Сергей оторвался от компьютера, удовлетворенно потянулся: еще два новых заказа. «Классно!» — восхитился он. — «Молодцы девочки!». Девочкам уже перевалило за сорок, но выглядели они значительно моложе. С девочками — дизайнерами Сергей познакомился лет пятнадцать назад, когда совершенно случайно попал на какой-то психологический тренинг. Дела его в то время шли из рук вон плохо. Окончив физкультурный факультет педагогического института и не попав в сборную города из-за сильнейшей травмы, он оказался выброшенным из обоймы большого спорта. Перебивался случайными заработками. Дома — жена и маленький ребенок. Как-то пожаловался другу о своих неудачах. Тот в то время уже успешно раскручивал свой бизнес, чувствовал себя на коне и давал всем советы налево и направо:
— Иди на тренинг, не пожалеешь, имеет смысл. Мне помог.
Сергей и пошел. Прошел с достаточной легкостью первую ступень, занял деньги на вторую и поехал в Москву. Потом — на третью. Набрался ранее не известных ему идей, мыслей. Прочитал массу книг. Организовал собственный бизнес по сборке мебели. И дела пошли на лад. Тренинги для него оказались весьма полезными.
Сергей вышел на балкон. Ласковое вечернее солнце заливало лужайку. В песочнице копошилась малышня. Соседка с верхнего этажа вывела на прогулку ламбрадора. Сергей залюбовался собакой. Закурил. Посмотрел вниз на площадку перед домом. К урне подошел бомж. Порылся в ней, достал пустые бутылки, аккуратно сложил добычу в тряпичный мешок и стал подбирать возле урны окурки.
Что-то привлекло внимание Сергея, и он стал разглядывать бомжа. Господи! Так это Эдуард! Эдуард! Пятнадцать лет назад Сергей познакомился с ним на тренинге. Красивый, чуть выше среднего роста, с шапкой темных вьющихся волос, мягкой улыбкой. Вместе с женой окончил биофак. Интеллигент в каком-то там поколении: мать психолог, отец юрист
. В лихие девяностые ему пришлось забыть про свою специальность и заняться
бизнесом. Вдвоем с другом организовали компьютерную фирму и стали разрабатывать маленькие программы для бухгалтерского дела. Выбор их был прост, как детская считалочка: вся страна кинулась торговать, и надо было помочь зарождающемуся капитализму. Для этого друзья дотошно изучили бухгалтерское и аудиторское дело. В составлении программ они «сьели собаку» еще в университете — изучали самостоятельно на факультете прикладной математики. Тогда они думали, что это пригодится им в научной работе по любимой специальности. Оба после окончания университета мечтали поступить в аспирантуру. Но аспирантура «накрылась медным тазом»: их научный руководитель умер, и его разработки сразу свернули.
Жена Эдуарда после окончания биофака шила шторы — не идти же учителем в школу, где такие смешные деньги, а у них уже сыну четыре года. Тут еще им предложили домик в деревне. Они залезли в долги, но купили — там можно сажать картошку, овощи, покупать деревенское молоко, сметану, творог и «выгуливать» малыша по выходным дням и во время отпуска. Сын часто болел.
Первым серьезным испытанием в жизни Эдуарда стала внезапная смерть отца, которого он безмерно любил. Они были большими друзьями. И вот его не стало. Сын не мог высказать ему свое мнение по этому поводу, обвинить его в предательстве, потребовать объяснений. Он была вне досягаемости.
Раньше Эдуард ужасался, глядя по телевизору на разрушенные деревни, детей, умирающих с голоду, стихийные бедствия, но все это происходило с кем-то, где-то. А на этот раз это было с ним. Его жизнь. Его отец. «Скорбим». Эдуард часто слышал это слово на похоронах и в жизни, и по телевизору. Оказывается, оно обладало множеством оттенков чувства, ранее им не испытанного.
Другим таким словом было: «соболезную «Примите мои глубочайшие соболезнования. Я с вами», — говорил он обычно. Тогда он и понятия не имел, о чем говорил, чему соболезновал. Горе — это не состояние ума, это леденящая пустота, жесткий кокон невыносимой боли, сквозь который не могут проникнуть никакие утешения. Эдуард защищался от боли, спрятавшись в панцирь одиночества. Он был вне досягаемости для оскорбительных, как ему казалось, утешений со стороны знакомых и друзей, которые при этом старательно не смотрят тебе в глаза.
Потрясение было настолько сильным, что Эдуард не мог прийти в себя несколько месяцев. Мать с тревогой наблюдала за ним, а поскольку была психологом, пыталась своими методами вернуть сына к жизни. В детстве родители, видя излишнюю чувствительность и ранимость сына, привели его в «Каравеллу» к Крапивину, чтобы сын вырос настоящим мужчиной. Но странным образом игра в мужественность, благородство оторвали сына от жестокой действительности жизни и сыграли с ним злую шутку. Вера в благородство людей стала доминантой его натуры. Себя он тоже считал человеком мужественным и благородным. Все окружающие: и родители, и учителя, и друзья тоже так считали и не раз говорили ему об этом.
