земле, о налогах («податях») и о частной собственности. Отмена одного из трёх порабощающих кодексов тотчас же подкрепляется усилением действия двух других:
«Те же, которые, как социалисты, в проекте отменяют узаконения о собственности земли и орудий производства, удерживают узаконения о податях и, кроме того, неизбежно должны ввести узаконения о принуждении к работе, т.е. устанавливают опять рабство в его первобытной форме» (Там же. С. 397).
Между тем, как уверяет современников Толстой, все три вида законов не только не нужны в условиях России, но и вредны. По его мнению, в рабочих людях живёт ещё «естественное сознание справедливости», исключающее необходимость принудительного государственного регулирования их жизни. Насилие, несправедливо возведённое в закон, лишь ослабляет это сознание, развращает людей, приводя к явлениям ответной массовидной спонтанно-чувственной агрессии – т.н. «классовой борьбе» недовольных с «обеспеченными». Рабочие могут и ДОЛЖНЫ научиться самоуправляться без вмешательства властей, даже ВОПРЕКИ ему (Там же. С. 401-406).
Избавить народ от нового рабства может лишь уничтожение насилия. Для уничтожения же насилия нужно только обличение обмана о мнимой необходимости правительства и вооружённых сил («войска»), а также неучастие простых людей в делах правительства, религиозное воздержание от государственной службы, от уплаты налогов. Стараться меньше пользоваться капитализмом, не защищать силою буржуазного законодательства своего имущества, а пользоваться им лишь «в той мере, в какой к этим предметам не предъявляются требования других людей» - всё это должно стать нормой для русского рабочего. А для этого нужна вера (Там же. С. 408-414).
Итак, Толстой вновь делает малоосновательную ставку на христианскую сознательность в русском обществе, на религиозное, а не «тираноборческое» революционное объединение трудящихся, дабы «заменить» насилие разумным согласием, подкреплённым обычаем, и одолеть таким образом «рабство нашего времени».
Подчеркнём здесь же, что Толстой не был радикальным противником заимствований с Запада, мудрой и постепенной модернизации экономики страны. «Если только люди поймут, - писал он, - что нельзя пользоваться для своих удовольствий жизнью своих братьев, они сумеют применить все успехи техники так, чтобы не губить жизней своих братьев, сумеют устроить жизнь так, чтобы воспользоваться всеми теми выработанными орудиями власти над природой, которыми можно пользоваться, не удерживая в рабстве своих братьев» (Там же. С. 386-387). Возражал он только против перенимания западных приёмов порабощения и эксплуатации человека человеком. И в этом он, увы, оказался слишком большим оптимистом: прямое принуждение времён «классического» рабства не исчезло к 21-му веку, но только дополнилось приёмами экономического давления и, самыми современными, – манипуляциями массовым сознанием (применимыми как раз в условиях отсутствия в людях истинной религиозной веры). Утверждение жизни и благополучия одних людей за счёт других за прошедшее без Толстого столетие не только не изжито, но даже приобрело новые, разнообразные и весьма прочные формы, паразитирующие всё на тех же атавизмах человеческой природы, о которых так хорошо знал великий писатель…
6. ПЕРЕД ЛИЦОМ РЕВОЛЮЦИОННОЙ УГРОЗЫ.
Годы безответных призывов к богатым и властвующим стать нравственнее, обратиться от языческих мамона и фасций к Богу, убедили писателя в том, что люди общественной «верхушки» России не только не хотят, но и не могут понять и признать незаконность своих привилегий и своего положения. Поэтому в годы, предшествовавшие первой российской революции, все свои надежды на перемены к лучшему он связал с ростом сознательной религиозности народа, следствием которого должна была стать конкретная ненасильственная практическая деятельность, готовящая, в свою очередь, новый шаг сознания. Однако, чутко прислушиваясь к настроениям людей из трудовых «низов», Толстой сталкивался и не со столь желательными переменами настроений, и предупреждал о них задолго до взрыва насилия, в 1901г., в слове - обращении к «Царю и его помощникам».
Работа над обращением началась в марте 1900г. в связи со студенческими беспорядками в ряде российских городов, когда правительство приняло решение об отдаче в солдаты 183 студентов Киевского университета и о наказаниях других участников "беспорядков".
Основной, коренной причиной случившегося Толстой называет ошибочный, продолжающийся 20 лет, с момента убийства народовольцами «освободителя» Александра II, курс правительства на контрреформы, на усиление самодержавной деспотии (Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22т. Т.17. С. 194).
Центральное место в обращении занимает вновь предлагаемая и более обширная, чем в 1898г., толстовская программа неотложных мер по обузданию «революционной ситуации». И первым её пунктом, конечно, вновь оказывается требование об уравнении крестьянства в правах с другими сословиями, для чего необходимы:
• уничтожение института земских начальников;
• отмена особых правил, регулирующих отношения рабочих с нанимателями;
• отмена всех повинностей и свобода передвижения;
• ликвидация круговой поруки и выкупных платежей;
• уничтожение телесных наказаний для крестьян (Там же. С. 195).
Далее Толстой предлагает немедленно отменить введённые 29 июля 1899 года «Временные правила», предусматривавшие наказания за беспорядки и неповиновение властям (Там же. С. 195-196).
Писатель, бывший, как известно, и опытным педагогом – не только теоретиком, но и практиком, - требует, как давно назревшей меры, обеспечения равного доступа всех граждан, без различия национальности и вероисповедания, к образованию, воспитанию и преподаванию, в том числе – к открытию частных школ и обучению в них (Там же. С. 196-197). Наконец, программу неотложных мер дополняет и не менее значимое требование уничтожения всех стеснений религиозной свободы (Там же. С. 197).
