Глава 9.
День клонился к закату. Уставшее солнце на излёте своего слишком уж затянувшегося путешествия в северных широтах только здесь, в средней полосе России исполнилось надеждой наконец-то отдохнуть и покатилось с беспредельного небосвода вниз, к горизонту. Жара постепенно спадала, а мир вокруг всё более покрывался иконописным сусальным золотом, впитывая в себя тончайшие лучики заходящего светила, проникаясь ими, насыщаясь их теплом и блеском, и возвращая благодарно в воздух красоту и прелесть русского вечера. Всё чаще недавно ещё бескрайнее лесное море за окнами поезда прерывалось небольшими отмелями, а то и вполне обширными островами, обжитыми человеком. Острова те пестрили разноцветьем крыш деревень и поселений, в которых тихо и размеренно текла жизнь, повинуясь порядку и укладу незыблемому, наверное, ещё с древности. Деревеньки эти, несмотря на их кажущуюся убогость и простоту, тем не менее, радовали глаз и умиляли сердце, подчёркивая давно забытую в москвах гармонию естественного природного пейзажа и, звучащего с ним в унисон, пейзажа искусственного, рукотворного. Не зря кичливые своей мнимой причастностью к прогрессу и цивилизации обитатели мегаполисов всё чаще и чаще повадились обустраивать празднично-выходной быт именно здесь, подальше от мёртвых стеклобетонных трущоб, ища среди лесов и полей русской глубинки покой и отдохновение. Последнее от таковой экспансии ничегошеньки не выиграло, так как городской натиск на природу сопровождают всё те же камень, стекло и бетон, гламурно расцвеченные по единому утверждённому проекту. А деревеньки, пока что не тронутые цивилизованным нахрапом, как-то быстро постарели, осунулись, покосились и почернели от недостатка людского внимания. Но сохранились кое-где в глубинке и воистину замечательные, чудесные, даже чудотворные.
- Хороша русская деревня, - почти пропел Пётр Андреевич, умиляясь видом из окна. - Я житель городской, родился, вырос и живу всю жизнь в Москве. Но знаете, Аскольд, так нестерпимо хочется иной раз убежать из каменных джунглей подальше, поселиться где-нибудь,… да хоть вот здесь, в этой деревне,… выйти ранью ранней в луга, раздеться догола, не стесняясь ни Бога, ни чёрта, ни человека, пройтись легохонько босичком по утренней росе, окунуться всем телом в пряный запах луговых трав, утонуть, захлебнуться их ароматом… Да что там… Не умею я говорить так красиво и складно как вы, поэты – всё какие-то штампы. Но всякий раз, как прочтёшь у классика, как подумаешь об иной жизни, такой возможной и такой далёкой, сердце сжимается в комочек и ноет навзрыд…
От тебя улетаю,
От себя улетаю
В те далёкие дали,
Где меня не видали.
Посидеть на пригорке,
Побродить по болоту,
Покататься на лодке
Ну кому неохота?
В тёплой влаге речушки
Без трусов искупаться.
С наречённой подружкой
До зари потеряться.
На завалинке низкой
Слушать старые сказки.
И о жизни столичной
Тосковать ежечасно.
Расскажу про Рубцова,
Про Элинина вспомню,
Под тальяночку снова
Свои песни исполню.
И поужинав плотно,
Лягу на сеновале….
Хорошо бы и вправду
Улететь в эти дали.
- Хорошо сказали. И стихи хорошие, - проникся Аскольд сентиментальностью попутчика, и такая близость, такое единство вспышкой молнии пронзило вдруг обоих, что впору слезу пустить. Пронзило, осветило души и связало крепко, что случается редко в наши дни, особенно ввиду случайности и кратковременности дорожного знакомства. - Я и сам только в монастыре вкусил всю прелесть тихой деревенской жизни. Но вкусив, кажется, не потеряю сладостного послевкусия вовек. Даже не знаю, куда я еду, зачем? Что буду делать, как жить в этой ставшей уже абсолютно чужой Москве? А вы часто бывали в деревне?