Эдуард вырос, женился, стал отцом, окончил университет, занялся бизнесом, не особенно жалея о несостоявшейся научной карьере. И тут школьный товарищ зазвал его на психологический тренинг. Он прошел первую ступень и, уверившись в полезности оного, поехал в Москву на вторую ступень — продвинутый курс. А там вышло все совсем не так, как он предполагал.
Если на первой ступени группа поддержки тренера действительно была группой поддержки: помогала участникам тренинга продвинуться в осознании своих «заморочек» и пойти дальше по жизни более успешно, то на второй ступени группа поддержки (по плану тренинга) тормозила, всячески мешала и создавала «препятствия» для продвижения участников вперед в понимании жизни. Самым ужасным для него оказалось одно упражнение. В первой части упражнения участники тренинга и группа поддержки устраивали буквально «экзекуцию» человеку. Вот и Эдуарда посадили на стул в центре. Остальные участники упражнения уселись вокруг него. И начали говорить, какой он.
— Трус!
«Почему трус? Нет! Нет! Я вовсе не трус!» — возмущение просто переполняло его. Хотя, хотя... Он в ужасе вспомнил, что однажды не вступился за друга, когда того били ребята из соседней школы.
— Предатель!
«Нет! Нет! — Да!» Он действительно один раз рассказал завучу, кто разбил окно в коридоре школы.
—Бессердечный!
«Нет!» — снова в отчаянии мысленно закричал он. «Да». Не помог бабушке перейти улицу — торопился на тренировку.
—Эгоист!
Да! Купил себе новую куртку, а надо было купить жене — у нее совсем износилась.
— Невнимательный!
Да! Не помогает жене покупать продукты и не забирает сына из садика.
— Предал себя!
«Нет», — теряя силы, смиряясь, прошептала душа. «Да». Мечтал ведь заниматься наукой и выращивать южные диковинные цветы.
Говорили еще долго. Душа Эдуарда уже не сопротивлялась, как не сопротивляется человек, когда толпа избивает его, уже поверженного и истекающего кровью. Собрали все существующие в мире пороки и недостатки. Эдуард, к концу упражнения раздавленный, униженный, чувствовал себя самым грязным, ничтожным человеком на свете, которому не место на земле.
Он с трудом досидел на жестком стуле до окончания судилища. Вышел в коридор, подошел к окну. Единственным его желанием сейчас было открыть окно и выброситься. Но окно не открывалось. Тут появились другие участники, которых так же безжалостно
высекли. Но чувствовали они себя вполне сносно.
— Это же игра, это же понарошку. Чего тут расстраиваться? — утешали они подавленного, не в меру чувствительного товарища.
Эдуард натужно улыбнулся: да, конечно, это игра. Но душа, выжженная жестокими словами, дымилась, корчилась от боли и просила пощады, а память не подсовывала добрые, благородные дела, которых было немало в его тридцатилетней жизни.
Следующая часть упражнения была совершенно противоположной. Ему начали говорить, какой он замечательный: внимательный, добрый, мужественный, благородный, смелый, отзывчивый и так далее. Эдуард слышал эти красивые, добрые, милые слова, которые привык слышать с детства и от родителей, и от учителей в школе, и от друзей. Но сейчас они не имели никакого значения: на выжженной поляне души добрые слова скукоживались, темнели или просто таяли, как снежинки на руке
. Говорят, словом можно убить. Да! Особенно, если их так много и они звучат агрессивно и злобно. Могут, конечно, и спасти. Но Эдуарда добрые слова едва удержали на поверхности жизни. Не то чтобы он был уж таким наивным хлюпиком, но запас душевных сил у каждого свой. Рана гноилась и не заживала, лишь изредка на время затягивалась
тонкой пленкой забот и радостей семейной жизни. Они ждали девочку. Жена по-прежнему шила шторы.
Бизнес Эдуарда начал давать сбои. Он не понял сначала, в чем дело. Постепенно стал догадываться, что друг его обманывает, берет заказы на стороне, а тут и вовсе кинул так, что фирма окончательно прогорела, надо было платить неустойку. Чтобы не попасть в долговую яму и выплатить кредит, Эдуард продал машину отца. Добрая старая «Волга» могла бы еще служить и служить. Они ездили на ней в деревню всей семьей и со старыми друзьями. Готовили там шашлыки, ходили купаться на пруд, копошились на огороде: то пололи, то, что было приятнее, собирали урожай: малину, свежие пупырчатые огурчики или нежные налитые помидорчики.
Особенно он любил ездить с приятелем по тренингу Сергеем и его малышами. Так вот, перед тем, как продать машину, с ним случилось событие, которое выбило его из колеи стремительно и бесповоротно, как выбивают пробку из шампанского — обратно ее уже не вставить.