26 марта 1901г. обращение Толстого было направлено Николаю II, великим князьям и министрам. Ответа не последовало. Опубликованная в «Листках свободного слова», выходивших в Лондоне, статья – обращение Толстого получила широчайшее распространение в рукописных списках и гектографированных изданиях, выпускавшихся революционерами. Последний факт тем печальнее и ужаснее, что Л.Н. Толстой, обращаясь к «Царю и его помощникам», преследовал цель помочь именно правительству, а не революционерам в их деятельности. Писатель, обращаясь к царю, членам Государственного совета и прочим высокопоставленным лицам, придерживался русла своих убеждений, как политических, так и религиозно-нравственных. Перед нами - ещё не воинственный и гневный манифест, окрик орудующим убийцам, подобный «Не могу молчать», а– слово-обращение к «невольным единомышленникам» (Там же. С. 198). Оно содержит ПРИЗЫВ ХРИСТИАНИНА К СОБРАТЬЯМ действенно побороть зло надвигающейся революции – побороть по-евангельски, непротивлением, творя добро всему народу в ответ на недоброе с его стороны, своевременно совершая необходимейшие социальные преобразования, а не противясь злу насилием реакции, гибельного ответного насилия.
Но взаимности понимания и диалога не возникло. Царское правительство упустило последнюю возможность не усугублять своей ссоры с Толстым (=Россией). Уже современный автор справедливо констатировал по поводу реакции «царя и его помощников» на предложения Толстого по поводу свободы вероисповедания: «Бесперспективность предложений Л.Н. Толстого объяснялась не только нежеланием властей идти на реформирование тех или иных институтов, но, прежде всего, тем, что проведение глобальной церковной реформы вывело бы реформаторов на проблему “свободы совести”. А это, в свою очередь, стало бы смертным приговором для православного, то есть лжехристианского, государства, ибо ложь православия являлась своего рода УНИВЕРСАЛЬНОЙ "ДУХОВНОЙ СКРЕПОЙ": не только нравственным, но и идеологическим основанием империи» (Фирсов С.Л. Церковно-юридические и социально-психологические аспекты «отлучения» Льва Николаевича Толстого (К истории проблемы) // Яснополянский сборник-2008. Тула, 2008. С. 373).
7. Общий ВЫВОД.
И империя сделала свой выбор. Символически он был удостоверен анонимной посылкой с верёвкой и рекомендацией удавиться, присланной в 1908г. автору «Не могу молчать». Таков был ответ Льву консервативной России: Толстой ещё при жизни стал для неё мертвецом, трупом, чем-то таким, что следует игнорировать и забыть, похоронить в ушедшем XIX веке. В одесской консервативной газете «Свет» от 15 июля 1908г. появилась, также, кстати говоря, анонимная, басня «Повесившийся Лев» - корявая заявка на верноподданничество. Автор, якобы убеждённый (а может быть, и вправду убеждённый?) в том, что Толстой своими протестами против казней помогает революционным социалистам, неубедительно сожалел в басне от имени всей страны:
«Как жаль, что нам от Льва,
Который гением великим отличался,
Один лишь труп теперь остался» (Шифман А.И. Указ. изд. С. 44-45).
А между тем «труп» и после 1908г. ещё дал жизнь целому ряду не утративших силы живого слова, общерусской и мировой актуальности произведений, в том числе – резко осуждающих «борцов за свободу», тех самых социалистов. Империя же, мнимо борясь с выступлениями радикалов ответным кровопролитием, множила и множила трупы, пока не стала трупом сама, так и не дав вразумительного, адекватного ответа на предъявленный ей историей вызов. Власть же в стране попала в руки понятливых учеников имперских палачей: политическая традиция «борьбы со злом» посредством убийства «злодеев» была продолжена и в «советскую» эпоху, а теперь и в новейший, «демократический», период российской истории…
Вся консервативно-религиозная по сущности своей программа мер по предотвращению катастрофы насильственного переворота, предлагавшаяся Толстым, была направлена на одно: уничтожение условий жизни в стране, порождающих бедствия и недовольство большей части её жителей и агрессию против властей со стороны меньшей её части. Писатель, говоря языком толстОЕДческой литературы «советской» эпохи, действительно «тянул страну назад». Но куда ещё тянуть самоубийцу, готового шагнуть в пропасть? Реализация подобной программы могла бы быть своевременным и спасительным для России УДАРОМ ПОНИЖЕ ПОЯСА «сынам противления» - революционерам. Для этого имперской «верхушке» нужно было сделать только НЕОБЫЧНОЕ и непростое для неё усилие – ПЕРЕСТАТЬ ВРАТЬ, ВРАТЬ И ВРАТЬ, СЕБЕ И НАРОДУ! А этого-то ей, с непривычки, и не удалось сделать – и удар ниже пояса самой империи стал неизбежен: тому, кому невозможно отступить назад, даже немного, чтобы перепрыгнуть через пропасть, остаётся либо обречённо топтаться на месте, либо падать…
В связи со сказанным выше ещё раз, напоследок, подчеркнём, что теоретическое наследие Л.Н. Толстого и его судьба не утрачивают своей актуальности и в современной путинской России, где целый ряд теоретически разрешённых великим христианским мыслителем вековых проблем так и не нашёл ещё разрешения практического.
==========