- Увы, нет, - со вздохом ответил Берзин, - всего-то один только раз, да и то в глубоком детстве. Было мне лет пять, может быть шесть. Мама тогда отыскала свою родную сестру – война многих разбросала по свету, люди искали друг друга, некоторые находили. Моей маме повезло. Она нашла родственников в глухой белорусской деревушке, и как-то летом мы поехали к ним в гости. То было действительно глухое, затерянное среди лесов и болот селение, достаточно удалённое от основных магистралей. Это неказистое в других условиях обстоятельство в данном случае спасло людей от оккупации, а может, и от полного истребления. Война совсем не затронула деревню. Моя детская память запечатлела ровные, статные дома, украшенные резными наличниками, изразцовыми печными трубами и цветными, прямо пряничными петушками на крышах. Я хорошо помню, как мне нестерпимо хотелось лизнуть одного из них, самого красивого и фигурного, а может даже откусить кусочек. Вообще у меня сохранилось стойкое ощущение сказки, будто нам удалось проникнуть внутрь удивительно-волшебного мира режиссёра Роу, фильмы которого я тогда смотрел с превеликим детским восторгом. Да и сейчас бы, наверное, не отказался от удовольствия.
Люди этой деревни, несмотря ни на что - ни на коллективизацию, ни на ужасы войны, ни на послевоенные зачистки оккупированных территорий - сохраняли и поддерживали древний уклад своей жизни, унаследованный от далёких предков, освоивших эти земли и основавших тут великую русскую культуру. Их нельзя было назвать зажиточными, даже обеспеченными. Жили бедно, порой голодно, но вековую любовь и преданность своей земле не экономили, не берегли про запас до лучших времён. И земля отвечала им взаимностью, сохраняя от врагов, питая их пусть не досыта, но и не впроголодь. Таково уж было время, когда сытость являлась признаком чуждости, даже враждебности, а стойкое преодоление бед и невзгод, безропотное смирение перед грабежом и насилием – доблестью.
Тётка моя – сестра мамы – была замужем за весьма прижимистым, скупым во всех отношениях мужиком. Вероятно, это обстоятельство помогло им не только выжить, но и наладить довольно крепкое по тем временам хозяйство. Односельчане недолюбливали его, часто, ничуть не смущаясь, поговаривали, что если бы немцы вошли в деревню, то он непременно служил бы у них старостой. Возможно, так оно и было бы, но немцы же не вошли… Тёткин муж и при советах не пропал, занимал какую-то руководящую должность в колхозе – что-то типа завхоза. Он всегда был хмурым и неразговорчивым, поэтому я по-детски боялся его, мне казалось, что он страшно недоволен нашим приездом и хочет прогнать нас с мамой на улицу. Но это всего лишь пустые детские страхи, основанные только на поверхностном, обманчивом впечатлении. На самом деле он был вполне добрым и искренним человеком, только замкнутым и угрюмым. А скупость свою он оправдывал бережливостью и хозяйственностью, обвиняя в ответ недоброжелателей в лени и разгильдяйстве. Фамилия у него была звучная – Куруль, а односельчане звали его просто Куркуль. Дядька мой и правда внешне чем-то смахивал на старосту из советских фильмов о войне. Помните роль Быкова в картине «Вызываем огонь на себя»? Вылитый мой дядька, только тот Ролан Быков, а этот Куркуль.
Была у меня одна забава тогда. В тёткиной хате хранилось полно всякой рухляди. Куркуль ничего не выкидывал, а бережно складывал, берёг, копил годами, будто наследство собирал для детей. В сенях все стены были увешаны старыми телогрейками, их, видимо, выдавали в качестве спецодежды, но он не использовал, и не выбрасывал, а хранил как коллекцию модной одежды. Для чего? Кому в будущем могло понадобиться такое количество ватников? Это было известно только самому Куркулю. Так вот, я брал длинный прут и что есть силы лупил по ним. Это нужно было делать весьма ловко, чтобы успеть вовремя выбежать из помещения во двор, потому что от телогреек в воздух поднималось такое несметное количество мух, что в прямом смысле слова дышать было нечем. Меня страшно забавляла такая шкода, за что я неоднократно бывал наказан, но всё равно украдкой, когда никого из взрослых не было радом, лупил прутом изо всех сил, а потом летел стремглав на улицу и восторженно наблюдал с безопасного расстояния за неистово жужжащей чёрной тучей. Это было страшно интересно, и никакая экзекуция не могла меня отвадить от эдакого удовольствия.
Но самым забавным из моих детских воспоминаний о том лете в деревне было вот что. Во дворе дома, прямо возле крыльца росла огромная старая вишня. Почему она казалась мне такой огромной и старой, я не знаю. Может, от того, что я сам был ещё маленьким юнцом-сорванцом. В тот год видимо был хороший урожай, потому что дерево всё буквально казалось красным от обилия спелых и сочных ягод. Они были везде, от макушки до самой земли, их собирали каждый день вёдрами, а они всё никак не кончались. Я объедался ими,… какие же они были сладкие,… ничего в жизни вкуснее не пробовал, да уж, наверное, и не попробую.