В тот злополучный воскресный день он возвращался домой после прекрасно проведенных выходных в компании Сергея и его очаровательных малышей. Вечерело. На небе ни облачка. На шоссе вальяжно разлеглись длинные ажурные тени от деревьев, растущих вдоль него. Встречная полоса пустынна. Мальчишки, набегавшись за день, как только сели в машину, уснули. Сергей, откинувшись на спинку переднего сидения, тоже дремал. Сонная атмосфера салона коварно вовлекла и Эдуарда в свои сети. Его глаза сами собой закрылись, руки державшие руль ослабли и нечаянно повернули его. Машина, проехав неширокий разделительный пыльный газончик, вылетела на встречную полосу, проехала и остановилась на обочине... Все произошло в одно мгновение! Эдуард открыл глаза, заглушил мотор и огляделся. Сергей, молча, смотрел на него. В его глазах застыл ужас. Дети спали. Так продолжалось минут десять.
— Поехали, — наконец тихо произнес Сергей и снова замолчал. Так, молча, они доехали до дома Сергея. Он с трудом растолкал своих малышей, взял из багажника рюкзаки и ведерко с малиной, собранной на огороде Эдуарда.
— Пока, — сухо попрощался Сергей и направился к подъезду.
— Пока- пока! — закричали малыши. — Было классно! Мы ведь поедем в следующее воскресенье?
— Не знаю, как получится, — неуверенно отозвался Эдуард.
По дороге домой он заехал в супермаркет, купил бутылку водки. Во дворе своего дома откупорил бутылку и начал торопливо пить прямо из горла. Прикончив ее, Эдуард, не шевелясь, долго сидел в машине. Водка на его сознание не подействовала, словно он выпил бутылку минералки. Впрочем, Эдуард и не думал ни о чем. Пустота, — черная, бездонная, холодная и страх заполнили душу, как тогда, на том злополучном упражнении продвинутого курса. Подошла жена:
— Что ты тут сидишь? Отвез Сергея?
— Отвез, — еле ворочая языком, пробормотал Эдуард.
— Пошли домой, ужин готов.
Он с трудом вылез из машины и, пошатываясь, направился к дому.
— Ты что, пьян? — возмутилась жена.
— Да, я пьян.
— Что-то случилось? — встревожилась она.
— Нет, но могло случиться.
— Дома расскажешь.
Но дома он сразу, не раздеваясь, завалился на диван. Проспал до утра. Когда открыл глаза, дома никого не было. Эдуард торопливо глотнул воды из-под крана, плеснул на лицо и отправился в магазин. Купил еще водки. Так что, когда вернулась жена, он снова был пьян. Это продолжалось неделю.
Через неделю позвонил заказчик и потребовал выплатить неустойку. Тогда-то он окончательно понял, что друг его «кинул». До этого Эдуард еще тешил себя иллюзиями, что, может быть, он ошибается: все-таки лучший друг, вместе учились в школе, потом — в универе, вместе собирались заняться наукой. Эдуард продал машину, заплатил неустойку, остался и без копейки, и без бизнеса, и без друга. Пока у него была еще какая-то мелочевка, он покупал водку и, не просыхая, пил.
Мир опрокинулся. На одну чашу весов один за другим падали тяжелые камни потерь: отец, друг, бизнес, встречная полоса на шоссе, и все это накрывала липкая грязь слов упражнения на тренинге. А на другой чаше весов, словно фантики от конфет, жалкой кучкой ютились его добрые дела, жена, дети, мать... — и никак не могли уравновесить тяжесть первой.
Говорят, добро побеждает. Может быть. В редкие минуты похмелья Эдуард пытался понять: когда, когда он так сломался, когда перестал верить в силу добра и даже любви, когда он просто перестал уважать себя? Но перед глазами вставали, как в густом молочном тумане, какие-то неясные, мутные картины детства. Он силился разглядеть, протирал глаза, физически ощущая прикосновение липкой грязи и какого-то непонятного страха. И в бессилии отступал, словно, сам боялся, что туман рассеется, и он что-то увидит. Снова бежал за бутылкой.
Дни скатывались один за другим, заполненные поиском денег, чтобы выпить. Несколько раз Эдуард устраивался на работу: то охранником, то каким-то мелким клерком. Один раз даже проработал несколько месяцев в собачьем питомнике. Но прогуливал по несколько дней и его увольняли.
Он начал собирать бутылки. Нашел компанию таких же алкашей на задворках спортивного поля школы недалеко от дома. Туда можно было приходить только с добычей. Доставал бутылку или две, плавленые сырки, буханку хлеба и, подстелив газету, удобно устраивался. Иногда, когда было тепло, и не шел дождь, тут же засыпал и под утро, озябнув и проголодавшись, снова отправлялся на поиски бутылок. Жена уже давно отказала ему от дома, и он переехал жить к матери. Мать, постаревшая, но не сломленная, еще работала. Она пыталась всеми силами вернуть сына к нормальной жизни. Тщетно.
Иногда, устав искать бутылки, он занимал деньги у знакомых. Один раз даже зашел к Сергею: попросил сто рублей, обещал вернуть. Не вернул. Как-то зашел к его жене, проследив, когда Сергей уйдет из дома. Она, не зная ничего, дала. Рассказала об этом мужу.
— Пожалуйста, не давай ему денег. Он не возвращает.
— Эдуард так плохо выглядит, как пыльным мешком стукнутый. Что-то случилось у него? Ты не знаешь?
— Нет, — холодно отрезал Сергей.
О том, что произошло, когда они возвращались домой в тот злополучный воскресный вечер, он рассказал жене только спустя несколько лет.
— Почему ты так долго молчал? И в этот день жутко напился!
— Молчал, пока тот воскресный ужас не выветрился у меня из головы.
— Эдуард тогда начал пить?
— Возможно. Я долго его не видел, не знал, что с ним, как у него дела. А когда он пришел ко мне за деньгами, я увидел его уже опустившимся. Его ничего не интересовало кроме водки.
— У него же мама психолог! Она не смогла ему помочь?
— Не каждого человека можно спасти. Мы не знаем закоулки и тупики чужой души.
— Жалко! Такой красивый, умный, успешный: золотая медаль, красный диплом, красивая и умная жена, дети, квартира. Когда он надломился?
— Могу предположить, что это произошло на продвинутом курсе тренинга. Ты же знаешь, сама была там, что не все люди выдерживают, когда тебя называют дерьмом, ничтожеством и так далее. Эдик вот не выдержал. Он тогда хотел выброситься из окна.
Хорошо, что окно не открылось, а тут и мы подоспели. Понимаешь, у него тогда, в первой части упражнения, как будто легко снесли барьер защиты — иллюзий представления о себе, о жизни и подтолкнули. И он, как по мокрой скользкой глине, съехал в пропасть, и ничто не задержало его. А вторая часть упражнения оказалась для него не равноценной первой, словно теплые, красивые, добрые слова — тоненькая, хлипкая веревочка, по которой уже невозможно подняться назад из пропасти и которая не может ни от чего оградить и защитить.
— Но ведь это была игра!
— Да, игра! Только почему некоторые люди после этого тренинга попадают в психушку, а кому-то требуется помощь психиатра? Почему именно для него эти слова оказались столь разрушительными? Возможно, они попали на какое-то более сильное переживание, может, детское, забытое. Мы же не всегда все помним. Иногда психика защищает нас от травмирующего, разрушающего момента нашей жизни.
Кроме того, возможно, он где-то в глубине души и не чувствовал себя сильным, благородным, но до поры до времени ему было приятно обманывать самого себя. Когда меня хвалят, говорят, что я сильный или, например, умный я думаю, что на самом-то деле я еще и большой дурак, потому что то-то не увидел, то-то не понял.. Но еще на тренинге мне кто-то сказал: «Да это твой результат, но ты не есть этот результат. Я даже не сразу понял, о чем это. Действительно, если я ошибся в чем-то, это же не значит, что совершаю только ошибки. Или был однажды с кем-то невнимательным, но ведь гораздо чаще я даже очень внимательный. Можно и дальше продолжать подобные сравнения, но, думаю, пора на этом и закончить
— Дело, наверно, еще и в том, — продолжила жена, не обратив внимания на предложение Сергея, — что человек, совершив нечто некрасивое и осознав это, должен принять, простить себя и тогда можно двигаться по жизни дальше. Но большинство не готовы принять и действительность, и себя самого. Диалог с самим собой — самый трудный диалог. Не монолог, а именно диалог. А сейчас, что с Эдуардом?
— Не знаю. Я не уверен, что ему сейчас можно чем-либо помочь. Возможно, он прошел точку, когда еще можно было вернуться к нормальной жизни. Говорят, он окончательно спился. Жена с ним развелась и выгнала из дома. Он живет у матери. Собирает бутылки.
— Жалко! — удрученно повторила жена. — Кто бы мог подумать?!
Они замолчали. Она только сейчас поняла, какой трагедии они тогда избежали. Что было бы, если бы по встречной полосе мчались машины?
Сергей докурил сигарету. В окнах верхнего этажа дома напротив заиграло вечернее солнце, и на какое-то мгновение он залюбовался его ослепительным отраженным сиянием, а когда снова посмотрел вниз, Эдуарда около урны уже не было. Сергей постоял еще немного. Зеленая лужайка как-то потускнела, «чириканье» малышей в песочнице показалось назойливым. Соседка шла с прогулки и с усилием тянула за поводок упирающегося лабрадора. Сергей горестно вздохнул, думая об Эдуарде, вернулся к компьютеру, долго сидел, безучастно глядя в ползущее по экрану время. Еще раз горестно вздохнул, размышляя, что только сам человек может выйти из тупика, в котором застрял, и нехотя начал знакомиться с новыми заказами, которые нашли «девочки».