Рос у Курулей сынок, совсем маленький мальчишка, годика полтора, я думаю, ему было тогда. Он ещё толком ничего не говорил, но бегал уже вовсю, босиком, почти голенький, в одной лёгкой длиннополой рубахе. Сорванец, так же как и я, целый день лакомился свежими, сочными ягодами. Но то ли он проглатывал их не жуя, то ли его ещё слабенький желудок не успевал их переваривать, а только время от времени он присаживался прямо в том месте, где был, и у него из попки высыпались две-три целёхонькие вишенки. Посидит он так минутку и бежит дальше, на ходу отправляя в рот новую порцию. А курульский петух, всё время следивший за ним с плетёной изгороди, чуть тот отбежит, нёсся стремглав, распустив крылья, словно коршун на добычу и склёвывал с земли ягоды. В конце концов, птица стала просто по пятам преследовать мальчишку – как только тот присядет, петух уж тут как тут. Эта погоня по всему двору здорово пугала ребёнка, но изрядно веселила нас. Я, помню, смеялся до слёз, как кочет словно привязанный носился за мальчишкой по двору. Тот кричит, визжит, плачет, уткнётся к матери в подол, та отгонит птицу, ребёнок успокоится. Но уже через минуту гонка с преследованием повторялась вновь. Думаете, я всё выдумал? Честное слово, клянусь! Сам бы ни за что не поверил, если бы не видел всё собственными глазами.
- Почему ж не верить? Верю, - от души порадованный историей успокоил рассказчика Богатов. - Чего только в жизни не бывает, чудеса да и только. А ваша история просто замечательна, хоть бери её голыми руками и в роман.
- Ну вот и берите, Аскольд Алексеевич, авось пригодится, - засиял улыбкой польщённый Берзин.
- А что ж, и возьму. Даст Бог, прочитаете ещё про своего петуха в какой-нибудь моей книжке, - улыбался в ответ Аскольд. - Только до того времени дожить надо… А как? - и загрустил снова.
День этот, начавшись чуть свет неожиданным знакомством, угасал нехотя, но безвозвратно. Уже появились на чернеющем небе первые звёздочки, а нетерпеливая луна, не дожидаясь ухода на покой красного солнечного диска, карабкалась всё выше и выше по невидимым ступенькам, чтобы пусть всего на несколько коротких часов, но занять переходящий трон на тверди небесной. Воздух заметно посвежел, и поток его сквозь открытое окно купе уже не ласкал утомлённых зноем пассажиров, но бодрил их, отнюдь не любовно возбуждал, ярил, насылая толпы мурашек на чувствительные к сквозняку тела. Пётр Андреевич закрыл фрамугу и начал готовить постель к ночному отдыху. Он привык рано ложиться и рано вставать, тем более что завтра чуть свет их путешествие должно было прерваться на конечной станции этой длинной дороги в славном, древнем, уставшем от бесконечных социальных экспериментов городе Москве.
Аскольд, чтобы не мешать попутчику и не стеснять его ни в действиях, ни в намерениях, вышел из их временной вагонной клетушки в длинный коридор и, закрыв за собой дверь, остановился возле окна. За стеклом ничего интересного не наблюдалось – только стремительно темнеющее небо, утыканное холодными колючими звёздочками, налитые красным от рисующих лучей заходящего солнца редкие облака да всё тот же чёрный, будто таящий в себе тайную угрозу лес. Но скоро и эта неприглядная картинка исчезла, покрылась густым, непроницаемым мраком, на котором проявилось, будто на фотоплёнке, отчаявшееся, как-то вдруг постаревшее, уставшее от земной жизни лицо странника, отражённое от оконного стекла.
«Куда я еду? Зачем? - думал про себя Аскольд. - Что нового, неизведанного доселе может подарить мне эта жизнь? Чем, какими такими особенными впечатлениями ты способна порадовать меня? Или пусть хоть огорчить, но непременно удивить, возбудить, заставить шевелиться, мечтать, стремиться к чему-то, дышать по-новому, не по необходимости существовать, но из жажды жить. Что я могу найти в тебе, могущего реанимировать мой всё ещё по инерции существующий в полуживом теле труп? То, что ты могла дать мне, я уже взял с лихвой, надкусил и распробовал. От чего-то, не приняв ни вкуса, ни цвета, ни запаха, отказался сам. Что-то легкомысленно упустил, едва-едва пригубив, только-только прикоснувшись к чуду неповторимого дара. Чего ещё мне ждать от тебя? На что надеяться, что искать? Всё только бесконечные вереницы киношных дублей, повторяющих бесхитростно друг друга. И так до самого конца этого утомительного бытия. Как же я наелся однообразием дней и событий. Зачем ты мне? Что мне в тебе? Не хочу тебя».