Эдуард подобрал последние окурки, выпрямился и вдруг увидел на балконе третьего этажа Сергея. Тот зачарованно смотрел на окна высотки напротив. Эдуард перевел взгляд на эти окна и тоже на мгновение «завис» на сияющем, ослепительном отражении вечернего солнца. Потом торопливо юркнул за угол дома, надеясь, что Сергей не увидел его. Когда подходил к этому дому, забыл, что тот здесь живет.
У подъезда своего дома, пошарил в кармане, ища ключ. Но ключа не было. Он в растерянности остановился. Мать вернется с работы только через три часа. Теперь она работала санитаркой в какой-то больнице на окраине города, чтобы знакомые ее не увидели. Дверь в подвал, обычно закрытая на замок, распахнута. Наверно, сантехник что-то там ремонтировал и забыл закрыть.
Обрадовавшись, что не надо ждать мать на улице, Эдуард спустился в подвал. Первое, что разглядел в тусклом свете одинокой запыленной лампочки в дальнем углу — это свисавшая клочьями с потолка тенета, холодильник, лежащий на боку, и кровать с каким-то тряпьем. Когда глаза привыкли к сумраку, он разглядел поломанный велосипед, какие-то ящики возле холодильника, покореженные кастрюльки и валявшуюся настольную лампу без абажура. Эдуард сел на перевернутый ящик, откупорил зубами бутылку, глотнул из горлышка, потом еще и еще. Передохнул, достал батон, отломил кусочек и снова выпил. Странное ощущение охватило его: он был здесь! Но когда? Когда? Эдуард совершенно точно знал, что спустился в подвал первый раз в жизни. Но почему же тогда ему знаком этот поверженный холодильник, кровать с набросанным хламьем, велосипед?
И вдруг вспомнил! Он был здесь! Был здесь! Картина детского ужаса вдруг прояснилась, словно фотоаппарат навели на резкость и приблизили дальний объект.
Жаркий солнечный день. Он, наигравшись с ребятишками во дворе, прибежал возбужденный домой. В квартире плавала тишина, прохлада и только из спальни родителей слышалась какая-то возня и бормотанье. Он тихонечко приоткрыл дверь, намереваясь громко заявить о своих дворовых победах, и замер. Отец бьет мать по лицу, срывает халатик
— Прошу тебя, не надо, не надо, не надо!
— Это почему же не надо? Ему, значит, можно, надо, а мне нет!
— Прошу тебя!
— Заткнись, сука!
— Отпусти меня!
— Щас! Гадина! — он с остервенением рванул халатик, заломил ей руки, прижал их одной рукой к подушке за ее головой, другой пытался стащить с себя пижамные брюки. При этом он страшно, дико ругался. Эдик, конечно, слышал все эти ругательства на улице и от каких-то несимпатичных взрослых, и от местной шпаны. Но папа!.. Его любимый, замечательный папа! Почему он так делает? Все это продолжалось одно мгновение. Ужас вынес мальчика из дома. Вылетев на крыльцо, он увидел открытую дверь подвала и нырнул, как в прорубь, в холодную темноту.
Нашел там какое-то тряпье, закутался в него, долго безудержно плакал. Потом силы иссякли, и он уснул. Сон был блаженным освобождением от только что увиденного ужаса. Он спал там пока бродяги, которые ютились в подвале, не вернулись. Они разбудили его:
— Что ты тут делаешь, малыш?
— Сплю, — Эдик недоуменно огляделся. С потолка клочьями свисала тенета. Ржавая сломанная кровать завалена какими-то фуфайками. На боку лежал старый холодильник «Саратов», приспособленный под стол — на расстеленной газете лежали объедки еды. Ящики из-под фруктов служили табуретами. В углу валялся старый поломанный велосипед. Пахло сыростью и котами.
Он не помнил, как и почему очутился здесь. Глядя в опухшее, зареванное лицо мальчика, бродяга вытащил из рваного мешка бутылку какой-то жидкости, плеснул ее в банку из-под майонеза.
— Выпей! Полегчает
— Ты что ребенка спаиваешь! — возмутилась «подружка» мужика.
— Ничего я не спаиваю! От одного глотка ничего не будет!
Эдик глотнул. Жидкость обожгла горло, он закашлялся, в желудке стало тепло. А потом наступило странное блаженство и легкость. Он выбрался из подвала и побежал на стадион за школой. Там ребята играли в футбол. Игра настолько увлекла его, что он забыл про подвал и про бродяг, с которыми там повстречался.