Рядом, за его правым плечом появилась вдруг в оконном отражении женщина, весьма просто одетая в неопределённого цвета выцветшую футболку и длиннополую ситцевую юбку в крупный чёрный горох. На вид ей было далеко за семьдесят, в руках она держала небольшой глиняный горшочек с землёй, в котором росла потускневшая, увядающая роза. Женщина застыла возле Аскольда и молча смотрела на него грустными глазами, не решаясь, видимо, потревожить его вопросом, но и не отходя, в надежде что тот сам обратит на неё внимание. Богатов обернулся, и они встретились взглядами. Что-то тяжёлое, трагичное и вместе с тем ищущее поддержки увидел он в глазах женщины, а та всё молчала, будто ждала чего-то, словно не она, а он подошёл к ней только что с вопросом или просьбой. Бессловесная пауза длилась уже больше минуты и начала раздражать Аскольда, но он сдержался, стараясь быть учтивым и вежливым.
- Вы что-то хотели? Я могу вам помочь чем-то? - спросил он не столько из сочувствия к её возможной нужде, сколько из желания как-то разрешить ситуацию.
- Мне показалось, что вы позвали меня, - ответила женщина недоумённо-растеряно, делая акцент на «вы». - Наверное, действительно показалось. Но вы говорили так громко, с таким чувством, … а вокруг никого больше не было, … и я решила, что…
Аскольд смущённо опустил глаза. Он не думал, не предполагал даже что разговаривал в голос. Должно быть, увлёкся, забылся на мгновение. А может не на мгновение? Он же говорил сам с собой, ни к кому конкретно не адресуя слова. Да и к кому тут обращаться? Кто ему может помочь разобраться в себе? Да и кому он нужен,… и кто ему нужен теперь? Откровенно говоря, никто. Это был внутренний монолог утомлённого странника о самом себе, ни для кого вовне он не предназначался. Разве что для неё, для своей замотанной до предела жизни. И как его угораздило разговориться вслух? Богатову стало немного стыдно перед этой женщиной, и он искал теперь, напряжённо искал хоть какой-нибудь повод, чтобы развернуть ситуацию в другое русло.
- У вас цветок совсем завял, - наконец-то нашёл он, что сообщить женщине.
- Да. Я знаю, - с готовностью ответила та, словно радуясь за своего случайного собеседника так удачно появившейся теме. - Сохнет в дороге, да и всё. Прямо ума не приложу что делать, боюсь не довезти до конца пути. Цветок-то домашний, оранжерейный, очень чувствительный, ему долгий путь вреден, не для того он выведен. Цветочку моему вода живая нужна, чистая, природная. А в поездах этих всё мёртвая, сколь ни поливай, всё одно сохнет. Вот беда-то.
Женщина опустила глаза к цветку и левой свободной рукой нежно погладила его головку, будто маленького, глупенького, никак не разумеющего своё место в жизни человеческого детёныша. Роза покачнулась от лёгкого прикосновения тёплой ладони и закивала послушно, будто соглашаясь, принимая заботу, но не находя в себе силы деятельно откликнуться на неё.
- Сейчас… Подождите тут… Я сейчас… - вдруг нашёлся Аскольд, будто его осенила внезапная спасительная идея.
Он осторожно, чтобы не делать шума, приоткрыл дверь своего купе и юркнул в темноту. Его не было всего минуту, а когда он появился вновь – довольный, счастливый, с победной улыбкой на устах – в руке его оказалась небольшая пластиковая бутылка, наполненная прозрачной жидкостью.
- Вот! Возьмите! - восторженно произнёс Богатов, протягивая сосуд женщине. - Это вода! Очень хорошая вода! Живая! Рядом с тем местом, откуда я теперь еду, есть источник, святой источник! Его открыл Святитель Стефан Великопермский , и он бьёт до сих пор, принося людям исцеление в недугах и радость в жизни. Возьмите, я думаю, это поможет вашему цветку, придаст ему силы. Берите! Берите! Не стесняйтесь, вам это действительно надо.
- А вам? Вам разве не надо? - улыбаясь, спросила женщина, принимая дар из рук воодушевлённого странника.
- Надо, конечно. Как не надо? - смущённо ответил Аскольд и тут же нашёлся. - Но вам нужнее! К тому же я хочу вам это отдать!
Он сделал ударение на слове «хочу». И не простое, но особое, такое же, как несколько часов назад ставил на слово «знаю». От такой выделяющей слово интонации недвусмысленно и сразу становилось очевидно – хочет.
- Благодарю вас, молодой человек, - сказала женщина и пристально посмотрела прямо в глаза Аскольду. - Вижу я, для вас ХОЧУ имеет гораздо большую силу, нежели НАДО.
- О да, - не выдержав взгляда, потупил взор тот, - я бы даже сказал чересчур. Иногда точно знаю ЧТО надо, но хочу совершенно другого,… и делаю так. Да что там иногда, почти всегда… Потом стыжусь, переживаю, но… никогда не жалею. Повторись всё сначала, поступил бы также. А ведь это, наверное, скверно? Как вы думаете?
Женщину нисколько не удивила такая откровенность случайного попутчика. Не противился ей и Аскольд. Оба разговаривали как старые хорошие знакомые, даже друзья. Казалось, встреча эта неминуемо должна была состояться в этот час, в этом месте, где-то посерёдке дня и ночи, Княжпогоста и Москвы. И она состоялась, невзирая на всю странность, неправдоподобность, нереальность таких встреч.
- Не думаю, - ответила женщина примирительно. - Я вот всю себя отдаю этому НАДО, закрываю своё ХОЧУ глубоко-глубоко и оставляю до лучших времён. А они никак не наступают, не приближаются даже, напротив, отдаляются в какое-то небытие, становясь призраками, фантастикой, неосуществимой мечтой-сказкой. Вот лишь цветочек этот Аленькай – единственное, что есть у меня МОЕГО, в чём сконцентрировано всё моё ХОЧУ. В нём моё существо, вся моя радость. Да и тот совсем захандрил что-то, увядает прямо на глазах, мечется, аюшится , растратив жизненные соки, потеряв себя в себе. И я вместе с ним. А ведь мне ещё нет и сорока.
- Сколько?! - не смог сдержать изумления Аскольд.
- Что, очень плохо выгляжу? - улыбнулась сквозь грусть женщина.
- Да нет… Что вы… Это я… я не о том… - смутился Богатов своим несдержанным порывом.
- Не извиняйтесь, всё правильно. Думаете, я сама не знаю, что выгляжу старухой? А всё от того, что совершенно не умею любить себя.
Оба молчали, отвернувшись к окну, утонув взглядами в глубоком, непроницаемом мраке ночи. Только стук колёс да проносящаяся мимо серена встречного товарного состава говорили о том, что что-то в этом мире всё-таки происходит, подтягивая за собой, как нитку иголка, неизбежные судьбоносные перемены.
- А знаете, Аскольд, - заговорила вдруг женщина, уверенно называя собеседника по имени, - чем дальше, тем больше я прихожу к пониманию, что разницы между ХОЧУ и НАДО никакой нет. Не должно быть. Что ХОЧУ и НАДО – суть ОДНО И ТО ЖЕ. Только люди часто вовсе не знают, не понимают, чего они на самом деле хотят, отделяя себя, отстраняя свои души от того, чему в действительности должно быть. Ведь нормальный, полноценный, самодостаточный человек как образ и подобие Божье просто не может хотеть того, что не должно. А, как вы думаете?
Богатов не успел ответить. Где-то в конце коридора еле слышно скрипнула и захлопнулась дверь купе. Он машинально оглянулся на звук. В дверях тамбура Аскольд увидел молодую черноволосую женщину, ту самую, которая случайно ли, нарочно ли оказалась в их купе ещё утром, и которую он никак не мог забыть. Она, не оборачиваясь, шагнула в полумрак тамбура и закрыла за собой дверь. Аскольд сделал неосознанное, инстинктивное движение в её сторону, но тут же осёкся, понимая всю глупость и несостоятельность своего порыва.
- Идите, Аскольд. Идите, - сказала собеседница, мягко подталкивая его к тамбуру. - Вам туда НАДО.
И он пошёл, как послушная овца, не то подчиняясь её посылу, не то повинуясь своему собственному внутреннему позыву. Уже подойдя к дверям тамбура, он вдруг остановился, вспомнил, что ушёл грубо, не попрощавшись, отчего ему стало неловко и стыдно. Аскольд развернулся, собираясь поправить ошибку, но женщины с цветком в руках уже не было.