Когда Эдик вернулся домой, он не помнил ни про подвал, ни про то, что увидел дома днем. Папа смотрел футбол, а мама хлопотала на кухне. Все было как обычно: мирно, спокойно. Он соврал, что заигрался с ребятами. Родители поверили: ведь раньше он никогда не обманывал их. Единственное, что осталось в его памяти, это ощущение грязи, которое долго не смывалось никакими шампунями.
Занятия в «Каравелле» обратили юное сознание к романтике морских путешествий, где нужны были такие качества, как благородство, мужество, великодушие к слабым и сирым. Эдуард ушел в эту игру с головой. Ощущение грязи больше не беспокоило его. Казалось, оно кануло в прошлое. Но упражнение на тренинге вдруг всколыхнуло это самое ощущение грязи и накрыло его с головой. Тогда он ничего не вспомнил, не понял даже, почему именно его распнули и уничтожили брошенные в лицо все пороки и недостатки человечества.
Сейчас Эдуард сидел в том самом подвале и размазывал по небритым щекам слезы грязными заскорузлыми руками. Они предали его! Они обманывали его и вовсе не были такими благородными и честными, какими он видел их! Эдуард еще раз огляделся. Да, точно! Та же сломанная кровать, поверженный холодильник и покореженный велосипед. Очертания стен скрылись, паутина от слабого сквозняка шевелилась и сизо светилась в тусклых лучах уходящего дня, проникающих сквозь маленькое оконце подвала.
Даже сейчас он не хотел этому верить: ведь родители никогда не ссорились. Они любили его и всегда были добры к нему. Эдуард судорожно глотнул из бутылки. Но теперь одного глотка было мало, и он пил и пил, пока не выпил все содержимое. Перевернул бу-тылку донышком вверх и вытряс себе в рот последние капли. Сердце тяжело ухало и разливалось в груди ноющей болью. Ждал, пока картины того детского дня не исчезнут в его размывающемся сознании, но теперь они уже не отпускали его. Боль усилилась, и Эдуард понял, что надо выйти из подвала, чтобы где-то взять нитроглицирин или хотя бы валидол. С трудом встал, размял затекшие ноги, от его движения в куртке что-то звякнуло. Он пошарил в кармане, обнаружил дырку, пощупал низ куртки и нашел там ключи. Поднялся к себе в квартиру.
Мать еще не вернулась. Нашел в аптечке валидол, кинул под язык и стал ждать, пока пройдет ноющая боль в груди. За годы пьянства посадил и сердце, и печень, и они стали частенько донимать его. Но к врачам не ходил. С детства не мог их терпеть. Наконец, боль утихла. Эдуард долго брил щетину недельного возраста. Потом забрался в ванну и до остервенения тер руки, ноги, спину, живот. Несколько раз намыливал голову, смывал и снова намыливал душистым шампунем, который всегда покупала мать. Наконец, вышел из ванной, походил по квартире нагишом, подождал, пока обсохнет тело.
Подошел к зеркалу в прихожей. На него смотрел чисто выскобленный мужик со следами многолетнего пьянства на лице. Поседевшие волосы все еще вились, но весеннее буйство шевелюры сменилось на прозрачную покорность осени. Одел чистые спортивные брюки и белую футболку, заботливо выглаженные матерью. Прошел в кухню, заглянул в холодильник. Достал капусту, нашинковал, кинул в кастрюльку. Приготовил все специи, порезал оставшийся небольшой кусок ветчины. Когда мать вернулась, на плите стоял приготовленный сыном ужин. Она, увидев его чистым, побритым и совершенно трезвым, просветлела лицом и улыбнулась: «Спасибо, Эдик!»
Сын подождал, пока мать поужинает, сел напротив нее и тихо спросил:
— Мам, скажи мне, пожалуйста, только правду, ты изменяла папе?
Мать вздрогнула, испуганно глянула на сына и промолчала.
— Он когда-нибудь бил тебя?
— Что за допрос?
— Ответь мне, я хочу знать правду!
— Почему тебе вдруг стало это интересно?
— Потому, что сегодня я вспомнил то, что увидел однажды в детстве в вашей спальне. Вспомнил подвал, в котором схоронился в ужасе от увиденного и там наревевшись, уснул. Какие-то бродяги пришли туда. Увидев меня, зареванного, потерянного, дали мне глотнуть, как я сейчас понимаю, водки. Тогда я не понял, как и почему оказался в подвале. Осталось только ощущение грязи, которое не смывалось годами, и только «Каравелла» избавила, как мне казалось тогда навсегда, от него.
Но на тренинге, когда группа стала мне говорить, что я ничтожный, отвратительный
человек — так по замыслу тренера человек должен был понять, как ему много надо работать над собой, что бы сдвинуться со своих «заморочек», — я скатился в пропасть отчаяния, какой-то липкой грязи. Никакие добрые, замечательные слова обо мне во второй части упражнения уже не смогли меня оттуда выволочь. А тут еще меня кинул друг. А дальше, — я никогда тебе не рассказывал об этом, — я чуть не угробил Сергея и его малышей, выехав
на встречную полосу. Хорошо, что в этот момент на ней не было ни одной машины!
По-моему, тогда я съехал окончательно. Липкая грязь из детства теперь лезла в уши, глаза, расползалась и окутывала меня всего: и тело и душу.
Эдуард замолчал. Мать тоже молчала, вытирала слезы, непрерывно ползущие по сморщенным дряблым щекам, и сморкалась в посудное полотенце.
— Ты не ответила на мои вопросы, — нарушил затянувшееся молчание сын.
Мать встала, подошла к книжному шкафу, отодвинула несколько томов Крапивина — основателя «Каравеллы», достала бутылку коньяка, вернулась к столу, налила немного себе: «Будешь?»
— Нет! А ты что, пьешь? Изумлению Эдуарда не было границ.
— Да! Но не так, как ты! — глотнув коньяк, с вызовом, в котором сквозило отчаяние, ответила мать.
Она выпила еще и стукнула стаканом по столу.
— Да! Ты вдруг захотел узнать о нас правду. Ты что, в шорах был раньше? Ты не хотел видеть! Тебе так было легче! Ты уже был взросленьким, когда отец возвращался под утро. И ты не видел синяков у меня на руках, на шее, на ногах?
— Видел! Спрашивал тебя, а ты каждый раз говорила, что ударилась об угол, что у тебя кровеносные сосуды слабые, и что синяки выскакивают легко, если ты случайно резко за что-то заденешь.
— Ты спросил, изменяла ли я отцу? Но ты не спросил, изменял ли он мне! Почему?
— Не знаю, — сын виновато улыбнулся, — наверно, потому что в тот злополучный воскресный день, когда я вернулся чуть раньше, я увидел, как отец бьет тебя и кричит, что кому-то там надо, можно, а ему нет....
— А, значит вот ты о чем! Да, всего один раз я изменила ему, устав от его лжи и измен, но он каким-то образом узнал об этом. Взбесился и пытался меня изнасиловать. Наверно, именно это ты и увидел.
— Да! Это было так страшно! Ведь вы были для меня, как боги! Я любил вас!
— А сейчас? — мать жалко, пьяно, вопросительно смотрела на него..
— Сейчас? Не знаю! Можно ли детскую любовь к родителям за одно мгновение правды уничтожить? А с другой стороны, то, что я вспомнил сегодня, навсегда изменит мое отношение к вам! Возможно, я смогу переосмыслить все происходящее, но для этого мне нужно время и трезвый ум. Тогда, возможно, я смогу и простить вас, вашу ложь, принять вас!
— Мы хотели, чтобы ты стал таким, какими МЫ НЕ СУМЕЛИ СТАТЬ! Мы любили тебя и ради тебя не развелись. Хотели, чтобы семья была полной.
— И поэтому вы отвели меня в «Каравеллу»?
— Да! Наша романтика, с которой мы носились, как кошка с пузырем, лопнула о наш быт, нашу советскую действительность, и мы, горько сожалея о ней, хотели, чтобы ты вырос другим: мужественным, смелым! Ты презираешь нас?
— Тебе это важно знать и сейчас?
— Да! Важно!
— Нет! Дорогая мама! Я не могу презирать вас! А уроки, которые преподнесла мне жизнь, это мои уроки! Могу ли я изменить что-то в моей жизни сейчас, я не знаю! Пока не знаю!
Они говорили еще долго. Он как будто впервые видел своих родителей. И смотрел по-иному, как взрослый человек, который и сам упал еще ниже, чем они. И в его новом взгляде на них не было ни презрения, ни гнева, ни ненависти. Горькое сожаление, что он так поздно понял все, было, пожалуй, доминирующим чувством. Да пожалуй, еще легкое чувство освобождения от той грязи, которая доставала его долгие годы.
— Прости нас! — униженно попросила мать. Но просьба скользнула по его раненной душе и не оставила никого следа.
Прошла неделя. Пить не хотелось. Говорят, алкоголизм — это болезнь, физиология. Но с его физиологией было все в порядке. Словно, это было не его тело, которое долгие годы привыкло принимать одурманивающий допинг. Давняя рана тренинга заживала безболезненно, словно нарыв вскрыли и очистили от гноя. Он понял ее причины, и, как правильно назначенное лечение, теперь это давало результаты. Он много думал о жене и детях, понимая свою вину. Желание увидеть их и покаяться перед ними несколько раз приводило Эдуарда к его бывшему дому. Надеялся увидеть детей, но просидев на скамейке у соседнего подъезда несколько часов и не встретив их, уходил.
Мысли о родителях он решительно гнал от себя. Но они являлись сами, не спрашивая у него разрешения. Хорошо, что он вспомнил! И хорошо, что вспомнил хоть сейчас! Может ли он судить их? Ведь сам оказался слабым, безвольным! Сам барахтался в пьяном угаре столько лет! А если бы был сильным? Что, тогда бы он иначе думал о них?
Все эти мысли, чувства ложились на странное, непривычное душевное состояние покоя. Это когда в тишине становятся слышны звуки тишины — вина перед женой и детьми, матерью. Что им пришлось пережить, пока он, что называется, был «в отключке»?
Прибирая на своем рабочем столе, Эдуард наткнулся на письмо от своего сокурсника, который в очередной раз приглашал его к себе. Письмо пролежало непрочитанным несколько месяцев. Позвонил ему и спросил, в силе ли предложение. Оказалось, в силе. Эдуард набрал номер домашнего телефона жены.
— Добрый день!
— Добрый день, — холодно ответила жена. Она давно не ждала от него ничего хорошего.
— Я уезжаю на Север.
— Что так? — холод сменился изумлением.
— Работать, — он не решился рассказать ей о последних событиях.
— Желаю удачи!
Он понял, что сейчас она положит трубку.
— Прости меня, пожалуйста, если можешь и передай детям, что я люблю их, — торопливо добавил он.
— Передам, — оставила жена без внимания просьбу о прощении. — Передам, — повторила жена и положила трубку.
«А что ты хотел? — мысленно задал он вопрос себе. — Принес ей столько горя, не помогал. Часто не знал, что с ними, как они? Но, может быть, они простят его?» Вопрос повис в воздухе. Может быть. Может быть.
Эдуард дождался возвращения матери с работы и спокойно сообщил, что уезжает на Север к своему однокурснику, который уже давно настойчиво зовет его на свою опытную станцию, где занимается научной работой по выведению новых морозостойких сортов каких-то диковинных южных цветов.
— Ты оставляешь меня одну?
— Ну почему же? У тебя здесь уже взрослый внук и подрастает внучка.
— Но я никогда не была близка с твоей бывшей женой!
— Я же тебе про твоих внуков говорю, а не про жену! Ты, конечно, не была с ней близка! Она же из детдома! Безродная! А мы — голубая кровь! Интеллигенты, хрен знает в каком поколении! И что тебе дало это осознание? Сознание собственного дутого превосходства? Что? Неужели ты после нашего разговора так ничего и не поняла?
— А что, я должна была понять еще что-то, чего раньше не понимала?
— А разве нет? Не знаю, как тебе, но мне еще надо многое понять, ведь злость на вас, обида еще живы во мне! Понять и простить Вас! Вымолить прощение у жены, сына, дочери! Неужели ты не понимаешь? Ты же психолог!
— Да все я поняла — твое потрясение от правды, которую мы так старательно скрывали от тебя долгие годы! И казалось, что это нам удалось! Но нет тайны, которая бы не стала явью! А как ты думаешь, что я должна была думать, чувствовать, когда наш любимый единственный сын из успешного благополучного человека вдруг превратился в алкаша?
Когда ты являлся домой почти «ползком», грязный, оборванный, или вообще не приходил, и я искала тебя ночами, умирая от страха, что с тобой что-нибудь случилось? Тогда я тоже думала, что плачу дань за красивую ложь о нашей с твоим отцом жизни! Как? Психолог?! Психолог — это когда ты решаешь чужие проблемы! А когда коснется лично тебя, всякая наука и даже многолетний опыт летит в тар-тарары и ты, зачастую, гол, неопытен, как в первый день творения! Но ведь в твоей жизни была не только ложь! Была и «Каравелла», и наши походы, и книги, и твои увлечения! Неужели детский ужас, который сейчас вспомнил, перечеркнул все хорошее, что было у тебя в жизни? Эгоист! Ты ведь и сей¬час думаешь только о себе и считаешь себя жертвой лживых родителей!
Нет! Не перечеркнул! Просто все приобрело другую окраску! Жертва? Нет, я не считаю себя жертвой! Не считаю! Ладно, закончим этот разговор! Да, я оставляю тебя одну! Но я думаю не только о себе. Ты же хочешь снова увидеть меня заботливым, внимательным, любящим сыном, мужем, отцом? Сейчас, чтобы вернуться к этой самой нормальной жизни, мне нужно время, одиночество, любимая работа и все! Понимаешь? И все!
— Ты будешь мне писать?
— Конечно! Буду посылать эсэмэски и звонить. Надеюсь, я приеду к тебе уже вполне нормальным, душевно здоровым человеком, готовым принимать, уважать и себя, и других, и, надеюсь, способным даже любить!
— Дождусь ли я!
— Конечно, мама! — сын поцеловал мать в щеку и вышел за порог.
P.S. Через два дня Эдуард открыл дверь огромной оранжереи своего коллеги и окунулся в опьяняющий аромат дивных цветов, которые мечтал выращивать еще в детстве.
2014